Текст книги "Машины зашумевшего времени"

Автор книги: Илья Кукулин

Новое монтажное искусство было названо эпическим именно потому, что отказывалось от традиционного мимесиса, в том числе от сюжета, который центрирован вокруг фигуры главного героя и завершается катарсисом. Слово «эпический» впервые было использовано для описания новых форм театрального искусства в 1924 году – по-видимому, практически одновременно немецким режиссером Эрвином Пискатором и драматургом Бертольтом Брехтом. Впоследствии Пискатор фактически отказался спорить с Брехтом за приоритет в использовании термина «эпический театр»[396]396
  Roose-Evans J. Experimental Theatre from Stanislavsky to Peter Brook. London: Routledge and Kegan Paul, 1984. P. 67; Bai R. Dances with Mei Lanfang: Brecht and the Alienation Effect. P. 394.


[Закрыть]. Возможно, настоящим автором термина «эпический театр» был заведующий литературной частью пискаторовского театра Лео Ланиа (настоящее имя Лазарь Херман, 1896–1961). В своей статье в венской «Рабочей газете» («Arbeiter Zeitung») он еще 2 мая 1924 года призывал к тому, чтобы современный театр преодолел привычную сюжетность – вслед за романами А. Дёблина, Дж. Джойса, Дж. Дос Пассоса и первыми пьесами Бертольта Брехта[397]397
  Статья перепечатана в кн.: Пискатор Э. Политический театр / Авториз. пер. с нем. М. Зельдович. М.: ОГИЗ; ГИХЛ, 1934. С. 68. Заметим, что друг Пискатора Виланд Херцфельде был одним из немногих ораторов на I съезде советских писателей, кто упомянул Джойса в положительном смысле – большинство других обрушивались на автора «Улисса» с ритуальными проклятиями (Речь Виланда Герцфельде (sic!) / Пер. с нем. В. Стенича // Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934: Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1934. С. 358–361). Впрочем, были и другие авторы, которые на съезде публично хвалили Джойса (Мария Шкапская) или, как минимум, замечали, что бессмысленно ругать автора, неизвестного большинству советской аудитории, которая не может составить о нем своего мнения (выступления М. Кольцова и С. Третьякова). Кажется, I съезд советских писателей был едва ли не последним в истории СССР большим публичным собранием, где подобные аргументы – «нельзя ругать, не читая» – могли быть высказаны и восприняты всерьез.


[Закрыть]. Характерно, что Ланиа перечислял именно «монтажных» авторов – таким образом, монтажные приемы и преодоление сюжетности он воспринимал как две стороны единой эстетической трансформации.

Пискатор объяснял в своих публичных выступлениях: эпический театр стал необходим потому, что после Первой мировой войны безвозвратно погибло «старое „я“», то есть старое представление о личности, и на первый план выдвинулись движения общественных групп. «Не индивид с его частной, личной судьбой, а само время, судьба масс стали героическими факторами новой драматургии»[398]398
  Пискатор Э. Политический театр. С. 126–127.


[Закрыть] (курсив источника) – а, по словам Пискатора, и нового театра.

Вскоре после этого Брехт писал в неоконченной работе «Диалектическая драматургия» (1929–1930), подхватывая мысли Ланиа и Пискатора: «Новая драматургия постепенно перешла к эпической форме (в чем ей, между прочим, помогли произведения одного из романистов, а именно Дёблина). […] Индивидуум перестает быть центром спектакля. Отдельный человек не порождает никаких отношений, значит, на сцене должны появляться группы людей, внутри которых или по отношению к которым отдельный человек занимает определенную позицию; их-то и изучает зритель…»[399]399
  Брехт Б. Диалектическая драматургия (1931) / Пер. с нем. С. Львова // Брехт Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. Кн. 2. М.: Искусство, 1965. С. 51–64.


[Закрыть]

Ср. также у Эйзенштейна: «[Ремарка Пушкина] „Народ безмолвствует“ имеет три-четыре интерпретации в ту или иную сторону… Не хочу говорить о том, как этот расчлененный образ массы, который выступает в конце, разверстан между всеми возможными типами действующих лиц, которые проходят по трагедии»[400]400
  Эйзенштейн С. М. Проблемы советского исторического фильма [Стенограмма выступления на творческом совещании по вопросам исторического и историко-революционного фильма, 1940 г.] // Эйзенштейн С. М. Собр. соч.: В 6 т. Т. 5. М., 1968. С. 117.


[Закрыть].

Окончательно новое значение слова «эпический» закрепил Альфред Дёблин в своей работе 1929 года «Der Bau des epischen Werks» («Структура эпического произведения»), выполняющей роль одновременно филологического исследования и личного манифеста. Дёблин сравнивает тот тип современного романа, к которому относит свои книги, с музыкальной симфонией – таким образом, Дёблин был едва ли не первым, кто соединил в своем исследовании современной культуры «эпическое» и музыкальное (ср. далее о полифоническом). Дёблин писал:

…Форма рассказа – железный занавес, отделяющий читателя от автора. Этот железный занавес я советую поднять. […] Вправе ли автор в эпическом произведении со-говорить, вправе ли сам запрыгнуть в этот мир? Ответ: да, и вправе, и должен, и даже обязан. И сейчас я припоминаю, что это означает, что сделал Данте в «Божественной комедии»: он сам прошел сквозь свою поэму, он простукивал своих персонажей, вмешивался в события – и совсем не «понарошку», а на полном серьезе; и каждый персонаж, в свою очередь, понял его – в важнейшем месте посвященной ему песни. Данте принимал участие в жизни своих персонажей. Он, подобно царю Давиду, плясал перед победоносным воинством своих героев….

