Текст книги "Век кино. Дом с дракончиком"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

18

За железно-узорчатыми прутьями калитки мотался милый Сатрап с кровожадно оскаленной пастью; на открытой веранде бледной лилией возникла мать, прищурилась на низкое солнце, вглядываясь. «Ирина Юрьевна!» – заорал я сквозь лай и рык. – «Их нет!» – невразумительный нервный ответ. «Где они?» – И я впал в тот же телеграфный стиль. – «Илюша в Москве, Лелечка в магазине!» – «Можно ее подождать?» – «Ждите!» – «Войти!» – уже взревел я, и она сдалась. «Фу! Свой!» Последний зубовный щелк и тишина. Мы уселись в дачные кресла на веранде, откуда хорошо просматривались подходы к дому (калитка и ворота).

– Вы внесли раздор в наш дом, – проговорила хозяйка быстро, вполголоса, в сторону; характерная особенность прелестной этой дамы – я еще в прошлые разы заметил – избегать глаз собеседника. Сатрап же, прижавшийся к ее коленям, напротив, следил за мной чревоугодно.

– Поверьте, не по своей воле. Исчезли, возможно, убиты очень близкие мне люди.

– Вы разве Любавским родственник?

– Ваня – мой сын.

Не то чтоб я сознательно сыграл на «материнской струне», как будто нечаянно вырвалось и дало эффект: круглые, как у дочери, птичьи очи сопряглись с моими – на секунду, но я успел засечь испуг, даже ужас…

– Нет, правда?

– Правда.

– Вы собираетесь мстить?

– Убийце? Так далеко я не заглядываю. – Я сказал правду – азарт охоты заслонял цель – и вдруг ощутил инстинктивную ненависть к таинственному монстру; но не приоткрылся, продолжая в чувствительном ключе: – Надо сначала найти и похоронить их.

– Вы – смелый человек.

– А кого мне бояться? Скажите – кого?

– Смерть. Увидеть в какой-нибудь яме их изуродованные трупы… как потом жить с этим духом разложения?

– У вас болезненные реакции.

– Нет, я бы лучше осталась в неизвестности и всю жизнь ждала.

– Вы женщина, а мужчине я сказал бы: трус.

– Да, я трус. Если вы думаете на мужа… он обожал ее.

«Что как раз против него и свидетельствует, – явилась закономерная мысль. – Обожание, как любая разновидность страсти, может вмиг оборотиться своей противоположностью – отвращением». Вслух же спросил:

– По какой причине я стал бы подозревать вашего мужа? (Она молчала, глядя в подстриженный сад.) Ирина Юрьевна, вам, конечно, нелегко живется между Содомом и Гоморрой…

– Что?

– Образно выражаясь.

Она слабо засмеялась, я захохотал – нервная разрядка напряжения.

– Нет, серьезно, ваши домочадцы – какие-то пороховые бочки, они на вас катят, катят… гляди, задавят.

– Да нет… я люблю их.

– Вам уже известно, что у Лели с Ваней было свидание в субботу?

– Я слышала… вы так как кричали втроем в кабинете.

Мягко уточним: прислушивалась; не так уж мы и кричали.

– Они ведь случайно встретились.

Придется разбить иллюзии, а девчонку, с такой кроткой матерью, я не подведу.

– Уверен, вы умеете хранить секреты.

– Да.

– Что делала Леля, вернувшись тогда с собачьей прогулки?

– Мы с ней смотрели телевизор.

– До которого часа?

– В полдвенадцатого она ушла спать.

– Нет, она ушла к Ване. Не возражайте, я знаю от нее. Это, конечно, секрет.

– Леля Бог знает что может наговорить в пику отцу!

– Они ненавидят друг друга?

– Что вы, наоборот! Но ваше сравнение с пороховыми бочками удачно.

– Тогда такой вопрос: как своим признанием она может повредить отцу?

Птичий взгляд метнулся испуганно и ускользнул.

– Не навредить, вы не поняли! Назло изранить его чувства к ней.

– Это уже произошло. Вы, так сказать, взлелеяли его иллюзии насчет дочери и вот расплачиваетесь.

