Текст книги "Век кино. Дом с дракончиком"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

26

– Тебя Гофман спрашивал, – сказал рассеянно Жорж в ответ на мое приветствие. И в питейном заведении нездоровый ажиотаж… Впрочем, тут же выяснилось: персонал по очереди бегает на кухню созерцать по «видаку» новенькую кассету – шоу «Мефисто», – уже подаренную хозяину Зюзе (занятное прозвище, небось, от глагола «назюзюкался»).

– Это очень интересно! – воскликнул я; бармен подхватил:

– Впечатляет! Четвертый раз крутим, копии делаем. Меня лично три раза засняли! Ник, я твой должник, век не забуду.

А я-то, кинооператор чертов, позабыл в горячке охоты про свои профессиональные обязанности. Между тем там может быть Вика – последний прижизненный промельк – и кто-нибудь еще…

– Жорж, одна копия мне, умоляю, заплачу!

– Да брось. Народ знает, кому обязан… – Вышибала сиял. – По «ящику» провернут, правда? Особенно удачно я вышел в профиль, с бутылкой кальвадоса…

Жоржу не удалось развить животрепещущую тему; он вдруг скорчил якобы безразличную рожу и шепнул страшным шепотом:

– Вон Викто́р.

Мы сели с лауреатом «Мефисто» за тот же столик в стеклянном углу, отделенном прозрачной преградой от гама и мельтешенья переулка.

– Что скажете?

Гофман глотнул кофе, поперхнулся и закашлялся. Внезапно побледнел и замер, закатив глаза.

– Что с вами?

– Душно, – произнес глухо. – Нехорошо.

– Чем я могу помочь?

– Нет, нет, все в порядке.

– Вы меня искали?

– Просто интересовался ходом следствия.

– Уже не интересуетесь?

– Интересуюсь. Как оно идет? – спросил он вяло.

– Бодро. Вы видели кассету с вручением «Мефисто»?

– Ага, мне еще вчера Зюзя подарил. А вы?

– Еще нет.

Некое глубинное возбуждение его (по контрасту с внешней усталой томностью) как будто возрастало и передавалось мне. Гофман встрепенулся и зашептал:

– Я ничего не знаю и не имею никакого отношения к убийству.

– Да я особо и не сомневался.

– То есть даже на это вы не считаете меня способным? – перебил киноактер язвительно и продолжал нести околесицу, в чем-то оправдываясь: – Я выучил роль жертвенного любовника из любви к искусству, к Пушкину, с Любавскими знаком не был, не подозревал, что у Василевича виды на Вольнова, в интригах насчет приза не участвовал…

– Да кто вас подозревает в интригах? Вольнов?

– Что вы, нет!

– Вы как будто боитесь чего-то?

– Нет, нет!

Гофман провел изящной рукой в кружевной манжете по бледному лбу, и уловился взгляд его, зоркий, настойчивый. Тотчас в изнеможении откинулся на спинку стула и прикрыл веки. Под влиянием бессознательного импульса я спросил:

– Вы принимаете наркотики?

Красивые, с влажной поволокой, глаза широко распахнулись.

– Как вы догадались?

– Слишком внезапны у вас переходы от возбуждения к упадку.

После паузы он сказал:

– Иногда.

– Кокаин? – так же инстинктивно продолжал я допрос.

– Откуда вы…

– Просто предположил, богемное снадобье, артистическое, еще декаденты баловались. – Я помолчал; меньше всего меня занимали тайные пристрастия этого извращенца, но совпадения настораживают… на «почве искусства», так сказать. – Вы Василевича хорошо знаете?

– Нет… почти нет. А что?

– Просто услыхал от одного мальчика, что он спонсоров для «Египетских ночей» ищет… А что?

– Мальчик тоже кокаинист?

– Замолчите!

– Зачем вам это?

Он ответил сразу, убежденно:

– Из отвращения.

– К кому, к чему?

– К себе. Не приходилось испытывать подобное чувство?

Я поразился: ишь ты, Карлыч сложная какая личность!

– До степени саморазрушения… нет, не приходилось.

Он спросил, не поднимая глаз:

– Там у Любавских за городом, я слышал, какая-то юродивая живет, да?