Не дело авторов – воровать факты из газет и вставлять их в свои произведения; этого недостаточно. Погони за фактами и фотографирования их недостаточно. Самому быть фактом и создавать себе для этого пространство в своих произведениях – вот что отличает хорошего автора, и потому сегодня я рекомендую ему, если речь идет об эпосе, сбросить давящую маску рассказа и делать внутри своего произведения все то, что он сочтет нужным[401]401
  Döblin A. Die Vertreibung der Gespenster. Autobiographische Schriften. Betrachtungen zur Zeit. Aufsätze zu Kunst und Literatur. Berlin: Rütten & Loenig, 1968. S. 473. Перевод Т. Баскаковой. Перекличка мыслей Дёблина с концепцией «Разговора о Данте» О. Мандельштама (1934) представляется мне чрезвычайно важной.


[Закрыть].

Значение идеи эпического у Дёблина изучено довольно подробно[402]402
  Keller O. Döblins Montageroman als Epos der Moderne: die Struktur der Romane Der schwarze Vorhang, Die drei Sprünge des Wang-lun und Berlin Alexanderplatz. München: W. Fink, 1980; Баскакова Т. Обращение с историей в литературе немецкоязычного модернизма: Читая Дёблина, Целана и некоторых их собеседников // TextOnly. 2013. № 3 (http://textonly.ru/case/?issue=40&article=38774).


[Закрыть]; стоит обратить внимание на генезис этой идеи у Пискатора, который провозгласил поворот к «эпическому» искусству раньше и который в более явном виде, чем Дёблин, считал «эпическое» эстетическим эквивалентом «политического».

Пискатор начинал свои эксперименты в конце 1910-х годов, будучи дадаистом по эстетическому сознанию и коммунистом и пацифистом – по политическим убеждениям. Собственно, коммунистом он стал именно вследствие своего пацифизма и категорического неприятия Первой мировой войны, которую он воспринимал как мировую катастрофу. Его книга «Политический театр» (1929) открывается набранной курсивом фразой: «Мое летосчисление начинается с 4 августа 1914 года»[403]403
  Пискатор Э. Политический театр. С. 27.


[Закрыть] – то есть со дня его призыва в германскую армию. После демобилизации, в 1919 году, Пискатор приехал в Берлин и был введен в круг дадаистов своим тогдашним другом, журналистом Виландом Херцфельде (1896–1988), незадолго до того, в 1916-м, основавшим авангардистское издательство «Malik-Verlag», впоследствии – одно из самых знаменитых немецких арт-издательств XX века. Виланд был родным братом Джона Хартфилда, чье настоящее имя, напомню, было Хельмут Херцфельд. Георг Гросс позже вспоминал, как Пискатор руководил «Дадаистским утренником» в 1920-м, «стоя на высокой режиссерской лестнице, словно на капитанском мостике»[404]404
  Цит. по: Там же. С. 183.


[Закрыть]. Даже в конце 1920-х, уже став твердокаменным коммунистом (как выяснилось впоследствии, не слишком надолго[405]405
  В июле 1936 года Пискатор, спасаясь от начавшегося в СССР Большого террора, уехал во Францию, откуда в 1939 году переехал в Нью-Йорк, где основал «Драматическую мастерскую» (Dramatic Workshop), работавшую в системе Новой школы социальных исследований. В числе наиболее известных американских учеников Пискатора – драматурги Артур Миллер и Тенесси Уильямс, актеры Марлон Брандо, Гарри Белафонте, Тони Кертис и др. В 1951 г. Пискатор был обвинен в «коммунизме» Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности и переехал в Западный Берлин, сохранив дружеские отношения с жившими в ГДР деятелями немецкого левого искусства – Эрнстом Бушем, Бертольтом Брехтом и Еленой Вайгель. Был главным режиссером театра «Freie Volksbühne» и умер в 1966 году кавалером Командорского креста ордена «За заслуги перед ФРГ».


[Закрыть]), Пискатор защищал дадаизм как метод критики «буржуазного» общества и предрекал: «Мы увидим, как в грядущую войну снова будет торжествовать лживость буржуазного искусства»[406]406
  Там же. С. 34–35.


[Закрыть].

Уже в первых постановках 1920 года Пискатор начал использовать элементы, сознательно разрывавшие традиционные представления о театре: так, в постановке коллективно написанной пьесы о русской революции «День России» события комментировались с помощью висевшей на сцене карты. По словам Пискатора, спектакль должен был обращаться не только к эмоциям зрителя, но и к его рассудку[407]407
  Там же. С. 53.


[Закрыть] – впоследствии эту мантру Брехт повторял на протяжении нескольких десятилетий.

Период собственно эпического театра в творчестве Пискатора начался в 1924 году – сразу как монтажный – с постановки пьесы Альфонса Паке (1881–1944) «Знамена», о забастовке рабочих в Чикаго в 1880 году. Спектакль состоял из отдельных сцен, во время которых на сцене демонстрировались фрагменты кинофильмов, а с колосников спускались статистические таблицы и картины[408]408
  Там же. С. 73. Пискатора обвиняли в заимствовании техники «монтажа аттракционов», введенной С. Эйзенштейном в спектакле 1923 г. «На всякого мудреца довольно простоты», но Пискатор утверждал, что в 1920‐х мало знал о советском театре и пришел к своим идеям независимо от Эйзенштейна.


[Закрыть].

