Текст книги "Век кино. Дом с дракончиком"

Автор книги: Инна Булгакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

15

После столь горячего (на грани истерики) диалога в кустах я жаждал встречи с Каминской, но не смог до нее дозвониться и, поразмыслив, отправился на «перекресток путей» – в бар клуба «Артистико», пустой в полдневный час. То есть кое-какие деятели забегали, принимали, но из «интересных» персонажей не проявился никто. Зато за полчаса, что я провел у стойки, удалось убедить архиосторожного Жоржа в безвредности моего следствия для его шкуры: героев дня – гангстеров, рэкетиров, киллеров, капиталистов, террористов и политиков – это приватное дело не касается. Пропал мой сын. Я чуть не вышиб слезу, но, оказалось, перестарался. «Киндэпинг? – испугался бармен, поднаторевший в криминальных мелодрамах. – Требуют выкуп?» – «Нет, нет, пропал вместе с матерью, подозреваю убийство из ревности». – «Серьезно? Не знал, что у тебя есть сын». – «Я и сам до понедельника не знал». – Мое чистосердечное признание смягчило чувствительное сердце вышибалы, и он достал из-под стойки телефон.

– Звони куда надо.

Позвонил – с прежним результатом.

– Тут Каминская сегодня не пролетала?

– Не было. И этих двоих – Вольнова с Райт – тоже не было.

– Жорж, расскажи мне про тот скандальчик с твоим боссом. Помнишь?

– Еще бы! Я их уж разнимать собрался. Дым коромыслом стоял, журналистка подлетает, аппарат просит, срочно приспичило.

– О чем говорила, помнишь?

– Не, как проклятый вертелся. Тут Вольнов стакан апельсинового сока просит, душно, и маску снял. Это его и погубило. Но ведь в маске не выпьешь? Гляжу, наш Зюзя (так мы хозяина между собой зовем) через всех лезет, я, понятно, переключился на него. Два виски, он с девочкой. А Каминская по телефону верещит, он ее с табурета сдвинул и виски в декольте пролил. – Жорж со смаком захохотал. – Она взвизгнула, за грудь схватилась: «Как вы смеете!» По-моему, он даже хотел извиниться (хватемши был, но не вдрызг), да не успел. Разворачивается Вольнов, сгребает босса за жилетку и говорит: «Вы что себе, козел, позволяете?» – Жорж опять заржал. – Нет, ты б слышал! Так вежливо, с таким, извини за выражение, достоинством: вы, козел… Главное, девчонку его смех разобрал.

– Чью девчонку?

– Хозяина. Из мюзикла. Ну, такое стерпеть при бабах. Потребовал извинения за «козла», а Вольнов: «Да пошел ты!» Я уже перегнулся через стойку разнимать, но Зюзя вдруг совсем протрезвел, отстранился и отрезал (тип, между нами, злопамятный): «Сильно, говорит, пожалеешь ты об этом инцин…денте!» А когда отошел, я Борису разъяснил, с кем он поимел дело.

– Что Вольнов?

– Ясно, не обрадовался. «Не узнал, зрительная память, – говорит, – слабая, частенько подводит».

– А журналистка?

– Ее уж след простыл.

– Жорж, ты знаешь режиссера Любавскую?

– Лично не знаком, но помню.

– А не помнишь, она подходила к Вольнову у стойки?

– Не, один был.

– Во сколько случился инцидент?

– Поздно уже… Ага, Борис сок допил и пошел переодеваться. Отплясали, значит, премии начали вручать.

– А, уже к первому часу шло.

– Вот «Мефисто» и достался Гофману, он вторую главную роль играл, но Борис – главнее. Мстительный мужик, моментом отреагировал. Вольнов жутко расстроился, я предложил выпить с горя. «Это идея, – говорит, – только не в вашем поганом заведении!»

– Ты с Гофманом знаком?

– А ты, что ль, нет? – Жорж подмигнул. – По-моему, с ним все знакомы.

– Я – нет.

– Я вообще на тебя удивляюсь, не киношный ты человек, одинокий ты… а ведь простой, не выпендриваешься.

– Спасибо. С кем Гофман в ту ночь был?