– Никакая она не… а от кого вы слышали?

– Кто-то сказал… не помню, столько народу каждый день вижу.

– Зачем она вам нужна?

– Ни за чем… так, интересно.

– Меня не оставляет ощущение, Виктор, что вы кого-то боитесь.

– Просто задумался.

И я задумался – пусть насекомое покружит вокруг зажженного мною (нет, не мною – кем?) огонька страха и возбуждения… Зримая ассоциация, навеянная жирной мухой, лениво летающей над высокой вазочкой с бумажными салфетками. Машинально я взял одну и своим «паркером» принялся, вспоминая, набрасывать рисунок того самого насекомого. Продолговатый овал, округлые задние лапки расположены далеко друг от друга, на спинке полоски в виде буквы «Т»…

– Вам это ничего не напоминает?

Я протянул салфетку, он схватил, вгляделся.

– Жучок какой-то… – протянул вопросительно. – А что?

– Это загадочное насекомое изображено на одной записке… – начал я, но Карлыч вновь отключился («ломка» у него, что ли?), глядя куда-то, словно сквозь меня.

Я обернулся: за столиком у входа в ночной зал (полукружья арок еще задернуты малиновыми портьерами) усаживались два деловых джентльмена в стальных «тройках» и сценарист Василевич в излюбленном серебристом костюме; все с дымящимися сигарами. И пронзило меня ощущение, будто нахожусь я в мире враждебном, где куда ни ткнись – опасность, жуть, тайна. Такая уж атмосферка в «Артистико»-«Мефистико».

– Мне пора, – пробормотал киноактер, – у меня встреча.

Энергичную длань почувствовал я на своем левом плече, машинально стряхнул, повернул голову: Вольнов с двумя банками апельсинового сока – здоровый, свежий, благоухающий беззаботной глупой улыбкой.

– Гуддэй! Не помешаю?

Я даже не успел ответить «присоединяйтесь» – мимо пролетел бледным призраком Гофман… Ладно, попозже с ним разберусь.

– Куда это придурка так шустро отнесло? – поинтересовался Вольнов, присаживаясь. – Сочку не хотите?

– Нет, спасибо.

– А у нас тут встреча с кой-какими деятелями. Гляжу – сыщик. – Он бурно утолил жажду, схватил салфетку. – Что это?

– Как вы думаете?

– Может, скорпион?

– Может, и скорпион, не знаю.

– А в чем дело?

– Это насекомое нарисовала Виктория на листке с таинственным текстом – «приди ко мне тот, кто под землей», – который вдруг исчез.

Борис слушал зачарованно, как ребенок сказку.

– Текст исчез?

– Листок. Из квартиры на Плющихе. Но я запомнил изображение. Понимаете, какое теперь значение приобретает этот самый жучок?

– Какое?

Нет, все-таки с дураками дело иметь – упаришься.

– Преступник рисковал из-за рисунка, текст запомнить легко.

– Значит, убийство произошло все-таки в Москве?

– В Молчановке видели убитую Викторию.

– Ни фига себе! – Борис опрокинул в рот вторую жестянку. – А кто видел?

Я многозначительно промолчал.

– Понятно, – он кивнул, – нельзя разглашать. А где?

– В гараже.

– Так вы нашли мертвых?

– Теперь это дело времени.

– Непонятно.

К столику подскочил Жорж, сунул мне кассету, шепнул: «Свою жертвую, себе позже перепишу», – и пронесся к стойке.

– Что это? – Борис кивнул на кассету.

– Запись шоу «Мефисто». Вы уже видели?

Киноактер совершенно по-детски надулся, вспомнив свежую обиду, но мигом сумел справиться – засмеялся, подмигнул.

– Рита покажет, похвастается. – Лицо его просияло ясной, нежной улыбкой. – Наслушался я вашу Танюшу и решил обвенчаться.

Я с трудом переключился с сумасшедшего следствия на события нормальные, с нормальными людьми происходящие.

– Имейте в виду – это навсегда, навечно.

– А я так и хочу!

– Когда же?

– Надеюсь, завтра.

– Пятница – день тяжелый.