Сценическая техника Пискатора быстро эволюционировала и усложнялась. Его многочисленные эксперименты 1920-х стали возможными во многом потому, что режиссер обнаружил недюжинные таланты (как сказали бы сегодня) фандрайзера и находил щедрое финансирование для антибуржуазных постановок. В 1927 году он создал один из самых впечатляющих своих спектаклей – «Распутины, Романовы, война и восставший против них народ», сценарная основа была переработана из немецкого перевода новейшей на тот момент пьесы Алексея Толстого и Павла Щёголева «Заговор императрицы» (1927) – с учетом нашумевших воспоминаний посла Франции в Петрограде Жоржа-Мориса Палеолога «La Russie des Tsars pendant la grande guerre» (1922), которые произвели на Пискатора сильное впечатление[409]409
  Пискатор читал их в оригинале или в немецком переводе. Русские издания: Палеолог М. Распутин: воспоминания / Пер. c фр. Ф. Ге. М.: Девятое января, 1923; Он же. Царская Россия накануне революции [отредактированные дневники] / Пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.; Пг.: Госиздат, 1923.


[Закрыть].

Характерно, что в дневниковых записях склонный к эффектному стилю Палеолог называет историю «драматургом». Этому метафорическому отождествлению было суждено большое будущее в эстетике авангарда, к которому Палеолог, впоследствии обладатель кресла № 19 во Французской академии, не имел никакого отношения[410]410
  «Императрица и ее зловещая подруга (А. Вырубова. – И.К.) в слезах перед распухшим телом развратного мужика, которого они так безумно любили и которого Россия будет проклинать вечно, – много ли создал драматург-история более патетических эпизодов?» (Палеолог М. Царская Россия накануне революции. С. 270). Впрочем, ср. фразу Гегеля, которую Маркс, процитировав в своей работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», превратил в крылатое выражение – о том, что всякое событие в истории повторяется два раза, сперва как трагедия, потом как фарс.


[Закрыть]. В 1960-е годы отдаленно похожие метафоры были актуализированы в формулировках наподобие такой: «Эйзенштейн, как и Маяковский, и Брехт, и Пикассо, был среди тех художников, которые сделали пружиной действия, конфликтом, сюжетом произведения искусства саму историю»[411]411
  Зоркая Н. М. С. М. Эйзенштейн // Зоркая Н. М. Портреты. М., 1966. С. 79.


[Закрыть].

«Театрально-историческая» метафорика предполагает именно кризис традиционной сюжетности, на смену которой приходит конструирование сюжета нового типа – из фрагментов и лейтмотивов, прообразами для которых становятся исторические события, не имеющие очевидных начала и конца, открытые в будущее.

В спектакле о Романовых и Распутине была применена «сегментно-глобусная сцена» (термин Пискатора): посреди сцены возвышалось огромное полушарие с двумя рядами откидных люков[412]412
  Оно было сделано из белого, очень прочного, «аэростатного» шелка, натянутого на металлический каркас.


[Закрыть]. Оно вращалось и по очереди представляло зрителям отдельные сцены спектакля, разворачивавшиеся на двух уровнях – внутри сфера была двухэтажная[413]413
  Пискатор Э. Указ. соч. С. 153–164. Сценография «Распутина» подробно восстановлена Марианной Мильденбергер и Эдной Мак-Коун: Mildenberger M., McCown E. «Rasputin»: A Technical Recreation // TDR: The Drama Review. 1978 (December). Vol. 22. No. 4. Workshop Issue. P. 99–109. Там же см. фотографии сцен из спектакля.


[Закрыть]. Одновременно на экранах, которые спускались с колосников, демонстрировались кинофрагменты – художественные, снятые специально для спектакля, научно-популярные, с комментариями к биографиям действующих лиц и фактическим аспектам российской истории, и политические, объясняющие – с коммунистических позиций – смысл происходящих исторических событий (инженеры по заказу Пискатора разработали специальный синхронизатор для киноаппаратов, установленных в разных частях зала[414]414
  Mildenberger M., McCown E. Op. cit.


[Закрыть]). Столкновение и сопоставление кинематографических и театральных сцен и комментариев стало театральным эквивалентом монтажной эстетики.

«Я увидел, – писал Пискатор, – что нельзя объяснить ни одной малейшей политической интриги, ни одного шахматного хода Распутина без того, чтобы не обратиться к английской политике в Дарданеллах или к военным действиям на Западном фронте. Во мне жило навязчивое представление о земном шаре, на котором тесно переплетались все события, определенным образом связываясь друг с другом»[415]415
  Пискатор Э. Указ. соч. С. 156.


[Закрыть].

В 1934 году Эзра Паунд опубликовал сборник стихотворений «Одиннадцать новых Cantos». Впоследствии вошедшие в него произведения он включил в окончательную редакцию «Cantos» как раздел «Кантос Джефферсона – Nuevo Mundo». Основные сюжеты этих Cantos взяты из американской истории XVIII–XX веков, но одно из стихотворений в значительной части является переводом канцоны Гвидо Кавальканти «Donna mi priegha», написанной около 1290 года[416]416
  Пробштейн Я. Указ. соч.


[Закрыть]. В этих стихотворениях создается образ всеобщей политической связи, о которой говорит и Пискатор, политически – радикальный оппонент Паунда. Только Пискатор сделал одним из своих главных персонажей Распутина, а Паунд – Бэзила Захароффа (1849–1933), международного авантюриста, политического лоббиста и торговца оружием. О Захароффе говорили, что в конце XIX – начале XX века он подпитывал военные конфликты, чтобы продавать оружие обеим сторонам. Именно с Захароффа Паунд начинает в «Canto XVIII» свою галерею отрицательных персонажей, символизирующих ад, называет этого авантюриста Зеносом Метевски – одним из имен, под которыми, как считалось, Захарофф осуществлял свои тайные операции.