– С чертями-собратьями. Тоже Мефистофеля плясал.

– Как бы мне с ним связаться?

– Мое правило: никаких контактов с клиентами вне бара. – Жорж подумал. – Через Риту Райт, они ж в одном фильме снимались, в этом… не выговоришь.

– В «Страстотерпцах».

Прелестная перспектива!

«Новое русское кино» (обманчивое обозначение) вызывало во мне тошноту. «Новое» – голое (голые телеса), «русское» – два часа длящаяся истерика, пародия на минувшую «мировую скорбь», на чувство «вековой вины», на «сердешную» жалость-усталость. Но я это кино снимал ради хлеба насущного (то есть по большому счету права на критическую позу не имел) и изредка смотрел в ожидании – когда же минует нас «чаша сия»? – и ее лицо помнил. А вдруг не «пустота», а вдруг «огонь, мерцающий в сосуде»?

В общем, через час я сидел перед шелковой кушеткой, на которой полулежала восходящая звезда в просторной пижаме со звездно-полосатым рисунком американского флага. Заметив, как я таращусь на священные символы демократии, Рита пояснила:

– В Штатах приобрела, там все просто, без предрассудков.

– Америка не так уж примитивна, вот Голливуд, космополитическая пена, ваша то есть среда… она везде одинакова.

– Наша, Ник. – Рита блеснула белейшими, будто с рекламы, зубами. – Разве вы не наш?

Я поддался этой жемчужной улыбке и сказал в тон:

– Не ваш, но твой.

– Ты хотел меня видеть?

– Хотел.

– По делу?

– Просто хотел. Но есть и предлог.

– Давай сначала покончим с предлогом.

– Как мне связаться с Виктором Гофманом?

– Ноу проблем. – Рита взяла с низенького стеклянного столика шкатулку, порылась в ней, нашла визитку (там их целая колода – крошечные игральные карты). – Записывай телефон. Обойдешься без моих рекомендаций?

– Надеюсь.

– Зачем тебе Гофман? – потаенное лукавство послышалось в голосе.

– Если твой Борис не соврал и Вика не подходила к нему в клубе…

– Ой, вот уж не отрекся бы, наоборот! Он ужасно хотел сыграть возлюбленного Клеопатры. А с чего ты решил, что тайный претендент на роль – Гофман?

– Хватаюсь за соломинку. Судя по всему, у Вики были секретные дела или с Василевичем, или с кем-то другим. В клубе она, так сказать, подставила Вольнова, в ссоре с мужем – меня.

– У вас с ней что-то было?

– Много лет назад, в твоем возрасте.

– Загадочная женщина. Зачем кого-то подставлять?

– С мужем-то понятно, он засек такую эротическую мету…

– Какую? – живо заинтересовалась секс-бомба.

Я усмехнулся:

– Призрак поцелуя. Можно так сказать?

– Странно звучит, но кажется, я понимаю.

«Господи, да пошлейшее обстоятельство…» – сказал я Танюше. «Нет, Николай Васильевич, жутко».

– О чем задумался?

– Так вот, с мужем понятно, но в клубе…

– Действительно, зачем подставлять? – перебила Рита. – Пошла якобы в дамскую комнату.

– Конечно, сгодился бы любой безобидный предлог. Нет, она специально акцентирует наше внимание на Борисе.

– Но почему именно Гофман?

По прихотливой ассоциации вдруг вспомнились «бомжи» – Танюша в ало-зеленом из «секанд хенд» и богатый друг ее в ветхом «лупсердаке».

– Какие-то ряженые кругом мерещатся, – пробормотал я.

– Ты про Мефистофелей? – нечаянно уточнила наивная Гретхен подспудное движение моих мыслей. – Их было тринадцать, в том числе и Боря.

– Если б Вика состояла с ним в сговоре, он бы каждое ее слово подтвердил. А Гофман… просто всплыл как неожиданный и удачливый соперник Вольнова.

– По премии «Мефисто», – она рассмеялась волнующим смехом, – но не по жизни.

– То есть?

– Виктор иной ориентации, будь с ним поосторожнее. Ты кажешься неприступным, это возбуждает.

