Текст книги "Избранное"

Автор книги: Иоганнес Бобровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Аминь, – возглашает Феллер, не зная, что делать. Он отворачивается. Но что толку. Не видишь, так слышишь: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо… Это мы еще посмотрим!.. Но не ты, проклятая собака!..»

А сейчас шаги с двух или трех сторон.

И кряхтение.

Топот, словно перед прыжком.

– Хо-хо-хо-хо!

Тут снаружи распахивается дверь.

– Что, веселье в полном разгаре?

Судя по голосам, это Файерабенд и живодер Фрезе.

– Летний праздник, да?

И среди гвалта тоненький тенорок:

– «Чудо-чудо из чудес…»

И три-четыре громких голоса:

– Гей-гей-гей-гей!

И кто-то с внезапным удивлением:

– Что такое, что это значит?

И снова, и еще раз: «Так его!.. Хо-хо-хо-хо!..»

А этот хряст явно от дедушкиной вставной челюсти.

А что сейчас шмякнуло – это чья-то обувка.

А это ладонь.

А вот это скорее кулаки.

– Хо-хо-хо-хо!

Дверь снова распахивается, на этот раз изнутри.

И бесстрастный голос Корринта:

– Давай его сюда!

И кто-то скатывается с лестницы.

– Ой-ой!

Вайжмантель дружелюбно кричит из окна:

– Собирай, собирай кости-то!

Вот и второй скатывается.

– Ой-ой!

Еще один. Еще. По крику Барковский и Кошорек. Или Рагольский.

– Да вы что! Нельзя же так! И сразу затем:

– Не мешайся, жена!

Это, значит, был Розинке. А сейчас скатывается кто-то из Линде, он сучит ногами.

– Следующий, – говорит Корринт.

Тот, кто сейчас со страшными проклятьями вылетает из двери, нам хорошо известен. Так что мы в курсе.

Приземлившись, он опирается на левую руку, садится и, когда узнает стоящего перед ним человека, кричит:

– Что же ты стоишь, как пень!

Жандарм Адам прикладывает два пальца к каске:

– Действую по инструкции.

А внутри, у печки, все еще сидят Фенске и Фагин. Они, видать, мало что заметили.

– Эй вы, – обращается к ним Низванд, – что, вам тележку прикажете подать? Немецкую, само собой.

Из-под стойки на четвереньках выползает Феллер, ему удается благополучно проскользнуть мимо Корринта, но в дверях он оборачивается и грозит:

– Это вам даром не пройдет!

– Захотел пинка в зад, – говорит Корринт, но не двигается с места. Не стоит того, да и все равно не успеть: Феллера и след простыл.

Что сейчас Розинке ворчит, будто разогнали лучших клиентов, – неверно, он и сам это знает. Если они когда тратят деньги, эти лучшие клиенты, то предпочитают их оставить в «Немецком доме» в Бризене, куда ведут все дороги, или хотя бы в Голюбе.

Потому-то фрау Розинке и говорит:

– Дайте-ка сюда.

Рукав у Виллюновой куртки разорван и висит. К счастью, это по шву. Фрау Розинке мигом починит.

А вот стоит Хабеданк, о котором мы не упоминали, но который неприметно, думается нам, руководил всей операцией.

Виллюн, должно быть, это знает; простирая руку, он указывает на Хабеданка и произносит:

– Сципион на развалинах Карфагена!

Развалинах? Давайте оглядимся. Столы стоят, ни один стул не сломан, даже стопки целы. Чистая работа, ничего не скажешь.

И нечто совсем новое в Неймюле.

Вайжмантель стоит у окна, он это понимает. Он глядит на Иоганна Владимира Геете, а флейтист из Хохенека выражает это вслух и торжественно, само собой разумеется:

– Нечто совсем новое. И мы, собачьи дети окаянные, можем, елки-палки, сказать, что мы, разрази нас гром, при этом присутствовали!

– Do stu piorunów!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Что мы, в сущности, знаем?

Что люди идут гулять в лес или к реке под вечер, что они сходятся и строят вокруг себя стены и возводят над головой крышу, плодятся, размножаются и старятся.

