Текст книги "Безымянная слава"
Автор книги: Иосиф Ликстанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
10
Одуванчик охотно ввязался в эту историю:
– Я с тобой, Степка. Без меня ты ничего не сделаешь, потому что ничего не знаешь. Кстати, от трамвайной ветки недалеко до «Красного судостроителя», а мне нужно повидаться с Мишуком Тихомировым. Поехали!
По дороге Одуванчик с обстоятельностью старожила рассказал Степану о соединительной ветке. Некогда существовало сквозное движение по обоим участкам городской железной дороги. Можно было без пересадки по одному билету проехать от самого дальнего домишки Слободки до центра города и до базара. В годы разрухи, когда трамвай вообще не ходил, ветка, соединяющая слободскую и городскую линии, пришла в негодность, ее не отремонтировали, и обе линии остались разобщенными. Совершенно понятно, почему горкомхоз не спешит отремонтировать ветку: он не хочет снижать доходность трамвая за счет беспересадочных билетов. Жители Слободки дважды переплачивают на каждой поездке, жалуются, но все остается по-прежнему.
– В последний раз я проезжал по ветке еще на заре туманной юности, – сказал Одуванчик. – Интересно, что с нею стало…
Они вышли из вагона и отправились пешком вдоль ветки, проложенной по берегу бухты. Жалкая, унылая и угнетающая картина! Путь зарос подлинно тропическим бурьяном, с которым не смогли справиться даже всеядные козы местного населения, шпалы – гниль, труха. Один кусок рельса исчез…
– Вот мельница, она уж развалилась, – деловито сказал Одуванчик. – Сегодня очень жарко. Давай хлебнем воды. Вон за тем домиком есть приличная киоска.
– Подождет твой киоск женского рода.
– Нехай так…
Друзья присели на лавочке у ворот домика, на берегу бухты.
– Похоже, что Пеклевин прав, как ты думаешь? – сказал Степан.
– Дело неясное… Но неужели трудно поставить рельс? Пара пустяков.
– Предположим, но выдержат ли шпалы?
– Что мы знаем?.. – пробормотал поэт, вглядываясь в вагон, мирно кативший по слободской линии. – Постой, постой! Кажется, вагон ведет Харченко, он же Шило, Око и Усатый. Определенно он! – Одуванчик вскочил, размахивая тюбетейкой: – Товарищ Харченко, дай стоп!
Харченко? Герой Труда Харченко? Степан раз-другой мельком видел его в редакции, читал заметки о работе городского транспорта, подписанные Усатым, и о городских непорядках за подписью «Око» и «Шило». Но чем он может помочь сейчас?
Тем временем Харченко остановил вагон на перегоне, спрыгнул на землю и присоединился к репортерам, держа съемный медный рычаг контролера в руке. Это был пожилой мужчина с лицом солдата времен Севастопольской обороны – скуластый, сероглазый и красноусый.
Выслушав Одуванчика, он сказал немногочисленным пассажирам:
– Вагон пока дальше не идет… Надо побачить ту паршивую ветку своими глазами.
Слобожане, ехавшие в город, посыпались из вагона; они тоже решили посмотреть «ту паршивую ветку». У южан ради компании всегда найдется свободная минутка.
Вагоновожатый зашагал сквозь заросли бурьяна, Пиная рельсы.
– Разве это рельсы? – спрашивал он Одуванчика после каждого пинка. – Это же чистая ржа, чтобы ты знал!
– Ты смотри лучше, смотри лучше! – кричал Одуванчик и тоже рьяно пинал рельсы. – Смотри лучше, а не лишь бы абы…
– Что за вопрос! – шумели пассажиры, уже разобравшиеся в деде и остро заинтересованные в положительном исходе консилиума. – Это только сверху ржа, а в середке железо дай тебе бог.
– Будь они прокляты в горкомхозе! – отдуваясь, сказал Харченко и вытер лоб пестрым платком. – Чтобы по таким рельсам не провести три вагончика для Слободки! Удивляюсь на тот шум. Тоже мне Перекоп!
– Ты проведешь? Да или нет? – цепко спросил Одуванчик.
Вагоновожатый уклончиво ухмыльнулся: мол, ищи дураков рисковать.
