Текст книги "Машины зашумевшего времени"

Автор книги: Илья Кукулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Трагедийный модус ЭППИ: Солженицын и Альфред Дёблин

Так как произведения ЭППИ предлагают разные модальности описания истории, к ним может быть mutatis mutandis применена классификация Хейдена Уайта, предназначенная для описания модальностей письма в научных исторических трудах: история как трагедия, комедия, реалистический роман и сатира. Применительно к творчеству Эйзенштейна такую модель интерпретации впервые предложили Кевин М. Ф. Платт и Дэвид Бранденбергер: они показали, что при формировании сталинского аллегорического нарратива истории разные политические и культурные группы стремились придать этому нарративу разные модальности, и эта разница в ожиданиях структурировала споры вокруг сценариев исторических фильмов, развернувшиеся в СССР во второй половине 1930-х и начале 1940-х годов[754]754
  Platt K. M. F., Brandenberger D. Terribly Romantic, Terribly Progressive, Terribly Tragic: Rehabilitating Ivan IV under I. V. Stalin. P. 643.


[Закрыть].

Исследователи творчества Эйзенштейна, да и он сам, неоднократно писали о том, что в его фильмах, мемуарной и дневниковой прозе история интерпретируется как трагедия[755]755
  См. подготовленную Л. К. Козловым публикацию заметки С. М. Эйзенштейна 1947 г. об инвариантах трагического сюжета в его фильмах: Киноведческие записки. 1998. № 38. С. 97.


[Закрыть]. В финале первого варианта сценария даже такого «победительного» фильма, как «Александр Невский», заглавный герой погибал, отравленный завистниками-князьями во время поездки в Золотую Орду. Хотя сценарий режиссер писал в соавторстве с Петром Павленко, финал придумал лично Эйзенштейн – и очень им дорожил[756]756
  Шенк Ф. Б. Александр Невский в русской культурной памяти: Святой, правитель, национальный герой / Пер. с нем. Е. Земсковой и М. Лавринович. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 311–312, 360.


[Закрыть]. Однако Сталин, прочитав сценарий, провел красную черту под описанием мига наивысшего торжества Невского – и потребовал закончить фильм именно этой сценой, приказав передать Эйзенштейну его устную резолюцию: «Не может погибнуть такой хороший князь»[757]757
  Эйзенштейн С. М. Мемуары: В 2 т. Т. 2. М.: Труд; Музей кино, 1997. С. 289. Обсуждение достоверности этой фразы Сталина см.: Шенк Ф. Б. Указ. соч. С. 374.


[Закрыть].

В произведениях Солженицына история интерпретируется одновременно элегически и сатирически. Его сочинения – своего рода медитации на руины «правильного», «органического» состояния общества, совмещенные с сатирическим изображением как современного состояния этого общества, так и тех, кого Солженицын считал виновниками деградации. Даже в «обзорных» разделах «Красного колеса», имитирующих научно-исторический стиль, повествователь, выражающий точку зрения автора, постоянно вмешивается в цитируемые стенограммы заседаний Государственной думы и «перебивает» речи либеральных и левых депутатов издевательскими комментариями, демонстрирующими властолюбие или нечестность очередного выступающего[758]758
  См. анализ этого приема: Урманов А. В. Указ. соч. С. 67–68.


[Закрыть]. Собственно «органическое» состояние общества – «до руин» – в прозе Солженицына избражается крайне редко: в воспоминаниях Ивана Денисовича и в первых, довоенных главах «Красного колеса» – где эта идиллия, впрочем, уже подточена предчувствиями будущей катастрофы. Солженицын сохранил во многих своих произведениях характерный для ЭППИ телеологизм, но изменил его смысл на противоположный – превратил из утопического в катастрофический.

Исторический аналог этого переворачивания, как оно представлено в «Красном колесе», – романная тетралогия Альфреда Дёблина «Ноябрь 1918. Немецкая революция», посвященная моральному поражению революции 1918–1919 годов в Германии. Этот цикл, написанный в 1937–1943 годах в эмиграции, состоит из четырех больших романов: «Буржуа и солдаты» (1939), «Преданный народ» (1940), «Возвращение фронтовиков» (1940) и «Карл и Роза» (1942–1943)[759]759
  Первый роман цикла был издан в 1939 г. в Голландии, второй, третий и четвертый – в 1948–1950‐м в Германии, однако первое текстологически выверенное издание появилось только в 1990‐м.


[Закрыть]. Можно предположить, что Солженицын не знал о произведении Дёблина и сходство их эпопей – сугубо типологическое. Но оно достаточно значимо.

Дёблин отказался назвать свое сочинение романом или циклом романов и обозначил его жанр как «повествование» или «повествовательное сочинение» (Erzählwerk) – «Красное колесо», как известно, снабжено указывающим на жанр подзаголовком «повествование в отмеренных сроках». Каждый из романов дёблиновского цикла очень подробно описывает события, происходящие в течение нескольких исторически значимых дней по всей Германии (все действие эпопеи охватывает время с 10 ноября 1918 года до 15 января 1919-го – дня, в который были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург), – аналогично, в каждом из романов «Красного колеса» описаны многочисленные события, происходящие в очень краткие промежутки времени (если не считать многочисленных отступлений в прошлое героев).

