Текст книги "Избранное"

Автор книги: Иоганнес Бобровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ну что за июнь нынче!

Крушина пахнет так, что только держись! Даже этот жалкий, бледный куст с розовыми зонтиками, эта сахарная вата, и тот расцвел.

Повалишься на траву, на обе лопатки, вытянешься. Теперь пусть ничто не двигается, остановится там, где стоит. Скажешь: я умер.

И руки подложишь под голову.

Потом повеют ветры в последнюю неделю июня, холодные и горячие, в них прячутся грозы, но прячутся плохо. Слышишь, вдали уже погромыхивает.

Но за две реки, за дремучий лес на юге всякий день не пойдешь, не сходишь просто так, будь ты даже грозой, нужно выбрать подходящий денек.

«Ну вот и позади все эти истории», – скажешь ты вслух и подумаешь, что вот прошли недели и месяцы: долгая весна после долгой зимы, а может быть, позади и бешеные прыжки, которыми продвигалось лето: кулаками, локтями и крепким затылком, запрокинув голову, оскалив зубы, напрягая жилы на лбу, а горло – в синих кровоподтеках.

Грозное зрелище.

Вот оно, лето, наступило, вот оно здесь; пришел этот день, такого дня еще не бывало, пришел и здесь, на этом берегу, на этой горе.

Теперь уж так оно и останется. Эти краски – рожь желтая, ячмень почти белый, а овес еще зеленый. А маки здесь лиловые и белые, красные – редкость. Картофель цветет. Прежде чем уйти, день покажет нам еще и другие краски, они у него в запасе.

Северный отрог горы сплошь покрыт лесом – в лесу начинается и в лесу кончается, еще прежде чем лес переходит в низкий подлесок, – там, наверху, есть вырубка – длинная полоска поля и выгона.

На склоне, поближе к вершине, стоит дом в яблоневом саду. У дома – пристройка для коровы, трех овец и кур.

Я часто бывал в этом доме. Я все хотел взять вас с собой, господин коллега, быть может, вы помните. Я рассказывал вам о его владельце, некоем Индре. Он жил там совсем один после смерти жены, обходясь самым малым.

Он жил там, и я хотел навестить его сегодня и не застал. Тишина, даже скотины нет. Я постоял и ушел.

Вот сверток бумаг, он перевязан шнурком, оставлен для меня у одного из жителей деревни прошлой осенью, а я получил его сегодня, всю зиму он пролежал, засунутый за балку, и вид у него соответствующий; потемнел, края покрылись плесенью. Листки бумаги, некоторые исписаны. Письма. Книга, переплет и начало текста оторваны, как видите – шлейхеровское издание Донелайтиса. А на полях всюду пометки, посмотрите, вот: «Я тоже пережил это. 14 октября 1882 года», и: «Это правда, так мы живем», и: «Бог поможет. А если он не поможет, даст ли он совет?»

Я вспоминаю. Я приходил сюда всегда летом. Я заставал его на картофельном поле с мотыгой в руках, или он гнал домой коз. Однажды поздней осенью он собирал яблоки, когда я пришел. Он стоял на стуле, голова и плечи почти утонули в листве. Он молча слез и протянул мне яблоки.

Ему было тогда уже за восемьдесят. Мы сели перед домом, и он рассказал мне свою жизнь: как он женился, как плавал перед тем долго по морю, и девушка, которая была еще ребенком, когда он покинул родительский дом, ждала много лет, пока он вернется. Как умерли их дети, сын, тоже моряк, как и он сам когда-то.

Вот листки, на некоторых есть даты, поглядите.

«Я была у твоей матери. Я сделаю все, как она велит. Ты позвал меня, ты женишься на мне, когда вернешься. Я не посылаю тебе этого письма, ты и так знаешь, что я написала. 30 июля 1874 года. Подпись: Марта».

И вот это тоже относится сюда:

«Письменное обязательство. Написано 29 сентября 1872 года. Что я тебе, Марта Грикус, говорил, правда, и будет так. Мы поженимся, когда я вернусь. Я верю тебе, и ты веришь мне тоже».