– Они теперь все такие, – прошептала мать с горечью, – злые, издерганные.

– Дети новых богачей тоже платят налог на прибыль…

Она перебила:

– Новых нищих, Николай Васильевич, мы нищие.

– Ваш Илюша выкарабкается, если… – Я вовремя заткнулся.

– Если что?

– Если энергично возьмется за дело. – Концовка фразы скомкалась в глупое наставление, ведь чуть не ляпнулось: если «срок» не схлопочет или «вышку» за Викторию с сыном. – Илья Григорьевич приехал в прошлую субботу неожиданно?

– Да, за какими-то документами.

– Во сколько?

– Где-то в районе двенадцати… после двенадцати.

Буквально повторила мужа, ну да, «прислушивалась».

– Вы, конечно, безумно расстроились.

– Из-за чего?

– Как! Разве муж не сказал вам о банкротстве?

– А, ну да.

– И сразу вдвоем отправились в комнату дочери пожелать ей спокойной ночи?

– Не то чтобы сразу…

– Но помилуйте, первый час, Леля в полдвенадцатого спать ушла, вы только что узнали, что стали нищими, по вашему выражению… какие уж тут спокойные пожелания! Да и выросла она из колыбельной песенки. Ирина Юрьевна, сознайтесь, вам нужно было проверить, дома ли дочь.

– Она спала.

– Она только что от Любавских примчалась, притворилась спящей. У кого возникла идея проверки?

– Господи, «идея проверки»! – Дама зябко, как дочь, передернула плечами. – Как вы странно выражаетесь.

– А вы странно себя ведете. Любавские дали слово, что в субботу Ваня уедет в Москву, и Илья Григорьевич им поверил. Раз. Два: вы оба в отчаянии от краха «Фараона»…

Она перебила:

– К чему этот допрос?

Я спросил шепотом:

– Он видел Ваню, да? Без двадцати двенадцать в кабинете Самсона.

– Нет!

– Я ж не говорю: убил…

Последнее слово ее будто подбросило, она вскочила, ротвейлер зарычал, лязгнула калитка, возникла Леля в шортах, крича еще издали:

– О, сам сыщик, какая честь! Убийцу поймали?

– Ловлю.

– В нашем доме?

– Леля! – Материнская (неудавшаяся) строгость в голосе. – Отнеси на кухню продукты и не возникай, у нас с Николаем Васильевичем конфиденциальный разговор.

Девчонка шваркнула на хлипкий столик матерчатую сумку (Сатрап, отвлекшись от меня, ринулся обнюхивать) и заявила со смешком:

– Шуры-муры завели? Фигли-мигли устроили? – Словечки выбраны старомодные, для нас, престарелых. – Нет, не уйду!

– Хорошо! – Ирина Юрьевна, очевидно, на что-то решилась. – Этот господин обвиняет твоего отца в убийстве Вани.

– Ух ты. Вот это крутизна!

– Ирина Юрьевна преувеличивает. Я пока еще…

– Во сказанул! «Преувеличивает»… убил-недобил?

В наступившей паузе мы втроем невидяще глядели, как Сатрап терзает сумку; хозяйка, спохватившись, вырвала ее с возгласом «Фу!» и скрылась в доме; на миг уловился скорбный слезный взор. Я не сдержался, рявкнув:

– Перестань кривляться! Неужели тебе ее не жаль?

Она плюхнулась на материнский стульчик, закинула ногу на ногу и задумалась. Я прошипел:

– Вы с папашей доведете ее до больницы.

– А зачем она все терпит? – быстрый шепоток. – Унижается перед ним?

– Любит, дура! Ты-то хоть не унижай.

– Он правда убил?

Любопытство. В гордом своем отъединении ото всех я и не заметил, какие бесчувственные твари повырастали. Было больно ощущать чужую боль, слышать страдание тут, рядом, за неплотно прикрытой дверью.

– Иди попроси прощения… пожалуйста! А потом меня немного проводишь.

– Это надо для конспирации, да?

– Иди, а то убью.