– А с понедельника, говорят, Петровский пост, не венчают. Она не знает еще, сюрприз. О! – отвлекся Боб. – Продюсеры удаляются, необходимо откланяться.

За стеклянной завесой возле шикарного лимузина сосредоточенно докуривала сигары респектабельная тройка; сценарист, казалось, смотрел мне прямо в глаза с усмешкой. Я поднялся вслед за Вольновым, прихватив салфетку с непостижимым жучком.

27

– Какое-то насекомое… майский жук?.. не разбираюсь. – Василевич вернул мне салфетку. – А в чем, собственно, загвоздка?

– Только вы один знали… – Я запнулся: Танюша с Савельичем тоже знают, но они вне подозрений! – Знали о найденной в квартире на Плющихе записке с «магическим» текстом.

– Узнал от вас, ну и что?

–_: Кроме заклинания, на листке был воспроизведен вот такой рисунок.

Он пожал плечами.

– Существуют насекомые, живущие под землей?

– Возможно. А «загвоздка» в том, что записку украли.

– Серьезно? – Сценарист развернулся ко мне серебристым окунем; мы сидели в его машине, как вчера: он за рулем, я позади. – Вы намекаете, будто я украл? Делать мне больше нечего!

– Мне до сих пор неясна ваша роль в этой чудовищной истории.

– Не роль чудовища – всего лишь статиста, случайно выбранного режиссером в тот вечер – шестого июня.

– Случайно ли?.. Я уже говорил вам, что в клубе было полно ее знакомых.

– В том числе и вы.

– Хорошо, не будем переливать из пустого в порожнее.

– Согласен. Загадка насекомого – это не скорпиончик, случаем? – интереснее.

– Может, и скорпион. Мне он запомнился как паук, но когда восстановил изображение в деталях… нет, не то.

– Не то. Кажется, вы упоминали, что текст написан рукой Виктории Павловны.

– По словам мужа – да.

– Поверим на слово. Значит, дело не в почерке… «Приди ко мне тот, кто под землей» – врезается в память. Если листок действительно украли, то из-за рисунка, так? То есть пресловутый жучок способен каким-то непонятным образом вывести на след убийцы.

С умным человеком беседовать не в пример приятнее, но, наверное, и опаснее. После паузы раздумья разумный логик («прагматик» – так он себя назвал? станет ли прагматик разрушать свой мозг кокаином и коллекционировать женщин – занятия пустейшие, но погибельные?), логик продолжил:

– С другой стороны, и рисунок восстановить несложно – вы же восстановили.

– У меня очень приличная профессиональная память на детали, вот эти лапки, полоски… Преступник мог об этом не знать.

– Если эти детали так важны, то почему он не забрал записку сразу, вместе с ковром?

– Забрал! Как она очутилась в прихожей? Обронил – это очевидно.

– Небрежность, вызывающая сомнение в важности улики.

– О нет! Ради нее он пошел на вторую кражу. Чисто зрительно мне представляется, что листок выпал из книги.

– Из книги о насекомых?

– О черной магии. «Приди ко мне…»

– Ой, не надо! – Сценарист иронически поморщился. – Правда, нынче нас великий наплыв магов-шарлатанов, но речь-то идет о реальном конкретном преступлении.

– Режиссер Любавская также занималась делом конкретным – подготовкой к экранизации «Египетских ночей».

Лев-Васька удивился, взволновался.

– Вы проводите связь…

– Нащупываю.

– Древний Египет славен оккультными изысками, не так ли?

– Да уж.

– А как вы работали над сценарием?

– Меня не приплетайте! Я так глубоко не копал.

– Отчего же?

– Себе дороже… затягивает. Знаете, как египтяне сами называли свою страну (Египет – это по-гречески)? Кем – в переводе «тайна». А я человек здешний, простой.

– Бывает простота хуже воровства.

– Это мой собственный замысел! – возразил сценарист чуть ли не угрожающе.

– И все-таки попытайтесь вспомнить, при каких обстоятельствах Вольнов подсказал вам композицию сценария?

– Не было этого!

– Да зачем ему выдумывать?

– Я с этим идиотом разберусь.

– Сначала со мной. Скажите: зачем? Кинозвезда не претендует на авторство.