Чтобы показать, как именно Паунд строит эту связь с помощью монтажных приемов, необходимо привести длинную цитату.

 
          …в тот год Метевски отправился в America del Sud
(а Папа манерой держаться смахивал на мистера Джойса,
Ватикан многому научил его, – прежде он не был таким)
Маркони, как в старину, преклонил колени,
          ну просто Джимми Уокер во время молитвы.
Его Святейшество учтиво полюбопытствовал,
          наблюдая, как Его Высочество выпускал
электрические щелчки в атмосферу.
          Лукреции
нужна была кроличья лапка,
          и он, Метевски, сказал одной из сторон
(трое детей, пять абортов, пятый загнал ее в гроб)
          сказал им: «те ребята взяли больше оружия
(так рабочие сигарных фабрик, чьи движения чересчур монотонны,
могут производить необходимые операции почти машинально,
и в то же самое время слушать чтецов, приглашенных,
чтобы развлечь их во время
работы; Декстер Кимбалл, 1929)
 
 
Не покупайте, пока не дождетесь нас».
И он пересек границу
          и сказал другой стороне:
«У них больше оружия, не покупайте,
          пока не дождетесь нас».
[…]
И два афганца оказались в Женеве,
Хотели выяснить, не продается ли оружие по дешевке,
Так как слышали, что некто должен разоружаться.
 

(«Canto XXXVIII», неопубликованный перевод Я. Пробштейна[417]417
  Папа – Аброджио Акилле Ратти (1857–1939), папа Пий XI (с 1922 г.). В 1912–1918 гг. служил префектом Ватиканской библиотеки. Паунд встречался с ним примерно в эти годы. Маркони – маркиз Гульельмо Маркони (1874–1937), итальянский радиотехник и предприниматель, внес существенный вклад в развитие беспроволочного телеграфа. С 1914 г. – сенатор Италии, при Муссолини вступил в фашистскую партию, в 1930 г. был назначен главой Королевской академии Италии. Декстер С. Кимбалл (1865–1952) – американский инженер, автор книги «Принципы организации промышленности». Джимми Уокер – Джеймс Джон Уокер (1881–1946), мэр Нью-Йорка, ирландец-католик по происхождению. В 1932 г. ушел в отставку по требованию новоизбранного президента Ф. Д. Рузвельта, который обвинил мэра во взяточничестве. Жил несколько лет в Европе, пока не миновала опасность открытия уголовного дела против него.


[Закрыть])

Паунда невозможно считать участником движения ЭППИ в том же смысле, в каком ими были Дж. Дос Пассос или Вс. Вишневский, при всем различии между ними, так как тексты Паунда намного сложнее, чем у остальных участников ЭППИ. Тем не менее «Одиннадцать новых Cantos» довольно заметно перекликаются с тогдашними произведениями авторов ЭППИ сразу по многим признакам.

«Эпическая глобализация» была характерна для всего направления ЭППИ, вплоть до его последнего представителя – Александра Солженицына.

* * *

Слова «эпос» и «эпическое» в 1920–1930-е годы и в советской критике, и в европейской левой эстетике использовались в двух разных значениях, которые первоначально были близки, но со временем все более расходились. Одновременно с авангардными теориями Ланиа, Пискатора, Брехта и Дёблина в СССР появились призывы создать «новый эпос» как историческую мифологию «победившего класса». Историю этого советского понимания слова «эпос» исследовал Константин Богданов. «О необходимости „большого эпоса“ в пролетарской литературе рассуждал, в частности, А. Луначарский, приветствуя в 1924 году на страницах журнала „Октябрь“… появление больших поэм Александра Жарова и Ивана Доронина. […] Единомышленники Луначарского и Безыменского, группировавшиеся вокруг журнала „Октябрь“, настаивают на жанровых и поэтических достоинствах эпоса, не имеющего себе равных в литературе по объективности, широте замысла и величественности»[418]418
  Богданов К. Наука в эпическую эпоху: классика фольклора, классическая филология и классовая солидарность // Новое литературное обозрение. 2006. № 78. С. 86–124.


[Закрыть].

В советском, как и в левом западноевропейском контексте слово «эпос» обозначало искусство антиперсоналистическое, не центрированное вокруг фигур одного или нескольких главных героев. В обоих случаях «эпос» понимался как реакция на исторические катаклизмы, которые требовали для своего понимания новой организации нарратива.

Но советское понимание эпоса было антиавангардистским и антианалитическим. Для Брехта и Дёблина архаическая мифология была материалом, требующим при использовании критического взгляда. Для советских «эпиков», включая таких изощренных философов культуры, как живший тогда (в 1933–1945 годах) в СССР Георг Лукач и его младший друг Михаил Лифшиц, современная действительность, возрождавшая на новом уровне черты архаического общества, была местом буквального сотворения новой мифологии[419]419
  Там же.


[Закрыть].

Это второе понимание слова «эпос» было необходимо не для преобразования модернистской эстетики, а для ее вытеснения из советской культуры. Попутно «советская эпичность» заслонила модернистскую концепцию новой эпичности, которая в СССР была усвоена лучше всего в фотографических экспериментах по созданию монтажных серий, документирующих повседневную жизнь «обычного» человека. Двойственности значения слово «эпос» не учитывает А. Фоменко: он полагает, что «концепция „нового эпоса“» в советском искусстве может быть интерпретирована в контексте или авангарда, или соцреализма[420]420
  Фоменко А. Указ. соч. С. 233.


[Закрыть]. Однако в действительности, по-видимому, «эпичностей» в тогдашнем искусстве было несколько.