– Кто же проведет? – обиделись пассажиры. – Герой Труда, товарищ Харченко не проведет? Кто же тогда проведет? Ваша бабушка, извиняемся за нахальство?
Сердце вагоновожатого не устояло перед нажимом лестного общественного мнения.
– Берусь! – с величественным жестом заявил он. – Проведу назло Пеклевину. Только рельсу поставить нужно, шпалы пересмотреть. То дело не мое, а путейцев. Чуешь, Колька? После смены зайду до редакции. Будь здоров, не кашляй!
Трамвай покатил дальше. Какой-то парень крикнул репортерам с задней площадки:
– «Маяк», даешь вагоны в Слободку!
– Все это так, – сказал Степан. – Но что будет дальше?
– Не представляю! – рассмеялся Одуванчик. – Ты напишешь в «Маяке», что ветка выдержит тяжесть вагонов и что ее только надо чуть-чуть подремонтировать. Пеклевин пришлет на ветку комиссию, и она расшибет газетную заметку в пух и прах. Потом начнется капитальный ремонт ветки и будет закончен, когда мы начнем путаться ногами в своих несколько отросших бородах… А ты? Что ты думаешь сделать?
– Сяду на горкомхоз верхом, буду требовать быстрого ремонта. Хорошо бы подстегнуть горкомхоз рабкоровскими заметками!
– Это мысль! Идем!
– Куда?
– На завод, к Мишуку. Он, должно быть, Ждет меня. По сначала выпьем воды. – В тени, под навесом киоска, Одуванчик пожаловался Степану: – Несчастье на мою голову этот Мишук! Опять перестал ходить на собрания рабкоров, перестал писать. Тебе ничего не говорил о нем Борис Ефимович? Я просил его поручить Мишука кому-нибудь другому… Может быть, тебе.
– Здравствуйте! Почему это?
– Просто потому, что у нас с ним ничего не получится. Когда Наумов дал мне на воспитание этого гения, я прежде всего прочитал ему мои стихи. С тех пор он относится ко мне критически, мои советы для него не закон… И, собственно говоря, почему ты отказываешься? Конечно, ты работаешь много, но у тебя нет никакой комсомольской нагрузки. Возьми Мишука – ты возненавидишь жизнь…
От берега бухты по короткой Заводской улице они прошли к воротам «Красного судостроителя».
– Этот со мной, дядя Ося, – мимоходом сказал Одуванчик старику сторожу, и друзья очутились на территории завода.
Завод… Надо признаться, что он очень не понравился Степану при первом знакомстве, тем более что знакомство состоялось после гудка, когда завод, работавший в одну смену, уже затих, обезлюдел и казался сумрачным, заброшенным. Эти закопченные корпуса, стоявшие вдоль главного заводского проезда с открытыми воротами, со стеклами, выбитыми или такими грязными, что, вероятно, сквозь них не мог пробиться свет, эта железнодорожная колея, заросшая травой, со скатами колес, почему-то брошенными у насыпи, эти кучи мусора у цеховых дверей, – все напоминало о том, что предприятие находится отнюдь не на подъеме.
– Вот литейный цех… Слесарный… Кузнечный… – с хозяйским видом называл Одуванчик. – Деревообделочный и модельный. А дальше эллинги, доки… Ничего себе заводик, правда?
– Только грязновато.
– Ну, уже не так грязно, как раньше. Сколько субботников чистоты мы провели! А чего ты еще хочешь – одеколона и пудры «рашель»? «Красный судостроитель» никак не может выбраться из разрухи, еле дышит, работает в одну смену, рабочих в пять раз меньше, чем до войны. – Лицо Одуванчика стало озабоченным. – Сейчас помогаем восстанавливать транспорт, ремонтируем паровозы. А что потом? Закрой лавочку и накройся вывеской. Штат конторы опять сократили. Определенно мой папка пойдет собирать ракушки-мидии на берегах бухты. Мидии можно есть как приправу к рисовой каше. Весь вопрос в том, где взять каши для семьи в шесть человек с хорошим аппетитом.
– Мало веселого.
