Текст книги "Избранное"

Автор книги: Иоганнес Бобровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

– Досадно, очень досадно.

– Но, право, господин Фойгт, – говорит Гавен с протестующим жестом.

– В последние годы так редко удается услышать вас соло. Досадно… Я вскочил с постели при звуках колокола, быстро нашел носки и галстук; и все же, несмотря на спешку, попал только к середине проповеди. Вы уже кончили. Что вы играли?

– Да ничего особенного. Бах, Соната до мажор, первая часть.

– Там-та-там, та-там-та, там-та-там-та-там-та, потом на септиму дальше. – Фойгт знает в этом толк.

– А в самом начале, еще до проповеди, по просьбе присутствующих, как обычно, largo.

– Largo – на все случаи жизни, оно всегда хорошо. Как вам понравилась проповедь?

– Такая же, как и везде, правда, пожалуй, свободнее.

– А намек на сегодняшний праздник? С текстом на троицын день? Великие деяния не зависят от наречий, немножко смело, а?

– Наставление, которое подобает духовному пастырю.

– Не всем это было приятно слушать, я сидел сзади и заметил.

Неужто он и вправду так много заметил, профессор Фойгт? Его внимание привлекла картина на правой боковой стене, прямо у основания эмпор. Несомненно, старая, наверное, шестнадцатого века, если он не ошибается, чуждая остальному убранству. Она из другой церкви, ибо эта относится, вероятнее всего, к типу зальцбургских церквей, строгих зальных построек, их возводили австрийские изгнанники, когда после длительной эпидемии чумы начали вновь оживать опустевшие деревни. Эпитафия – деревянная доска в богатой резной раме с позолотой, сильно облупившейся: некоему Бартелю Скриниусу, его изображение внизу, а наверху, под венцом, – скрижали завета, среднюю часть – приношение даров во храм – Фойгт разглядывал особенно долго. Пространство храма, лишь слегка обозначенное по краям, широко раскрыто в глубину; на заднем плане – по белой дороге приближается толпа крестьян с копьями и вилами; они идут за крестом, который несет рыжеволосый человек.

Картина словно пела, казалось, можно было расслышать: «Мы молим святого духа…»

Им навстречу, в правой части картины, впереди рыцарей и закованных в броню воинов, белобородый на коне, без сомнения, Альбертус, бывший великий магистр ордена, прусский герцог.

Тогда, вероятно, рыжий – это мельник из Каймяя, тот самый Каспар, который был посажен на кол после Земгальского восстания в 1525 году, когда восемь тысяч человек доверились на Лаутаском поле слову герцога и сами себя отдали в руки дворян, на которых жаловались, в Кенигсберге, в Кведнау, в Каймяе. Значит, было уже однажды такое, что все стояли друг за друга: немецкие поселенцы и угнетенные местные уроженцы – пруссы и жемайты с северного гафа.

Фойгт не мог оторваться от картины. Вот оно, недостижимое, то, что никогда не удавалось, только на короткое время, под ужасающим гнетом общей невыносимой беды. А другого пути нет?

Новые сомнения возникают вместе с новыми мыслями. Но как же это может удаться? Жалобы, протесты, предостережения – все зря? Горькие слова деревенского пастора – ничто? Все надо сказать в опере.

Они идут к вокзалу. Фойгт провожает Гавена к поезду. Гавен говорит:

– Господин Пошка был так любезен, он дал мне кое-что с собой вчера. Я тут записал рано утром. Набросок для ансамбля, восемь голосов плюс оркестр. Я думаю, вашего списка действующих лиц хватит? Я имею в виду сцену свадьбы: Донелайтис среди своих героев. Тогда эта сцена станет центральной; по-моему, вы так и хотели?

– Резкий диалог с амтманом… Он тогда будет предшествовать… Но, может быть, – новая идея, Гавен останавливается, – может быть, даже лучше – следовать. Тогда понадобится что-то сильное, ударное – унисон всех свадебных гостей, например.