И вот еще: сын Арманас. Умер двадцати лет от роду в госпитале в Бостоне в результате драки. И приписка отца под этим сообщением: «Он унаследовал от меня эту неудержимую вспыльчивость, но его никто не предостерег, как предостерегали меня. Смогу ли я еще постичь ту кротость, которой учит нас господь?»

Завещание, доверенное мне. Я расспрашивал всех вокруг, как он умер. Он еще успел разделить свое имущество между соседями, вернулся домой, а когда вечером пришли люди, он был уже мертв.

– Я понимаю, – говорит Фойгт, – все очень просто. Вы прочитаете и сохраните это. И все, словно ничего и не было.

И Сторостас отвечает:

– Вы думаете, что это тоже имеет отношение к вопросам и сомнениям Шалуги? – И в ответ на фойгтовское «да»: – Пожалуй, вы правы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они спускаются с горы. Идут через площадь.

Фойгт на минутку заглянет к патриотическим дамам, которые убрали уже все великолепие: выпитый кофе, то бишь посуду из-под него, и противни из-под оладий, и ведра, кувшины, и цветы тоже. Все общество, сытое и пьяное, торчит теперь в зале у Вите и продолжает праздновать вовсю.

– Мы еще увидимся, господин Сторостас.

Сторостас идет в деревню. У него здесь много друзей, он поэт, быть может, немного высокопарный, но простые люди любят это. «Тени предков» или «Мировой пожар». Аллегорические пьесы. Доктор Вильгельм Сторостас. Он зовет себя Видунасом.

Перед трактиром все еще прыгают детки. Считалки на любой случай.

 
Эне, бене, кочерыжка,
Всем евреям будет крышка.
Сатана ногою топнет —
Моисей от страха лопнет,
И насест его прихлопнет.
 

А какие считалочки внутри, в зале?

Поляки. Русские. Противоестественная граница, можно посмотреть через нее, там родительские могилы, раньше цвели петунии, теперь – ничего, туда не пройти. Низшая раса. Мировое еврейство. Нейман держит торжественную речь.

По правде говоря, сказанное выше не совсем верно, потому что Нейман сам живет в Мемеле, где жили и его родители. Но это не прозвучало бы. Так действует лучше.

– Умеет он говорить, – замечает Швейзингер, – за душу берет. Еще кружку пива и стаканчик Puske тоже.

Весьма громкая речь.

Фойгт стоит, прислонившись к трактирной стойке. В дверях зала молодой крестьянин весьма благожелательно хлопает по заду хозяйскую дочку, которая спешит мимо с бокалами на подносе; она кругленькая, и, по правде сказать, ей уже за сорок.

– Лапы прочь от ребенка, – строго и благонравно звучит голос фрау Вите.

Ну да, конечно, чистота нравов, ничего не поделаешь, бедный ребенок. Может быть, после…

– Хотите пройти в зал? – говорит молодой крестьянин. – Я добуду вам место.

– А вы? Вы не пойдете? – спрашивает Фойгт.

– Больно речи длинные, – отвечает молодой человек. – Утром в церкви, теперь здесь. Но зато будет представление.

Итак, останемся снаружи, мы и здесь услышим достаточно.

Но сейчас Нейман, кажется, забрался слишком высоко. Голоса на такой ноте хватает на два-три слова: «свинское хозяйничанье» и что-то еще в этом роде, потом он не то подавился, не то захлебнулся, сразу не поймешь, он умолкает, и следующие звуки вырываются низким и хриплым рычаньем.

Что это?

Смешки в зале? Одиночные, но смешки.

Странно, очень странно.

Нейман прерывает речь, на этот раз по собственной воле. Потом с трудом возвращается к естественному тембру.

– Кто-то хочет мне возразить?

И как ответ – и вправду ответ! – другой голос, хорошо знакомый всей округе, но выговор не местный:

– Отправляйтесь домой и кричите там себе на здоровье!

Молодой крестьянин отворяет дверь.

– Это кто же? Генник?