Гриффит называл свой фильм «Нетерпимость» «кинематографической фугой», чтобы подчеркнуть его аналогии с жанром полифонической музыки, в котором несколько голосов повторяют тему, часто варьируя ее.

В русской культуре первым «музыкальные» метафоры к монтажу применил, по-видимому, Дзига Вертов. В 1928 году он писал о своем фильме «Шестая часть мира», что в нем «…надписи как бы вынесены за скобки картины и выделены в контрапунктически построенную слово-радио-тему»[421]421
  Вертов Д. «Человек с киноаппаратом» // Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы / Под ред. С. Дробашенко. М.: Искусство, 1966. С. 108 (первая публикация). Несмотря на то что тексты Вертова с «музыкальными» объяснениями принципов его монтажа остались неопубликованными, по‐видимому, Вертов использовал подобную метафорику в устных публичных выступлениях и тем самым мог сделать ее известной в профессиональных кругах.


[Закрыть], тогда же написал заявку на сценарий «Человека с киноаппаратом», где охарактеризовал будущий фильм как «зрительную симфонию»[422]422
  Вертов Д. «Человек с киноаппаратом» (Зрительная симфония) // Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы. С. 277 (первая публикация).


[Закрыть]. Вспоминая в 1929 году свою работу предшествующего десятилетия, он писал: «Большинство „киноглазовских“[423]423
  Здесь «Киноглазом» Вертов называет группу своих сотрудников и единомышленников.


[Закрыть] фильмов строилось либо как симфония труда, либо как симфония всей Советской страны, либо как симфония отдельного города»[424]424
  Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы. С. 121.


[Закрыть]. В 1930 году Вертов снял первый свой звуковой фильм – как и прежние, документальный – с программным названием «Энтузиазм: симфония Донбасса». О музыкальных метафорах, введенных Дёблином в работе «Структура эпического произведения», уже сказано.

Чуть позже, в 1930-х, метафору полифонии, как уже сказано, для объяснения монтажа использовал Иеремей Иоффе – возможно, с оглядкой на вертовскую «Симфонию Донбасса».

Современный киновед Н. И. Клейман обращает внимание на структурное сходство монтажных принципов Эйзенштейна и многоголосия в музыке. Режиссер испытал прямое влияние работы Альберта Швейцера о музыкальной эстетике Баха[425]425
  Клейман Н. И. Пафос Эйзенштейна // Эйзенштейн С. Неравнодушная природа. Т. 1. Чувство фильма. С. 11–15. Книгу Швейцера, изданную по‐французски в 1905 г. (немецкое, расширенное издание – 1908, впоследствии многократно переиздавалась), Эйзенштейн читал в оригинале: она была переведена на русский уже после смерти Эйзенштейна и издана в 1965 г. См. также недавнее издание: Швейцер А. Иоганн Себастьян Бах / Пер. с нем. М. Друскина, Я. Друскина, Х. Стрекаловской. М.: Классика-XXI, 2011.


[Закрыть].

Центральными фигурами ЭППИ являются Сергей Эйзенштейн и Бертольт Брехт. Лени Рифеншталь приспосабливает основные принципы ЭППИ к собственной эстетике, сильно видоизменяя: в ее фильмах исторический конфликт предстает как уже преодоленный, оставшийся в прошлом (ср. с тем, насколько в пьесах Брехта и фильмах Эйзенштейна значимо изображение врагов главных действующих лиц). Например, «Триумф воли» (1935) открывается титрами: «Через 20 лет после начала мировой войны, / Через 16 лет после начала страданий немецкого народа, / Через 19 месяцев после начала немецкого возрождения…»

Эквивалентом осмысления страданий, характерного для фильмов Эйзенштейна, или психологического кризиса, своего рода «метанойи» пьес Брехта, – у Рифеншталь становится телесный экстаз. Действующее в ее фильмах множество людей не полифонично, но это отсутствие полифоничности – «минус-прием»: персонажи сливаются в многоликое коллективное тело, совмещающее черты древности и современности: ср., например, сцены коллективного умывания полуголых юношей, или факельные марши в «Триумфе воли», или сцены прыжков, тренировок, совместных медитаций обнаженных спортсменок в «Олимпии».

Без упоминания Рифеншталь список будет, видимо, неполным, так как даже из ее фильмов видно, что главным «архетипическим» событием в произведении ЭППИ является революция – понимаемая не как политическая трансформация, но как антропологическая утопия. Если же причислять Паунда и Рифеншталь к этому направлению, становится ясно, что ЭППИ, при всей своей революционности, не обязательно связано с левой мыслью марксистского толка.

Философским предвосхищением ЭППИ были концепции Анри Бергсона, противопоставившего реальность как нерасчлененное творческое становление – и ее восприятие человеком в виде отдельных кинематографических «кадров». История влияния Бергсона на русскую культуру исследована пока не слишком подробно[426]426
  См. работу Аркадия Блюмбаума: Блюмбаум А. Антиисторицизм как эстетическая позиция (К проблеме: Набоков и Бергсон) // Новое литературное обозрение. 2007. № 86. С. 134–168. О рецепции Бергсона в дореволюционной России см.: Nethercott F. Une rencontre philosophique: Bergson en Russie (1907–1917). Paris: L’Hartmann, 1995; о трактовке Бергсона русскими философами-эмигрантами: Блауберг И. И. Анри Бергсон. М.: Прогресс-Традиция, 2003. С. 591–626.