Ротвейлер (вот тварь простая, неизвращенная) прочно уселся на верхнюю ступеньку, глядя на меня с чувством: не то что уйти, шевельнуться страшно. Взрывы восклицаний, рыданий в семейных недрах… Слава Тебе, Господи, не обременил Ты меня… еще как обременил – стукнуло в голову – у тебя был сын, и его кто-то убил! «Вы собираетесь мстить?» – «Собираюсь!» – беззвучно взревел зверь во мне, тут и она явилась с ангельски-невинным лицом. А я должен, обязан ее подловить – какая, однако, гнусная роль! – заставить ее родителей заложить, семейные тайны раскрыть… Ну и что? Ну а если это тайны убийства?.. Мы пронеслись за калитку, и пес заскулил оскорбленно вслед, не взяли на гулянку.

– Ишь какого телохранителя к тебе папочка приставил.

– Это мой френд.

– «Дружок» еще тот. Они тебя как маленькую баюкают.

– Уж прям!

– Ну знаешь, только к малолеткам в спаленку заходят пожелать спокойной ночи.

– Кто вам такую глупость сказанул? – возмутилась простодушная школьница. – Все эти «сю-сю» я еще в детстве пресекла.

Не сомневаюсь, они удостоверились в ее присутствии. Зачем это понадобилось в столь неуместное – призрак банкротства, позор нищеты – неуместное время? Ответ сам собою напрашивается.

– Когда ты подходила к дому Любавских…

– Когда?

– Шестого ночью. Ты увидела там отцовскую машину?

– Нет. Разве там папа был?

– А чем ты пригрозила ему в прошлый раз, а? «Смотри, пожалеешь!»

– Подслушивал? Иди ты, дядя-шпик, на фиг!

Нет, не выдаст, все-таки она нормальный ребенок. Упустил я момент, отослав ее к плачущей матери.

– Не уходи! Еще минутку!

– И не собираюсь, мне жутко интересно.

Мы стояли на углу «проспекта» в реденькой тени тополя; сердце сжималось от вечерней духоты, а она ловила обеими руками нежнейший, легчайший пух.

– Хорошо, его там не было. Но кто-то был, кроме Вани, ведь не он выключил компьютер.

– Может, я ошиблась, может, он, – выпалила Леля; ага, старается обрести взрослую осторожность.

– Нет, детка, ты б не убежала со страху и не притворялась бы спящей, когда тебя родители проверяли.

– Вам мама сказала?

– Папа. Мама подтвердила. Вот сообрази: к чему эта проверка? Илье Григорьевичу было твердо обещано, что в субботу Ваню сошлют в Москву. Он поверил, субсидировать фильм не отказался.

– А если он мимо дома на машине проезжал и тоже видел Ваню в окне?

– На таком расстоянии и при таком слабом свете?

– Ну, не знаю!

– Чего же ты тогда испугалась? Чье присутствие обнаружила?

– Ничье.

– Ощутила, уловила подсознательно…

– Я боюсь.

– Подвести отца?.. – У меня вдруг вырвалось: – Ужасно, что я тебя об этом расспрашиваю!

– Это было ужасно.

– Что? Что именно?

– Мертвец.

19

На вечереющей лужайке, где ажурные стулья, ждущие дачников, и стол с полосатым куполом, ничком лежала женщина. Распущенные темные волосы, синее платье в белый горошек. Почудилось – в нервном моем переутомлении – Вика. Кажется, я ахнул, больная быстро перевернулась навзничь… Да, сегодня ей гораздо легче, обострение прошло, она смогла искупаться и даже постирать свои ало-зеленые одежки «из вторых рук». Ай да плейбой Вольнов, ай да сукин сын, чудеса творит! А это старое платье Вики, из дачного барахла. Да, да, помню, редкие наши, случайные встречи все помню, – лет пять назад, на подходе к киностудии Горького, возле Мухинской колхозницы с рабочим, она куда-то спешила, я тоже, разошлись, я оглянулся: целеустремленная маленькая фигурка, милый горошек – так и запечатлелось на пленке памяти.

– Я вас в дом отнесу?

– Я уже могу сама… Давайте еще немного в лесу побудем.

Я кивнул, сел на стульчик, на минуту закрыл глаза – в мозгу мельтешенье лиц, слов, сказанных и несказанных, и еще надо приноровиться к новому образу молодой женщины с влажными волосами, как будто вместе с вызывающим нарядом убогой она сбросила прежнюю кожу.