– Да, знаешь ли…
Миновав открытые настежь железные ворота, друзья очутились в котельном цехе. Этот цех, такой неприглядный снаружи, показался Степану громадным. Своими закопченными колоннами и стенами он уходил вдаль, почти в бесконечность. Во всю длину цеха на низких козлах из толстых бревен лежали паровозные котлы – в два ряда, брюхом вверх, подняв топки. Это были ветераны гражданской войны. Черные, ржавые, в пятнах военной маскировки, помятые, израненные снарядами и осколками снарядов, прошитые пулеметными очередями, они молча ждали возврата к жизни. Когда-то в них гудело пламя, бушевал пар. Они таскали от одного фронта к другому эшелоны красноармейских теплушек и тяжелые бронепоезда – сухопутные дредноуты с военно-морскими командами, – они сражались, попадали в белогвардейский плен, встречали освободителей и снова воевали до победы или дожидались победы на паровозных кладбищах, на рельсах, заросших травой. Теперь надо было возить уголь, железо, лес и хлеб. Их ждала страна, и Степан с уважением смотрел на паровозные котлы, на горны, стоявшие вдоль цеховой стены, осторожно переступал через резиновые шланги для сжатого воздуха.
– Жаль, что рабочий день кончился. Ты угорел бы от горнов и оглох бы от треска пневматических молотков! – похвастался Одуванчик. – А вот и клуб.
Клуб… Он ютился в просторном цеховом складе, почти сплошь загроможденном листами котельного железа, коробами с курным углем и ящиками с заклепками. Стены угла, отведенного под клуб, были побелены и по контрасту с черными стенами остальной части склада казались ослепительными. На стенах клуба висели старые и новые плакаты – объявления об организации огородного коллектива, О первом занятии кружка самообразования, о лекциях по мирозданию и политэкономии. Над несколькими рядами скамеек под потолком протянулись облысевшие зеленые гирлянды и цепочки запылившихся флажков из глянцевитой разноцветной бумаги. Задник небольшой сцены, обходившейся без занавеса, изображал морской берег и полосатый верстовой столб с табличкой «Перекоп».
– Настоящий уголок культуры, правда? – сказал Одуванчик. – Декорацию для пьесы «Последние дни барона фон Врангеля» мы написали сами… Впрочем, пьесу написал тоже я, – добавил он с примерной скромностью. – Многие плакали.
– Вполне понятно, – с серьезным видом ответил Степан.
Мишук Тихомиров сидел верхом на скамейке, разложив перед собой какие-то квитанции. Лицо его было замазано сажей, на голову почти до бровей была нахлобучена кепка без козырька, флотскую парусиновую голландку, запомнившуюся Степану от первой встречи с Мишуком, заменила промасленная, прожженная в нескольких местах широкая и неподпоясанная блуза.
– Почему не был вчера на рабкоровском собрании? – с места в карьер спросил у своего подопечного Одуванчик. – Ты же читал объявление в «Маяке». Ждешь особого приглашения с поклоном?
– Некогда мне на ваших собраниях… – ответил Мишук своим глубоким голосом, не изменив сурового выражения лица. – Клепальные молотки ремонтировали.
– Та-ак!.. А заметку об учениках механического цеха написал?
– Что о них писать?
– Что учеников не учат. Кажется, ясно.
– На чем учить, когда и рабочим делать нечего… На барабане их учить, что ли?
– А заметку о мастере Почуйко сделал?
– Насчет чего?
– Что он грубиян, ругатель. Будто сам не знаешь.
– Старик он… Ну, ругается. Лодырей ругает. Так и надо, чтобы раскуривали меньше. Их не ругай, так всю мировую революцию прокурят.
– Фу-у! – выдохнул Одуванчик, беспомощно глядя на Степана. – Видишь? Так он всегда, у него обо всем свое мнение.
– А что, твое мнение лучше? – впервые улыбнулся Тихомиров, – Морочишь чужую голову своей чепухой, а мне надо еще список составить на топливо. Поважнее дело.
– Смотри, Мишук! – вышел из себя Одуванчик. – Не хочешь ничего делать для «Маяка», так скажи прямо Борису Ефимовичу. Почему я должен бегать за тобой, как за барышней? Будешь рабкорить или нет? Ты же выбранный рабочий корреспондент, надо же, в конце концов, иметь совесть!