– Надеюсь, не мужчин, – пробормотал я рассеянно. – Теперь понятны ухмылочки Жоржа.

– Бармена? А что, он тоже…

– Да ну. Я у него про Гофмана расспрашивал.

М-да, «в нашем обезьяннике» – как выразился сценарист (кстати, «обезьяна» с персидского буквальный перевод – «отец блуда»). Сей лингвистический изыск я тут же, в качестве «умного человека», выложил прелестной даме.

– Какой ты умный! Ты изучал персидский?

– Нет, ты прелесть! Ничего я не изучал, окромя, кое-как, русского.

– Прелесть в обезьяннике?

– Ну, не обобщай, я же не про тебя. Ты ведь нормальной ориентации.

– Хочешь, докажу?

Меня как обожгло, опасный флирт вырвался из-под контроля.

– Считай, что ты меня пригласила на свадьбу. Кстати, когда?

Она радостно рассмеялась, зашевелилась на кушетке, пожав босые ножки с пурпурными ногтями, придвинувшись ко мне (звезды и полоски замельтешили в глазах); я, понятно, ринулся навстречу, принял в руки душистый подарок, прижал к сердцу.

– Еще не скоро, – шепнула она. – Что такое «призрак поцелуя»?

– Зачем я тебе нужен? – прошелестели во мне остатки совести.

– Затем! Ты мне очень понравился, очень…

Лепетанье прервал телефонный звонок – спохватился Ангел-хранитель Боба. Я закурил, усмиряя плотский порыв, и прислушался:

– Боря, привет!.. Да ничего, у меня Ник. Какой? Сыщик!.. Ведем следствие, дух захватывает!.. Так поздно?.. А, в Молчановку… Понятно, до вечера!

Она положила трубку, я поспешил откланяться, усиленно соображая: уж не избрали ли меня опять в качестве громоотвода… С другой стороны: станет ли «звезда пленительного счастья» ревновать к убогой «лучинушке», образно выражаясь?

Уже в дверях мы постояли – нам не хотелось расставаться, честно! – она попросила меня приехать «скоро, может, завтра?». Да зачем, черт подери! (Я все-таки не совсем остыл!) Просто хочу тебя видеть.

16

Я учтиво отрекомендовался по телефону: кинооператор Смолин, снимал вас на вручении «Мефисто», надо бы повидаться. Он про меня слыхал, фильмы мои видал, будет счастлив и т. д. Сошлись на пресловутом «Артистико», что устраивало меня: авось залетит журналистка.

Мы сидели за столиком у стеклянной стены в переулок – гул столицы и мельтешенье лиц словно подстегивали, словно и я в толпе спешил, – между тем степенно пил кофе, а Гофман рот не закрывал: от кого исходил заказ, когда покажут по «ящику», по какой программе, как получилась «пляска чертей»… Отлично! Правда? Нечто ренессансное, отзвук венецианского карнавала, вы не находите? Нахожу. И в то же время германский дух в сумрачно-темных костюмах на серебристой – вы, конечно, отметили! – на серебристой подкладке: чередование черноты и блеска молний. Я отметил. И как прекрасно, что шоу подгадали ко дню рождения Пушкина – 6 июня. Через год – двухсотлетие! Я обожаю Пушкина – воплощение мужественности! Вот каким эстетом оказался Гофман – беленький, крепенький и румяный, как красна девица; и все охорашивался, поправляя кружево у ворота шелковой рубахи, встряхивая пышными манжетами. По понятной ассоциации он представлялся мне Нижинским в воздушном пируэте.

Представилось с усталым цинизмом, сквозь который вдруг, как «грозная заря», проявился блеск новизны, и подумалось: Господи, к чему (к кому) я только в свои сорок два и в своей профессии не претерпелся, не принюхался, так сказать, со смирением (красивое старинное слово, в моем случае прикрывающее боязнь жизни и равнодушие к ней)! Но вот произошло исчезновение, воздушный мирок вздрогнул и лопнул, опали, обнажились покровы сна наяву; и жалко стало до боли – любовь мою, молодость, всех их жалко, и этого подростка тридцати с лишком лет.

– А в каком плане я вас интересую?

Ладно, к делу; сантименты с меня слетели.