– Самсона видели? Что он говорит?

– Всех видел, все что-то говорят и скрывают, а муженек зреет для полного признания – вот-вот созреет, если с ума не сойдет.

– Значит – он?

– Если б не компьютер (некорректное выключение) – стопроцентно. И помешался он еще в прошлую среду – от «укуса в сердце», так сказать. Впрочем, в воскресенье, может по инерции, выглядел обычным нервным занудой.

– Или заледенелым, – уточнила она. – Убийство – акт, леденящий душу.

– И постепенно «заморозка» оттаивает, хотите вы сказать? Возможно. Это он позвонил мне в 3.15 ночи и сказал ту трансцендентную фразу: «Не ищите мою могилу, ее очень трудно будет найти».

После паузы, которую мы выдержали глаза в глаза, больная пробормотала:

– Конечно… конечно, не Ваня!

– После звонка, весьма вероятно, Самсон отправился в Молчановку.

– Он правда помешанный?

– Без комментариев, как говорится. Самсон подтвердил мою догадку (про святого и императора узнал от Вани), умчался к себе – мы во дворе сидели, – дверь не открыл, затаился.

Танюша сказала сурово:

– Пусть перебесится, за свою шкуру трясется.

– У меня возникло такое же впечатление. «Может, меня хотели убить?» – вот что его тревожит.

– Самсона? Кто хотел?

– На меня покатил: «Ты отвез ее из клуба в Молчановку!» Прозрачный намек: с больной головы на здоровую.

Она свернулась калачиком, изредка вздрагивая.

– Танюша, я не видел их обоих тыщу лет, не бойтесь меня.

– Не вас. Зло. Мы на земле заблокированы злом.

Чтобы вернуть ее на землю, я поинтересовался:

– А почему, собственно, вы так во мне уверены? Я с ума сходил по вашей сестре.

– Не сошли.

Какое-то время мы пристально смотрели друг на друга. Я сказал:

– Самсон придумал план убийства жены и Вани. Есть свидетельство.

– Господи! Он признался?

– Проговорился. Иногда он будто впадает в бред, будто не по своей воле выдает подсознательные душевные импульсы. Фиксация на болезненной идее: трупы. Где трупы? Будто забыл, где захоронил.

Танюша сосредоточенно, трижды перекрестилась. Я подытожил:

– В сущности, его уже можно сдавать «куда надо», «тепленького» быстренько расколют.

– Подождите.

– Жду. И вот почему: расколоть-то расколют, да вдруг не тот орешек.

– Вы сказали: есть свидетельство.

– Показания Кристины Каминской: еще в среду Самсон разработал этот план.

– И выдал его первой встречной?

– Выдал себя намеками – странно, но возможно в состоянии аффекта.

– Так слабые люди облегчают душу.

– Да. Она привела наблюдение из практики психоанализа: творец сублимирует убийственные порывы в художественные фантазии. После жестокой ссоры с женой сценарист бросился к компьютеру поработать над сценарием, «отвлечься», он сказал. А по душевному настрою – расстройству – вернее предположить: не над сценарием, а над чертовым планом.

– И зафиксировал его в компьютере?

– Вполне вероятно, он этой игрушкой одержим.

– И кто-то с планом ознакомился?

– Если Самсон еще не ввел пароль – что тоже вероятно, ведь только вечером той среды выяснилось: Ваня по-тихому поигрывает в «преферанс». Возник пароль, а план, конечно, испарился.

– Но до вечера мальчик мог его обнаружить! – закричала Танюша. – И он убит? Или… есть надежда?..

– Нету. Это главная тайна – план, наверное, исполнен, но по-другому. Время и место действия выбраны не Самсоном. Понимаете? По плану преступление надо свалить на банду, действующую тут в окрестностях. Но в субботу к ночи и Вика, и Ваня должны были находиться в Москве. Допустим, Самсон заметил из машины парочку школьников, вернулся, проследил за Ваней… Но – соседский котик запросился домой в одиннадцать часов!

– А помните, у Самсона в воскресенье отставали часы?