Ну конечно, каменщик Генник. Саксонец, появился здесь в двадцать первом, осел в Моцишкяе, работящий парень, умелый, но ведет неприятные разговоры о крестьянах: у них, мол, и коровы маслом с. . .т, и о новых властях по ту сторону границы: «Это клуб горлодеров»; а к этому еще и объяснение: «Они все уже присягнули новоявленному мессии». Такие речи и почище. Если б Нейман, как подобает воспитанному человеку, ответил бы на эту грубость: «Считайте, что я дал вам моральную пощечину», Генник бросил бы невозмутимо: «А вы – что я вас морально застрелил». И издал бы при этом всем известный и повсюду выражающий неуважение неприличный звук. Потому-то кое-кто и отворачивается, когда появляется Генник.

Он сидит здесь, и ему наплевать, что парни Неймана поднялись и повернулись лицом к публике. Рядом с ним Антанас, батрак из Моцишкяя, могучий как дуб. Откуда же он здесь взялся? Разве мы его не видели только что на горе?

Итак, продолжайте, господин Нейман. Но теперь его хватает ненадолго. Перебить – значит перебить. Нить оборвалась. Слушатели нашли время – а это погибельно для всякой речи – определить, чего им хочется: представления, а перед этим еще и пива.

Следовательно, непредвиденный жалкий конец, а как хорошо поначалу проходил этот митинг, с некоторых пор так именуют подобные собрания, и сразу конец – и все. Готшальк констатирует: «Коммунистическая свинья»; парикмахер Бергер: «Ну, этому мы покажем, пусть только стемнеет».

Вчера Пошка, не так ли? А сегодня Генник. Несомненно, кроме них, есть и другие. Быть может, вы запишете, господин Бергер, вот бумага.

А теперь – театр.

Представитель культурферейна Швейзингер выходит вперед. Поклон в сторону супруги господина барона, а в остальном – истый германец.

Сейчас артисты покажут нам нечто классическое. Про королеву Луизу. Ух, и долго же они готовились!

Туш. И аплодисменты, потому что занавес открылся слишком рано, и учитель Шимкус стоит посреди сцены с молотком в руке, на плече у него шаль, которую за сценой ищет королева Луиза. Громко и отчетливо: «Куда, к черту, запропастилась эта дрянная тряпка?»

– С ума тут сойдешь! – с горечью говорит Шимкус зрителям и бросается вон со сцены.

В театре, как известно, всегда так.

Наконец начинается.

У них есть и суфлерская будка, и кто в ней сидит, сразу видно, потому что господин Канкелат до половины высунулся оттуда и машет рукой в сторону левой кулисы: мол, смелее.

Наконец-то появляются девушки королевы Луизы, числом шесть, одна за другой, премило держась за руки, красные от смущения, одетые в васильково-синее, с венками из васильков на голове. Им надлежит произнести пролог:

 
В тяжкий для Пруссии час
В одном городке, что близко от нас,
Где воцарились с давних времен
Немецкий порядок, дух и закон…
 

Так начинается и так продолжается. Фойгт отправляется в зал. Надо все-таки поглядеть. Деток разыскали и притащили сюда с лужайки – ведь предстоит нечто весьма благородное.

– Фрау Урбшат! – кричат вилькишские ребята, когда на сцене появляется обер-гофмейстерина Фос.

Они ее сразу узнали, потому что у нее распустилась фальшивая коса, с ней всегда это случается.

Итак, появляется обер-гофмейстерина, а фрау Фрелих уже стоит здесь и говорит:

 
Моя дорогая Фосхен!
 

А фрау Урбшат говорит:

 
Моя любимая королева!
 

Она должна предупредить любимую королеву, что простой народ всей душой жаждет ее прибытия, но королева ничуть не удивлена, она задумчиво ощипывает василек.

– Посмотрим, – говорит она или что-то в этом духе. Потом обе наскоро проливают слезы, потом фрау Урбшат уходит, чтобы привести в порядок свой пучок, а фрау Фрелих плачет еще немного одна.

В следующей сцене мы уже среди народа. У фрау Фрелих это получается очень хорошо – рот сердечком, губы в трубочку и поглядывая по сторонам:

 
Как чисто здесь и как опрятно!
На лавке вам сидеть приятно?
 

Стало быть, мы в гостях у бедных, но честных детей своей отчизны. Фосиха, с заново накрученной косой, достает из коробки сласти и игрушки, премиленькие вещички, и вкладывает их в руки своей королеве, а та слаще сладкого говорит, что подарит их деткам.