– Вот видите, – удовлетворенно говорит Фойгт.

– Да, господин Фойгт, я еду домой – руки чешутся, так меня захватило!

– Вот видите…

Теперь Фойгт поедет в Битенай на машине. Он договорился с булочником Эйвилом, который подрабатывает тем, что возит случайных пассажиров. Шляпа и палка, еще раз проверить записи, все на месте.

– Итак, можно ехать, – говорит Эйвил. Полчаса езды по гравию шоссе, мимо Полумпяя и Ужбичуса. Сначала немножко глины, потом все больше и больше песка, песчаные луга, рощица, много лиственных деревьев – прибыли, конечная станция. Эйвил выражается по-городскому:

– Надеюсь, ничего не забыто, господин профессор?

Дел у него хватает, у булочника. Сейчас обратно, после обеда надо привезти сюда еще порцию булок и ситников – ситники побольше и покруглее, чем булочки, дело есть дело.

– Заехать за вами вечером, господин профессор?

– Благодарю вас, господин Эйвил, не нужно, я поеду пароходом.

Эйвил хочет развернуться, дает задний ход.

Тут вдруг по всей деревенской улице раздаются вопли: «Вон они, вон они идут!»

Уже слышно, кто там идет по дороге: музыка. Корнет-а-пистон, тромбон и басовая труба. И все дети из Битеная, и все другие, которых привезли на телегах, в колясках, в бричках, бегут навстречу музыкантам.

Вон они, вон идут и трубят вовсю – еще бы, при таком скоплении народа! – и трубят без остановки. И так, в сопровождении всей оравы детей, окруженные гомоном и шумом, хлопаньем в ладоши, они входят в деревню и доходят до увеселительного заведения Вите, до самого сада. И только там, стало быть, конец.

Канкелат спешит навстречу Фойгту.

– Уже здесь, господин профессор?

– Даже успел проводить господина Гавена на вокзал.

– Здорово у него получилось в церкви, великолепно играл! – Канкелат, как говорят в таких случаях, под сильным впечатлением. – Артист! – Уж Канкелат в этом разбирается, он играет на органе, и именно он сопровождал сегодня утром largo.

– Можете мне поверить, господин профессор, сладостные звуки, но никакой слащавости, уж можете мне поверить.

– К сожалению, я пропустил, – говорит Фойгт, – проспал вчера, поздно добрался до постели.

– Да, – говорит Канкелат, – да, старость не радость.

Он любит жаловаться, а Фойгт нет. Фойгт говорит:

– Ну, времени у нас еще достаточно, здоровый сон, по-моему, только полезен.

– Конечно, – отвечает Канкелат, – но это надо было послушать.

– Как звучал Бах вначале?

– Вы знаете, – говорит господин Канкелат, – меня он не вдохновляет. В известном смысле все это, разумеется, свято, Бах, например, а если хотите знать мое мнение: пусть бы даже это исполняли ангелы, но в этом постоянном движении взад и вперед мне, право, слышится звук пилы.

– Но ведь темп здесь довольно медленный, – бросает Фойгт в раздумье.

– Тем не менее, – Канкелат остается при своем. – Бывают и неторопливые пильщики. Вход здесь, господин профессор, – говорит он, хотя дверь в трактир нельзя не заметить: три ступеньки вверх, обе створки настежь.

Ну и народу же тут!

Трактир, сразу видно, полнехонек. Фойгт еще раз оглядывает широкую площадь, где сгрудились повозки, и лужайку перед ней: везде люди и люди… Кого тут только не встретишь, такое бывает разве что на конной ярмарке.

Ашмутаты и Урмонайты, Брюзевиц со своими дочерьми, Валлаты – вдевятером.

– Я не помешаю? – с некоторым сопротивлением Фойгт дает подвести себя к столу Канкелата.

– Что вы, господин профессор, что вы! – Гермина Канкелат в волнении делает книксен, от этого кровь приливает ей к лицу – ну что за пышечка, право, но ей это идет, так что пусть ее! – она быстро снова поворачивается и опускается на свое место.