– Да соседка как будто сверила время со своими. Самсон, конечно, понимал, что в случае чего ее допросят… не думаю, чтоб он так глупо и нагло соврал.

Помолчали, она сказала тихо:

– Но ведь не доказано, что Ваня убит в 23.40.

– Его подружка уверена. И компьютер этот проклятый кто-то грубо выключил.

– И все-таки трудно издалека рассмотреть…

– Вы послушайте! – Я собрался с духом. – Голова запрокинута, неестественно свернута набок, челюсть отвисла, рот оскален… По описанию, признаки удушения.

Танюша плакала беззвучно, не шевелясь, кажется, сама не замечая своих слез.

– Самсон составил такой план?

Опять той утренней смрадной волной накатило на меня отвращение – до тошноты, до удушья, шершавого кома в горле, – я сидел, прикрыв веки, боясь шелохнуться; в глазах стоп-кадром застыла светлая июньская ночь, в которой затаилось чудовище; вот изображение (яркое, как галлюцинация) вздрогнуло, шевельнулись ветви, тихонько откликнулись плиты на осторожные шаги, появилась девочка, остановилась, слабый свет в окне наверху погас, повернулась, побежала, «проспект», поворот, заколдованный лес с домами-мухоморами, перемахнула через железную ограду, верный телохранитель признал и не залаял, бесшумно раздвинула створки заранее открытого окна, шелест одежды, скрип кровати, с головой под одеяло, замереть от ужаса, или заплакать, или взмолиться – и тотчас притвориться, уловив знакомые шаги, приглушенные голоса, промельк света из коридора…

Я с усилием открыл глаза.

– Таня, вы боитесь смерти?

– Очень. Я к ней не готова.

– У вас-то какие грехи?

– Очень, – ответила невпопад, «ушла»; с ней надо говорить о совершенно конкретных вещах, иначе она уходит в свой особый непроницаемый мир.

– Очень много? – Она кивнула, я усмехнулся. – Вы остались в Молчановке подлечиться?

– Я не хотела.

Я вспомнил слова Савельича.

– Надеялись, само пройдет?

– С Божьей помощью.

– Не помог, значит?

– Это дерзость – ждать чуда. Да кто я такая?

– Обычно мы недооцениваем такое распространенное человеческое свойство, как глупость. – Я хотел сбить экзальтацию, но перестарался. – Простите, Танюша, вы умны.

– И глупость, вы правы.

– Простите.

– Не за что. – Она пришла в себя, «сюда». – Помог, как же! Во-первых, я встретила вас.

– Бориса Вольнова.

– Да, благодаря вам.

– Он правда излечивает?

– У него необыкновенные руки.

– Вам это множество женщин подтвердит, уверен. Прошлогодний секс-символ России…

– Это неинтересно, Николай Васильевич, мне уже неинтересно.

– Да ну! Молодую женщину не волнует молодой красивый мужчина, каждый день тут ее ласкающий? Ни за что не поверю.

– Как хотите. Но я уже все пережила.

– Вы пережили страдания, это не все…

– И любовь, знаете, я вас любила, давно, и так сильно, до смерти.

Господи, как она меня поразила! Не «любовью» даже, а полным равнодушием – нет, добродушием, – с которым о любви этой было сказано. От волнения – не скрою – я принялся подсчитывать: да, давно… ей шестнадцать было, как местной нимфочке, когда мы с Викторией встретились и потеряли голову (или головы – как правильнее?..).

– Зачем ты мне про это сказала?

Танюша улыбнулась нежно, застенчиво – и я вдруг вспомнил ее, ту, прежнюю…

– Так, молодость вспомнила… не к месту. – И она вернулась к теме, действительно ее волнующей. – Значит, Самсон составил план – и девочка увидела мертвого Ваню.

Тут и я очнулся и переключился.

– В вашей эффектно сформулированной фразе отсутствует центральный момент, кульминация: между «планом» и «трупом» пропасть.

– Само преступление! – воскликнула Танюша.

– И здесь на сцену вступает второй (после Самсона) по важности персонаж – обанкротившийся банкир.

Мы разом вздрогнули. Шорох, шелест, голос… мужские голоса: из зарослей возникли… всего лишь Савельич с узелком и Танюшин массажист.