Это мы знаем. И что многое к этому привходит, мы тоже знаем: изредка то, чего ждали, чаще же то, к чему вовсе не были подготовлены, – такие вещи, к примеру, о каких рассказывается здесь. И пусть бы по меньшей мере это малое, чего можно ждать, было одинаковым всюду: в Познанском или в Лёбауском районах, в Чибоже и Неймюле и туда, в сторону Рожан. Но ведь это не так. Левин, который там знал, что к чему, может, и успел это позабыть за год, проведенный на Кульмской земле. А Мари – она ведь тоже все наперед знала и всякий раз опять забывает. И вот приходит Левин и говорит:

– Марья.

Никто не спрашивает, где Левин пропадал вчера и позавчера. Нельзя много спрашивать. Мари говорит:

– Пошли.

И они выходят из домишка Файерабенда на выселках, стоят еще немножко у плетня и прощаются – с кем, собственно?

Тут Файерабенд кричит с порога:

– Куда думаешь идти?

А Левин отвечает:

– Куда глаза глядят.

– Вернешься?

– Нет.

И вот они уходят, Лео Левин и Мари Хабеданк. Файерабенд кричит им вслед:

– А жернова? Здесь, что ли, оставишь?

Да, жернова они оставят здесь. И остатки мельничных мостков тоже. Больше ведь нет ничего. Что же, им камни захватить? Жернова?

Маймон в своей автобиографии рассказывает о собственном дедушке, крестьянине-арендаторе у князей Радзивиллов, на обязанности которого лежало содержание в порядке переправы, дорог и участка шоссе в княжеских владениях. Когда наезжали люди князя, управляющие и всякие господа, а может, и сам князь и застревали в болоте, или тонула лошадь, или опрокидывалась карста, или ломалось колесо, арендатора и его семью хватали, раскладывали прямо на дороге или на мосту и пороли до бесчувствия. И вот его дедушка установил на мосту пост, кто-нибудь непременно должен был там дежурить и при приближении Радзивиллов бить тревогу. Тогда все заблаговременно убегали в лес.

Сейчас ни один Радзивилл так уже не наезжает, хотя Радзивиллы и поныне здравствуют, да и господа и управляющие тоже, а ежели бы кто и заявился – если уж, – арендатор никуда бежать не станет, разве что от царских казаков, коли ему удастся, а затем поставит себе дом, потому что на месте старого после одни головешки. А вот дороги и деревянные мосты, какими тогда были, такими и остались. Каждый мост, каждая дорога чистая мука для Левина.

Вот они идут по шоссе к Грудуску, здесь попавшиеся им два-три моста получше, да и дорога тоже, но чего только Левин не натерпелся! И сколько они уже в пути?

Они приходят в Чернице Борове, в Хойново, в Обрембец. Если ты Левин, всюду находятся родственники. Одной рукой они с тобой здороваются, другой – подносят водки. Вначале расспрашивают, потом сами рассказывают до поздней ночи, закрыв сперва окна ставнями. Худые времена.

– Граф в Чибоже, – говорят они, – забил семь лошадей, потому что ремонтная комиссия их не пропустила. Ой и силач этот граф, проклятый гой, как ударит кулаком между глаз – всё, лошадь готова.

Будто это невесть какая доблесть.

Они говорят: «Гронахер хочет развестись, но никто не дает ему лошадей ехать к ребе в Чернятин!» – И посмеиваются.

Ну и что из того?

– Твой дядя Шахне сделал себе качели – такая вот штука, большая рама из бревен, – и поставил их перед домом, повязал меховой воротник и заплел бороду в мелкие косички. Каждый день сидит на качелях и поет себе песенки. А тетя Хене ходит вокруг этой штуки и ругается с ним, как хохол.

Плохо это, раньше он деньги делал, а сейчас, выходит, помешался?

– А у Берковича все сгорело прошлый год.

– А ты? Хочешь к своим? А с кем же это ты шатаешься?

Последнее они спрашивают за дверью.

Так Мари и Левин добираются до Рожан.