И каждый ребенок в зале чувствует себя так, словно это ему подарят деревянных лошадок или оловянных солдатиков. И всех охватывает разочарование, когда фрейлейн Зельник, вилькишская учительница, решительно хватает и собирает все и чересчур высоким голосом кричит в публику:

 
Ах, ваше величество, вы слишком щедры,
Я все это сейчас поставлю в горку!
 

Одно из двух: либо это подлинные исторические слова, либо поэту Брюфишу изменили тут рифмы. Фойгт смеется. Но, как бы там ни было, все равно детям в зале не очень-то по сердцу королева, которая терпит подобную мать из народа. Она должна была бы снова отнять у нее все игрушки и раздать детям.

У фрау Урбшат опять распустился пучок. Она пытается удержать его сначала одной, потом обеими руками и со злостью топает ногой. Тут раздается первый взрыв аплодисментов. Канкелат снова высовывается из своей будки, чтоб унять зрителей. Теперь появляется Папендик, Папендик из Наусаде в роли короля, и произносит две отрывочные фразы, ибо известно, что король был немногословен; он вызывает фрау Фрелих – прибыл узурпатор, император французский:

 
У узурпатора прием…
Смиренно мы к нему войдем…
 

Теперь женщины снова плачут, но у обер-гофмейстерины Фос слезы перемежаются добрыми назиданиями; у нее всегда наготове свод правил хорошего поведения.

С ней все время так: либо она дает наставления королеве, либо плачет. Вот и не отнимает платок от лица. А королева до того захвачена игрой или растрогана, что плачет настоящими слезами; сразу видно, как у нее краснеет нос – тоже широко известное местным жителям свойство фрау Фрелих.

Остальное, пожалуй, можно и опустить. Вот только на Наполеона стоит поглядеть: этот Наполеон – коренастый мужчина с брюшком. Владелец сыроварни Дюррматт, швейцарец, играет сильно, во французском вкусе: выпученные глаза, быстрые движения, слова все в нос.

И наконец, чтоб утешить королеву, которая еще много раз плакала, – последний акт. Его мы уже знаем со вчерашнего дня: бедные, но преданные уроженцы прусской Литвы прославляют свою несчастную королеву, многие на ломаном немецком языке. Прекрасное действие, на сцене полно людей, синие девушки королевы, женщины, дети… Хор за сценой: «Я из Пруссии, вы знаете мои цвета?» А королева: «Мой славный, преданный народ».

Потом стук, как вчера, когда прусские литовцы бухались на колени. Сейчас они повторяют это. И что ни говори, а повторенье – мать ученья, и сегодня грохнуло как следует. Тут уж восторгу не было предела.

– Пива сюда, – заорал Вите в дверях.

Швейзингер бросился на сцену; его, как и следовало ожидать, осенила идея, и хор грянул: «Мы победоносно разобьем Францию».

И в самый раз – весь зал подхватил. Веселый народ, что ни говори.

А праздник продолжается, вот теперь-то он достиг высшего накала. К тому же темнеет.

Теперь очередь деток, шествие с фонариками. Они движутся вокруг редких деревьев, словно процессия светлячков по лужайке, с прелестной песенкой «Фонарики, фонарики».

Впереди девочка, прямая, как свечка, ступает шаг за шагом, очень внимательно. А двое, следом за ней, сразу же повздорили и бросились друг на друга, размахивая палками с фонариками, фонарики тотчас погасли, оба, детей разнимают, свечи в фонариках снова зажигают. Дальше все идет мирно.

На опушке возле лошадей, чуть поодаль, стоят Варшокс и горлопан. Варшокс уже снова овладел собой.

– Ничего они мне не смогут сделать, ничего.

И после продолжительного глотка из бутылки:

– Они у нас в руках. Если они что, мы пойдем в суд, в Вешвиле.

Горлопан не убежден в целесообразности подобных действий. Может быть, Варшокс не все знает.

Во всяком случае, горлопан говорит:

– Надо притормозить, Варшокс. Как я с Готшальком, понимаешь, ты же видел днем? Просто отрицай: ничего, мол, я не знаю и имел в виду другого.