20

Савельич сразу выложил последние новости: под утро в Молчановке была облава, наверняка охотились за той легендарной бандой! Но взяли всего лишь троих нищих из дома напротив – ну, недостроенный, помните, конечно? – Они там ночевали, устраивали оргии. Оргии и песни с водкой у костра. Это очень интересно, давно они тут обосновались? Говорят, с неделю уже, но кто-то из соседей на них донес. Соседские дома, кажется, пустые. Словом, донесли. Но Савельич, под нажимом Танюши, дал взятку кому надо в отделении, и нищих отпустили. И куда они делись? Ушли куда-то. Поторопились вы со взяткой, возможно, упустили свидетелей.

Савельич расстроился, а Вольнов попросил (джип на техосмотре) подвезти его в Москву и удалился в дом с женщиной на руках, ступая мужественно и твердо, как на рекламном ролике: герой с героиней зазывно заржут и примутся жевать «марс» для поправки потенции… Вот так грубо, вульгарно позавидовал я молодости. Между тем Стариканыч разложил на пластмассовом столе под тентом свой жалобный узелок, и мы принялись жевать (в погоне за монстром забываю про еду), жевать черствый хлеб.

Ужин миллионера – вот как можно одичать в алчности! «По примеру Танюши усмиряю плоть», – ответил он на мою мысленную укоризну. – «Женитесь». – «Боже сохрани, нет!» – «Власяница, говорят, и вериги помогают». – «Я-то готов, но она говорит: надо брать подвиг по силам». – «Слушайте, компьютерщик, вы к психиатру не обращались?» – «Обращался, к двум. Денег выманили тьму, но не помогли». – «Да какой же грех вы искупаете?» – «По моей вине погибли жена с сыном». – «Вас судили?» – «Вина нравственная, за которую тут не сажают». – «А, вы боитесь суда загробного». – «Боюсь, что не попаду в то место, где они, и вечность проведу без них. Вот почему я должен умереть праведником». – «Или мучеником», – мрачно пошутил я, но лишенный чувства юмора чудак не обиделся. «Я рассматривал и этот вариант, но его не просчитаешь». – «Может, ваши водочные конкуренты просчитают». – «Ну, знаете, на это уповать…» – «Получается, у вас один скорбный путь: отдать доллары бедным». – «Пока не могу, но я дал обет: когда Танюша вылечится и мы с ней уйдем в паломничество…» – «Куда?» «По Святой Руси. Она одна хотела, но я ее уговорил». – «Странствия тоже требуют средств». – «В то-то и радость, что бесплатно, пешочком, хлеб – отрабатывать». – «А если она передумает?» – «Она – нет!»

Его торжественная уверенность позабавила меня, но детский этот проект заинтересовал, и уже по дороге в Москву я про него рассказал Вольнову. Проверить реакцию блестящего плейбоя.

– А я знаю, – охотно откликнулся он. – Оригинально, я б сам из нашего дурдома сбежал.

– Так в чем дело? Вы вдвоем с Ритой Райт по буеракам, конубрям и сугробам…

– Это зрелище! Нет, Танюша – единственная в своем роде, юродивая…

– Не выдумывайте!

– Ну, как сказать… отрекшаяся от мира. Я таких женщин встречал.

– А сознайтесь, вы же «коллекционер»: заманчиво соблазнить монашку.

– Не пробовал. Вы советуете?

Впору заподозрить тонкую иронию, но тут Вольнов заржал, как жеребец, то есть встал в подобающее себе стойло, и я успокоился.

– А серьезно, – продолжал он, – никто мне не нужен, кроме Риты.

– Отгулялись, значит?

– Четыре месяца, как на «Страстотерпцах» познакомились, боялся признаться, представляете? Как мальчишка, – говорил он доверчиво и искренне, и стало противно мне на себя за дешевенький свой цинизм. – Сначала взбесился из-за «Мефисто», а потом… сижу на бульваре, бродяга душу изливает, сижу и думаю: «На кой мне эта чертова премия сдалась, если у меня есть любовь? А есть ли? А вдруг опоздал?..» Бродягу бросил, в клуб примчался, ничего не помню – только ее лицо.