– Вы ведь знаете режиссера Любавскую?

– Не имею чести.

– Странно. А мне говорили… – Я сделал паузу, но Виктор не попался, с ним мои уловки не сработали.

– Нет, я у нее не снимался, хотя всегда готов.

– Но вам известно, что Любавская собиралась экранизировать «Египетские ночи»?

– Правда? Замечательно! Она хочет через вас сделать мне предложение?

Я внимательно рассматривал мнимого претендента. Мнимого, потому что по своей фактуре, да и по психическому складу, Гофман на роль раба великой царицы, кажется, не тянул. Точнее, на робкого раба как раз тянул, но если переносить мистерию в современность… черт его знает! На экране, насколько помню, и в жизни – разноплановая, двусмысленная личность, словом, лицедей…

Под моим взглядом актер распружинился, расцвел, голубые глаза засверкали, и произнес с нежной дрожью в голосе:

 
– Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою?
 

(Ну, ежели на женскую роль…)

А он продолжал самоупоенно:

 
– Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И с умилением на нем
Царица взор остановила.
 

Актер вдруг неуловимо «повзрослел», подвижное лицо затвердело, брови грозно сгустились на переносице, он проговорил проникновенно, приглушенно:

– «Вы думаете, что в наше время, в Петербурге, здесь, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной, чтоб предписать любовнику условие Клеопатры?..»

Эге, да он истинный профессионал, не стоит вычеркивать его – пока – из списка подозреваемых; у человека с исковерканной психикой и соответствующим окружением могут быть самые неожиданные мотивы.

– Недурно, Виктор Карлович, очень даже недурно.

– Виктор, для вас Виктор.

– Вы уже подготовили роль Алексея Ивановича, как вижу.

– Нет проблем, у меня патологическая память на слово, за считанное время не то что краткого Пушкина – пудового Толстого одолею.

– Для кого ж вы так постарались?

– На всякий случай – быть в боевой позиции. Для сценариста Василевича – знаете такого? – подготовил, надеялся увлечь.

– Увлечь?

– На пробы. Прошел слух, что он ищет режиссера для экранизации, но проект сорвался из-за денег. Из-за их отсутствия.

– Когда прошел слух?

– А вот с датами у меня туже… в марте или в апреле.

Итак, Васька-Лев не соврал: замысел у него, во всяком случае, был.

– Но сценарист, насколько мне известно, прочил на роль любовника Клеопатры своего друга Бориса Вольнова.

– Ну, мало ли… могут быть и другие мнения. Например, у режиссера.

– Или у жюри «Мефисто». Вас не удивило, что приз получили вы, а не Вольнов?

– Удивило, потому что последняя собака знала, кому дадут. Что ж мне теперь – скорбеть за него? Нет, я им искренне восхищаюсь, но главное – мой рейтинг поднялся. И вот – пожалуйста! Вы ведь, как я понимаю, от имени Любавской говорите?

– В некотором смысле, высшем, от ее имени.

– Она взялась за экранизацию?

– Она было взялась, но исчезла.

– Как это? Куда?

– Ее, наверное, убили.

Сакраментальный глагол, киношники – народ нервозный, подсознательно созревший для геенны огненной – обычно вздрагивают и бледнеют. «Немецкий романтик» Карлыч вздрогнул и побледнел. Созрел, значит.

– Я расследую убийство, – прогремел я. – Любавская в субботу тут в клубе разговаривала с вами?

– Никогда… С чего вы взяли?

– Вы были в маске Мефистофеля.

– Нас было двенадцать!

– Тринадцать. Да кто считает…

– Я слаб на цифры, но…

– Но помните, что в половине второго получили премию?

– Всего пять мильонов по-старому и хрустального беса.

– Потом в разогретой компании отмечали.

– Ну! До шести.

– Видите, и с цифрами у вас как будто все в порядке. А потом?

– Суп с котом! – по-мальчишески огрызнулся Гофман.

– Кто этот кот?

– Так мы в детстве дразнились. В жизни ничего нет лучше детства, правда?.. – Он помолчал. – Домой поехал.

– Один?

Небольшая заминка.

– Один. Честное слово, я не имел никаких сношений с Викторией Павловной!

– Однако имя-отчество знаете.

– Все знают. Странно, я ее запомнил за столиком… и кажется, с вами.

– Да, в пол-третьего я подвез Викторию домой на Плющиху, и после этого никто из свидетелей ее не видел.

– Это не доказывает убийства!

– Доказательств нет, но обстоятельства исчезновения загадочны.

– В редкие разы, когда я ее видел, она обычно была с мужчинами.

– Но исчезла не одна – с сыном.

– А, помню, красивый подросток – на какой-то премьере мне их показали. – Гофман призадумался. – Вот так история! Осмелится кто-нибудь теперь осуществить «Египетские ночи»?

– Желающие найдутся, главное – деньги.

– Не только, – прошептал он суеверно. – Я вот сейчас подумал: а что, если лучше не трогать? Сам Пушкин не докончил – где уж нам! Боб рассказывал: кто в ихние гробницы ни проник, все погибли, археологи англичане сгинули бесследно.

– Вы хорошо знаете Вольнова?

– Вместе в «Страстотерпцах» страдали. И вот что я вам скажу: эманация смерти требует особых заклинаний!

«Приди ко мне тот, кто под землей». Оригинальная точка зрения (или глупейшая), которую не успел я осмыслить и развить: перед нами как из-под земли возникла Каминская.

– Привет, мальчики! Воркуете?.. Сама я человек широких и глубоких взглядов и убеждений…

Я прервал «гуманистический» вопль, пригласив журналистку за столик, а голубой ковбой ляпнул:

– Так вы мне делаете предложение или нет?

Она не унялась.

– Вторгаясь, может быть, в интимные сферы…

– Кристина, угомонитесь, пожалуйста. – Я постарался расставить все и всех (этих недоделанных) по своим местам. – Вам тут нечем поживиться, мы говорим о кино. Виктор, вы ж боитесь египетских гробниц.

Он прореагировал разумно:

– Безработица еще страшнее, годы летят.

А я – ядовито:

– Вам она не грозит, к кому-нибудь прислонитесь.

– Вот раскрыл человеку душу, – пожаловался Гофман Кристине со слезой в голосе, – а он изгаляется. – Вскочил изящно и пронесся кружевным сквознячком по зале, по переулку мимо стеклянных стен, затормозил, уже полускрывшись, и показал нам розовый, как сосиска, язык.

– Вот придурок, а?

– Как можно так неделикатно! – возмутилась Каминская. – Бог есть любовь, и если этому мужчине предопределена любовь иная…

– Ой, только не впутывайте Всевышнего в игры дегенератов, они находятся в распоряжении иного ведомства. Вы мне очень нужны, Кристина.

– Да, Жорж сказал! – Она молниеносно переключилась на тему более животрепещущую. – Что новенького в нашем деле? Я ночи не сплю!

– Все более проясняется роль вашего возлюбленного.

– Нет, невозможно!

– Оставьте патетику для эссе об искусстве. В ту воскресную ночь после клуба вы слышали голос. Так? Самсон звонил по телефону, потом сразу уехал.

– Он убийца? – со сладострастным всхлипом осведомилась возлюбленная; сейчас она была почти красива.

– Вопросы задаю я. – Дубовые милицейские штампы, как правило, срабатывают. – Во сколько он уехал от вас?

– А что Самсон говорит?

Она явно колебалась между последним шансом (а вдруг замужество? – сомнительно) и профессиональным инстинктом (а вдруг сенсация? – вероятно); я ее подпихнул:

– В общих чертах он признался.

– В чем?

– Вопросы задаю…

– Тогда же, сразу, десять минут четвертого утра.

– Точно? Необходимо сверить показания. – Я беззастенчиво сыграл на самых низменных струнах тщеславия: – Ради вас он пошел на убийство.

Каминская ахнула, как-то осев на стульчике – должно быть, сбывалась юная мечта о ненасытной славе… и сама героиня бестселлер выдаст, – но возразила с сожалением:

– Не из-за меня, он составил план раньше… – Тут совесть слабо шевельнулась в костистой плоти, в районе грудной клетки взметнулись и опали костяшки бус. – Господи, я совершаю предательство!