– Так ведь я ничего и не знаю, – говорит Варшокс к сразу же успокаивается: – Я ничего не спрашивал, ничего сообразить не успел, меня сразу увели, а я ничего и не знаю.

– Ладно, теперь-то ты знаешь, я тебе сказал. Если еще принесет, так ты имел в виду Штейнера с узкоколейки, он не захотел переводиться в Инстербург, помнишь, когда еще можно было.

– А если Нейман придет?

– То же самое. Стой на своем. Стой на своем – и точка. Все время тверди одно и то же.

– Ладно, будь здоров!

– Ничего они нам не сделают!

– Что они могут! Подумаешь, мы сами с усами!

И снова основательный глоток из бутылки.

– Никому нас не запугать! Нам палец в рот на клади!

Сказать-то легко. Но как страшно вдруг поползли мурашки по спине: легкое щекотание – и сразу ледяной холод. Словно внезапно треснула куртка.

– Видел ты его? Идет?.. – шепотом вопрос.

– Нет. Еще нет, – шепотом ответ.

И внезапное озарение у Варшокса, словно прямо с неба:

– Мы затеем большой скандал с литовцами, большую драку. Кто мы есть тогда? Тогда нам никто ничего не сделает, мы герои.

Вот оно, решение вопроса. С ним можно выходить из лесу. С ним можно идти на луг. С ним можно в трактир. С ним можно на свет.

Надо только еще несколько человек: парикмахера Бергера, сыновей Валата, Швиля, Урбшата. Сделаем.

А как это сделать?

Очень просто, за столом. Парикмахер Бергер говорит: «Ясно, тут кое-кто внесен в список».

Урбшат торопится: сейчас зажгутся костры на воде. Рагнитцы и паскальвайцы уже начали, пауядварцы тоже.

Имеются в виду ивановы огни на немецкой стороне; там их называют огнями в честь летнего солнцеворота.

– А как же насчет нашего дельца?

– Ясно, ты мне скажешь тогда.

– Сам увидишь, – говорит Варшокс, – мы начнем внизу.

Наверху, на горе, у литовцев, пламя поднялось уже высоко. Сначала они поют. Огонь горит на камне ровно, только иногда ветер врывается сверху в открытый круг и разбрасывает клочья пламени в стороны. Тогда быстрые белые полосы света добегают почти до плотной стены елей, до частокола стволов, почти до самого кустарника. И вот они опять исчезли, и только на приподнятых лицах лежит свет. Теперь, когда молодые люди мало-помалу разбрелись, спустились вниз с горы, а оставшиеся сдвинулись потеснее, кто-то начинает рассказывать. Старинная легенда про девушку Нерингу, которая была такой сильной и большой, выше самой высокой ели, она могла вытащить повозку вместе с лошадьми, застрявшую в песке дюны, а в бурю удерживала корабли в гавани или, ухватившись за цепь, втаскивала их для безопасности в устье Немана. Вместе с рыбаками со всего побережья она построила длинный вал для защиты от девятиголового морского дракона Гальвирдаса, который мог бушевать теперь только в открытом море – правда, с удвоенной силой. Из Жемайтии пришел охотник Наглис, убил дракона и взял Нерингу в жены. Отпраздновали такую свадьбу, что о ней по сию пору рассказывают в Литве. Как по сию пору зовут по имени девушки Неринги длинный вал – Куршскую косу – Нерингой.

Тута Гендролис ушла с крокишкяйцами еще раньше. Они ее сразу узнали и немножко подразнили: школу-то, мол, кончила, а все бегаешь за учителем и, смотри-ка, прыгаешь прямо в сено.

Пошка еще сидит у огня, его больше занимает живой Донелайтис, чем мертвый Витаутас. Только он не может об этом говорить. Да и о чем? Для него все они еще живы, пожиратель мышей Пеледа, подкрадывающийся Слункюс, болтун Блеберис, кривоносый Шляпюргис, призраки из «Времен года» Донелайтиса. Его тревожит, как поступят в этой опере с его любимыми стихами, хватит ли им места. Вот, например, в «Заботах зимы»:

 
Глад у быков; рыжеватый, и черный, и пегий рогатый
ревом взревет с голодухи, заметив, что держите сено,
киньте беднягам охапку от чистого сердца, душевно,
тотчас губами захватят и пустят охапку в работу,
будут хрустеть и смотреть неотрывно в глаза вам. Эх,
если бы тварь бессловесная речью владела литовцев,
сколько б добра она вам пожелала за этот подарок!
 