«Огонь, мерцающий в сосуде», – и мне вспомнилось.

– Она сразу согласилась, когда я тихо спросил: «Гретхен, будешь моей женой?» – а мне до сих пор не верится.

Понятно, эти дети («Актеры – вечные дети», – сказала Рита) боятся друг за друга, ревнуют, и говорит он мне «про это», чтобы предостеречь: не лезь – что и будет исполнено. Больше к пленительной звезде – ни ногой!

– Что ж, такой свежести чувств можно только позавидовать.

– И я раньше так думал: поздно, Бобик, поиздержался в дороге. Нет, Николай Васильевич, никогда не поздно. Ладно, с лирическим отступлением покончим. Как там наши дела?

– Вот о чем, Борис, хотелось с вами посоветоваться…

Я притормозил на «красный» у светофора, толпа ринулась на мостовую; две хохочущие девчонки, Лелины сверстницы, налетели на капот, вдруг засекли сквозь стекло самого Бориса Вольнова и обмерли от восторга. Боря обаятельно заулыбался, взмахнул загорелой рукой. Двинулись.

– Нелегко жить в атмосфере всеобщего обожания?

– Киноактеру оно необходимо как воздух. Так о чем вы хотели посоветоваться?

– Ваш друг Василевич способен на плагиат?

– На что? – удивился актер.

– Использовать чужой замысел для экранизации «Египетских ночей».

– Что значит чужой – пушкинский?

– Ну, некоторые ходы в кинематографическом исполнении: перенос действия в наши дни, чередование древних и современных сцен…

Вольнов перебил:

– Делов-то! Идея не нова и сама напрашивается. В театре Гамлет давно в джинсах ходит, и в кино классические камзолы в новенькие пиджаки перелицовывают. Вон и Любавский додумался.

– Я про обоих сценаристов и толкую.

– А! – сообразил Вольнов. – Но ведь они едва знакомы.

– В том-то и дело. Роковые совпадения в нашей ситуации, нехорошие.

Смуглое, смелое лицо омрачилось внезапной мыслью.

– Это намек, да? Сценаристов тайно соединило что-то… кто-то.

– Браво, Боря! Кто-то. Кто, по-вашему?

– По-моему, Васька никогда не упоминал про Викторию Павловну.

– Вы же сами заметили: тайное единение. Василевич что-то темнит, но я надеюсь его расколоть.

– Ну, не знаю… Во всяком случае, замысел он не крал, мы его вдвоем придумали.

– Вдвоем? – недоверчиво переспросил я.

– Я не глупее некоторых. – Борис явно обиделся. – А что Лев говорит?

– Сам придумал.

– Аристократы духа, а? Вообще, – добавил, поразмыслив, – и у актеров самолюбие бешеное.

– Расскажите, как это было, когда.

– Кажется, в марте. Я к нему заехал, на какую-то тусовку собирались… да, он читал Пушкина. Шедевр, говорит, можно слепить, ну, и я загорелся. Правда, все уже было: «Клеопатра» голливудская была, наши «Маленькие трагедии». Меня осенило: ремейк своего рода, заход сюда, на костюмные фильмы публика не так клюет.

– Ну, не скажите. Какие-нибудь «Парижские тайны»…

– То дешевка. А то – вечность, универсальность, эзотерическая загадка мистерий.

Во какие словечки секс-символ знает!

– В костюмных мало, как бы сказать… нерва, понимаете? А сакральные сцены можно как раз оставить по контрасту, для колорита, такая стилизация.

– Да вы профессионал!

– Не, двух слов связать не смогу. В общем, я свои соображения высказал и уехал, а он остался работать.

– И вас не удивило, что в воскресенье Любавский говорил, в сущности, о том же самом?

– Да ну, он правду сказал: идеи носятся в воздухе. Я уж забыл (вы сейчас напомнили) о том разговоре с Васькой, я ж не писатель. Какая разница – кто? Главное, кто деньги на фильм достал.

– И кто роль получил, правда?

– Точно! Но почему Лев про меня скрыл, это ж его реабилитирует.