Мишук не ответил, только ниже наклонил голову и омрачился окончательно: вероятно, слова Одуванчика о совести и неподдельное отчаяние, прозвучавшее в его голосе, все же произвели на Мишука впечатление.
– Ну? – упрямо допытывался Одуванчик. – Я спрашиваю: ну?
Мишук молчал.
– Постой, Перегудов… – Степан взял дело в свои руки. – Тихомиров, вы читали в «Маяке» заметку о вагонах для слободской трамвайной линии? Как по-вашему, это стоящее дело?
Мишук взглянул на Степана, кивнул головой и внимательно выслушал рассказ о соединительной ветке. Степан решительно закончил:
– Нужна крепкая рабкоровская заметка о том, что ветку можно быстро отремонтировать. Напишете заметку вы. Вероятно, даст заметку и рабкор Харченко о том, что он проведет вагоны по ветке. К завтрашнему сделаете?
Мишук собрал топливные квитанции и сунул их в нагрудный карман блузы.
– Сначала ветку посмотреть надо, – сказал он. – Сегодня посмотрю и… в редакцию приду… А вы здорово Пеклевину дали! Братва на заводе с вами вполне солидарна.
К удивлению и зависти Одуванчика, Мишук проводил Степана до заводских ворот – да, проводил его, а не Одуванчика, которого будто не замечал.
– Ну, что ты скажешь об этой чугунной тумбе? – спросил Одуванчик у Степана, когда они шли к трамвайной остановке.
– Кто он такой, откуда?
Одуванчик рассказал Степану все, что знал о Мишуке.
Он волжанин, из бурлацкого поселка. Прошел все фронты гражданской войны, отштурмовал Перекоп, демобилизовался в Черноморске, поступил на «Красный судостроитель» учеником клепальщика и взялся за журналистику. Да, за журналистику – создал газету «Колотушка» Сам был и редактором, и единственным автором-фельетонистом, и экспедитором этой устной предшественницы стенных газет. Мишук подхватывал заводскую злобу дня, шел туда, где в свободную минуту толкуют о всякой всячине рабочие – в дежурку, в теплушку, в столовку, – и читал своим гремящим голосом «Колотушку», неизменно составленную в форме раешника: «Колотушка» начинается – бюрократы разбегаются. Не по вкусу им мои пролетарские стихи… Вы послушайте, ребята, про волынку бюрократов…» Попадало от «Колотушки» всем – хозяйственникам, профработникам, кооператорам, напудренным барышням из заводской конторы, зажигалочникам, которые на заводе и из заводского материала в рабочее время мастерили зажигалки на продажу, самогонщикам и потребителям самогона. Успех был шумный… Наумов услышал тихомировскую «Колотушку» на заводской профсоюзной конференции. Эта же конференция избрала Тихомирова рабочим корреспондентом «Маяка». И тут выяснилось, что Мишук умеет нацарапать лишь половину своей фамилии, не больше. Пришлось редактору и фельетонисту «Колотушки» записаться в школу ликбеза. Впрочем, грамотой он овладел на редкость быстро.
– Наумов уверен, что Мишук будущий газетный гений. Но почему я должен из-за этого гения портить себе кровь? Ты видел, как мне приходится выколачивать из него заметки? Своими боками, вот как… И от него всегда ждешь какой-нибудь немыслимой выходки. Недавно на собрании рабкоров он заявил: «Бросай, братва, псевдонимы! На Перекопе мы врангелевскую сволочь били под своей рабоче-крестьянской фамилией, и бюрократов бей без псевдонимов». Мы в «Маяке» как-то дали список рабкоров, которые должны явиться в бухгалтерию «Маяка» за гонораром. Ты бы слышал, какой скандал устроил Мишук Пальмину: «На газете написано «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а я, значит, под этим лозунгом свой карман набиваю? Напечатайте опровержение, что я в газету пишу честно». И не взял гонорар… А сам даже квартиры не имеет, живет на мысе под рыбацкими яликами. Словом, загибщик.
– Интересный парень, – сказал Степан.
– Ловлю на слове. Возись ты сам с этим интересным парнем!
В тот же вечер Мишук устроил одну из своих выходок.
Когда Степан прибежал в редакцию со спешной информацией, он увидел рабкоров Тихомирова и Харченко; они шептались в уголке с Одуванчиком.
– Нет, послушай, Степка, что затеял Мишук! Это что-то, что-то… – И Одуванчик испуганно затряс головой.
– Страшно тебе, так не мешай, интеллигент! – отрепал Тихомиров. – Давай сюда, Киреев! Будем революцию делать.
То, что услышал Степан от рабкоров, было настолько заманчиво и опасно, что он забыл о своей заметке для рубрики «В последний час» и очертя голову решил:
– Садись, рабкория, писать! Я звоню Пеклевину. Надо все сделать официально.
Одолжив у Гаркуши его ошеломляющей махорки, которую редакция пышно именовала «махорец сорт капораль ибо кнастер», Харченко взял лист бумаги, вспотел от напряжения мысли и сел писать; то же сделал и Мишук. Репортеры тем временем забрались в кабинет редактора и позвонили Пеклевину на дом. Переговоры вел Степан, и они были не из приятных. Приблизив ухо к трубке, Одуванчик тоже слышал каждое слово Пеклевина.
– Нет, ничего не выйдет! – раздраженно ответил заведующий горкомхозом на вопрос Степана, нельзя ли уложить ремонт ветки в два-три дня. – Даже поверхностный ремонт потребует две-три недели, а то и месяц…
– Немыслимо долго! А за три дня можно?
– Ну, знаете, некогда мне шутки шутить. Я не газетчик.
– Не думайте, что газетчики шутят. Газета – вещь серьезная. Вы как коммунар должны это знать, – в ответ сгрубил Степан. – Знаете, что может случиться? Может случиться так, что сама общественность приведет ветку в порядок за несколько дней. Я вас честно предупреждаю.
– Попробуйте! – хохотнул Пеклевин.
– Значит, вы не будете против того, что рабкоры покопаются на ветке?
– Да хоть на голове ходите! Посмотрим, что выйдет. Разводить демагогию легко! – рявкнул Пеклевин.
– Кажется, он стукнул кулаком по телефону, – сказал Одуванчик.
– Примем это за разрешение на ремонт ветки силами общественности. А как отнесется к этому Наумов?
– Звони ему, полководец!
– Попросите рабкоров задержаться в редакции, – сказал Наумов, выслушав Степана. – Я скоро буду.
Поспел материал рабкоров. Короткая заметка Харченко получила заголовок: «Берусь провести вагоны по ветке». Заметка Мишука, написанная, к ужасу Степана, в стиле раешника, содержала такие строчки: «Бюрократы говорят: нет тебе вагонов, брат! Пусть в вагонах пролетарских нэпачи катят по-барски». А кончалась она так: «Мы вагоны проведем, бюрократам нос утрем. Выходи на субботник, заводская братва! Раз-два, раз-два!»
– Получилась «Колотушка»? – хмуровато спросил Мишук. – Зачешется у Пеклевина, а?
В комнату литработников, громко стуча своей палкой, вошел Наумов и приказал:
– А ну, все ко мне!
До этого Степану не приходилось видеть Бориса Ефимовича таким оживленным, даже озорным. Отметив: «Ага, «Колотушка» воскресла! Так их, так!» – он, посмеиваясь, прочитал заметки рабкоров, расспросил их, хорошо ли они осмотрели ветку, не наломают ли дров, и ответил на сомнения Степана по поводу тихомировской заметки:
– Да, раек из моды вышел ныне, а рабочие его любят. Почему надо совершенно отказаться от этой формы? Увидите, как рабочие «Красного судостроителя» будут читать эту «Колотушку», она всех расшевелит. – Он взял трубку, вызвал квартиру Абросимова: – Тихон, наша рабкория затеяла интересное дело. Сейчас иду к тебе. – И, забрав заметки рабкоров, ушел.
– Как тебе нравится такая заварушка? – спросил Одуванчик, когда ушли и рабкоры.
– У меня очень странное ощущение, – сказал Степан. – Представь себе такую картину. Шахматисты расставили фигуры на доске, сделали по одному ходу, и вдруг фигуры ожили, стали разыгрывать партию самостоятельно… А игроки только глазами хлопают.
– Похоже! Но первый ход все-таки сделали мы! – Одуванчик гордо выпятил грудь. – Ну, пиши свой «В последний час», и пойдем в «Арс» смотреть «Невольницу Стамбула».