В статье 1929 года «Структура эпического произведения» Дёблин писал: «Произведения искусства непосредственно связаны с Правдой (Wahrheit)» (курсив источника)[760]760
  Döblin A. Die Vertreibung der Gespenster. S. 466. Использован перевод Т. Баскаковой.


[Закрыть]. Солженицын, как известно, завершил свою Нобелевскую лекцию (1970) словами:

В русском языке излюблены пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный опыт, и иногда поразительно:

ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ.

Вот на таком мнимо фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергий основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира.

Нобелевскую лекцию Солженицын написал сразу после завершения работы над романом «Август Четырнадцатого» (март 1969 – октябрь 1970, премия писателю была присуждена 8 октября 1970 года) – первым «узлом» эпопеи «Красное колесо».

По-видимому, и Дёблин, и Солженицын имели в виду выразить в своих произведениях скрытую «правду» истории, хотя представляли себе ее совершенно по-разному. Это было связано с тем, что их творчество было основано на разных концепциях субъекта.

В статье «Исторический роман и мы» (1936) Дёблин писал, в некоторых отношениях прямо предвосхищая «Тезисы о понятии истории» Беньямина:

Он [автор] вовсе не предполагает рыться в… могилах подобно археологу, чтобы после обогатить какой-нибудь музей, но хочет уже погрузившееся в землю переместить – живым – в мир, мертвым – открыть уста, их иссохшим костякам – вернуть способность к движению. […] Автор… продумывает и прощупывает пядь за пядью свой материал, и когда хочет что-то ухватить – и ухватывает, – то подталкивает его к этому отнюдь не бессмысленное стремление к объективности, а единственная неподдельность, которая возможна для индивида на этой земле: пристрастность действующего. […] Куски истории, заимствованные из нее части становятся кусками его самого, и он их вы-ставляет, последовательно, один за другим, и так выстраивается особый, действительно вперед-живущий и до конца себя из-живающий мир (eine wirklich sich hinlebende und auslebende Welt). […] Ибо мы сделаны из того же теста, что и те, пребывающие в могилах, и обстоятельства, условия, в которых мы живем, позволяют нам на время приютить у себя и тех, кто, по видимости, совершенно отличен от нас.[761]761
  Döblin A. Die Vertreibung der Gespenster. S. 518–520. Перевод Т. Баскаковой. Сохранены шрифтовые выделения источника.


[Закрыть]

Солженицын явно перекликается с Дёблином в двух пунктах: его проза направляется стремлением «открыть уста мертвым» и выражает стремление вмешаться в историю с точки зрения «пристрастности действующего». Но он далек от идеи «приютить у себя и тех, кто, по видимости, совершенно отличен от нас», хотя и был уверен, что стремится к пониманию обеих сторон исторического конфликта (ср., например, его объяснения по поводу исторической книги о русско-еврейских отношениях «Двести лет вместе»). Кроме того, Солженицын не считал, что делает исторические события «кусками себя самого», так как воспринимал самого себя не как субъективного, а как объективного наблюдателя.

Несмотря на эти расхождения, переклички между принципами организации двух романных исторических эпопей – Дёблина и Солженицына – весьма значимы.

В дёблиновском цикле действуют многочисленные исторические лица под собственными именами – и вымышленные герои. Политические деятели, особенно социал-демократы, изображены очень иронически, а вся эпопея Дёблина описывает крах революции, руководство которой взяли на себя представители именно этой партии. В других эпизодах автор, оставляя насмешливый тон, патетически описывает происходящее как результат действия божественных и дьявольских сил. Особенно это заметно в последнем романе, который представляет историю убийства Розы Люксембург как высокую трагедию, приводящую к спасению души немецкой коммунистки – «искательницы богов» (определение Дёблина – «Göttersucherin»). И структура мира персонажей, и ироническая интонация, и религиозные объяснения происходящего – все это находит соответствия в эпопее Солженицына.

По-видимому, это сходство – конвергентное, и основано оно на сочетании «монтажной» выучки авторов этих двух эпопей и их политических убеждений. Солженицын, как и Дёблин, может быть назван разочарованным левым, или человеком, разочаровавшимся в революции. «…Первое время [после ареста, последовавшего в 1945 году,] в тюрьмах, особенно в Бутырке […] [Солженицын] продолжает [в спорах с другими заключенными] доказывать, что ленинизм – это готовая, верная истина»[762]762
  Сараскина Л. О Солженицыне, или Кому нужна русская литература // Сайт «Православие и мир». 2013. 3 августа (http://www.pravmir.ru/zhizn-solzhenicyna-sovershennoe-proizvedenie-video/).


[Закрыть]. В дальнейшем Солженицын пришел в своем развитии к почвенно-националистическому мировоззрению. Дёблин к 1930-м годам стал левым либералом[763]763
  Bernhardt O. Alfred Döblin. Münich: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2007. S. 51–57.


[Закрыть]. Однако оба писателя стали верующими людьми, объяснявшими историю как результат трансцендентного вмешательства и этического выбора, который обязан сделать каждый человек. Этнический еврей Дёблин во время работы над эпопеей заинтересовался католическим вероучением и крестился между завершением третьего и началом работы над четвертым, завершающим, томом – 30 ноября 1941 года. Солженицын был крещен в младенчестве, но долгое время не был церковным человеком и вновь обратился в православие, попав в лагерь в 1950 году.