– В смысле плагиата – да, но это такая мелочь по сравнению с убийством.

Вольнов аж отшатнулся, ударившись натренированным плечом об оконное стекло. По напряженным чертам заметно было, как совершается мыслительный процесс в не избалованной мыслями голове.

– Не сходится! – наконец заявил. – Стал бы Васька претендовать на первенство при таких обстоятельствах, он бы изо всех сил свою тайную связь с Любавской скрывал.

– Вы бы эту связь и обнажили.

– Я? Как?

– Как сейчас. Именно вы могли бы заметить любопытное сходство замыслов и обратить мое внимание на это. Василевич забежал вперед.

– Ну, это чересчур хитро для меня.

«Но не для сценариста», – уточнил я мысленно.

– Вы всерьез думаете, что Лев убийца?

– История до ужаса серьезная, Борис. Вот вы проговорились про вашу общую с ним забаву: коллекционирование женщин.

– Уж и пошутить нельзя? Все в прошлом, по молодости побесились и перебесились. Я, например, женюсь.

– А он?

– Разводится. Все как у людей.

– А из-за чего, не знаете?

– Конкретно – нет. Думаю, просто надоели друг другу. Она – «Марфа», как он обзывал.

– В каком смысле?

– В евангельском. Ну, курица, все для дома, для семьи.

– А, знаменитый эпизод в доме Лазаря. Значит, ему нужна была духовная Мария?

– Черт его знает. Лев – человек непростой, утонченный, модернист… или постмодернист, я всегда путаю. Словом, творит «под балдой».

– Марихуана? – воскликнул я.

Вольнов опасливо покосился.

– Кажется, я сбрендил… Чего вскинулись-то? Теперь в кипучей нашей буче кто пьет, кто извращается, кто колется.

– А вы?

– Не, пробовал – неинтересно. А вы?

– Не пробовал, но тоже неинтересно.

Мы слегка рассмеялись, я – напряженно, киноактер – беспечно и провозгласил дурашливо:

– Соитие с духом света! (Реплика, должно быть, из какой-то заумной пьесы.) А что вам интересно, Николай Васильевич?

– В данное время – кто убил Викторию и Ваню.

Чистое чело опять омрачилось.

– Итак, под какой же «балдой» творит сценарист?

– Только между нами. Кокаин.

– Вы отдаете себе отчет, под каким углом теперь просматривается преступление? Все странности, несообразности можно объяснить невменяемым состоянием убийцы.

Вольнов испугался:

– Только в процессе творчества! Что я, Ваську не знаю? По жизни не употребляет. Только в искусстве.

Как сказал я Кристине: «Главные действующие лица – люди искусства». И как бодро она подхватила: «Повышенная эмоциональность, экзальтации, галлюцинации… Я рассуждаю теоретически – о почве, на которой могло быть совершено преступление. Вы же не станете отрицать, что Виктория привлекала мужчин творческого типа?»

Голос Вольнова донесся сквозь гул мотора:

– Все равно не понимаю, за что сценаристу убивать режиссера.

– А мужчине – женщину?

– Пусть так. А вашего сына за что?

Заметив мой изумленный взгляд, актер выразительно почесал затылок – ну прямо жест тугодумного ковбоя (из серии «отличные ребята – плохие парни»).

– Кажется, я сегодня играю роль дурака.

– И у вас неплохо получается, – проворчал я беззлобно; в сущности, его простодушие было мне на руку. Вывод: никому в моем расследовании безоговорочно доверять нельзя, даже Танюше. Но и хранить тайну она мне не обещала, оправдал я ее. И вскоре в парных прелестных сумерках доставил ковбоя к его невесте. Притормозивши возле огромного дома с витриной спортивного магазинчика и аркой советского «большого стиля» – с желтыми статуями ученого с глобусом и циркулем в руках, устремленного в небеса, и шахтера в каске и маске, торопящегося в земную пропасть. Между статуями открыто-бесстыдно обнимались двое юношей, какие-то содомские клоуны в американских голубых комбинезонах. Секс-символ России прошел меж ними, как таран, пошевелив руками, – близнецы-братья разлетелись в разные стороны и, ударившись о постаменты, бессильно осели на тротуар.