На другой день это ощущение – ощущение шахматиста, отставленного в сторону ожившими фигурами, – охватило Степана с утра. На первой полосе «Маяка» он увидел заметки Харченко и Тихомирова, вытеснившие рубрику «В последний час». Они были набраны крупно, темным цицеро, на две колонки.
На своем столе Степан нашел записку Одуванчика: «Степа, я на ветке, к четырем часам давай и ты. Делаем отчет о субботнике».
– Итак, Слободка решила немедленно оттягать у города новые вагоны, – сказал Нурин. – Хотел бы посмотреть, какую физиономию скорчат Наумов, Абросимов и прочие, когда вагоны соскочат с рельсов!
– А мне хотелось бы посмотреть на Пеклевина и на вас, когда вагоны пойдут по Слободке! – ответил Степан.
– Картель получен и принят. Ставка дуэли – бутылка коллекционного муската.
– Иду в секунданты к Нурину, – вызвался Пальмин, относившийся ко всей этой затее скептически.
На ветке Степан вместо вчерашнего безлюдья застал оживление – впрочем, весьма незначительное. В чаще бурьяна дымил горн, слышались удары по железу, отрывисто командовал Мишук: «Еще нажми!.. Еще раз!» Мишук с помощью двух парней устанавливал недостающий кусок рельса.
Одуванчик отвел Степана в сторону и выложил массу новостей.
События назревают. Мишук со своей «Колотушкой» обошел все цехи, поднимая народ на субботник. Директор «Красного судостроителя» Фомичев отпустил с работы Мишука и еще двух кузнецов, позволил вынести с завода кусок рельса и горн. Рельс уже установлен. Побывал на метке Харченко. Он обещает привести трамвайщиков. Пеклевин плюет на все. Он прислал сегодня опровержение на заметку Киреева. Рассыльный горкомхоза сдал опровержение лично Наумову под расписку. Наглость!
Взревел заводской гудок, казавшийся особенно громким здесь, вблизи «Красного судостроителя». Над морем бурьяна во весь рост встал Мишук, сильным движением вытер пот со лба, гаркнул: «Давай наших встречать!» Репортеры вслед за ним бросились по Заводской улице к проходной. Из заводских ворот уже выливалась, нарастая, становясь с каждой минутой гуще, толпа пошабашивших рабочих. Вдали, в заводском дворе, между цехами, вспыхнула красная искра, первая искра субботника, вспыхнула вместе с нею песня о паровозе, летящем вперед. Маленькая красная искра и едва слышная песня – такие одинокие позади почти молчаливо шагавшей толпы рабочих, которые даже не оборачивались, будто не слышали песни. «Слабо, слабо!» – подумал встревоженный Степан. Но искра быстро приближалась, росла; она уже стала огоньком, огнем, она стала красным знаменем, и нарастала песня, распеваемая во всю ширину груди; это, рассекая толпу рабочих, опережая ее, шла молодежь, шли комсомольцы, в кепках, в красных платочках, по пять в ряд, взявшись под руки и все же умудряясь приплясывать на ходу. Маленьким, бесконечно маленьким по сравнению с морем рабочего люда был этот отряд, вот только песня лилась широко… Так широко потому, что песню участников субботника подхватили взрослые рабочие, дяди и тети, которые, не смешиваясь с участниками субботника, просто пели вместе с ними о паровозе, летящем к коммуне. Пока комсомольцы захватили лишь одного старого рабочего – большого, полного, круглолицего, усатого. Они схватили его под руки, и он, шагая в ногу с ними, смеясь, кричал: «Захороводили! А… захороводили, язви их!» Парни в кепках, сдвинутых на затылок, девчата в красных косынках кричали взрослым рабочим: «Папаши, давайте сюда! Дома каша подгорела, борщ из печки сбежал!» А взрослые не отвечали, не отвечали и продолжали идти рядом и сами пели.
Вдруг несколько девичьих голосов, высоких, заливистых, задорных, прервали песню о паровозе. Они пели:
Звони, звонарь, звони, звонарь, —
Всех буржуев на фонарь!
Так споем же карманьолу,
Пусть гремит гром борьбы!