[Закрыть], однако в научной литературе уже обсуждалось воздействие работ философа и его диалектики непрерывного и прерывистого на русских формалистов, в частности на их представления о кино[427]427
  Curtis J. Bergson and Russian Formalism // Comparative Literature. 1976. Vol. XXVIII. No. 2; Левченко Я. Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2012. С. 46–58.


[Закрыть].

Связь поэтики Эйзенштейна с философией Бергсона Жиль Делёз проанализировал в первом томе своей книги «Cinéma»: «Сингулярное [в кинематографе] берется из произвольного, им может быть что угодно, лишь бы оно было попросту необычным или незаурядным. Сам Эйзенштейн ясно указал, что „пафос“ предполагает „органичность“ как организованную совокупность произвольно взятых моментов, где должны пройти разрывы»[428]428
  «Об органическом и патетическом ср.: Эйзенштейн С. М. Неравнодушная природа. Т. 3. С. 44–71» (ссылка Ж. Делёза, сверенная его переводчиком Б. Скуратовым): Делёз Ж. Кино. С. 45–46.


[Закрыть].

Философия Бергсона была одним из путей критического преодоления гегельянского прогрессизма и телеологизма. ЭППИ стало своего рода реваншем телеологизма в эпоху модернистского искусства и прививкой прогрессизма к бергсоновской эстетике. Даже Паунд, несмотря на свою программную тягу к средневековью и к идее возвращающихся сюжетов в истории, тоже был не чужд прогрессизму.

О политизации искусства, прежде всего модернистского, в XX веке написано огромное количество работ[429]429
  См., например: Golomshtok I. Totalitarian Art in the Soviet Union, the Third Reich, Fascist Italy, and the People’s Republic of China. London: Collins Harvill, 1990; Ades D., Benton T. Art and Power: Europe Under the Dictators 1930–45 / With a Preface by E. Hobsbawm. London: Hayward Gallery, 1996; Clark T. Art and Propaganda in the Twentieth Century: the Political Image in the Age of Mass Culture. New York: Harry N. Abrams Inc., 1997; Brown N. Utopian Generations: The Political Horizon of Twentieth-Century Literature. Princeton University Press, 2005; Griffin R. Modernism and Fascism: The Sense of a Beginning under Mussolini and Hitler. New York: Palgrave Macmillan, 2007. P. 279–294; Bronner S. E. Modernism at the Barricades: Aesthetics, Politics, Utopia. New York: Columbia University Press, 2012; Рауниг Г. Искусство и революция: художественный активизм в Долгом двадцатом веке / Пер. с нем. и англ. А. В. Скидана, Е. А. Шраги; науч. ред. А. В. Магун. СПб.: Изд-во Европейского ун-та в СПб., 2012 (нем. оригинал издан в 2005 г.).


[Закрыть]. Две причины этого процесса хорошо изучены – это развитие массовых политических движений и усилившееся вовлечение писателей и художников в политическую деятельность – в том числе и в такую, которая предполагает прямое использование насилия (революция, терроризм, гражданские войны)[430]430
  Об этой политизации художников см.: Рауниг Г. Указ. соч.


[Закрыть]. Однако у этой трансформации сферы искусства были и другие, менее очевидные причины.

Первая треть XX века стала временем резко усилившегося участия масс в политических изменениях и, шире, в историческом процессе. Эта трансформация была направлена и использована идеологами массовых революционных движений, например, В. И. Лениным и Л. Д. Троцким, которые анализировали и пропагандировали собственные практические достижения (Ленин – «Две тактики социал-демократии в демократической революции», 1905; «Государство и революция», 1917; Троцкий – «Наша революция», 1906), позже – обсуждена социальными мыслителями 1920-х – начала 1930-х годов. Тогда же был опубликован ряд работ, самые известные из которых – «Восстание масс» (1929) Х. Ортеги-и-Гассета и – при всей одиозности этой книги – «Рабочий. Господство и гештальт» (1932) Э. Юнгера. Журналисты, социологи, философы указывали на историческую новизну участия «человека толпы» в политических событиях, но меньше замечали, что для этого человека само участие было пугающим, непривычным, стрессовым переживанием. Новый коллективный опыт вступал в сложные, часто конфликтные отношения с устоявшимися в XIX – начале XX века практиками повседневной жизни.

По-видимому, одним из первых это понял Альфред Дёблин – еще до Первой мировой войны! – размышляя над результатами Синьхайской революции 1911–1912 годов в Китае, в результате которой в стране была свергнута власть династии Цин и установлена республика. Это стало возможным благодаря участию огромных масс населения. В 1912–1913 годах Дёблин написал свой первый роман, стилистически новаторский, но еще не вполне монтажный[431]431
  Ср., впрочем, приведенное выше монтажное Посвящение к этому роману.


[Закрыть] – «Три прыжка Ван Луня», – сюжетом которого стало восстание китайской религиозной секты «Учение белого лотоса» под руководством Ван Луня – историческое событие, произошедшее в 1774 году.

Понимание «массовизации истории» было бы еще крайне затруднительным даже для наиболее трезво мыслящих об истории людей XIX века – например, для А. И. Герцена, который еще в середине столетия размышлял об участии масс во Французской революции 1848 года и полагал резкую границу между собой и «человеком толпы»:

Народы, массы – это стихии, океаниды; их путь – путь природы, они, ее ближайшие преемники, влекутся темным инстинктом, безотчетными страстями, упорно хранят то, до чего достигли, хотя бы оно было дурно; ринутые в движение, они неотразимо увлекают с собою или давят все, что попало на дороге, хотя бы оно было хорошо[432]432
  Герцен А. И. С того берега // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 6. М.: Изд-во АН СССР, 1955. С. 80.


[Закрыть].