– Сюда, господин профессор. – Канкелат усаживает Фойгта на свой стул. – Уж я как-нибудь устроюсь. Вы не откажетесь, господин профессор, что-нибудь съесть или выпить?

– Сыр со сметаной, – говорит Фойгт.

– Сыр со сметаной для господина профессора! – кричит Канкелат фрау Вите, а фрау Вите кричит дальше, на кухню:

– И побольше!

Это белый сыр, или творог, или как там его еще называют по-другому в других местах, политый сметаной, обильно политый. Немножко соли и тмина.

– Я вижу там – эти вчерашние господа, – тихо говорит Фойгт Канкелату и кивает головой на столик в углу, где Нейман, слегка приподнявшись, уже давно пытается привлечь внимание Фойгта подчеркнуто любезным приветствием.

– К сожалению, не могу выбраться отсюда, господин профессор: видите, какая теснота.

– Ну и оставайтесь на месте. – Фойгт почти пробурчал это.

На лице Канкелата появляется многозначительное выражение. Они ему не нравятся, господину профессору?

Фрау Канкелат не решается показать, как приятно ей недовольство профессора – ну прямо маслом по сердцу, маслицем по сердечку: выпивохи проклятые!

Фойгт получает свой сыр. Теперь отдадим должное еде.

Из задней комнаты – внимание! – вываливается Варшокс, совершенно пьяный. За ним этот тип Готшальк из культурферейна. «Заткнись, ты!» – говорит он. Нейман тотчас вскакивает – трое его парней за ним, – протискивается из своего угла, теперь-то ему это сразу удается. Но Варшокс орет: «Он не хотел в Германию, надо же, обхохочешься. Мы все хотим в Германию, мы…»

Перед ним вырастает Нейман. «Молчать!»

Варшокс замер, словно пригвожденный к месту.

Теперь он уже не шатается. Его хватают за плечи двое мужчин. «Вон!» – говорит Нейман.

– Я сказал только… – Такого голоса никто не слышал у Варшокса, он прерывается, голос, задыхающийся, хриплый: – Я же всегда говорил: домой, в рейх.

– Вон!

Нейман ждет, пока они выйдут. Садится с третьим своим собутыльником снова в угол. Неприятная история…

На улице патриотические женщины со своими «детьми королевы Луизы» соорудили кофейный стол. На улице расположилась музыка. На возвышении, рядом с музыкантами, ящик с пивом. На улице собрались любители кофе и зрители – жители Битеная и дети жителей Битеная.

Но, гляньте-ка, сколько народу тянется к горе. Яркие, нарядные, в белых блузах, вышитых куртках, в платках, чепцах… Фойгту хотелось бы немедленно отправиться за ними.

– Ну, кофе-то вы выпьете с нами, господин профессор!

Что ж поделаешь, значит, кофе. Справа – Канкелаты, слева – королева Луиза с мужем, то бишь скотопромышленник Фрелих с супругой. И разговоры их тоже надо выдержать: «прекрасный день», и «наконец-то наступил», и «каждый год», и «столько народу», и «в городе там, наверное, все гораздо красивее».

Дамы королевы Луизы снуют вокруг с кофейниками, на подносах пирожные.

Длинные столы, покрытые белыми скатертями, на козлах. Сидят на досках, положенных на бочки. Свежие цветы в горшках и кувшинах. Для детей – ведро молока. Но дети требуют лимонада. Ну, стало быть, уговоры, внушения, рев.

Рев продолжается, хотя взрослые вдруг умолкли, словно их выключили, и выпрямились на своих местах. В сопровождении старшего лесничего Симонайта к столу приближается владелец имения барон фон Драшке с супругой и обеими дочерьми: дочек украшают белокурые косы. Короткий обмен приветствиями с Нейманом, который медленно подходит к ним. Целует дамам ручки.

– Только на днях имел честь, господин фон Драшке…

Драшке ковыряет пальцем в ухе.