Тонко, пронзительно запел, приплясывая, Одуванчик, забухал голос Мишука, присоединился к песне и Степан. Они сделали то, что сделали все, – и участники субботника, шагавшие под знаменем, и взрослые рабочие, идущие по тротуарам, закопченные и замазанные, поющие с усмешкой…
Степан вдруг забыл свои сомнения, забыл, что сейчас, вот сейчас, возле ветки, должна решиться судьба субботника. И она решилась. Молодежь, как бы увлекаемая знаменем и песней, размашисто занося левое плечо и продолжая песню, круто свернула с улицы к ветке, и началось то, на что Степан, по правде сказать, боялся рассчитывать. Поток рабочих, идущий мимо ветки, стал распадаться. Поодиночке и целыми группами рабочие сворачивали к ветке. Нет, каша не подгорела дома и борщ не сбежал из печки, дома их ждали семьи, ждал обед и отдых, но они все же шли на ветку вслед за юнцами и продолжавшей звучать песней. Они шли просто посмотреть на субботник, они хотели посмотреть, что получится, и, конечно, уже знали, что не останутся в стороне.
На ветке все зашумело. Люди вкопали древко знамени в землю, рассыпались вдоль трамвайной линии и стали искать работы. Прежде всего молодежь повела бой с бурьяном. Первые охапки выкорчеванной зелени полетели с насыпи на берег бухты. «Но ведь не это главное, – думал обеспокоенный Степан. – А шпалы, а рельсы? Субботник плохо организован. Сделаем меньше, чем можно…» Он ошибался. Люди, пришедшие на ветку ради решения ясной и всем близкой задачи, быстро создавали формы организации. Подоспел вагон с трамвайщиками, приведенный самим Харченко. В трамвайщиках участники субботника сразу признали знатоков дела, руководителей. Возле каждого трамвайщика образовались небольшие бригады. Скреплял и подогревал бригады Харченко, который поспевал тут и там, указывая наиболее уязвимые места ветки. Обрадовало Степана появление на ветке директора «Красного судостроителя» Фомичева. Высокий, худощавый, сутуловатый Фомичев, в прошлом рабочий-путиловец, подпольщик, весь израненный на фронтах гражданской войны, привел с собой работников заводской конторы и превратил их в снабженцев. Появился недостающий инструмент – лопаты, кирки, ломы.
– Фамилий, больше фамилий! – потребовал Степан от Одуванчика, который помогал ему собирать материал для зарисовки. – Видишь, носилок не хватило, ребята таскают с берега песок-балласт в подолах блуз и юбок. Кто они? Записывай четко в блокноте, проверяй фамилии по два, по три раза. Потом отдашь мне листки блокнота.
– Есть, товарищ командарм! – И Одуванчик, размахивая блокнотом, в сотый раз помчался вдоль ветки.
К Степану, тяжело опираясь на палку, подошел директор завода.
– Из «Маяка»? – спросил он. – Отметь, товарищ, что гражданин Пеклевин не счел нужным явиться, хоть о субботнике он знает. Какой он после этого хозяин городского хозяйства, какой он большевик? Как его можно назвать?
– Бюрократом – мало.
– Чужак он! Человек, чуждый трудящимся. Не верит он силе рабочего класса, не радуется ей. Так и напиши, товарищ. Ты посмотри, как народ размахнулся, как весело дело делает!
Работа наладилась. Люди подбивали балласт под шпалы, сменяли рельсовые накладки, грохали по рельсам кувалдами, проверяя, сохранилось ли действительно железо под толстым слоем ржавчины. Теперь, когда исчез бурьян, ветка со всеми своими изъянами будто на ладонь легла, и было ясно, что люди не уйдут, пока не сделают все, что нужно.
С каждой минутой становилось шумнее.
Налетели, как мухи, мальчишки-папиросники, назойливые и горластые; в тени акации расположился чистильщик сапог и щетками выбил призывный сигнал на своем ящике; краснолицые женщины с ведрами, закрытыми полотенцами, ходили вдоль ветки и кричали так тонко, будто пропускали каждое слово через свисток: «Ой, сыночки, ой, доченьки, да пейте же лимонный лимонад, чтоб вы были здоровенькие, на чистом сахаре!»