Дальняя дорога. Много чего может случиться за это время.

– Господин президент просят господина регирунгсрата доложить по поводу происшествия в Неймюле.

– Сейчас иду, – говорит господин фон Титлак. – И повторяет: – Происшествие в Неймюле.

– Довольно, Титлак, – говорит регирунгспрезидент фон Бар-Уклей. – Проще сказать: надо опять навести порядок в Бризене.

– Ваше превосходительство полагает комиссию?

– Бог с вами, Титлак! – Его превосходительство хмыкает. – Жандармерию!

– Этот ландрат фон Дрислер, этот австрияк, мог бы и сам распорядиться, но, разумеется, тянет с этой историей, сообщает в Мариенвердер, ждет предписаний. Принимая, мол, во внимание значение происшествия…

– С позволения вашего превосходительства…

– Ладно уж, Титлак, вы что же считаете, Титлак, что пограничный район подходящее место для бездарных чиновников? Своего рода ссылка, Титлак?

Тут Титлак, естественно, отвечает: «Вовсе нет!» и «Что вы, ваше превосходительство!» И спрашивает относительно приложения к статье от 1 октября 1863 года касательно лиц других национальностей.

– Ах, – говорит его превосходительство, – приложение, статья! Закон о колонизации – вот что нам нужно. Да поживей!

Да, закон о колонизации. Его готовят в Берлине и непростительно долго с этим копаются. Хотя его подготовкой заняты выдающиеся знатоки этого вопроса: фон Драгульский-Борхерт, фон Войцеховский-Мейне, фон Внук-Костка, фон Кульке-Кулеша и фон Шваб.

Но что там будет записано, и сейчас известно: кончено, ни одного поляка в немецких деревнях, кончено с этой чересполосицей.

– Помяните мое слово, Титлак, так оно и будет, Титлак, это уж как бог свят.

На что фон Титлак:

– Ваше превосходительство, мы ждем не дождемся этого дня.

На что фон Бар-Уклей:

– А там, глядишь, вернемся к старым промысловым уставам.

На что Титлак:

– У либералов глаза на лоб полезут, ведь тогда очередь дойдет до всяких там артистов, цыган, профессоров, то-то будет потеха!

– Ну что вы, Титлак, причем тут цыгане? Хотя…

Музыка будущего.

Стало быть, отвергнуто, его превосходительство немного побарабанил по полу носками штиблет. А как было бы хорошо.

Регирунгсрат фон Титлак идет к двери.

– Минутку, Титлак, – говорит его превосходительство. – Пожалование орденом, вот, захватите.

Итак, Глинский получает свой орден, и мы знаем за что: за беззаветную преданность. Остается еще пост суперинтенданта в Шёнзе. Но он его получит, как пожалованный орденом.

А Неймюль тоже кое-что получает: в некотором роде гарнизон.

Ровно через неделю после неймюльского летнего праздника, в понедельник утром, в деревню вступает унтер-офицер Плонтке с четырьмя жандармами и становится на постой прямо на месте происшествия, в Розинкином трактире с номерами.

И что же дальше?

Жандармы сидят, рассуждают, вытягивают ноги под столом. Вначале еще люди приходят поглазеть на них. Но болваны сидят себе, рассуждают и ничего не делают, и у всех огромные усищи. Против этого, думают они, не устоять ни одной женщине.

И люди уходят. И говорят повсюду: «Да ничего такого».

Будто так уж и вовсе ничего: во вторник трое жандармов – двое остались в трактире с Адамом, которого они вызвали, – идут через всю деревню, входят к Герману и проводят там несколько часов.

У моего дедушки они уже побывали.

Дедушка повидал свет: был в Торне, Грауденце, Мариенвердере – и лишь только видит этих молодцов у себя на дворе, сразу понимает: перед ним Германская империя во всеоружии и блеске, стоящая на страже чести Германии, которая – как мы знаем – также и дедушкина честь.

И дедушка сразу же без обиняков заводит речь о польских рабочих и всяких польских элементах. Но честь Германии вынуждена считаться с высшими соображениями; инструкция Плонтке гласит: «Пресекать всякие волнения в Неймюле, в том числе исходящие от близких нам кругов; для содействия привлекать пешего жандарма Адама».

Не то чтобы дедушка вдруг усомнился в германской чести, вовсе нет, он прекрасно отдает себе отчет: дело просто в том, что эти жандармы, так сказать, инстанция подчиненная, низшие чины, только и всего.

– Что вы так волнуетесь? – спрашивает Плонтке.

– Ну о том решать будут в высших сферах, – многозначительно роняет мой дедушка, наливает только по две стопки на каждого, поднимается и говорит: – Меня ждут еще кое-какие дела, господа, да и у вас, надо полагать, имеются свои обязанности.

У Германа, стало быть, жандармы остаются дольше, битых четыре часа, как было отмечено в деревне и донесено Феллером дедушке, и на следующий день приходят опять. У Германа весело.

– Еще бы, – говорит мой дедушка, хотя сам не верит тому, что говорит, для него это скорее акт самоутверждения. – Дошлый народ, – говорит он, – как следует прощупывают поляков.

– Будьте мудры, как змии, – вставляет Феллер.

– Вот, вот, – говорит дедушка.

– И просты, как голуби.

– Ну конечно.

Стало быть, эти одетые в мундиры змии и голуби прощупывают сейчас польского крестьянина Германа и его супругу и польского же крестьянина Лебрехта с женой, забежавших на минутку через садовую калитку к соседям.

Унтер Плонтке стоял в Гутштадте, потом в Штуме и вот уже третий год в бризенском гарнизоне. Он краток и точен и потому, рассказывая об этих трех городах, всякий раз перечисляет: гарнизон, стрельбище, учебный плац, тюрьма или соответственно гауптвахта и «Немецкий дом».

Но по мере того, как осушаются стопки, эта правильная в основе картина разнообразится.

Так, небезызвестный Наполеон во времена оны, а точнее сказать, в 1807 году, что, впрочем, не столь важно, сожрал последнюю корову в Гутштадте. Это, стало быть, история.

В Штуме, когда идешь гулять с дамой к пруду в сумерках, вот какие здоровые комарищи, и они впиваются тебе в голую задницу! Это, стало быть, касается взаимоотношений с гражданским населением.

И наконец, в Бризене каждый день в сточной канаве валяются одни и те же пьяные, и у каждого свое время – бывший ротмистр в девять, секретарь Бониковский в десять, нотариус Вилуцкий в одиннадцать, можно часы по ним ставить. А это, стало быть, служба.

«Я знаю чистый ада мат», – поют жандармы вместо «адамант», под которым поэт в песне подразумевал немецкое сердце, чистое и благородное, значит, как алмаз.

– Веселый, черт подери, народ эти поляки. Ну прямо немцы.

– Скоро снова пойдем их навестим, а вы здорово упились, – говорит Плонтке своей команде, – подтянитесь, ведь на вас мундир кайзера.

Они пришли. Левин останавливается на зеленом косогоре над Наревом. На низком берегу напротив лежит город. Здесь на холме только почта с четырьмя деревцами впереди, как тогда, – они даже не подросли. За эти полтора года, за все это долгое время.

Напротив город. Две колокольни. Вокруг них каменные здания, подталкивающие кучку деревянных домишек к реке, их камышовые крыши сгрудились, и домики, в свою очередь, подгоняют какие-то деревянные сараюшки и крытые мостки прямо в мутные воды Нарева.

Вода течет, задерживается, дает увести себя в сторону и, медленно кружась, скользит мимо, унося тонкие косицы пены, очень похожие отсюда, сверху, на Вайжмантелевы веночки из белого клевера; вода раскручивает их, обрывает, заглатывает, и вот уже их нет.

– Это дубильни, – говорит Левин, – там живут мои.

– Мне идти с тобой? – спрашивает Мари.

А что сделаешь?

– Идем, – говорит Левин.

Дом, где живут родные Левина, очень старый. Два каменных столба по обе стороны двери поддерживают циркульную арку. Арка еще старее дома, она будто бы из Леванта, кто-то ее будто бы привез, так говорят, но это едва ли правда. Дверь тяжелая и скрежещет, поворачиваясь в железных петлях.

В темной комнате, куда ворвавшийся дневной свет проложил широкую белесую полосу, дремлет, свернувшись калачиком на мешке, старенький серый песик; когда Левин входит, песик поднимает голову и глядит на остановившуюся в полосе света темную фигуру.

– Спи, – говорит Левин, и песик опять утыкается носом в лохматую шерсть.

«Сперва убежать и потом вернуться», – говорят родные Левина, но дружелюбно и не спрашивая, Лео уже сам заговорит. Не то пришлось бы спросить об этой девушке. Лео уже сам расскажет.

Левин помогает несколько дней в дубильне. Мари тоже.

На следующий день после субботнего праздника Левин говорит:

– Вы не спрашивали, я не говорил, так я вам скажу: мы пойдем сейчас дальше, нам здесь не оставаться.

Тетя Перель говорит:

– Но, детки, почему бы и нет?

Что «почему бы и нет»? Оставаться или идти, что именно?

Левин встает на колени перед своим тате. Тате кладет ему руки на голову, говорит:

– Иди.

Левин выходит из-под арки.

– Марья.

И Мари отвечает:

– Идем.

И они идут. Дядя Довид, учитель в хедере, пишет палкой знаки на половицах. Их никто не прочтет. Он сидит дома, древний старик, и поднимает голову.

– В этом мире, – говорит он, – законы расхаживают и стоят в наших комнатах, у них большие глаза и длинные уши, и они рекут: «Повсюду разлука и нет единства».

Тетя Перель сидит на скамье, закрыв лицо руками, и раскачивается взад и вперед. А дядя Довид продолжает:

– В ином мире мы увидим разлученных, они будут стоять вместе, обнявшись.

В ином мире, говорит дядюшка Довид.

Там, где нас нет. Прощай, Мари. Прощай, Левин.

Завтра Мари будет говорить, как Ян Марцин всегда говорил о том, что было вчера и позавчера: так ведь то было раньше, сердце мое, ты об этом забудешь, как о выпавшем зубе.

Но только крепко держи своего Левина за руку.

Неймюль – то было раньше. Скажи ему это.

Перед трактиром Розинке зацвели липы. Там все еще рассиживаются жандармы. Плонтке пишет второе донесение.

В первом стояло: «Прибыли, стали на постой, все здоровы».

Во втором унтер Плонтке касается положения.

В Бризене читают: «Дух здесь очень хороший, гражданское население занято своими делами, поляки, боже упаси, не помышляют ни о каких бунтах».

Единственно мой дедушка, судя по донесению, выказывает непокорство и ведет возмутительные речи против установленных установлений.

«Смутительные разговоры», – написал унтер Плонтке, и что он подразумевает под установлениями, нам тоже непонятно. Но как же следует изъясняться, чтобы представить полицейским властям в Бризене картину, которая бы их удовлетворила… Разве мы это знаем лучше, чем Плонтке? У него есть опыт еще по Гутштадту и по Штуму. Так пусть пишет как знает, лишь бы это хорошо получалось на бумаге.

На предложение Бризена яснее высказаться по поводу непокорства моего дедушки Плонтке отвечает: «Вышеупомянутый владелец мельницы не проявляет должного уважения к мундиру кайзера и мутит мирное население».

– Ну-ну, – говорят эти господа. Следует запрос окружному начальнику Нольте, и больной велит отнести бумагу, как есть, с гербовой печатью, дедушке.

– С сердечным приветом, пусть Иоганн взглянет.

– Может, что передать? – спрашивает старушка, экономка Нольте. Она вручила письмо.

– Нет, – говорит дедушка, – ничего не надо.

Она может идти, но предпочитает еще посидеть немножко у тетки-жены.

– Кристиночка, родненькая моя, боже ты мой, чего ж это они от вас хотят?

– Да нет, – говорит Кристина. – Чего им хотеть?