Так сидел он здесь. А теперь он пойдет вниз, вслед за смехом, что звучит под горой.

На середине склона, около песчаных ям, он останавливается. Отсюда виден другой берег реки; огни на той стороне, и огонь внизу, на воде, тоже; и не подумаешь: о может, это иные огни, чем тот, наверху, на горе?

Но потом слышишь: выкрикивают прибаутки, бегут и прыгают, пытаются крикнуть через реку, размахивают пылающими ветвями: пусть они отвечают, с другой стороны.

И те, на другом берегу, может быть, делают то же самое: кричат, машут, выкрикивают прибаутки.

А где Фойгт?

Он сидит со Сторостасом и Шалугой в трактире. Теперь здесь два профессора, целых два сразу, самолично. Канкелат страшно возбужден. Все время туда и сюда – от стола ученых к столу, где председательствует господин барон фон Драшке и куда за это время подсел Никель Скамбракс, депутат ландтага; он теперь произносит речь об автономии Мемельской области; эту речь он произносит год за годом, словно не сидит в Каунасе правительство Вольдемараса, даже словно не существует правительства рейха и господина Гитлера, об этом он и знать ничего не хочет.

Нейману наконец надоела эта болтовня об автономии. Встал: «Господин Скамбракс, у нас еще откроются глаза». И ушел.

Драшке все время удивляется. В конце концов важным тоном он спрашивает, где его дочери.

И правда, где они?

Вот и беготне Канкелата пришел конец. «Ведь это все литва за тем столом», – высказывается господин фон Драшке. Теперь, стало быть, Канкелату надо сделать выбор, и, чтобы поразмыслить, он отправляется в маленький дощатый домик.

А потом – человек он веселый и легко поддающийся соблазну – его привлекает большой костер на берегу, и он направляется туда, уже слегка навеселе, отяжелевший на свежем воздухе.

Там тоже пиво – ящиками, и музыка переместилась туда, и все больше людей, и даже каменщик Генник со своим другом Антанасом. И еще четверо других с лесопилки – их сразу узнали, – они, значит, с немецкой стороны, но не из друзей Неймана, не его сотоварищи, ничего похожего. Они разговаривали с Генником и Антанасом, и крокишкяйцами, когда те подошли. Тута все еще с ними.

Только Пошки нет. Где Пошка? Где он сейчас?

Вот и Фойгт со Сторостасом выходят.

Пора подумать об отъезде. Итак, доброй ночи, господин Шалуга, – и еще чуточку побродить на воздухе, среди людей.

– Мне хотелось бы попрощаться с господином Пошкой и его невестой, – говорит Фойгт. – Куда он запропастился?

– Я уверен, он где-то здесь, мы разыщем его, – говорит Сторостас.

Но они ею не находят. У костра его нет; они идут вдоль подножья горы, по берегу реки, – там его тоже нет.

У Сторостаса одно соображение относительно оперы:

– Как вы поступите с большими назидательными отступлениями, включенными поэтом в поэму? Это прекраснейшие места у него. Я думаю… Но у вас должно быть действие… Это плохо увязывается одно с другим.

– Я уже думал об этом. С ариями тут ничего не получится, они превратятся в монологи в духе Вагнера.

– Я имею в виду известные строки, – говорит Сторостас, – вам, конечно, они знакомы.

Теперь он декламирует то, что имел в виду, в самой интонации соединяя скромность и добронравие проповедника, перенесшего много испытаний, со скрытой язвительностью деревенского мудреца.

 
Боров ты этакий, как же живешь ты! Бесстыжий! Намедни
мимо двора твоего проезжал я, загажен он жутко.
Вдруг мой каурый заржал, и стропила посыпались сверху,
вдребезги окна разбились. И три полосатые хрюшки
с выводком всем полосатым из хижины с визгом рванулись,
будто их режут, – волосья от жути поднялися дыбом!
 

Сторостас смеется: «А не лучше ли в таких местах просто говорить?»