– И я ни на что не претендую.

– Чему посвящена была сегодняшняя встреча с продюсерами?

– Другие планы, другие замыслы.

– Почему же вы оставили прежний, пушкинский? Любавский вам уже не соперник.

– На пушкинский денег не дают. – Сценарист помолчал и признался: – Вообще, «Египетские ночи» после этих смертоносных событий имеют для меня какой-то болезненный привкус.

– Не связан ли он с употреблением наркотиков?

Ироническая маска напротив сменилась на тревожно-страдальческую.

– Что за бестактный вопрос? Поосторожнее, сыщик!

Я решил его простодушного дружка не закладывать и отозвался неопределенно:

– В вашем… в нашем кругу чего только не насмотришься. Творческая, так сказать, интеллигенция переживает неодекаданс с болезненным привкусом – страх перед грядущим, как те, из… из «серебряного века»… ну, забывается, возбуждается, кто во что горазд.

– Сплетни, – бросил он задумчиво, вдруг словно судорога прошла по осунувшемуся лицу. – Борька Вольнов? Этот плейбой не так-то прост…

– Я просто предположил. А вы подумайте.

– Над чем?

– Как одинаковые замыслы рождаются одновременно у людей столь разных.

– Разных? – рассеянно переспросил он; чем-то я задел его, даже поразил, но не мог сообразить чем… Кокаином? Впрочем, кого нынче волнует суд или дурная слава? Любая слава – это реклама.

– Разные – по темпераменту, по возрасту… Правда, у обоих сценаристов один источник вдохновения – «душа поэта, осуществляющая связь времен». – Вспомнились разглагольствования Самсона в Троицын день. – До какого сладострастного извращения дошел древний мир накануне явления Спасителя, как извратился мир уже православный в пушкинский «золотой век» перед нашей великой катастрофой и до чего в постхристианстве дошли мы. Найдется ли режиссер, способный отразить это?

Василевич слушал внимательно, отозвался осторожно:

– Не уверен. Неужели Любавские дерзнули на столь глубокий элитарный проект?

– Дерзнуть – еще не значит совершить… Во всяком случае, «копать», по вашему выражению, она начала из тьмы веков.

– С подземных жуков, – пробормотал сценарист. – А пушкинский, как вы изволили заметить, «золотой век»…

– «Золотой жук», – ни к селу ни к городу ляпнул я и сам удивился, и заныло сердце.

– Что?.. А, новелла Эдгара По. Золотое детство.

– Я тоже в детстве читал.

Мы уставились друг на друга. Незабываемое мгновенье – на пороге тайны – уникальная страна Кем.

– Но ведь, – прошептал я, – в новелле скарабей. Навозный жук. Так?

Сценарист кивнул, глаз не сводя с бумажной салфетки в моей руке.

– Скарабей, – повторил я слово экзотическое, чужестранное, словно царапающее согласными звуками сердце. – Какой-то их символ, древнеегипетский.

– Да может, в записке не скарабей!

– Вы не знаете?

– Нет!

– А что знаете?

– Этот жук олицетворял для них солнечное божество.

– Солнечный бес!

– Ну, для христиан это, конечно, мракобесие, – согласился Василевич и еще что-то сказал, я не слышал – какой-то ужас подступил, непонятный, нездешний… – Что с вами?

– Солнечный бес просквозил из окна спальни и открыл дверь в кабинет…

– В чьей спальне? – осведомился сценарист с сарказмом; я несколько остыл.

– В загородном доме Любавских.

28

Меня так и тянуло в Молчановку, в спальню, где солнечный сквозняк распахнул окна и двери… По дороге заехал на Плющиху, на площадке повторилась давешняя сцена: старушка-соседка, жгучий интерес, последняя информация. «Чуть-чуть не застали, я говорю, человек вас тут дожидался, а он: уезжаю, говорит. Рюкзачок за спиной, видать, за город подался. И заметно, расстроенный кражей-то, весь бледный, аж постарел…»

Я, конечно, рванул туда же, не предчувствуя, что ждет меня там – мистический ужас сменился раздражением на «трепещущего интеллигента».

Шел четвертый час, послеполуденные лучи слепили, обжигали, я обливался потом в раскаленной железке, застревал в пробках, чертыхался… и с чувством физического изнеможения углубился в «новорусский» лес: фантастическая чащоба, летающий пух от печальных тополей, безлюдье меж домами-мухоморами, такими нелепыми здесь, чужими… Но когда прошагал по плитам дорожки к дому – глухота безмолвных древесных свидетелей – ощутил прилив сил.

Дверь в гараж приоткрыта, бесшумно проник в прохладу, ожидая облегчения – узкого просвета и чуть слышного бормотанья, зова к миру горнему. Тишина оглушила. Поднялся в спальню (чего спешил, чего ожидал – некоего озарения?), не дождался, лишь ужаснулся на миг, увидев свое отражение в кривом зеркале старого гардероба: вид совсем больной, воспаленный от переутомления. Прошел в необжитой кабинет, компьютер-обвинитель, окно, лужайка с дачным «уютом» под липами. Конечно, она там, лежит ничком, приникнув к земле, в «юродивом» красно-зеленом наряде… и словно прошелестел, шевеля ветвями и травами, в сторону ворот черный ветерок… Почему-то так подумалось: «черный».

Утром на мгновенье я ощутил своего рода любовь – не страсть, а какое-то новое, незнакомое чувство. Я сбежал вниз, чтобы сказать ей об этом, подбежал, окликнул, перевернул – она была мертва, пустые очи уставились мне в лицо. Она была задушена, но я не сразу поверил, потому что держал в руках почти живую, теплую плоть. Она была убита только что – и на какое-то мгновенье я обезумел, раскачиваясь, баюкая ее, как ребенка, бессмысленно повторяя: «солнечный бес, навозный жук, солнечный, навозный…»

На зеленом одеяле валялись дешевые вязаные четки, которые она, вспомнил, спрятала от меня… когда это было? Недавно… Вдруг черно-ало-синяя полоса на тонкой шее бросилась в глаза, я заплакал, зарыдал даже (впервые в жизни) и очнулся в другом мире, где все то же плюс почти осязаемая смерть! Смерть прошмыгнула в зарослях черным ветерком, я видел убийцу. Мне хотелось сидеть вот так и баюкать (брезгливость к убогим, к калекам исчезла – не сейчас, раньше… когда? не важно), сидеть и баюкать, обращаясь не к скарабею, а к «Отче наш»… Однако я видел! Что?.. Промельк, намек, «ветерок»! Я расхохотался. Тут не ветром надуло, а руки сильные, жестокие изуродовали шею. Я бережно уложил мертвую на одеяло и побежал звонить.

За узорной оградой подпрыгивал пес (как его зовут?.. забыл), кто-то промелькнул меж подстриженными кустами, болезненно повторяя убийственную пантомиму в другом саду; подбежала нимфочка, одетая, крича шепотом: «Скорее! Он заперся в кабинете!» Я поволокся за нею куда-то… правильно, в кабинет, нужно позвонить, но дверь действительно заперта. Всю разгневанную энергию вложил я в разбег по коридору и в удар ногой. Одновременно с дверным грохотом раздался выстрел: банкир, живой, выпучив рачьи глаза, сидел за письменным столом, он промахнулся, я его спугнул. Навалился, вырвал пистолет, заорав: «Так легко не отделаетесь, ваша семейка за все сполна заплатит!» Он не отреагировал, продолжая сидеть, как надутая гигантская кукла. Да черт с ним! На удивление хладнокровно я дозвонился куда надо, обстоятельно доложив про убийство и несостоявшееся самоубийство.

Далее все происходило как в затяжном сне, я держал оцепеневшего главу под прицелом, не вслушиваясь в женский лепет и плач за спиной; их прикосновенья, толканья, дерганья не могли привести меня в чувство, потому что душой я был на лужайке в липах. (Она исчезнет, как те, как мой сын, но нельзя же упускать местного маньяка!)

Чуть позже все стронулось в казенно-рутинном порядке. Я деревянно, но подробно отвечал на вопросы, даже не запомнив кому… какому-то чину, поминутно умоляя его продвинуться к дому Любавских, а он успокаивал: не волнуйтесь, мол, трупом занимаются.

«Трупом занимаются»… Про Танюшу! Сегодня утром она была живая, и я что-то не успел ей сказать…

– Вам плохо?

– Что?

– Вам плохо?

– Устал… простите.

– Эта женщина была вам так дорога?

– Да, была. Спрашивайте, я в порядке.

– Вы видите связь между убийством Татьяны Остромировой и исчезновением ее сестры и племянника?

– Она сказала, что я должен найти убийцу, мы вместе вели поиски, сегодня я кого-то задел, спугнул.

– Весьма странно. Ее зверски изнасиловали…

– Не может быть!

– Белье и одежда порваны, кровь… Она была девственницей?

– Не знаю… да, была.

– Впрочем, эксперт разберется. Но мотив налицо: сексуальное нападение со смертельным исходом.

– Я… не понял, я не видел кровь.

– Вы в состоянии продолжать?

– Да, да! О чем мы говорили?

– Жертва насилия – жертва-свидетельница, как утверждаете вы. А я вам скажу: либо то, либо другое.

– Тогда мне больше нечего сказать.

– Ну, ну, вы варитесь в этом котле с воскресенья. В вашем довольно путанном рассказе о подозреваемых…

– В изнасиловании я никого не подозреваю. Гофман сегодня интересовался, живет ли на даче Любавских юродивая.

– Тот киноактер, да? А почему юродивая?

– Она нормальная, но почти отказалась от мира, вот только хотела своих похоронить и уйти в паломничество. Извините, мысли путаются.

– Но по вашим словам, Гофман иной половой ориентации? Ладно, допросим, сами разберемся. Перечислите, с кем еще вы сегодня виделись.

– Со всеми. Кроме мужа.

– То есть зятя?

– Да. Самсон позвонил сюда и сказал о пропаже записки со скарабеем.

– Вы зациклились на этом насекомом.

– Записку ведь украли!

– Любавским мы займемся, как найдем. Еще с кем?

– С ней, с Танюшей. По поводу отпечатков пальцев.

– К сожалению, их идентифицировать невозможно.

– Но банкир признался!

– Он под надзором. Дальше.

– С соседкой Кристины Каминской и с самой журналисткой. Мне кажется, они сговорились насчет алиби Самсона.

– Женщин мы допросим, но Остромирову, сами понимаете, изнасиловал мужчина. Тут и Гофмана приходится исключать, хотя черт их, бисексуалов, разберет.

– А, с этим суперменом. Интересно.

– Ничего интересного, он дурачок.

– Больной?

– В смысле – умом не блещет. Еще – со сценаристом Львом Василевичем, мы додумались до скарабея…

– Пока опустим.

– Тогда последний – банкир. Плюс его семейка. Вот и весь круг подозреваемых, я испугался, что своими вопросами вынудил убийцу к действиям.

– Теперь так не думаете?

– Поверьте мне на слово: дело надо начинать с Вики и сына.

– Вам известно местопребывание (или хотя бы фамилия) Никиты Савельевича, который якобы дал взятку за местных бомжей?

– Не якобы! Ваши сотрудники их отпустили!

– Ничего, отыщем. Возможно, они дадут описания тех лиц, что крутились возле дома Любавских в ночь с субботы на воскресенье.

– Не знаю ни фамилии, ни адреса.

– Когда дилетант вмешивается…

– Во что? Ваши коллеги не шевельнулись с понедельника!

– Таков порядок. Ведь до сих пор нет твердой уверенности, что Любавская с сыном убиты.

– Нимфочка видела мертвого Ваню.

– Кто-кто?

– Леля. И сам банкир. А Самсон – труп жены.

– Она была изнасилована?

– Он сразу сбежал от ужаса.

– И сразу к ужасу вернулся?.. Видите ли, я пытаюсь установить реальную связь между эпизодами, у меня-то нет вашей уверенности. И все же поступки мужа и банкира, мягко скажем, подозрительны.

– Надавите на соседку Каминской.

– Да, да, по этим двум направлениям, видимо, и предстоит основная работа. Во сколько Любавский отправился, по предположению той старушки, в Москву?