Дедушка выходит на кухню. Говорит старухе:

– Ступай-ка ты домой. – И Кристине: – А ты зайди в горницу. – Затем объявляет: – Завтра еду в Бризен.

И вот он сидит и строит самую мрачную свою мину.

– Навести там немножко порядок. Что они себе вообразили? – А голос – как в полночь у Конопки.

Но не пора ли нам добавить еще пункт к нашему перечню? Итак, пункт двадцать пятый.

– Думаешь, нужно? – спрашивает тетка-жена.

Нужно – это, пожалуй, слишком сильно. Скажем лучше: не помешает.

Только дедушка распорядился: «Собери ужинать», – как Феллер вошел в дверь.

Ну и нюх же у него, что у чертова пса!

– Кристиночка, – говорит Феллер.

Люди бывают так ласковы, когда их разбирает любопытство.

Но тут мы скажем Феллеру: сиди себе и помалкивай, что тебе следует знать, порасскажет тебе дедушка.

– Садись, – говорит он.

И вот они сидят. Дедушка с угрюмым видом кромсает сало и, погруженный в свои мрачные мысли, еще раз его солит, хотя оно и без того солоно.

Хитер-то ты хитер для проповедника, думает он, но я тебе сейчас поднакладу. Мой дедушка человек единоличных решений. И он говорит Феллеру лишь то, что уже сообщил тетке-жене:

– Завтра еду в Бризен.

Феллер думает: все еще история с мельницей.

– Еврей-то, – говорит он, – Левин, убрался отсюда, Файерабенд считает – навсегда. Будто бы он сам ему сказал.

– Ну да, – говорит мой дедушка, но не может совладать со ртом, который вдруг задвигался быстрее, – ну да, убрался, олух, торчал здесь, глаза мозолил, что еще ему тут было нужно, когда не на что больше рассчитывать!

А Феллер думает: чего разважничался, если бы кто надо показал на суде, было бы на что рассчитывать еврею-то, и даже очень.

– Ну так разъясни им толком, в Бризене, – решительно говорит Феллер и накладывает себе полную тарелку. – Вот и будет покончено со всей этой историей раз и навсегда. – А сам думает: эх, дал маху Левин, со мной бы у старика этот номер не прошел.

– Бризен, – замечает дедушка, – самое милое дело, когда состарюсь, переберусь в Бризен.

– Что? – испуганно восклицает Кристина. – Что ты вздумал? В Бризен?

Тут дедушка в наилучшем расположении духа говорит, утирая рот:

– Ты никак думаешь, что я состарился, так выкинь это из головы.

– Какое, – протестует Феллер, – мужчина в самом соку. – и, обращаясь к тетке-жене: – Но что верно, то верно, Бризен город подходящий, и, когда я состарюсь, я, пожалуй, тоже подумаю.

– Да перестаньте вы оба, – сердится Кристина. – Только и слышишь: Бризен да Бризен.

Старик, ну, тот иногда говорит о всяких таких вещах, но Феллер, праведный брат Феллер лучше бы помолчал: Бризен! А ведь тебе, Кристина, даже неизвестно, что известно Феллеру, ему это открыл пропойца ротмистр: женского пола, – что песчинок на дне морском.

– Много ли вы бывали в Бризене! – говорит Кристина.

– Раньше много, – отвечает мой дедушка. – Когда мельница строилась. Все тогда Кёниг поставил, знатная фирма, а когда все привезли и сгрузили, угощал пивом.

– А знаешь, – говорит Феллер, – как в Бризене красиво. Как на картинке. Сидишь у окна, а перед тобой рынок, большие дома и колокольня этих евангелистов. Молельня там тоже есть, правда, на другом конце, но не так чтобы очень далеко, зато с настоящей купелью, с двух сторон вниз ведут ступеньки.

– Да ты уж рассказывал, – отмахивается Кристина.

О Бризене, понятно, можно говорить без конца.

Раз туда ведут все дороги.

Завтра, как бы там ни было, дедушка едет в Бризен.

– Пошли-ка спать, тяжелый день завтра.

В эту ночь дедушке спится, что он идет по чужому, совершенно незнакомому дому.

Почерневшие неструганые балки, железные крюки на стенах, воткнутая в них лучина едва освещает темные комнаты; едкий воздух. Вокруг снуют безликие люди, никто не говорит, все движутся беззвучно, только он к кому-нибудь подойдет, как человек исчез. Тогда он останавливается и говорит: «Завтра». И слышит свой собственный голос, словно никогда раньше его не слыхал, звонкий голос. С лежанки у стены приподнимается из звериных шкур кто-то с лицом, заросшим словно бы длинной белой шерстью, и с большими глазами, в которых мерцают отблески огня. Ястшемб. Он говорит что-то о ястребах. Поднимает серебряную подкову, теребит крест на груди, голубоватый свет распространяется за ним по стене, взлетает вверх и, будто небо, закрывает потолок, и вот снаружи поднимается крик, сотни голосов, в распахнувшуюся дверь виден огонь.

«Сегодня». Это опять тот же звонкий голос.

Он видит, как переступает через порог, слышит это «сегодня», как оно взмывает над сотнями голосов, он поднимает руку, и сразу тишина, огонь застывает.

Серая кучка, всадники и телега. Все это движется мимо него.

У ворот женщины и дети. Двор остался позади. Незнакомая дорога. Теперь открывается лес. Над чернотой брезжит рассвет. Но в вышине еще стоят звезды и дрожат во льду.

– Холодно, – говорит дедушка.

Этим словом он и начинает день.

Дедушка встает. Кристина уже хлопочет на кухне. Как потерянный, стоит он в дверях.

– Иоганн, да что с тобой?

Он отмахивается. Всего два-три слова в это утро.

– До свидания.

Так он уезжает. В Бризен.

Кристина все припасла и уложила под сиденье: кофей, домашнее пиво, бузинную настойку. Что это с ним опять? Она возвращается в дом.

Что с ним? Был один такой, ушел из дому давным-давно – и больше не вернулся. Дедушка сразу узнал его – Полеске.

Вот он сидит в своей бричке, мой дедушка.

Так оно, конечно, и было, не вернулся. И дедушка поднимает кнут, хлещет сначала слева, потом справа по лошадиным спинам, усаживается поудобнее, говорит:

– Хватит.

И так, безо всяких, расправляется с этим сном, плевать он хотел на это.

Пятое явление духов

В Бризене все устраивается как нельзя лучше. Мой дедушка ничего не говорит о бумажке с печатью, которую ему сунул Нольте, лишь упоминает там, где следует, что он здесь случайно, по делам, и что пресловутый Левин ушел не так давно, тайком в Королевство Польское.

– Где ему и место, – говорят на это бризенские господа.

Небенцаль велит закрыть дело. От унтера Плонтке тем временем поступило третье донесение. Там, правда, опять же написано, что поляки эти по всему чистые немцы. Но также: «Некий Левин скрылся в сообществе некой Мари, дочери здешнего цыгана-лошадника и музыканта Хабеданка. Перешли границу, как говорят, хотя в данном случае имеется в виду река». Кстати, Древенца не менее зеленая, а сейчас так и более зеленая, чем провожающие ее луга.

А потом у дедушки, человека единоличных решений, есть еще кое-что на примете. Ради чего он на следующий день заглядывает в контору фирмы Кёниг «Лесопильня и ящичная тара». Тогдашний Кёниг-младший превратился в грузного мужчину с бакенбардами и округлыми жестами, его и не узнаешь.

После обеда дедушка сидит с маклером Швилем в «Немецком доме» Вечорека. Швиль достает клочок бумаги из жилетного кармана, но все настолько просто, что ему нечего записывать.

Да, а на третий день дедушка уже снова в Неймюле. Вечером.

Он стоит в лунном свете на дворе. Сам закрывает все двери, запирает ворота на засов.

Входит в дом.

– Мы переезжаем в Бризен.

Тетка-жена роняет миску приготовленной черники с молоком на каменный пол. Лежат осколки. Лежит черника. Течет красновато-лиловая молочная река.