– Да, правильно, в гостинице «Берлинерхоф». Длиннющая речь господина президента ландтага.

– Больше он длинных речей произносить не будет, – говорит Нейман.

– Теперь сами будете, ха? – Драшке вытаскивает палец из уха, грозит им этому господину адвокату, а потом начинает сосредоточенно вытирать свой палец, целиком погружаясь в свое занятие.

Застыл на месте – и все, только толчок в поясницу заставляет его двинуться дальше. Госпожа баронесса подталкивает его с полной непринужденностью, а дочери тем временем поглядывают вокруг, высматривая молодых представителей мужского пола – не так уж их много здесь.

– Господин профессор! – Канкелату очень хочется показаться со своим гостем, но у Фойгта лопнуло терпение, теперь он пойдет на гору, она притягивает его. Как раз сейчас Канкелат не может предложить свои услуги господину профессору, он должен присутствовать здесь, господин фон Драшке скажет несколько приветственных слов: «Дамы и господа, передовой пост германской нации, так держать, верность превыше всего». И все в том же роде. Не хватает только: «Да здравствует его величество!» Нейман, чеканя шаг, удаляется, на лице язвительная усмешка. Оба его собутыльника снова вынырнули около стола. Тощий докладывает:

– Посадили в лесу, чтоб остыл. Спит.

– Готшалька сюда, – приказывает Нейман. – Встретимся у машины.

Приходит Готшальк.

– Вы проболтались, Готшальк?

– Никак нет. Ничего не понимаю.

– Кто же тогда?

– Не было названо ни одного имени, – говорит Готшальк.

– Так, так. А как зовут этого типа?

– Варшокс. Крестьянин из Абштейна.

– Позаботьтесь о нем.

Итак, господин Готшальк, чтобы позаботиться о нем, придется вам отправиться в лес. Варшокс уже проснулся. И кто же, вы думали, сидит подле него? Пьяница, горлопан с полупустой бутылкой в руке.

Так, так. Интонация Неймана еще звучит в ушах Готшалька, кроме того, с этими людьми он чувствует себя уверенно. Однако не будем мешать господам, у них есть о чем потолковать.

Мы пойдем за Фойгтом, от опушки наискось по лугу. Только что музыка снова начала: «Свобода, как я ее понимаю». Что за ужасные звуки издает труба дедушки Ламмса. Обычно они у него скачут, а тут он медленно выдувает их, и тромбон вынужден следовать за его темпом, а корнет-а-пистон несколько раз просто умолкает. Слабая грудь, а?

Фойгт идет к горе напрямик, но потом почему-то сворачивает. Вырвавшись из-за стола, он спросил у глазеющих битенайских мальчишек, как пройти к раскопкам. Он может ненадолго заглянуть и туда.

Там внизу, за кустами крушины.

Значит, туда, а потом держаться правее, все это недалеко.

Значит, здесь. Сразу видно, где копали: ямы засыпаны, но песок осел, и в плоских углублениях скопилась грунтовая вода.

А там, где начинается трава, сидит Пошка, он уже увидел Фойгта, отпускает Туту, она тоже поднимается и подходит к Фойгту.

– Вы уже здесь, господин профессор?

– С патриотической частью я разделался: кофе, пьяные и речи. Теперь я хочу на гору.

– Там плохо, господин профессор.

– Почему плохо, господин Пошка? Я должен поглядеть, ради этого я здесь.

– Ничего интересного, господин профессор. – Пошка немного смущен.

– Но я ведь видел, как молодые люди поднимались на гору, удивительно красивое зрелище, такие краски.

– Ах, господин профессор, представление праздничное, но настоящая драма ужасов. Великий князь – Vytautas Didysis, Didkunigaikštis – все время топчется на камне, это несерьезно, а лаймы и улаймы[45]45
  Лаймы и улаймы – олицетворение счастья и несчастья в литовском фольклоре.


[Закрыть] в белых рубахах вокруг него. А лаумы[46]46
  Лаумы – добрые колдуньи.