– Я сидел в «Мефистико»… то есть в «Артистико»… нет, позже! Я понял так, что прямо передо мной: «Чуть-чуть не застали», – сказала она. Часа в три.

– Это очень важно. Труп не успел остыть, и вы…

– Самсон изнасиловал и убил жну, а потом невестку? Невероятно!

– А что вероятно? Что вы действительно видели на месте преступления? «Черный ветерок». Это, знаете, мираж.

– Может, кто-то в черной одежде.

– Поконкретнее.

– Участок неосвоенный, очень густые заросли, а я глядел издали, из окна – на Танюшу. И только боковым зрением отметил, как ветви шевелились и нечто черное как будто промелькнуло.

– Как будто… Вы обратили внимание, что Илья Лазарев стрелялся в черном костюме?

– А?.. Ну да. Он видел «светящееся существо»…

– Вы уже об этом говорили, я сам его допрошу.

– Он ведь записку оставил?

– «Во всем, в том числе и в моей смерти, виноват я сам».

– В чем во всем?

– Объяснит. Сейчас он в больнице, сердечный приступ, сказали, до вечера спать будет. Кто еще мог вашим «черным ветерком» прошелестеть?

– Мы же ищем мужчину…

– И вполне возможно – постороннего. Сексуального маньяка, так сказать.

– Может, он маньяк, но не посторонний!

– Не будем спорить.

– Никита Савельевич всегда в черном… что-то вроде пальто.

– В такую жару?

– Зябнет. Он вообще со странностями.

– Из ваших показаний такой вывод можно сделать о каждом подозреваемом. Петровский паноптикум какой-то.

– Преступление на почве искусства…

– При чем тут искусство! В случае с Остромировой мотив очевиден.

– Связь между тремя убийствами…

– Которую вы мне не доказали.

– Докажу!

– Но согласитесь, у преступников были разные побуждения. Сексуальный взрыв, так? Ну а в первом случае… ревность, например.

– Жутким холодком, нечеловеческим веет от этих преступлений. Какая там ревность!

– Мужа к любовнику или, напротив, любовника к мужу. Не увлекайтесь абстракциями, это проделал человек. Гофман, по своим интимным пристрастиям, наверное, отпадает. Остаются: сам Любавский, Лазарев, Вольнов и Василевич.

– Вольнов завтра венчается с Ритой Райт. Знаете такую?

– Как же. «Золотая бабочка», кажется?

– Фильм «Золотой мотылек».

– Да, красивая картина, и сама она картинка. Однако артистические нравы… Словом, не будем и жениха сбрасывать со счетов, поскольку он ездил сюда каждый день. Во что Вольнов был сегодня одет?

– В голубой майке и джинсах. Гофман в белой кружевной рубахе и светло-сером жилете… не жилете… Ну, не в черном. А Василевич очень любит спортивный костюм серебристого такого цвета. Они занимаются борьбой в восточном каком-то клубе… Кстати, то «светящееся существо»…

– Не будем отвлекаться, дождемся, когда банкир очухается.

– Вы говорите, нет связи, а она чувствовала убийцу.

– Кто?

– Танюша. Ощущала его как беса, который мешает ей молиться.

– В каком смысле?

– Она вдруг стала забывать слова молитвы.

– Ну, женщина по-своему переживала исчезновение близких. Ей негде было жить?

– У нее был богатый друг… нет, не то, о чем вы сейчас подумали. Савельич цеплялся за Танюшу, как ребенок. А она осталась в Молчановке, потому что…

– Почему?

– У нее был дар предчувствия… как бы сказать, прозорливости.

– Да? Кого конкретно подозревала Остромирова?

– Человека сильного, очень умного и жестокого.

– А поконкретнее?

– Она не говорила мне.

– Почему?.. Спрошу прямее: она не могла быть замешана в убийстве сестры и племянника?

– Господь с вами! Именно Танюша уговорила меня заняться расследованием.

– Почему именно вас?

– Она сказала, что я отец Вани и… – Я замолчал.

– Что еще?

– Этого уже достаточно. – Я не смог доложить милицейскому чину, что когда-то она любила меня; испугался приступа слез, как там, наедине с мертвой, на лужайке.