В романном цикле Дёблина по сравнению с его самым известным романом «Берлин, Александерплац» роль монтажных построений уменьшена. Газетные статьи и заголовки активно используются, но, в отличие от «монтажной» литературы 1920-х, вводятся мотивированно: например, Дёблин описывает, как герой или героиня читают на улице газету, – и тогда уже цитирует статью из прессы, попавшуюся ему или ей на глаза. Повествователь, как это часто бывало в реалистической прозе XIX века, знает обо всех мыслях и переживаниях героев и пересказывает их[764]764
  См. об этом: Dollenmayer D. B. The Berlin Novels of Alfred Döblin. Berkeley; Los Angeles; London: University of California Press, 1988. P. 130–133.


[Закрыть]. Все эти поэтологические аспекты эпопеи дали основания литературоведу-германисту Клаусу Хофманну счесть, что «Ноябрь 1918», несмотря на модернистский генезис, – не модернистское произведение[765]765
  Hofmann K. Revolution and Redemption: Alfred Döblin’s «November 1918» // The Modern Language Review. 2008. Vol. 103. No. 2 (April). P. 471–489, здесь цит. p. 487.


[Закрыть].

Солженицын, как можно видеть, тоже вводит фигуру всезнающего автора, но сохраняет гораздо больше из монтажной стилистики, характерной для культуры 1920–1930-х. Так, в его эпопее газетные заголовки вводятся немотивированно, создавая монтажный «информационный поток», как у Дос Пассоса.

Несмотря на инверсию философско-идеологической основы, структурные принципы ЭППИ в творчестве Солженицына сохранились полностью – в частности, выделение «моментов пафоса», противостоящих потоку сплошного становления: «В этой кривой истории – то есть в смысле математическом кривая линия истории, – есть критические точки, их называют в математике особыми. Вот эти узловые точки… я… подаю в большой плотности»[766]766
  Солженицын А. И. Телеинтервью на литературные темы с Н. А. Струве. С. 213.


[Закрыть]. У Солженицына эта локализация действия еще заметнее, чем у Дёблина, так как все действие «Красного колеса» охватывает почти четыре года (с августа 1914-го до апреля 1917-го, если не считать эпилога), а действие каждого романа занимает все равно всего несколько дней, как у Дёблина.

Возможно, и нетерпимость Солженицына в спорах, и его стремление идеологически заклеймить противника были генетически связаны не только с психологическими особенностями писателя, но и с методологией и стилистикой раннесоветского авангарда. Или, если угодно, психологические особенности Солженицына привели его к усвоению не только эстетики советского авангарда, но и характерных для него агрессивных методов ведения полемики.

«Вненаходимый» писатель

П. Вайль и А. Генис полагают, что в первой половине 1960-х, после публикации «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицын еще мог надеяться войти в подцензурную советскую литературу. Но со второй половины 1960-х годов он целенаправленно формировал свою репутацию как автора, не имеющего аналогов в советской литературе и противостоящего советской культуре в целом, а поэтому и не сравнимого ни с кем. Здесь можно воспользоваться термином Михаила Бахтина: Солженицын манифестировал свою «вненаходимость», то есть локализацию за пределами известного контекста.

Естественными союзниками Солженицына в формировании такой репутации стали первые внимательные интерпретаторы его творчества – критики-нонконформисты в диапазоне от Владимира Лакшина до Аркадия Белинкова. Для них отказ Солженицына от советских «правил игры» приобрел значение социального образца, новой утопической нормы культурного и этического самоопределения[767]767
  Лакшин В. Солженицын и колесо истории / Сост. С. Кайдаш-Лакшиной. М.: Вече; Аз, 2008 (статьи, переписка критика и писателя, дневниковые записи, дающие представление об увлечении Лакшина Солженицыным и о его разочаровании); Белинков А. Судьба и книги Александра Солженицына (1969) // Белинков А., Белинкова Н. Распря с веком: В два голоса. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 429–451.


[Закрыть]. «Вненаходимость» Солженицына давала ему и сочувствующим его исследователям возможность связать его с традициями русской классической литературы, от которых были отчуждены советские авторы.

В дальнейшем писатель настаивал на своем уникальном положении и в эмигрантской литературе. В произведениях и жизнетворческих акциях (манера одеваться, стилистика публичных выступлений, уединенная жизнь в Вермонте, торжественная поездка по России при возвращении в 1994 году…) он выработал намеренно анахроническую культурную позицию, которая в еще большей степени затруднила определение его литературной генеалогии – притом что идеологическая генеалогия Солженицына прослежена довольно подробно как его противниками, так и доброжелательно настроенными аналитиками[768]768
  Ericson Jr. E. E. Solzhenitsyn: The Moral Vision. Grand Rapids, Mich.: Eerdmans, 1980; Pontuso J. F. Solzhenitsyn’s Political Thought. Charlottesville: University of Virginia Press, 1990; Mahoney D. Alexander Solzhenitsyn: The Ascent from Ideology. Lanham; Boulder; New York; Oxford: Rowman & Littlefield Publishers, Inc., 2001; Pearce J. Solzhenitsyn: A Soul in Exile. Grand Rapids, Mich.: Baker Books, 2001; Кротов Я. Солженицын как религиозный тип // Сайт «Грани. ру». 2008. 15 августа (http://www.grani.ru/Politics/Russia/m.139989.html).