Фойгт складывает руки на груди и отвечает:

 
Нет, я не ведаю как, но верю: то в опере будет,
и отступлю лишь тогда, когда боги – и все! – нас покинут.
 

– Может быть, Гавен наколдует здесь небольшое оркестровое сопровождение? Я поговорю с ним, у него сейчас как раз прилив вдохновенья. – И добавляет: —

 
Жалко, что Пошки здесь нет, он смог бы, он так музыкален!
 

Сторостас подхватывает:

 
Значит, должны мы кусты обыскать, досточтимый коллега.
Надо найти нам его, пусть даже в объятьях невесты.
 

Но, пожалуй, довольно. Фойгт наклоняет голову набок, прислушивается, втыкает палку в землю.

– Вы не слышите, что там происходит, внизу?

– Пошли, – говорит Сторостас.

Перед ними вырастает Готшальк:

– Куда вы идете?

– Вниз, к костру, – отвечает Фойгт. – Вы что, не видите, там что-то случилось.

– Я полагаю, господам профессорам там делать нечего.

– Вы так полагаете? Оставьте свое мнение при себе. Здесь свобода мнений.

Готшальк загораживает Фойгту дорогу.

– Вы останетесь здесь, господа. Вас это не касается.

– Разрешите, – говорит Сторостас.

– А вам, старый литовец, я посоветовал бы держать язык за зубами.

– Ну, это уж слишком, – кричит Фойгт.

И мимо Готшалька:

– Идемте, господин коллега!

И снова Готшальк рядом с ним.

– Господин профессор, до сих пор мы наблюдали спокойно: весь день вы путались с этими литовцами.

– Что вам надо? И кто это наблюдал, кто это – мы?

– По-моему, объяснений не требуется.

– Проваливайте ко всем чертям, – кричит Фойгт.

На этот раз он, видно, нашел нужные слова. Готшальк повернулся и исчез, будто растаял у них на глазах.

Теперь к костру.

– Господин Сторостас, – зовет Фойгт, – поглядите, ведь это настоящее побоище.

Видит бог, побоище. Поникший костер. Отрывистый рев.

– Ах ты господи, и мои литовцы там!

Фойгт кричит и, размахивая палкой, бросается к месту сражения.

– Стойте! Разойдитесь!

Но это не мальчишки.

– Господин профессор! – Канкелат кидается ему наперерез. – Остановитесь, господин профессор!

– Да вы что, Канкелат, не видите, что ли?

И мимо!

Вон стоит Тута Гендролис.

– Девочка, что вы здесь делаете? Где Пошка?

– Его там нет. Я не могу его найти… Там наши мужчины.

Она имеет в виду крокишкяйцев. Их Фойгт уже видел издалека.

– А, и эти морды здесь! – Теперь Фойгт обнаруживает и неймановских прихвостней или, если хотите, собутыльников. И еще одного, что околачивался вчера пьяный в трактире у Платнера, такая рожа: увидишь – не забудешь.

Но вдруг стон. Словно кого-то закололи.

Кто дрался один на один, останавливается, те, что в общей свалке, тоже. Что случилось?

Генник.

Значит: с  к е м  случилось?

Генник.

Что с Генником?

Он потирает спину. Он говорит:

– Похоже, мне кто-то на ногу наступил. Или повыше.

Неплохо сказано, а? Рассмеяться, что ли?

Хорошо бы. Но ничего не поможет, Генник.

Варшокс поднимает кулаки и с ревом бросается на Антанаса из Моцишкяя.

– Я тебе покажу, собака!..

Но не успевает.

В метре от Антанаса этот натиск обрывается: на вытянутой правой Антанаса. На нее налетает этот Варшокс, как бык.

Но вместо того чтобы просто осесть всем телом, он валится назад. Валится назад, затылком прямо на обугленный пень.

Выкатывает глаза. И не закрывает их больше.

Люди в нашей округе ко всему привычны, им доводилось видеть мертвых. Собственно, здесь вырастаешь с ними.

Кто из низины, знает: каждому ребенку приходится неделями находиться с умершими под одной крышей.