[Закрыть] в синих. И Перкунас обещает князю Пруссию, и Польшу, и Новгород, и Киев в придачу, и Bangputys – Балтийское море, и Черное море, и Pajibelis[47]47
  Пайбелис – бог зла, погибели.


[Закрыть], обвешанный черными платками, ходит взад и вперед и кричит: «Tokia bėda» и «Ašarų pakalnė!»[48]48
  «Такое горе» и «Юдоль печали».


[Закрыть]

– Но почему бы ему, господин Пошка, богу погибели, не говорить о юдоли слез и печали?

– Я не это имею в виду.

– Понимаю. – Фойгт тычет палкой в песок. – Вот, значит, где это место? Здесь были последние раскопки?

Пошка смеется. Туте их разговор кажется слишком долгим, она просто подходит к ним и просто протягивает руку Фойгту.

И знает лучше, чем Пошка, что здесь происходило прошлым летом и чем вообще знаменито это место. А мы ее подробные разъяснения изложим в двух пунктах.

1) Говорят, что здесь была зарыта военная казна Наполеона тогда, при отступлении. А через много лет здесь появился французский офицер, только уже очень старый и совсем слепой, и он привез с собой чертеж. Но с тех пор тут все изменилось, выросли деревья, кустарник. Рыли в трех местах, но на клад так и не наткнулись.

2) Потом вся эта история заглохла, но через тридцать лет объявились новые охотники, на этот раз вместе с людьми из Тильзита. Снова ничего. И так это повторяется каждые десять-пятнадцать лет, и каждый раз копают на новом месте, иногда и на том же самом, только метра на полтора поглубже. А в прошлом году здесь развернули настоящее предприятие. Куча людей, ограждения, и все тайком. Они заключили самое настоящее соглашение с правительством в Каунасе. А все равно ничего не нашли…

И тут в самый раз добавить третий пункт: они, несомненно, придут еще. Тогда уж они перероют весь Битенай. Было бы смешно ничего не найти. А многие говорят, что денег этих давно уж и след простыл. Вытащили в первый же раз, попросту унесли тайком ночью, и все.

– Благодарю вас, фрейлейн, – говорит Фойгт. – Пожалуй, мне уже пора на гору. Между прочим, господин Пошка, Гавен загорелся, он придумал по меньшей мере три больших музыкальных номера. Интересно, что это будет.

И с этими словами профессор Фойгт удаляется.

И лезет на гору. Это немного утомительно. И тут он садится. В конце просеки. Праздничное представление; эта торжественная драма достаточно шумна. Хотя далеко не столь помпезна, как описал Пошка. Во всяком случае, сейчас. Как раз сейчас войско литовских жемайтов расположилось лагерем у Лукова на Волыни и вспоминает в жалобных песнях далекую родину, ибо давно скитаются они по чужбине, пока Витаутас ожидает корону, которая уже в пути, а он так и умирает, не дождавшись, 27 октября 1430 года, восьмидесяти лет от роду.

Снова траурные песни, потом лаймы и лаумы в синих и белых рубахах, вот и бог смерти Пикулис; он поведет князя туда, куда тому совсем не хочется идти.

Песни очень хороши. Жалобные песни, медленные, протяжные – простое чередование интервалов, – не требующие аккомпанемента; они свободно летят по воздуху, как дождь и ветер.

Некоторых из них Фойгт еще никогда не слышал. Он поднимается и стоит, прислонившись к дереву. И пока представление, сопровождаемое вздохами и прочувствованным сморканием, оканчивается, и Фойгт пытается запомнить последнюю мелодию, напевая ее про себя, к нему откуда-то сбоку приближаются два господина. И так как трогательная пауза уступает в этот момент место восторженному воодушевлению и те, кто сидел, вскакивают, чтобы поразмять затекшие ноги, а те, кто в волнении простоял все время, садятся, чтоб отдохнуть, старший из двух, бородатый, обращается к профессору Фойгту:

– Вы здесь, господин коллега?

Фойгт оборачивается:

– Господин Сторостас, – радостно говорит он. И добавляет: – Я слушал с огромным интересом. Это ваше новое произведение?

– Как вам сказать, – говорит профессор Сторостас. – Сильно сокращено и довольно свободно обработано. Я думал скорее о трагедии рока, чем о культовом представлении.

– Но очень выразительно, господин профессор, очень выразительно.

– Рад слышать. Господин редактор Шалуга – разрешите представить его прямо здесь – осуществил постановку, и ему же принадлежит сценическая редакция текста.

Фойгту не нужно искать литовских слов.

– Господин Шалуга, если я не ошибаюсь, из Шяуляя, не так ли? Я знаком с некоторыми вашими статьями в «Keleivis».

«Keleivis» – что значит «Странник», между прочим, литовская газета. Выходит уже несколько десятилетий.

Господа ведут разговор. Фойгт – только по-литовски, Шалуга – на изысканном немецком, Сторостас то так, то этак. Фойгт, конечно, расскажет про оперу, и ему неизбежно зададут вопросы, на которые сразу и не ответишь. Но и в этом разговоре его не оставляет надежда. Надолго ли ее хватит?

Сегодня она еще есть. Но надолго ли ее хватит?..

Шалуга говорит:

– Все это уже в прошлом, господин профессор.

Фойгт смотрит на него, он слегка задет. В поучениях он не нуждается. Сторостас молчит.

– Я понимаю, господин профессор, вы имеете в виду кенигсбергские и тильзитские попытки прежних лет: несколько десятилетий назад и еще раньше. Крейцфельд, Реза, Пассарге, Салопиата, попечительства, общества, Литовский семинар. Чистые лингвисты Остермайер, Шлейхер, Носсельман, Беценбергер, а еще раньше «Грамматика» Даниэля Клейна, о Куршате я сейчас не говорю – все это в прошлом.

– Вы действительно так думаете? Куршат – только лингвист? Или Даниэль Клейн? О нем говорит Остермайер в «Истории литовских песен» (1793 год): ученый, набожный, деятельный, много полезного сделавший для литовских церковных общин, но до конца жизни глубоко несчастный человек; наградой за его старания и преданность была неблагодарность, неслыханная неблагодарность, а его завистники и гонители покрыли себя неизгладимым позором. Это Клейн. А другие: Теофиль Шульц, Кристоф Саппун, Иоганн Гуртелиус, Леман в Мемеле, а Фридрих и Кристоф Преториусы. Сколько они сделали!

– Хорошо. Я неправильно выразился, я не хочу умалять их заслуг, я питаю к ним глубочайшее уважение, мы очень многим обязаны иностранным филологам, особенно немецким. Но сейчас, что осталось от этого сейчас? Своего рода этнографический музей – к тому же воображаемый!

– Я убежден, – говорит Фойгт кратко, – что следую доброй традиции.

– Вы следуете ей, господин профессор. Господин профессор Сторостас тоже. Но не окажетесь ли вы завтра одинокими? Не было ли все это в значительной мере романтизмом и не осталось ли это уже позади? Потому что с некоторых пор существует Литовское государство. И крестные отказались от крестника. А может быть, есть иные причины, может быть, речь идет о другом – о насильственном присоединении Литвы, а следовательно, об ее уничтожении. Это государство, каково оно сейчас, не оправдает наших надежд, с самого начала это было ясно, слишком уж оно скроено по старому образцу, и к тому же люди Вольдемараса в правительстве!

«Пожалуй, он коммунист, этот господин Шалуга, – думает Фойгт, – Гавен, чего доброго, испугался бы». А вслух он говорит:

– Темой оперы, над которой я работаю, будет жизнь Кристиана Донелайтиса.

– Господин профессор Сторостас уже говорил мне, и я думал об этом и не пришел ни к какому выводу. Я нахожу сюжет прекрасным и привлекательным, мы все должны быть благодарны вам, но какую цель вы перед собой ставите?

– Опера, – говорит Фойгт.

– О Донелайтисе, – подчеркивает Шалуга.

– Меня вдохновляет, – Фойгт говорит медленно, как будто заново обдумывая каждое слово, – меня вдохновляет жизнь, я не знаю, может ли она служить примером другим, вероятно, нет, наверное, нет, – жизнь деревенского пастора: прусская деревня с литовским языком, человек, получивший немецкое образование, он пишет свои произведения на языке, который в то время мог только ограничить их влияние. Не думал же он, не мог же он думать, что крестьяне будут читать его стихи, а кто тогда?

– Им он читал проповеди, весьма сильные, – говорит Сторостас.

– Да, конечно. – Фойгт еще не кончил. – Я хотел бы знать – обычно считают, что он разочаровался, ушел в болезнь, сетовал на судьбу. Но так не могло быть. Чистота нравов нарушилась проникновением немцев, «немецкое» по-литовски «Woketis», это слово составлено из двух: «Wogt» и «Keikt» – «кража» и «проклятие». Вы помните это место у него? У моей матери, у нее была присказка: «Если увидишь во сне немца – значит попадешь в дурное общество».

– Выходит, он враг немцев, господин профессор?

– Нет, не думаю. – Фойгт чувствует, что не поспевает за этим журналистским темпом.

– Значит, что-то другое?

Теперь Шалуга стал несколько колюч. Но почему? Для него это слишком медленный темп.

– Да, – говорит Фойгт и очень обдуманно формулирует: – Он имел в виду их господство.

Очень просто, очень медленно сказал это Фойгт и очень неожиданно для всех троих.

– И вы хотите показать это в вашей опере? – Сторостас потрясен. Ему следовало бы обнять своего коллегу, но он так изумлен, что не догадывается это сделать. Стоит и не знает, что сказать. А может быть, ему мешает нечто, он и сам еще не знает что.

Фойгт уже ответил:

– Да, я попытаюсь.

И через мгновенье.

– Для меня была бы очень ценной ваша помощь, господин Сторостас. И ваша также, мой юный друг.

Разговор. Но весь из сплошных недомолвок. Что было в нем сказано?

Одни только надежды. Опера. Фойгтовское «да, я попытаюсь», все, что с этим связано: чудесные ансамбли Гавена, дуэты, монологи, хоры.

Шалуга подходит вслед за ними к обрывистому берегу. Там они стоят на крутом обрыве и смотрят на Капелленберг за рекой и за лугами на другом берегу.

Пароходик в последний раз сегодня с трудом поднимается по реке к Рагниту, а потом к Маячной горе. Сразу за ней он причалит в Нижнем Эйсуляйе, а вечером, на обратном пути, захватит Фойгта и Сторостаса, которые будут ждать его внизу на причале.

И думать свои думы.

 
Все сущее проходит поутру
Своим путем сквозь темноту земную.
 

Так скажет Фойгт и мало что прибавит к этому.

Опера? Кто захочет ее поставить в Германии сейчас? Или, точнее, кто сможет? А в Литве, как обстоит дело здесь? Что там, что здесь – все слишком похоже.

А у Сторостаса свои думы.

Нам-то предъявляют требование за требованием. А сами притаились, молчат. Так, по крайней мере, это выглядит.

Сторостас едва ли слышит шум вокруг. Хотя его приветствуют со всех сторон, как весьма известное и уважаемое лицо.

Но они, наша троица, хотят немного побродить среди людей. Для многих праздник только сейчас начинается. Песни и танцы и четвертинка Meschkinis, то бишь медовой водки. По мне, и спирт из монопольки хорош, по-простому Puske, а вообще-то, название его Degtinis. По мне, и побольше хлебнуть не беда.

Сторостас хочет еще кое-что рассказать Фойгту. В полдень он навестил здесь неподалеку одного человека, он поздравил его, но тот не смог ответить, как отвечал прежде.

Нет, если как следует вдуматься, он все же ответил Сторостасу, об этом мы теперь и поговорим, или лучше Сторостас сам расскажет, как все было.