[Закрыть]. «Единственность» стала основой образа писателя в биографической книге Людмилы Сараскиной, что вызвало справедливые возражения – в частности, Елены Скарлыгиной[769]769
  Скарлыгина Е. Солженицын и третья русская эмиграция (К вопросу об одной монографии) // Вопросы литературы. 2009. № 2. С. 381–406.


[Закрыть].

Адепты автора «Архипелага ГУЛАГ» объясняют, что Солженицын вовсе не анахроничен, а оппоненты настаивают, что явная анахроничность свидетельствует об эстетической и гражданской несостоятельности литератора. Тем не менее до сих пор почти не исследован вопрос: почему писатель, живо откликавшийся на многие современные ему события, намеренно поддерживал в своем творчестве и поведении такую анахронистичность? Какими могли быть его художественные задачи?[770]770
  В серии работ Даниила Цыганкова обсуждается не эстетический, а социальный смысл этой анахронистичности. См., например: Цыганков Д. Социологический анализ воззрений и общественной деятельности А. И. Солженицына: Автореф. дис. … канд. социол. наук. М., 1995; Он же. «Властитель дум» в поле политики: опыт социоанализа // Авторская интернет-страница Д. Цыганкова (http://tsygankov.ru/texts/RussianPeriodicals/vlastitel_dum2.html), сокращенный вариант статьи опубликован в журнале «Социологические исследования»: 1999. № 1. С. 78–87. Ср. также давнюю, сугубо эскизную статью о социальной «вненаходимости» Солженицына: Парамонов Б. Сюжет как явление стиля: Солженицын. Закат русской иллюзии о писателе – учителе жизни // Независимая газета. 1991. 25 апреля. С. 7.


[Закрыть] На мой взгляд, обсуждение политических и этических концепций Солженицына сегодня если и имеет смысл, то как часть изучения выработанных писателем модальностей высказывания – а эти модальности связаны с особенностями его эстетической генеалогии.

Случай Солженицына – в самом деле, особый, но не уникальный, и у него есть своя родословная. Не уникален он и типологически: в 1920–1930-е годы такую же позицию «вненаходимости» в советской литературе стремился занять Михаил Булгаков. Существенно, что и «…Булгаков заявлял о своих консервативных ценностях, используя язык нового времени»[771]771
  Михайлик Е. Булгаков, Шкловский, Уэллс и «косность земли» // Тыняновский сборник / Под ред. М. О. Чудаковой, Е. А. Тоддеса, Ю. Г. Цивьяна. Вып. 13: Двенадцатые – Тринадцатые – Четырнадцатые Тыняновские чтения: исследования, материалы. М.: Водолей, 2009. С. 242. Кажется, первым Булгакова и Солженицына сопоставил Владимир Лакшин: Лакшин В. Булгаков и Солженицын: к постановке проблемы // Лакшин В. Солженицын и колесо истории… С. 128–136.


[Закрыть].

Место Солженицына в русской культуре 1960–1980-х годов напоминает положение языка, не имеющего современных аналогов, – единственного сохранившегося потомка большой языковой семьи, причудливо сочетающего черты своих исчезнувших собратьев и ближайшего, но чужеродного ему окружения.

Глава 9
Павел Улитин: рождение новой прозы из постутопического монтажа

Постутопический монтаж, сформировавшийся в несколько этапов на протяжении 1930–1970-х годов, может быть рассмотрен с двух точек зрения. Он завершал и переосмысливал традиции «классического» монтажа 1910–1920-х годов – и открывал новый этап развития искусства. Постутопический монтаж стал одним из первых феноменов, предвещавших формирование нового типа культуры – постмодернистского.

Предметом изображения в произведениях, написанных или снятых с помощью этого типа монтажа, часто (хотя и не обязательно) становилась не современность, а недавняя история, представленная с точки зрения, которую автор понимал как современную. Для изображения исторических событий монтажные методы использовались и раньше – достаточно вспомнить фильм Д. У. Гриффита «Нетерпимость». Но Гриффит изображал историю как сложное соединение вечного возвращения и спасительного прогресса. В произведениях, использовавших метод постутопического монтажа, история оказывалась серией разрывов, и последний разрыв, самый значительный, отделял ее от современности.

Солженицын использовал переосмысленный – постутопический – монтаж для ревизии исторического нарратива в литературе. Созданный им образ исторического процесса был элегическим и сатирическим по модальности и утопически-консервативным по содержанию. Джозеф Пирс обоснованно сопоставил Солженицына с европейскими консервативными модернистами, такими как Дж. Р. Р. Толкин[772]772
  Пирс Дж. Родственные души: западные собратья Солженицына по перу / Пер. с англ. В. Уляшева // Новое литературное обозрение. 2010. № 103. С. 205–216.


[Закрыть], но в этом ряду российский «нобелиат» по своей эстетической и политической позиции выглядит наиболее радикальной и в то же время наиболее архаичной фигурой – из-за общей идеологизированности значительной части его произведений и из-за избранной им позиции всеведущего автора-судьи.

Другой писатель, о котором и пойдет речь в этой главе, Павел Улитин, создал новый метод в литературе и использовал его для пересоздания другого типа нарратива – автобиографического. При этом он оказался одним из самых значительных новаторов среди тех, кто изменил европейское и североамериканское автобиографическое письмо в 1950–1970-е годы.

Улитин может быть рассмотрен как самый крайний из возможных оппонентов, оспаривающих позицию, общую для Эйзенштейна и Солженицына: он сделал гипермонтаж средством деконструкции истории как логически связного нарратива. Эта деконструкция и стала для него основой нового автобиографического письма.

Прежде чем перейти к анализу текстов, я дополню биографические сведения, изложенные в гл. 4[773]773
  Основные факты были изложены в нескольких статьях З. Зиника и М. Айзенберга со слов П. Улитина (но в ряде случаев они поддаются проверке по другим источникам). Из литературы об Улитине см., например: Айзенберг М. Отстоять обедню // Московский наблюдатель. 1991. № 1. С. 61–62 (http://www.rvb.ru/ulitin/about/eisenberg_otstoyat_obednyu.htm). Подробнее об Улитине см. также: Зиник З. На пути к «Артистическому» // Театр. 1993. № 6. С. 123–142; Он же. Приветствую Ваш неуспех // Улитин П. Разговор о рыбе. М.: ОГИ, 2002. С. 7–21; Он же. Кочующий четверг // Улитин П. Путешествие без Надежды. М.: Новое издательство, 2006. С. 7–44; Zinik Z. Ford Madox Ford: Mentors, Disciples and a Ring of Mail Conspirators // Ford Madox Ford. Literary Networks and Cultural Transformations / Ed. by A. Gasiorek and D. Moore (International Ford Madox Ford Studies. Vol. 7). Amsterdam; New York: Rodopi B. V., 2008. P. 217–242; Львовский С. Разговор на сквозняке // Сайт «Литературный дневник». 2002. 15 апреля (http://www.vavilon.ru/diary/020415.html); Он же. [Рец. на кн.: Улитин П. Макаров чешет затылок. М.: ОГИ, 2003] // Критическая масса. 2004. № 4; Кукулин И. Подводный, но не вытесненный [Рец. на кн.: Улитин П. Разговор о рыбе. М.: О.Г.И., 2002] // Новое литературное обозрение. 2002. № 54. С. 285–288.


[Закрыть]. Это необходимо потому, что, как я уже говорил, фигура Улитина изучена крайне мало.

Жизнь неофициального человека

Павел Улитин родился в станице Мигулинской Области Войска Донского в 1918 году. Его отец был землемером, мать – врачом, она окончила Высшие женские курсы и в 1912 году приехала работать в казачий край, где русских считали некоренным народом, а положение приезжих регулировалось специальным законодательством. Первое детское воспоминание Улитина, относящееся к времени, когда ему было три года: он просыпается ночью и видит рыдающую мать, которая держит в руках голову отца, отрубленную бандитами. (Психоаналитики, возможно, вывели бы из этой замещенной «первичной сцены» стремление будущего литератора создавать свои тексты одновременно целыми и разделенными на части.) В детстве мать учила его немецкому языку, который сама хорошо знала.

Литературные тексты начал писать еще в юности. В 1936 году, окончив школу, он поступил в Московский институт философии, литературы и истории (ИФЛИ). В 1938 году соученик Улитина Иван Шатилов уговорил его вступить в организованную им Ленинскую народную партию (ЛНП) – подпольный кружок, поставивший своей целью борьбу за идеалы «подлинного ленинизма» против сталинской диктатуры. (Улитин, впрочем, писал в автобиографическом эссе «Хабаровский резидент» (1961)[774]774
  Насколько мне известно, этот текст опубликован только в Интернете: http://rvb.ru/ulitin/khabarovskiy_rezident/.


[Закрыть], что стать членом группы он особенно не стремился и что Шатилов, имевший вождистский склад характера, в разговоре, пользуясь жаргонным выражением, «взял его на слабо».) Участники группы были арестованы, и о раскрытом «заговоре» – равно как и о разгроме еще нескольких молодежных кружков – 7 июня 1939 года Сталину рапортовал Л. П. Берия, ставший в ноябре 1938 года наркомом внутренних дел вместо Н. И. Ежова[775]775
  Лубянка. Сталин и НКВД – НКГБ – ГУКР «Смерш». 1939 – март 1946 / Сост. и ред. В. Н. Хаустов, В. П. Наумов, Н. С. Плотникова. М.: Международный фонд «Демократия», 2006 (http://www.alexanderyakovlev.org/fond/issues-doc/58670).


[Закрыть].

Одним из членов группы, не названным в этом донесении, был друг Улитина и знаменитый впоследствии поэт Павел Коган. Выжившие члены ЛНП Иван Шатилов и Павел Улитин безоговорочно считали его провокатором и секретным сотрудником НКВД. Об этой роли Когана, согласно эссе «Хабаровский резидент», рассказал сокамерникам Григорий Якубович, бывший заместитель начальника управления НКВД по Москве и Московской области, арестованный за несколько месяцев до Улитина и расстрелянный в 1939 году[776]776
  Якубович Григорий Матвеевич (1903–1939) родился в Ярославле. В советской тайной полиции служил с 1918 г. (!). Член ВКП(б) с 1925‐го. В 1935–1937 гг. – начальник Секретно-политического отдела, затем 4‐го отдела УГБ УНКВД по Московской области. В 1937–1938 гг. – заместитель начальника УНКВД по Московской области, входил в одну из троек НКВД – УНКВД, созданных для рассмотрения дел арестованных в ходе операции по приказу НКВД СССР № 00447 (о начале массовых репрессий) от 30 июля 1937 г. В 1938 г. был назначен помощником начальника УНКВД по Дальневосточному краю. Высшее из полученных званий – майор госбезопасности. Арестован 19 сентября 1938 г. 25 февраля 1939 г. приговорен к смертной казни. Расстрелян на следующий день. Не реабилитирован. Во многих исторических работах неточно называется начальником управления НКВД по Москве и Московской области. Эта ошибка появилась, видимо, потому, что Якубович неоднократно исполнял эти обязанности, когда «настоящий» начальник отсутствовал на работе. Так он обозначен в эссе Улитина «Хабаровский резидент» и в сообщениях об инициированных Якубовичем репрессиях, в том числе против православных и иудейских духовных лиц и религиозных активистов (Чарный С. «Еврейский фашистский центр» на Большой Бронной // Лехаим. 2002. Апрель [5762. Нисан] [http://www.lechaim.ru/ARHIV/120/charny.htm]; Ватлин А. Ю. Террор районного масштаба: «Массовые операции» НКВД в Кунцевском районе Московской области 1937–1938 гг. М.: РОССПЭН, 2004; Б.а. [В память] Священномученика протоиерея Павла (Косминков Павел Васильевич, †02.03.1938) // Сайт Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета (http://pstgu.ru/news/martir/2013/03/02/43682/); Б.а. Священномученик Димитрий Бояркинский // Сайт Храма Преображения Господня села Бояркино Московской епархии [http://parohia.prihod.ru/svjatye_nashego_blagochinija_razdel/view/id/24146]).


[Закрыть]. (При этом Улитин вплоть до 1970-х годов помнил и цитировал неопубликованные стихи Когана, которые его бывший друг ему когда-то читал[777]777
  Зиник З. Кочующий четверг. С. 41. По еще одной версии, которую рассказывал Улитин Зинику, его «вычислили» по анонимной антисталинской записке, посланной лектору. Однако, судя по докладу Берии, члены ЛНП были арестованы одновременно, и история о записке – или о том, что Улитина по ней «вычислили», – возможно, апокриф.


[Закрыть].)

Это знание о Когане впоследствии до некоторой степени стигматизировало Улитина. Коган был кумиром «шестидесятников», в том числе и диссидентов, таких как Александр Галич, знавший его с юности. О нем вспоминали как о мягком, мечтательном человеке. Информацию о провокаторской деятельности Когана даже в неофициальных интеллигентских кругах Москвы категорически отторгали.

При этом ни Улитин, ни те, кто ему не верил, по-видимому, старались не думать о том, что некоторые молодые люди, публично (а возможно, и тайно) разоблачавшие «врагов народа» в конце 1930-х, делали это не из моральной низости, а по идейным соображениям – хотя их жертвам от этого легче не становилось. Иногда такие разоблачители со временем становились диссидентами и, бывало, глубоко раскаивались в том, что говорили и делали в молодости. Но Коган, ставший на войне командиром разведгруппы, погиб в 1942 году.

Улитин не «раскололся» на допросах, несмотря на пытки. Полуживого, со сломанной ногой, его бросили связанным в сырую камеру, у него начались гнойный плеврит и сепсис. В 1940 году его комиссовали – выпустили из тюрьмы, по-видимому, просто для того, чтобы он умер не в камере. Он вернулся на Дон к матери, которая его выходила, однако Улитин остался инвалидом, не был призван на фронт[778]778
  По словам Улитина, он оставался на оккупированной территории, где его едва не расстреляли немецкие солдаты, приняв за раненого красноармейца.


[Закрыть] и всю оставшуюся жизнь ходил с палкой, прихрамывая. Писатель был уверен, что не погиб в тюрьме только потому, что в институте много занимался конькобежным спортом и имел до ареста богатырское здоровье.

После окончания войны Улитин переехал в Подмосковье и поступил в экстернат Московского государственного педагогического института иностранных языков (МГПИИЯ). Летом 1951 года, будучи в отчаянии от ощущения того, что никогда не сможет реализоваться в СССР, он попытался пройти в посольство США в Москве, чтобы попросить политического убежища. Он выдавал себя за иностранца и заговорил с охранником из НКВД по-английски, но при этом, по собственному рассказу Улитина, в руках у него была авоська с парой коньков. Улитин был арестован, признан невменяемым и помещен в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу (ЛТПБ), откуда был освобожден в 1954 году. В ЛТПБ его научили профессии переплетчика, что в дальнейшем помогло ему изготавливать самиздатские книги.

При обыске в 1951 году у него были конфискованы рукописи его ранних произведений – один готовый роман и черновики еще двух незавершенных. В «столыпинском» вагоне, в котором Улитина везли в ЛТПБ, он впервые увидел Александра Асаркана (1930–2004), впоследствии – одного из самых проницательных и известных театральных критиков 1960-х[779]779
  Асаркан был сыном активиста Всеобщего еврейского рабочего союза (Бунда). Освобожден из ЛТПБ в 1954 г., поселился в Москве. В преддверии государственных праздников или визитов иностранных президентов и т. п. событий Асаркана как подозрительного для властей человека арестовывали и помещали в психиатрическую лечебницу – часто ему удавалось избежать этого унижения, отсиживаясь у знакомых, – как правило, у Айхенвальдов. В 1980 г. Асаркан эмигрировал в Италию, прожил несколько месяцев в Риме, но получить возможность постоянного проживания не смог по бюрократическим причинам, после чего переехал в США. Умер в 2004 г. в Чикаго.


[Закрыть], а в ЛТПБ познакомился и с Юрием Айхенвальдом (1928–1993), впоследствии известным поэтом, публицистом, диссидентом и культовым учителем литературы в одной из московских школ. Оба они стали близкими друзьями Улитина.

После освобождения Улитин жил в Ростове, затем в Москве. В 1957 году окончил заочное отделение МГПИИЯ. Работал продавцом в книжном магазине, давал уроки английского языка, переводил современную англоязычную прозу. Минимум два его перевода – по одному рассказу Дж. Джойса и американского писателя Джеймса Тёрбера – были опубликованы в советской печати.

В 1950–1960-е годы основным местом самореализации для Улитина стало знаменитое в Москве кафе «Артистическое», где он, сидя за столиком, произносил длинные безадресные монологи, в которых «обкатывал» свою прозу, или устраивал особого рода перформансы:

Улитина надо было видеть – скажем, в лучшие годы в кафе, а позже у него дома за бутылкой вина: обложенный записными книжками, с закладками на нужных страницах, с листочками, где выпечатаны были заранее заготовленные цитаты-шпаргалки, со страничками английских романов и почтовыми открытками, не считая картинок с подписями, вырезанных из иллюстрированных журналов. С бокалом кислого вина в одной руке и с авторучкой в другой (чтобы тут же записать промелькнувшее в разговоре слово, которое станет ключевым для будущего разговора, разговора в будущем о прошлом) он не говорил, а танцевал на пуантах цитат из прошлого, подхватывая сиюминутное высказывание собеседника как литературную цитату из классиков[780]780
  Зиник З. Приветствую ваш неуспех // Улитин П. Разговор о рыбе / Подгот. текста И. Ахметьева. Коммент. М. Айзенберга, И. Ахметьева, Л. Улитиной. М.: ОГИ, 2002. С. 12–13.


[Закрыть].

Так создавались произведения Улитина, имевшие значение как элементы его жизнетворческой работы – или, точнее, работы, в которой автобиографическое письмо было неотделимо от театрализации жизни и от устных импровизаций, благодаря которым Улитин осмыслял в кругу собеседников свое и общее прошлое.

Задача, которую поставил себе Улитин, была труднореализуемой, но в некотором смысле изоморфной его характеру: его младшие друзья вспоминают, что в быту он был эксцентричным и артистичным. Например, вечером по дороге из кафе домой он мог зайти на почту и отправить самому себе телеграмму, переиначивающую известное стихотворение Тютчева «А. Ф. Гильфердингу» (1869): «Приветствую Ваш неуспех, для Вас и лестный, и почетный, и назидательный для всех»[781]781
  У Тютчева: «Спешу поздравить. Мы охотно / Приветствуем ваш неуспех, / Для вас и лестный, и почетный, / И назидательный для всех». Стихотворение Тютчева было написано после того, как славянофил, этнический немец, филолог-фольклорист Гильфердинг не был избран действительным членом Российской академии наук. Тютчев, как и славянофилы, полагал, что Гильфердинга забаллотировали другие академики-немцы якобы из‐за своей нетерпимости к русскому национальному чувству, и приветствовал эту неудачу как признание патриотического значения работ Гильфердинга «от противного».


[Закрыть].

В 1950-е годы дважды отсидевший Улитин вел себя, по тогдашним меркам, почти вызывающе – у него был широкий круг общения, он встречался с жившими в Москве иностранцами, по-видимому, получая от них новинки западных литератур. Самым заметным среди этих иностранцев был Эдмунд Стивенс (1911–1992) – журналист, представлявший в Москве различные американские издания с 1934 до конца 1980-х годов[782]782
  О Стивенсе см., например: Heckler Ch. An Accidental Journalist: The Adventures of Edmund Stevens, 1934–1945. Columbia: University of Missouri Press, 2007. За репортажи из Москвы Стивенсу в 1950 г. была присуждена Пулитцеровская премия.


[Закрыть]. Стивенс жил в отдельном доме с садовником, устраивал пышные приемы, выполнявшие роль своего рода культурного салона. К Улитину и Асаркану Стивенс относился с интересом, Асаркану он предложил даже прочитать курс лекций для посетителей своего салона[783]783
  З. Зиник, частное сообщение, август 2013 г.


[Закрыть].

Еще одним колоритным – но в ту пору мало кому известным – иностранным знакомым Улитина в Москве была Салли Белфрейдж (Sally Belfrage) – молодая американка, которая в произведении Улитина «Детективная история» (1959) названа просто по имени, Салли. Белфрейдж несколько месяцев в 1957–1958 годах проработала переводчицей Издательства литературы на иностранных языках. Немедленно по возвращении в США она издала книгу «A Room in Moscow» (1958) – очерк о повседневной жизни в СССР и о самосознании советской молодежи, по нетривиальности наблюдений не утративший своего значения и сегодня. (Впоследствии Белфрейдж (1936–1994) стала видной американской правозащитницей и публицисткой, выступала с протестами против войны во Вьетнаме и жила в основном в Великобритании.) Книга произвела сильное впечатление на англоязычных критиков[784]784
  Например, см. весьма одобрительную рецензию: Litvinoff E. Astonishing the Muscovites // The Manchester Guardian. 1958. October 24.


[Закрыть] и не меньшее – на сотрудников КГБ, которые стали расследовать московские связи Белфрейдж[785]785
  См. в «Детективной истории»: «„Пижона“ я уничтожил. Пленку сжег. Разыскивают книгу Салли „Рум ин Москау“. Нигде пока не нашли. Она‐то вообще есть у Эда».


[Закрыть].

Однако пристальное внимание на Улитина КГБ обратил чуть позже – и не из-за Стивенса или Белфрейдж (хотя почти наверняка о контактах Улитина с жившими в Москве иностранцами спецслужбам было известно), а по другой причине. В 1962 году КГБ провел обыск в Минске у белорусского философа-диссидента Кима Хадеева (1929–2001); Хадеев был арестован, судим и получил второй в своей жизни тюремный срок[786]786
  Первый раз он был арестован и получил лагерный срок в 1948‐м за антисталинские высказывания.


[Закрыть]. Прежде Хадеев был в Ленинградской тюремной психбольнице вместе с Асарканом и Улитиным. У философа нашли подборку произведений Улитина «Анти-Асаркан» – и в Москву, по-видимому, ушла информация о необходимости провести обыски и у автора, и у «главного героя». О том, что произошло после обыска у Хадеева, Асаркан вспоминал в письме к М. Н. Айзенбергу:

…Я был в Ленинграде; в Москве на вокзале меня встретил Яник[787]787
  Ян Каган – ученый-сейсмолог, друг Асаркана и Улитина. С 1972 г. живет и работает в Лос-Анджелесе (США).


[Закрыть], сказал, что приходили к У[литину] и лучше бы мне сейчас домой не ехать. Я сказал что наоборот – надо ехать и почиститься, прежде чем они придут. Но они пришли через несколько минут после того как я вошел в квартиру. А брали во время обыска ВСЕ, ЧТО НАПИСАНО ОТ РУКИ ИЛИ НА МАШИНКЕ[788]788
  Цит. по публикации фрагмента письма в статье: Айзенберг М. Открытки Асаркана // Знамя. 2005. № 11 (http://magazines.russ.ru/znamia/2005/11/ai6.html).


[Закрыть].

После обысков сохранились только те улитинские рукописи конца 1950-х – начала 1960-х годов, которые были подарены или переданы на сохранение знакомым. Писатель был очень травмирован этим вторжением и потерей многих своих зрелых произведений, о которых вспоминал много лет.

Он прожил до 1986 года, и этот последний период его жизни – после обыска – был относительно небогат событиями. Он много писал, по-прежнему следил за новинками литературы на основных европейских языках, проявляя острую литературную интуицию (например, читал не только модных в ту пору Джойса и Хемингуэя[789]789
  По воспоминаниям З. Зиника, из произведений Хемингуэя Улитин особенно высоко ценил «За рекой в тени деревьев» («Across the River and Into the Trees», 1950) и «Праздник, который всегда с тобой» («The Movable Feast», 1964).


[Закрыть], но и мало кому в СССР известного Джеймса Болдуина[790]790
  Из произведений Болдуина в СССР первой была опубликована пьеса «Блюз для мистера Чарли» (Иностранная литература. 1964. № 1), дальнейшие публикации последовали только в 1970‐е (Болдуин Дж. Если Бийл-стрит могла бы заговорить. М.: Прогресс, 1976). Улитин также очень внимательно относился к творчеству Сола Беллоу, особенно к его роману «Герцог» (1965). (Благодарю З. Зиника за консультации.) Беллоу в СССР было принято хвалить в общих обзорах современной американской литературы за «критику отчуждения личности в буржуазном обществе», однако его проза почти не переводилась (одно из немногочисленных исключений – рассказ «Рукописи Гонзаги» [Нева. 1961. № 7]); начиная с 1970‐х переводы книг Беллоу – этнического еврея – на русский язык начали выходить в Израиле.


[Закрыть], и постколониальных писателей Африки), однако в 1970-е он – как и Асаркан – почти перестал посещать «Артистическое». Два его произведения при жизни были опубликованы в «тамиздате».

Умер Улитин в 1986 году, неделю не дожив до 68 лет. Его произведения изредка печатались в 1990-е годы в периодике. Отдельные издания появились только в 2000-е.