В местности, заливаемой паводком, хутора расположены на холмах, каждый на своем холме. В конце февраля и в марте лед рыхлый, тогда по нему не пройти, ноги уходят, как в вату, чуть затрещит – ноги уже мокрые. Но лед не тает. На лодке не пробиться. Тогда на пять, шесть, семь недель мы заперты, никакого сообщения с соседними хуторами, до деревни не добраться, да и что такое деревня в таких местах: чиновник да почта, что от них проку сейчас, все заперты, каждый сам на себя.

Если кто умирает, остается в доме до весны, пока не пройдет лед, пока не пройдет Schaktarp. Так зовется это время. У него есть имя, понятно почему.

Он может остаться дома, покойник. На чердаке стоят наготове гробы. Со слезами кладут его в гроб. Потом он так и стоит. Привыкают к этому, надо думать.

Так что люди в этой округе ко всему привычные. И то, что женщины сейчас закричали, а мужчины отошли в сторону, образуя широкий проход, – это неспроста.

Дело не только в страхе.

Фойгт обнял Туту Гендролис и крепко держит ее. Касается губами ее волос:

– Не плачь, дитя, не плачь, милая.

Но увести ее не может, он не может уйти сейчас. Он в точности знает, что теперь будет.

Внезапно, как из-под земли, появляется Нейман.

Антанас еще не может поверить: вокруг него все молчат. Этот человек, который останавливается на некотором расстоянии от него. Другой человек, что лежит там с выпученными глазами и не закрывает их. И не встает…

Парни из Шерейклаукиса встали перед Антанасом. Генник стоит рядом с ним. Рабочие с лесопилки подходят к Нейману.

– Что вы собираетесь делать? – спрашивает один.

– Теперь дело за полицией. – Нейман кричит: – Господин Вазген, я полагаю, это входит в ваши обязанности!

Вазген выступает вперед.

– Господин адвокат, – говорит он и щелкает каблуками. И к тем, с лесопилки: – Вы что, местные? Не устраивайте осложнений.

И Геннику:

– Убирайся отсюда!

И Антанасу:

– Идите впереди. В трактир Вите.

Антанас не может еще во все это поверить. Он стоит и оглядывается вокруг.

Фойгт, все еще поддерживая одной рукой Туту:

– Господин адвокат Нейман, я видел все происшедшее, и в непосредственной близости, речь идет о несчастном случае, притом во время вынужденной самообороны.

– Что вы хотите сказать, господин профессор?

– То, что сказал. Я желаю дать свидетельские показания.

– В этом нет необходимости. Вы гражданин рейха. У нас достаточно своих. Местных.

– Я настаиваю.

– Я не предрешаю, но ваши показания вряд ли здесь кого-либо интересуют.

Фойгт оборачивается и видит рядом с собой Канкелата.

– Господин Канкелат все время стоял здесь. Пусть он даст показания.

– И что же, вы думаете, покажет господин Канкелат?

– То же, что я.

– Господин Вазген, – кричит Нейман вслед жандарму. – Господин Вазген, господин профессор Фойгт пытается оказать воздействие на свидетелей.

– Не возбуждайте людей, я предупреждаю вас, – кричит Вазген. И марширует дальше.

– Вы слышали? – говорит Нейман.

– Глупости. – Фойгт оборачивается к Канкелату. – Вы стояли здесь, господин Канкелат. Вы все видели. Вы не можете сказать ничего другого.

И Нейман тоже Канкелату:

– Господин Канкелат, я буду вам признателен, если вы недвусмысленно выскажете свое мнение.

Канкелат, что скажет Канкелат?..

– Господин адвокат, – говорит он, – мне кажется, я глядел в сторону. Вот сюда, в эту сторону.

И еще рукой показывает.

Ну ясно, тогда можно поставить точку. Урбшата и Бергера, Швиля и Швейзингера, Валата и старшего лесничего Симонайта нет необходимости опрашивать. Даже осторожного Симонайта, который и хвост своему псу обрубает не весь целиком, а по кусочкам – каждый день по кусочку, чтоб не так больно было.

Вот и все.

Марта Кайрис кричит:

– Пароход!

Вильгельм Сторостас и Мартин Фойгт спускаются вниз к пристани.

– Передайте Пошке привет от меня, – говорит Фойгт и не отпускает плачущую девушку, пока капитан не предупреждает:

– Идите, отчаливаем.