– Самсон вас просил молчать?.. Но прежде всего вы гражданин, Кристина, – подбодрил я.

– Не издевайтесь, вы циник, как все мужчины. А я женщина, мне страшно, мне снятся трупы!

– Вы видели мертвых? Где они?

– Вы что, совсем уже!..

– Когда он сообщил о плане убийства – в среду?

– Нет, совсем не так, всего лишь теоретически… Как творец сублимирует негативные порывы в художественную фантазию. Оскорбленный, сценарист разработал убийственный план и несколько успокоился.

– Дальнейшие события показали, что не успокоился. Будьте осторожны, Кристина, будьте на людях, не ночуйте одна – вы для него очень опасны.

– Господи, за что мне…

– Я постараюсь эту мину разминировать.

– Как?

– Сообщив ему о ваших показаниях.

– Что вы!..

– Вам жалко убийцу?

– Да может, он не…

– Тогда вам не о чем беспокоиться.

В горячке азарта я покинул ее, не попрощавшись, пронесся к стойке; Жорж, как сметливый связной, моментом сообразив (воспаленный взгляд мой, целеустремленное движение), протянул аппарат.

17

Его, гада, дома не оказалось. К тому же, размышлял я, остыв, выйдя уже из «Мефистико» – тьфу, черт, из «Артистико»! – к тому же этого мужа насмерть к стенке не припрешь, покуда не прояснен важнейший эпизод: кто выключил компьютер, когда Самсон любезничал с хозяйкой котика. На горизонте загадки возник банкир-банкрот с его семейством. Туда, туда, к солнечному бассейну с нимфочкой… а потом – я как-то устало приободрился – к прохладному ручью, образно выражаясь. В потемки гаража, где узкая щель-свет и целебное бормотанье.

А Самсона прищучу к ночи – и к стенке! В кровожадную мою мечту ворвался гундосый голос из автомобиля (опять припаркован рядом с моим, опять случайная встреча – уже в «Мефистофельском» переулке)!

– Николай Васильевич, добрый день! Как наши дела?

«Наши»! Все подозреваемые лезут в долю.

– Как сажа бела, – отделался я прибауткой и в ответ на гостеприимно распахнутую дверцу проник на заднее сиденье (отчего и не покалякать, коль вышел случай), Василевич, как рыбка в аквариуме, развернулся ко мне серебристым туловищем.

– Полный мрак?

– Ну, кое-какие просветы постепенно проступают.

– Нашли мертвых?

– Вот в этом плане – полный мрак. Не могу усвоить логику преступника. В окрестностях Молчановки под покровом ночи промышляет неуловимая банда: душат удавкой и оставляют трупы. Понимаете? Проще всего – инсценировать ограбление.

– Но убийца мог про эту банду не знать.

– Не важно, сработать под некую, абстрактную. Сколько их сейчас функционирует и в Подмосковье, и в Москве.

– Так где произошло убийство?

– И это тоже неизвестно.

– Пропажа ковра – неспроста, – напомнил сценарист, – наверняка какой-то хитрый ход.

– Но специально заезжать за ковром в густонаселенный дом, чтоб навести на ложный след, – идиотство… Вообще какой-то бред: возиться с мертвыми телами (не с одним – с двумя!), тащить в машину, куда-то их везти, закапывать, ежеминутно рискуя нарваться на свидетелей. Он или идиот-везунчик, или мудрый демон.

– Но нет трупов – нет и «дела».

– Да его б, по сути, и не было. В нынешнем беспределе все свалили бы на уголовников.

Сценарист кивнул и после паузы заявил загадочно:

– Значит, он боится самих мертвых.

– Привидений-явлений?

– Плоти, на которой остались какие-нибудь знаки.

– То есть?

– Следы пыток, необычного способа убийства, что может навести на маньяка.

Я ощутил укол (укус) в сердце. Бедное, обезображенное дитя, слава Богу, что я тебя почти не помню. Отдышавшись, вымолвил:

– Умозаключение ваше не лишено смысла.

– Не лишено, – подтвердил Василевич хладнокровно. – Иначе зачем прятать?

– Но тут действует не серийный убийца, нет, он хорошо знал Любавских.

– Из чего это следует?

– Жертвы в ту ночь пребывали в разных местах: сын в Молчановке, Викторию я доставил на Плющиху.

Сценарист отвернулся, повозился в бардачке, закурил; теперь мы подглядывали друг за другом в зеркальце. Если глаза – зеркало души, то она у него как сизая льдинка. Он выдавил:

– Что-то в этом есть… ужасающее. Протяженность во времени и пространстве, состояние аффекта, так сказать, расхолаживает, разряжает. Но если преступление планировалось заранее, то почему выбрана именно эта, с целесообразной точки зрения, «неудобная» ночь?

Последняя ночь Любавского в загородном доме: «Вчера закончили, с рабочими рассчитались. Из-за них тут и торчал, сегодня же отбываю». Последняя ночь в одиночестве: домочадцы спроважены в Москву. Однако Самсон все переиграл, и вместо него у компьютера остался Ваня. Обстоятельства цепкие, но пока непроясненные; и делиться своими смутными соображениями с Львом-Васькой я не собирался.

– Да, непонятно, нет у меня ответов. Обратимся на минутку к вашему творчеству.

– По-моему, эту тему мы в прошлый раз исчерпали. Я не настолько самоупоен, чтоб считать свой замысел гениально-уникальным. – Сценарист самолюбиво поморщился. – Совпадение – да, уникальное, но в принципе возможное.

– «Душа поэта, осуществляющая связь времен», – процитировал я… уж не знаю кого из сценаристов. – У Виктории была связь с мужчиной.

– С кем конкретно?

– Она сказала мужу: со мною.

– Сочувствую. Женщина необычная, пленительная.

Эге, мой эпитет повторил: пленительная.

– Про меня она солгала. И тот эпизод, когда необычная женщина напросилась к вам в компанию, кажется мне надуманным.

– И я солгал?

– Я не сказал: придуманным, но для нее нехарактерным. Она не нуждалась в провожатом, в клубе было полно ее знакомых. Или вы для нее больше, чем знакомый, или кто-то из вашего окружения.

– Тот, кто залез ко мне в компьютер, – с усмешкой констатировал сценарист. – Идея фантастическая: надо знать мой абсолютно секретный пароль.

Тут кстати поведал я вкратце историю секретного пароля Самсона – как ловко разгадал его богатый бомж (историю, конечно, абстрактную, без имен, без «ключа» – «Клеопатра»). Василевич мрачно задумался.

– Таких ловкачей среди моих знакомых нет, – наконец процедил.

– Вы бы предложили на главную роль Бориса Вольнова?

– Господи, он не сообразит, на какую кнопку нажать, не то что пароль угадать!

– Да я не в этой связи спрашиваю.

– На роль – да, годится.

– А не Виктора Гофмана?

– В голову не приходило. – Льдистые глаза в зеркальце мигнули раз, другой, прикрылись веками, но что-то успело отразиться в них… мгновенное смущение или – пуще – страх?

Следующую свою реплику мне пришлось повторить дважды:

– Он слышал о вашем проекте, даже выучил текст.

– Мало ли кто слышал. – Василевич распахнул очи, вновь сосредоточился. – Я ж разговаривал, в общих чертах, кое с кем из режиссеров. Но если вы решили, что Виктор спал с Викторией…

– Отпадает, знаю. Просто я подумал, не он ли тот самый, первый ее «претендент».

– Почему именно он? Алчущих актеров сейчас – да и всегда – как собак нерезаных.

– Виктории был нужен лучший.

– Потому что «Мефисто» вместо Боба оторвал? – Лев-Васька уставился в боковое окошко, глаза из зеркальца исчезли; пауза; развернулся ко мне, просверкав серебром костюма из триллера (из спортклуба). – Вспоминал фильмы с его участием, придурок этот в руках режиссера воск. В принципе вы правы, они по-честному могли бы потягаться.

«Как и два сценариста?» – подумалось. Занятный квартет профессиональных соперников, свите Клеопатры, где каждой твари по паре. Нормально, обычная стервозная атмосферка предсъемок и съемок – клубок столкновений, самолюбий, интриг – и все-таки необычная в свете (мраке) бесследного исчезновения режиссера.