Впечатляющий контраст к этому высказыванию составляет статья утонченной модернистки Вирджинии Вулф «Почему искусство сегодня следует за политикой», опубликованная в левой газете «The Daily Worker» 14 декабря 1936 года. По тогдашнему мнению Вулф, существует скрытый договор между художником и обществом, его «казначеем и патроном»: «…даже если его усилия остаются безрезультатными, он не равнодушен. […] Художник так же взволнован, как и другие граждане, когда общество в хаосе, но беспокойство влияет на него иначе, чем на других». У него или у нее нет другого выбора, как реагировать на политические события, так как при обострении политической ситуации и наступлении диктатуры под вопросом оказывается выживание самого художника и его/ее искусства[433]433
  Впоследствии Вулф публиковала это эссе под названием «Искусство и политика». См. перепечатку под первоначальным названием: Woolf V. Why Art Today Follows Politics // Woolf V. Selected Essays / Ed. by D. Bradshaw. Oxford: Oxford University Press, 2008. P. 213–215.


[Закрыть].

Вулф писала с точки зрения свободного человека, осознанно выбравшего политическое участие. Значительная часть модернистов 1930-х годов считала себя поставленными на службу тому или иному политическому движению – прежде всего коммунизму или фашизму. Их произведения не только подталкивали людей к политическому действию, но также оправдывали его и помогали справиться с разрывом прежних социальных связей.

Наиболее распространенным, хотя и не единственным методом коллективной терапии стало отождествление политического участия с обращением в новую религиозную веру, которая дает индивиду новое чувство «я» и новых братьев и сестер – единоверцев. (Как показали Эрик Фёгелин и другие философы, некоторые влиятельные политические идеологии XX века, в первую очередь тоталитарные, могут быть названы по типу своего воздействия на личность «политическими религиями»[434]434
  Классическая работа Фёгелина издавалась много раз в оригинале, а также в переводе на английский и другие языки. См., например: Vögelin Eric. Die politischen Religionen (1938). München, 2007.


[Закрыть].) Однако эта «терапия» не помогала до конца преодолеть когнитивный разрыв между новыми и старыми практиками социального участия – в частности, потому, что и в межвоенном обществе этот разрыв сохранялся и воспроизводился.

Монтаж был одним из важнейших методов реструктурирования мира в искусстве. В политических произведениях искусства это реструктурирование имело моделирующую функцию: оно было призвано организовать в новом порядке идеологические знаки, элементы старого и нового опыта – социального, исторического и эстетического.

Принципы такой организации хорошо видны, например, в драматургическом творчестве Всеволода Вишневского (1901–1951). Его пьеса «Последний решительный» (1931, название – аллюзия на строки русского перевода «Интернационала»: «Это есть наш последний / И решительный бой…»[435]435
  Пер. с фр. Аркадия Коца.


[Закрыть]) построена по монтажному принципу. Ее открывает пародия на «матросскую оперу», а эту пародию резко сменяет агитационная пьеса-утопия. На сцену выбегают «настоящие» матросы и с шутками прогоняют «оперных», после чего разыгрывается сюжет, состоящий из отдельных сцен-фрагментов. Двое матросов в увольнении на берегу увлеклись молодой женщиной, опоздали к перекличке и посажены под арест; в это время империалистические государства начинают войну против СССР. Моряки начинают сражаться против превосходящих сил противника и погибают. Действие перебивается репликами «ведущего», или «вестника» (этот прием – участие в пьесе «ведущих», исполняющих функции хора в греческой трагедии или комедии, – Вишневский использовал и в прологе к «Оптимистической трагедии» (1932)).

Вестник. Отряд идет! Отряд идет!

…Ритм, боевой ритм. Алая линия, мерно вздрагивая, идет к границе, видимой на огромной карте…

Вестник: Тревога! Тревога! По Союзу тревога, товарищи. Бойцы первой пограничной линии одни лицом к лицу с армиями врага.

Второй вестник: Одни ли?

И тогда на карте вспыхивают алые, горящие точки городов… Загораются десятки точек… Пульсируют линии. Горят гневом боя промышленные районы, потом Волга, Урал, Сибирь, Дальний [Восток]. Весь СССР!

Карта стала экраном. Как глыбы, как скалы, как горы высятся индустриальные массивы… На камни улиц выходят рабочие… Старики красноармейцы возвращаются в боевые ряды, ведя с собой сыновей[436]436
  Вишневский Вс. Последний решительный. Л.: ГИХЛ, 1931. С. 50–51 (Серия «Литература и война»).


[Закрыть].

(В постановке Вс. Э. Мейерхольда действие не один раз, как в пьесе, а пятикратно прерывалось кинофрагментами, в чем можно усмотреть очевидное влияние Эйзенштейна и Пискатора[437]437
  Тарабукин Н. М. Анализ ритма и композиции постановки Вс. Мейерхольдом пьесы «Последний решительный» (1931) // Н. М. Тарабукин о В. Э. Мейерхольде / Ред.‐сост. и коммент. О. М. Фельдман. М.: ОГИ, 1998. С. 61.


[Закрыть].)

Вишневский прямо показывает, что частная жизнь без разрешения военного командования опасна и преступна, так как не учитывает интересов страны – «осажденного лагеря». Частная жизнь, интрижка двух моряков, в пьесе предстает таким же вредным увлечением, как и мелодраматические вкусы: женщина, обворожившая героев, называет себя Кармен, они – Жан Вальжан и Анатоль Эдуард. Задача «Последнего решительного» в авторском предисловии определена так:

В пьесе я ставил ряд военно-политических задач, стремящихся направить массового зрителя и читателя в русло верных эмоциональных и идеологических движений, сопряженных с моментами военной опасности, так отчетливо-грозно определяющейся сейчас.