К Степану подошел Мишук, хлопнул его по плечу:
– Ну что, Киреев? Видел?.. – Он широко повел рукой вокруг себя, гордо улыбнувшись, будто был автором, творцом этой пестрой, шумной картины, всех этих красок, всего движения. – Ты о субботнике так напиши, чтобы… бумага горела. Сможешь?
То, что написал Степан, отнюдь не было зарисовкой. Это был отчет, – казалось бы, точный отчет о том, как начался и развернулся субботник, кто в нем участвовал и что делал. «Протокол, протокол! – думал он с отчаянием, продолжая писать. – Мало пейзажа, мало красок… Не влезут… Всего двести строк, а сказать надо так много».
К его удивлению, отчет понравился Наумову.
– Хорошо, что трескотни нет, а фамилий много, – сказал он. – Чувствуется масса, и видно, что сделали люди… И задор чувствуется, сознание своей коллективной силы… А вот похвальбу о том, что субботник организован по инициативе «Маяка», – долой!
– Почему? Ведь так и есть.
– Хотя бы сто раз так! Мы газета партии, газета рабочих. Рабочие уважают только дельных и скромных людей. Прекрасная черта, истинно пролетарская!
Пальмин с кисловатым видом отправил отчет в набор.
– Сколько шума из-за плевой ветки! – хмыкнул он.
– Дело не в ветке, а в том, что рабочие дают бой бюрократам.
– Ладно, не агитируй!
Когда Степан, дождавшись оттиска набора, стал проверять фамилии, Пальмин подстегнул его:
– Ты учитываешь, что верстка номера уже началась? Сколько еще можно мусолить материал? Я не могу задерживать верстку из-за вашей детской кутерьмы.
– Не мешай… Надо бы завершить отчет заметкой об окончании ремонта. Сейчас должен прийти Одуванчик.
Легкий на помине, вестник победы ворвался в редакцию.
– Все сделали, ветка готова! – вопил Одуванчик. – Подсунули под рельсы десять новых шпал. Устроили маленький митинг. Мишук прочитал «Колотушку» про Пеклевина. Пальмин, ты, конечно, ждешь двадцать строчек лирики. Сейчас получишь.
– Почему только двадцать? – спросил Пальмин, глядя на Одуванчика побелевшими от ярости глазами. – Давай две, три тысячи строчек, займи весь номер! Гробить «Маяк» вашей чепухой так гробить! Не стесняйтесь, не нами нажито!
– Чепуха? По-твоему, это чепуха? Так вот же!
Выхватив из рук Степана оттиски набора, Одуванчик трагическим жестом, но весьма осторожно опустил их в корзину и скрестил руки на груди. Задыхаясь от негодования, Степан обвинил Пальмина в принадлежности к группе пеклевинцев. Стукнув кулаком по столу, Пальмин потребовал, чтобы Степан немедленно взял свои слова обратно. Степан ответил решительным отказом, и Пальмин проклял его. Впрочем, все кончилось благополучно, как обычно кончаются подобные редакционные бури, шумные, но быстролетные.
– Пишите вашу лирику, анафема с вами, и чтобы это было в последний раз! – бросил Пальмин. – Ниспровергатели богов…
Одуванчик написал двадцать пять строчек. Пальмин безжалостно вымарал всю лирику и лично понес заметку в типографию, а репортеры наконец-то перевели дух.
– Ну? – спросил Одуванчик.
– Яснее!
– Что получится из всей этой истории?
– Разве ремонт сделан плохо?
– Лучше за такое время сделать нельзя. Но что будет, если шпалы или рельсы подведут? Воображение мое впервые бессильно… – Одуванчик замялся и спросил: – Как ты думаешь, Степа, хорошо ли мы сделали, подписавшись под отчетом? Это как-то некрасиво – будто мы уже торжествуем.
– Трус!
– Яснее! Кто трус?
– Ты! Я сейчас же сниму твою подпись.
– Я почему-то был уверен, что ты скажешь что-нибудь в этом роде, – вздохнул поэт. – Нет, Степа, я не трус, далеко нет! Оставь мою подпись под отчетом – на миру и смерть красна. Словом, я не засну всю ночь.
Степан сказал, что вопрос о ночном сне, конечно, отпадает самым решительным образом.