В пьесе я ставил себе и ряд чисто драматургических, литературных задач. […] Пьеса есть отрицание оперных форм. […]

…Я стремлюсь к предельной активизации и, следуя основной задаче – военизации зрителя…[438]438
  Вишневский Вс. Последний решительный. С. 3, 5.


[Закрыть]

Пьеса должна была, по замыслу Вишневского, завершаться реальным военным смотром, в котором грань между игрой и реальностью исчезала, а авторские ремарки программируют реакцию публики:

Выходит посланец Красной армии – командир корабля – краснознаменец[439]439
  Краснознаменцы на языке 1931 г. – кавалеры учрежденного в 1918 г. ордена Красного Знамени или бойцы военной части, награжденной этим орденом.


[Закрыть], проводивший охотников:

– Застава номер шесть и охотники краснофлотцы и пограничники погибли. Нам нужно других. От имени командования обращаюсь к вам всем. Сделаю поверку боеготовности всех присутствующих здесь в зале. Буду вызывать по группам и вызванных прошу вставать. Первыми прошу встать краснознаменцев, далее бывших красногвардейцев и красных партизан!

Они встают – старейшие бойцы Революции.

– Далее прошу встать всех присутствующих здесь командиров, политработников и рядовых бойцов Красной Армии и Красного Флота.

Они встают. […]

– Прошу встать, наконец, наравне с бойцами, всех женщин и всех, готовых к защите Союза! Вставайте, вставайте все!

В зал льется свет…

Встают все.

– Прошу встать, наконец, работников данного театра!

Встают сделавшие спектакль товарищи, с оружием в руках[440]440
  Вишневский Вс. Последний решительный. С. 59–60. Возможно, эта впечатляющая сцена – наряду с евангельской цитатой – стала одним из источников финала стихотворения А. Ахматовой «In memoriam» («А вы, мои друзья последнего призыва…», 1942): «И на колени все! – багровый хлынул свет… / Рядами стройными проходят ленинградцы, / Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет». В 1945 г. Вишневский, будучи главным редактором журнала «Знамя», напечатал стихотворения Ахматовой (№ 4), но после постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» осудил поэта в «Литературной газете» (1946. 7 сентября).


[Закрыть].

Такой финал – крайний, но не случайный пример политизации искусства и соединения политического искусства и монтажа. По-видимому, в первой половине 1930-х Вишневский считал себя одновременно военным специалистом, работающим в литературе по заданию Реввоенсовета[441]441
  См. извлечения из неопубликованной автобиографической справки Вишневского, приведенные в статье: Максименков Л. «Не надо заводить архива, Над рукописями трястись» [?] // Вопросы литературы. 2008. № 1.


[Закрыть], и участником международного левого культурного движения. Это странное двойственное самосознание имело прямые последствия в литературном поведении драматурга. Вишневский известен своими грубыми печатными нападками на Михаила Булгакова (в романе «Мастер и Маргарита» он выведен под прозрачным псевдонимом Мстислав Лаврович[442]442
  Вишневский – от вишня, Лаврович – от лавр (через образ лавровишни), об этой ассоциации писал еще композитор Георгий Свиридов в своих дневниках 1970–1980‐х годов (редактура и публикация А. С. Белоненко: http://www.filgrad.ru/texts/sviridov1.htm).


[Закрыть]) – менее известно, что «забияка Вишневский» (как его назвали И. Ильф и Е. Петров) помогал деньгами ссыльному Мандельштаму, а в 1936 году, будучи в Париже, попросил Джойса о встрече и рассказывал тому, что в СССР переведены и обсуждаются его основные произведения. По возвращении Вишневский напечатал в журнале «Знамя» благожелательный отчет о своих парижских встречах, в том числе и с Джойсом.

Уверяя Джойса в том, что в СССР его знают и любят, Вишневский не лгал, но говорил полуправду. С одной стороны, К. Радек в своем выступлении на Первом съезде писателей задал риторический вопрос «Джеймс Джойс или социалистический реализм?»[443]443
  Первый Всесоюзный съезд советских писателей. 1934: Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1934. С. 315–318 (раздел речи К. Радека о Джойсе).


[Закрыть], после которого любое сравнение советского писателя с Джойсом стало формой идеологического доноса, с другой стороны – уже после этого разговора, в 1937 году, в Москве в самом деле вышел сборник рассказов Джойса «Дублинцы»[444]444
  См. письмо Вс. Вишневскому от 26 октября 1936 г. от переводчицы Джойса М. Богословской-Бобровой (жены известного поэта и стиховеда С. Боброва), приведенное в статье: Рознатовская Ю. От составителя // «Русская Одиссея» Дж. Джойса / Под общ. ред. Е. Гениевой. М.: Рудомино, 2005.


[Закрыть], после чего Джойса в СССР не печатали на протяжении нескольких десятилетий.

Можно было бы счесть, что Вишневский просто стремился использовать символический капитал Джойса для привлечения симпатий к СССР – если бы не предшествующие их встрече события. Так, конкурент Вишневского в советской драматургии Владимир Киршон, рецензируя в «Известиях» его пьесу «На Западе бой» (1933), клеймил коллегу за подражание Джойсу, которого автор пьесы якобы даже и не читал, а знал в пересказе[445]445
  Хелемендик В. Всеволод Вишневский. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 187 (Жизнь замечательных людей).


[Закрыть]. Дотошный Вишневский, вероятно, именно на это обвинение в верхоглядстве обиделся сильнее всего. Он ответил Киршону в личном письме: