Текст книги "Машины зашумевшего времени"
Автор книги: Илья Кукулин
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 34 страниц)
Илья Кукулин
МАШИНЫ ЗАШУМЕВШЕГО ВРЕМЕНИ
(Как советский монтаж стал методом неофициальной культуры)
Монтажное мышление неотрывно от общеидейных
основ мышления в целом.
С. М. Эйзенштейн. «Диккенс, Гриффит и мы» (1942)
Ясно, что монтаж – не самоцель. Важно, однако, различать монтаж
в обычном смысле этого слова от другого явления, которое имеет сходство
с монтажом, но значительно шире и глубже этого понятия.
Дзига Вертов. Из дневника (1953)
Была трава, трава пробивалась сквозь асфальт. Была работа с клеем
и ножницами, теперь все позабыто, позаброшено.
Ладно.
Был такой, как же, как же, отлично помню.
П. П. Улитин. «Путешествие без Надежды» (1974)
Илья Владимирович Кукулин – кандидат филологических наук, доцент Школы культурологии Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ) (Москва), старший научный сотрудник Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий (НИУ ВШЭ), старший научный сотрудник Школы актуальных гуманитарных исследований Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (Москва).
От автора
Н. И. Клейману,
с глубокой благодарностью
Мне показалось полезным написать эту книгу, чтобы заполнить лакуну, образовавшуюся в гуманитарных исследованиях за последние четверть века. Яркие теории, объясняющие историю русского авангарда, с одной стороны, и исследования русской неподцензурной литературы советского периода, с другой, до недавнего времени мало соотносились между собой. Положение стало меняться только в последние годы[1]1
См. обсуждение этой темы в работах: Винокурова И. «Всего лишь гений». Судьба Николая Глазкова. М.: Время, 2006; Павловец М. Г. Три «прачечных (футурных)»: Анна Ахматова, Алексей Крученых, Генрих Сапгир // Toronto Slavic Quarterly. 2011. Spring. № 36. P. 105–118; Он же. Канонизация русского футуризма в неподцензурной поэзии 1950–1960‐х годов // Филологические традиции в современном литературном и лингвистическом образовании: Сб. науч. ст.: В 2 т. Вып. 11. М.: МГПИ, 2012. Т. 1. С. 154–161; Бурков О. А. Поэзия Евгения Кропивницкого: примитивизм и классическая традиция. Автореф. дис. … канд. филол. наук. Новосибирск: НГПУ, 2012; Сурикова О. А. Русский самиздат 1960–1980‐х годов: Судьба поэзии модернистов и ее традиции. Московские творческие объединения и периодические издания. М.: МГУ, 2013; Юрьев О. Заполненные зияния: Книга о русской поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2013.
[Закрыть]. Еще важнее, что и те и другие исследования ограничены именно российским материалом – если не считать работ, объясняющих происхождение русского художественного авангарда, например, от французского кубизма или от других инокультурных эстетических движений. Последующая эволюция русского авангарда и развитие русской неподцензурной литературы советского периода почти не контекстуализированы в пространстве эволюции европейских и американских культур. При всем своеобразии русского авангарда или феномена русской неподцензурной литературы они не были экзотическими явлениями в европейском контексте. Надеюсь, что эта книга дает концептуальные средства, помогающие избавиться от такой экзотизации, основанной на культурном эссенциализме.
В книге я старался уклониться от пересказа исторических сведений об известных, оформленных художественных течениях, таких как футуризм, кубизм или конструктивизм, – и потому, что по этому вопросу существует много исследований, и потому, что, как я полагаю, монтаж в искусстве стал методом, по своему значению выходящим далеко за пределы этих течений. Именно поэтому я склонен скорее анализировать решаемые отдельными авторами эстетические проблемы, чем указывать названия групп и направлений.
Той же установкой на объединение разных подходов в исследовании монтажа объясняется и наличие в моей книге сведений, по отдельности хорошо известных историкам различных национальных литератур (русской, германской, французской, литературы США…), историкам философии или киноведам, равно как и цитат, которые многие специалисты могут счесть хрестоматийными. Однако объединение этих разнородных данных в рамках единого контекста – истории многообразных типов семантизации монтажа как эстетического метода – позволяет очертить контуры нового проблемного поля, в котором можно выделить ранее не описанные «силовые линии» развития культуры XX века. Такая перекомпоновка контекста дает новые данные, чтобы критически обсудить существующие концепции соотношения авангарда и социалистического реализма в искусстве.
Все неоговоренные переводы иноязычных цитат и названий выполнены автором книги.
В своей работе я пользовался постоянными консультациями коллег. Если у этой книги и есть достоинства, то этим я во многом обязан их рекомендациям. Недостатки работы – целиком на моей совести.
Я благодарен Полине Барсковой, Ивану Болдыреву, Оксане Булгаковой, Михаилу Габовичу, Борису Гаспарову, Александру Дмитриеву, Евгению Добренко, Владимиру Забродину, Галине Зелениной, Зиновию Зинику, Валерию Кислову, Науму Клейману, Клаудии Кривеллер, Юрию Левингу, Станиславу Львовскому, Елене Михайлик, Дарье Невской, Сергею Панову, Никите В. Петрову, Яну Пробштейну, Ричарду В. Темпесту и Александру Эткинду. Благодарю Сергея Зенкина, Марка Липовецкого и Михаила Ямпольского, которые согласились быть рецензентами этой книги – их консультации тоже были для меня очень важны. Я глубоко благодарен Елене Шумиловой, которая поддержала меня и взяла на себя труд правки рукописи.
Книга подготовлена на основе статей, ранее опубликованных в журналах, в том числе с системой внутреннего рецензирования (peer-reviewed journals). Значительная часть текста написана заново, однако я благодарен редакторам и внутренним рецензентам, которые дали мне ряд ценных рекомендаций.
Идея статьи, положенной в основу главы о Солженицыне, была в свое время поддержана покойным Леонидом Константиновичем Козловым, который дал мне несколько важнейших источниковедческих и киноведческих рекомендаций.
Я благодарю мою маму Эллу Кукулину и мою тещу Елену Броннер, которые помогали нашей семье в течение всех последних лет. Это дало мне возможность, выполняя все прочие обязательства, интенсивно заниматься научными исследованиями.
Есть человек, чья помощь при работе над этой книгой – как и над всеми иными моими работами – была совершенно неоценима. Это моя жена и коллега Мария Майофис. Без ее постоянной поддержки, советов и научных консультаций эта книга не могла бы быть написана.
* * *
P. S. Позволю себе завершить эту вступительную заметку постскриптумом не вполне академического характера.
Я начал работу в одну эпоху, а заканчиваю в другую. 1 марта 2014 года завершился исторический период, начавшийся в 1987–1988 годах с перестройки в СССР и антикоммунистических восстаний в Восточной Европе. Того мира, к которому я, как мне казалось, привык, больше нет.
В этой ситуации я задаю себе вопрос: кому и зачем могут быть интересны те историко-культурные сюжеты, о которых я говорю в своей книге? Можно утешаться стоическими мыслями о том, что плоды научного познания нужны всегда и имеют самостоятельную, не прикладную ценность – всеми теми гносеологическими императивами, о которых говорил Макс Вебер в своей знаменитой лекции «Wissenschaft als Beruf» («Наука как призвание и профессия», 1918), прочитанной 7 ноября 1917 года, ровно за год до начала революционных событий в Германии. Но сегодня положения этой лекции дают только интеллектуальное успокоение, а этого недостаточно.
В новой ситуации те сюжеты, о которых говорит эта книга, видятся острее и иначе, чем прежде. В разные периоды XX – начала XXI века художники-нонконформисты чудесным образом возвращали искусству способность сопротивляться идеологии национальной исключительности, государственной агрессии, монологической самоуверенности, застывшим претензиям на величие. Всем этим установкам они противополагали подвижность образов, многоголосие мира, отсутствие единственной, привилегированной точки зрения, чувство, что история не закончена, – и осознание права каждой частной человеческой жизни, потерянной в ее потоке, на собственный, пусть и тихий голос. Они не только изобретали новые методы, но и использовали старые, прежде служившие идеологизированному искусству и, казалось, безнадежно сросшиеся с задачами социального конструирования.
Способность современного искусства придавать методам радикального авангарда социально-критический пафос, возвращаться от массовой к индивидуализированной этической точке зрения не всегда заметна, но очень устойчива. Иначе говоря, этическая рефлексия в искусстве обнаруживает удивительные способности к регенерации даже в самых неподходящих условиях. Сегодня изучение этой регенерации приобретает далеко не только историко-культурный смысл.
Москва2 марта 2014 г.
Введение
1
Русская литература советского периода, как и русская культура в целом, была разделена на три отдельных поля, или «русла» – легальную, неподцензурную и эмигрантскую. Ни одно из этих полей не было цельным, и на каждом историческом этапе каждое из них имело очень сложную морфологию и динамику. Такая «многосоставность» делает особенно трудной задачей изучение того, как соотносились и взаимодействовали эти поля в прошлом и какое влияние каждое из них оказывает на сегодняшние культурные процессы.
Наиболее сложный вопрос – отталкивание и взаимодействие легальной и неподцензурной литератур, которые сосуществовали на одной территории. «Граница, которую обоюдно проводили между собой… неофициальные авторы и члены Союза писателей, должна быть учтена как факт их исторического сознания»[2]2
Савицкий С. Андеграунд: История и мифы ленинградской неофициальной культуры. М.: Новое литературное обозрение; Кафедра славистики Университета Хельсинки, 2002. С. 31.
[Закрыть]. Сегодня уже ясно, что эти два пространства были разделены не только и даже не столько тем, что одни авторы позволяли себе писать на темы, не дозволенные цензурой, а другие не позволяли и ограничивали себя, чтобы иметь возможность быть опубликованными. Они были разделены разными представлениями об эстетике и о роли искусства в обществе и в истории: одни готовы были приспосабливаться к идеологизированной литературной системе, чтобы иметь возможность прямо обратиться к читателям – или, например, к начальству; другие считали, что «правда» – как бы ни понимать это слово – сама найдет себе дорогу к аудитории; третьи полагали, что решение эстетических задач и/или самодетерминация художника средствами творчества важнее сиюминутного отклика.
11 февраля 1965 года Андрей Синявский заявил на суде над ним и Юлием Даниэлем: «Особенности моего литературного творчества <…> отличаются от того, что у нас принято, <…> не политикой, а художественным мироощущением». В одном из первых интервью после переезда во Францию в 1973 году Синявский сказал, что его «расхождения с советской властью – чисто стилистические»; это выражение стало крылатым[3]3
Серов В. Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. М.: Локид-пресс, 2004. С. 438. Подробнее об отношениях участников неофициального культурного движения с политикой см., например: Савицкий С. Указ. соч. С. 17–41.
[Закрыть]. В дальнейшем исследователи неподцензурной литературы (В. Кривулин, М. Айзенберг[4]4
Айзенберг М. Н. Некоторые другие (Вариант хроники: первая версия) // Театр. 1991. № 4. С. 98–118. Републикация: Он же. Взгляд на свободного художника. М.: Гендальф, 1997; Кривулин В. Охота на Мамонта. СПб.: Блиц, 1998. С. 6–10, 127–143.
[Закрыть]) многократно писали о том, что ее главные особенности связаны не столько с тематикой, сколько с общими литературно-эстетическими и антропологическими ориентирами авторов.
Иначе говоря, можно предположить, что легальная и неподцензурная литературы были основаны на разных принципах представления смысла, то есть на разных типах мимесиса – при всей проблематичности использования термина «мимесис» в искусстве XX века, часто ориентированном на создание собственной, ни на что иное не похожей реальности. Одним из наиболее продуктивных методов для анализа различия в типах мимесиса я считаю сопоставление путей, по которым в легальной и неподцензурной литературе (и в целом в разных полях российской культуры) шла трансформация эстетического метода, который, апеллируя к внешней реальности (в отличие, например, от абстрактного искусства), с очевидностью поставил под вопрос аристотелевские представления о мимесисе. Этот метод – монтаж.
2
У слова «монтаж» как у эстетического термина, как хорошо известно, есть два смысла: узкий и широкий. В узком смысле монтаж – это метод организации повествования в кинематографе. В широком – совокупность художественных приемов в других видах искусств: произведение или каждый образ раздроблены на фрагменты, резко различающиеся по фактуре или масштабу изображения. Примеры такой гетерогенности – фотоколлажи; нарочито дискретные композиции в поэзии или прозе, свидетельствующие о фрагментарности действия или разорванности индивидуального восприятия; чередование в литературном произведении коротких отрывков с существенно разной стилистикой; контрастное столкновение в визуальной работе материалов разной фактуры; визуальное или словесное изображение одновременно происходящих действий, при котором синхронность демонстрируется с помощью чередования коротких фрагментов, репрезентирующих эти действия; резкая и частая смена точек зрения (в понимании Б. А. Успенского[5]5
Успенский Б. А. Поэтика композиции. Структура художественного текста и типология композиционной формы // Успенский Б. А. Поэтика композиции. СПб.: Азбука, 2000. Впервые: Он же. Поэтика композиции. М.: Искусство, 1970.
[Закрыть]) внутри одного текста или визуальной работы.
В произведении искусства, использующем один или несколько из этих композиционных приемов, особую роль приобретают «монтажные стыки», указывающие не только на гетерогенность, но и на сознательную сконструированность произведения. В литературном произведении такие «стыки» могут быть оформлены как графические пробелы между короткими фрагментами или скачкообразный, немотивированный перенос действия в другое место или другую эпоху.
Подобный тип организации образов и композиционной структуры сознательно нарушает важнейшие принципы классического европейского («аристотелевского») мимесиса, в целом, несмотря на эксперименты Ренессанса, барокко и романтизма[6]6
См. об этом: Варбург А. Язычески-античное пророчество лютеровского времени в слове и изображении / Пер. с нем. Е. Козиной // Варбург А. Великое переселение образов. Исследование по истории и психологии возрождения античности. СПб.: Азбука-классика, 2008. С. 252–284 (см. также иллюстрации); Ямпольский М. Б. Ткач и визионер. Очерки истории репрезентации, или о Материальном и идеальном в культуре. М.: Новое литературное обозрение, 2007. С. 125–136.
[Закрыть], сохранявший свою силу до начала XX века – изображение события как единого целого, а мира, представленного в произведении, – как внутренне связного и сомасштабного[7]7
Подробнее см., например: Земляной С. Левая эстетическая теория о мимесисе и катарсисе. Заочные дебаты между Лукачем и Брехтом 30‐х годов XX века // Синий диван (журнал). 2004. Вып. 5; Lima L. C. (Űbers. von E. Spielmann), Fontius M. Mimesis/Nachahmung // Ästhetishe Gründbegriffe: Im 7 Bd / Hrgs. von K. Barck, M. Fontius, D. Schlenstedt u.a. Stuttgart; Weimar: J. B. Metzler, 2010 (2 Aufl.). Bd 4. S. 108–109.
[Закрыть]. Философ Владимир Библер говорил: «…Монтаж следует понимать как организующий принцип культуры XX века, но, вместе с тем, монтажом можно назвать лишь то, что существует в культуре XX века»[8]8
Библер В. [Выступление на конференции] [Расшифрованная магнитофонная запись выступления по докладу Вяч. Вс. Иванова на конференции по проблемам монтажа в Москве в 1985 г.] // Библер В. Замыслы: В 2 т. Т. 1. М.: РГГУ, 2002. С. 815.
[Закрыть].
Монтаж в широком смысле слова предполагает, что мир словно бы нарезан на фрагменты, а затем организован в новом порядке[9]9
Из многочисленных работ на эту тему см., например: Bürger P. Theory of the Avant-Garde / Trаnsl. from German by M. Shaw. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. P. 73; Гирин Ю. Н. Смыслообразующие концепты культуры авангарда // Авангард в культуре XX века (1900–1930 гг.): Теория. История. Поэтика: В 2 кн. Кн. 1 / Под ред. Ю. Н. Гирина. М.: ИМЛИ РАН, 2010. C. 94–98, 125–126.
[Закрыть], и эта «переделанность» не просто заметна читателю, зрителю или слушателю, но и становится конститутивным признаком произведения. Однако каждый из элементов новой картины (или хотя бы их часть) так или иначе опознаваем, поэтому монтаж может быть описан и как новый тип мимесиса – или как реактуализация на новом этапе периодически воспроизводящегося в истории культуры представления о мимесисе как об изображении «истинного» (то есть скрытого) смысла явлений, а не их внешних признаков. Ср., например, романтические версии такого представления – противопоставление продуктивного «подражания» и непродуктивного «копирования» в эстетике С. Т. Кольриджа или предложенную немецким философом и литературоведом Фридрихом Теодором Фишером (1807–1887) замену понятия мимесиса на понятие вчувствования (die Einfühlung), предполагающее, что художник «следует не за предметом, а за ощущениями, возникающими при восприятии предмета»[10]10
Цит. по: Ott K.‐H. Die vielen Abschiede von der Mimesis. Stuttgart, 2010.
[Закрыть].
Авангард выработал новое, критическое понимание мимесиса, в явной форме оспаривающее аристотелевское представление об искусстве как подражании. Владимир Паперный писал, что для «Культуры Один»[11]11
«Культура Один» – революционная культура 1920‐х годов. Для нее, согласно Паперному, были характерны склонность к линейности и геометричности, технократический пафос, анонимность, децентрализованность. Основными признаками сменившей ее в 1930‐е годы «Культуры Два» стали тяга к биогенным, жизнеподобным формам, пафос «жизни», высокая значимость имен собственных (Ленина и руководства страны) и централизация.
[Закрыть] в целом характерны апелляции к «правде назначения, функции, конструкции, работы материала, закономерностей восприятия». Этот отказ от традиционного мимесиса, согласно Паперному, и обусловил популярность монтажа среди раннесоветских кинорежиссеров[12]12
Паперный В. Культура Два. 2‐е изд. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 283.
[Закрыть].
Модернистский монтаж, во всем разнообразии его эстетических вариантов и возможностей, может быть понят через новую интерпретацию, которое понятие «мимесис» получило во второй половине XX века в работах немецкого философа Теодора Адорно (1903–1969) и французского философа – Филиппа Лаку-Лабарта (1940–2007). Оба они интерпретировали понятие «мимесис» как двусмысленное, амбивалентное[13]13
См. подробнее: Magun A. Negativity (Dis)embodied: Philippe Lacoue-Labarthe and Theodor W. Adorno on Mimesis // New German Critique. 2013. Vol. 40. No. 1. P. 119–148.
[Закрыть]: с одной стороны, это подражание образцам (классическим, рекламным, медийным и т. п.), нивелирующее человеческие различия и разнообразие психологических реакций, с другой – открытость Другому, отменяющая наличное человеческое «я» и влекущая за собой готовность изменить свою личность, а равно и творчество. В этом случае – если следовать за мыслью Лаку-Лабарта – мимесис потенциально предполагает разрыв любого тотального, застывшего единства и его представления в произведении. Организацией, композиционным структурированием таких разрывов потенциально является монтаж.
Критерий потенциальности вводится здесь потому, что монтаж в искусстве тоталитарных режимов предполагает восстановление такого тотального единства – уже на новом уровне, как сплошного становления. Примером «монтажного становления», при котором любой разрыв интерпретируется как знак стремительного роста, можно считать финал сценария С. Эйзенштейна «Генеральная линия» и снятого по нему фильма «Старое и новое» (1926–1928):
Рушили ветряные мельницы. Разворачивали старые прогнившие избы.
Веером от силы трактора взъерошивались бревна.
Вдрызг разбивались мельницы одноногие, кулацкие логовища.
Эскадра машин обработала завоеванную землю. Хлеб на широкополосных полях вырос так, как может расти только в кинематографе. В две минуты.
И не только хлеб. В полминуты поросята превращались в тридцатипудовых хряков, угрозой становясь для Дании.
Цыпленок «превращался» в пятнадцатитысячные массы.
Смерчем ураганным, плотиной прорвавшейся забило зерно в элеваторы, в мешки, в закрома, в мельницы.
[…]
(Староста в очках – Михаил Иванович [Калинин] – взмахнул рукой, показав масштаб, и сказал, улыбаясь:
– КУШАЙТЕ НА ЗДОРОВЬЕ!)[14]14
Эйзенштейн С., Александров Г. Генеральная линия // Эйзенштейн С. Избр. произв.: В 6 т. Т. 6. М.: Искусство, 1971. С. 104. В этом томе воспроизведен не первый, а финальный вариант сценария, написанный в 1928 г.
[Закрыть]
Пояснение о хлебе «…вырос так, как может расти только в кинематографе. В две минуты» высказано из метапозиции режиссера, воспринимающего один и тот же монтаж как метод создания фильма и программирования материальной реальности, которая призвана «догнать» искусство.
3
Главными, центральными свойствами монтажа в расширительном понимании являются контрастность и/или эстетическая оформленность «стыков» между различными элементами изображения – эпизодами книги или фильма, фрагментами картины или плаката. В этом моя точка зрения близка к концепции Владимира Библера: «Между двумя монтажными фразами оказывается гигантская пропасть, заполненная… творческой работой зрителя и слушателя. Монтаж одновременно оказывается сгущенным и, вместе с тем, разреженным, так что [мы] обязательно воспринимаем эти два звена как бесконечно… отстоящие друг от друга»[15]15
Библер В. [Выступление на конференции.] С. 816. На это замечание Библера, согласно стенограмме, последовала реплика Анатолия Прохорова (на тот момент – киноведа, сегодня – знаменитого кино– и телепродюсера, разработчика анимационного сериала «Смешарики»): «Характер сгущения – в синтаксисе, разрежения – в семантике» (Там же) – и с этим замечанием Библер согласился.
[Закрыть].
Во многих литературных произведениях чередуются несколько сюжетных линий, чаще всего две – от «Одиссеи» Гомера до «Анны Карениной» Л. Толстого. Чередование эпизодов, относящихся к разным сюжетным линиям, я не считаю достаточным основанием, чтобы связывать произведение с эстетикой монтажа, так как вплоть до конца XIX века такое чередование обычно было миметическим: сначала излагался законченный эпизод одной сюжетной линии, потом – такой же законченный эпизод другой, и писатели почти никогда не «прыгали», разрывая события внутри сюжетной линии (за редчайшими исключениями – такими, как произведение Л. Стерна «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» («Life and Opinions of Tristram Shandy, Gentleman», 1759–1767)). Однако к монтажу близок метод, примененный Дж. Дос Пассосом в романе «Манхэттен» («Manhattan Transfer», 1925), где сюжетные линии сменяются внезапно и непредсказуемо.
Простейшей и наиболее общеизвестной эстетической формой немотивированной «стыковки» сюжетов является газетная полоса. Различные тексты на ней сосуществуют симультанно и объединены только самой общей жанрово-тематической «рамкой» – все они относятся к новостям самого недавнего времени и, если полоса специализированная, к определенному типу новостей – культуры, спорта, иностранной политики или общественной жизни. В этих текстах представлены точки зрения самих журналистов и участников событий. Эстетика газетной полосы оказала существенное влияние на развитие монтажных принципов в литературе.
Начиная с XVII века появляются литературные тексты, где по ходу развития сюжета эксплицитно меняются повествователи и, соответственно, точка зрения на события – сначала эпистолярные романы[16]16
Один из первых образцов этого жанра – «Любовная переписка дворянина и его сестры» («Love-Letters Between a Nobleman and His Sister», 1684) английской писательницы Афры Бен.
[Закрыть], а затем, в XIX веке, и произведения, где смена точки зрения не имеет привычной «эпистолярной» мотивировки, например, «Лунный камень» Уилки Коллинза (1866) – роман, в котором разные главы написаны от лица разных героев. Такие произведения могут быть названы «предмонтажными», так как один из важнейших типов монтажа в кино и литературе – это заметное, отчетливое чередование разных точек зрения. Специально такие приемы чередования проанализированы в книге Б. А. Успенского «Поэтика композиции», но я склонен понимать этот прием как явление монтажа только в том случае, если «стыки» между фрагментами, изложенными или изображенными с разных точек зрения, сделаны предметом эстетической обработки. Такой эффект возникает, например, в случаях, когда произведение имитирует сборник разнородных документов и появляется контраст не только между точками зрения, но и между высказываниями в разной модальности – допустим, в произведении соединены письма, отчеты, протоколы собраний, фрагменты исторических трудов или имитация таких фрагментов. Примеры подобных произведений, явно испытавших влияние стилистики монтажа, – романы Карела Чапека «Война с саламандрами» (1935) и Торнтона Уайлдера «Мартовские иды» (1948).
В кинематографе различают монтаж планов и монтаж эпизодов[17]17
См., например: Рейсц К. Техника киномонтажа / Под ред. Комитета Брит. киноакадемии; предисл. Торолда Диккинсона; пер. с англ. Н. Д. Даниловой и Ю. Л. Шер; общ. ред. и вступ. ст. Сергея Юткевича. М.: Искусство, 1960.
[Закрыть] – то есть соответственно соединение фрагментов единого события, снятых с разных точек зрения, и последовательное соединение съемок разных событий. В рамках такого терминологического различения предметом изучения в этой книге являются аналоги монтажа планов в других искусствах – или те случаи, когда монтаж эпизодов представлен как монтаж планов, то есть когда переход от одного события к другому представлен как резкая смена точки зрения (или способа видения, или модальности).
Монтажная композиция в литературе воспринимается как необычная и в то же время функциональная в том случае, если ее фрагменты соотносимы «на глаз», иначе говоря, если фрагментация вносит в текст дополнительное ритмическое членение, аналогичное стихотворному[18]18
См. об этом: Шапир М. И. «Versus» vs «Prosa»: пространство-время поэтического текста // Philologica. 1995. Т. 2. № 3–4. С. 7–58.
[Закрыть], но более слабое и менее урегулированное.
Если соотносимые фрагменты текста велики, совпадают с границами главы или части, то его построение уже не может быть определено как монтажное – оно выходит за пределы максимальных ограничений «сверху». Однако в некоторых случаях разные части произведения могут быть большими, но контрастными по отношению друг к другу, а «стыки» между ними так или иначе подчеркнуты, даны как выделенные элементы. В таких случаях я полагаю, что композиция все же функционально аналогична монтажному построению. Примеры таких произведений с обширными частями, которые разделены выделенными стыками, – романы М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» (1929–1940) или Д. Митчелла «Облачный атлас» («Cloud Atlas», 2004).
В качестве «минимальных» единиц монтажа могут выступать отдельные слова – когда, например, автор нарочито меняет словоразделы, как это происходит в палиндромах, омограммах, панторифмах, каламбурных рифмах. Как известно, подобные приемы использовались еще в древности, в российской же поэзии стали восприниматься как актуальный прием и получили особое распространение в 1850–1860-х годах – ср., например, каламбурные рифмы Дмитрия Минаева: «В ресторане ел суп сидя я, / Суп был сладок, как субсидия…» («В ресторане ел суп сидя я…», 1865[19]19
Поэты «Искры»: В 2 т. Т. 2 / Вступ. ст., подгот. текста и примеч. И. Ямпольского: Л.: Советский писатель, 1955. С. 319 («Библиотека поэта». Большая серия. 2‐е изд.).
[Закрыть]) – или Василия Курочкина: «…Или искать красоту в безобразии / Азии…» («Я не поэт – и, не связанный узами…», 1859[20]20
Курочкин В. С. Стихотворения. Статьи. Фельетоны / Подгот. текста, вступ. ст. и примеч. И. Ямпольского. М.: ГИХЛ, 1957. С. 28. Впервые (Искра. 1859. № 2. С. 23) стихотворение было напечатано с подписью «Пр. Знаменский» и с названием «Моя исповедь».
[Закрыть]). Однако в 1910–1920-х годах возникает вторичное осмысление этого приема как особого рода микромонтажа – после того как формируется «обычная» монтажная эстетика.
Такое переосмысление произвел Алексей Крученых в своих эссе «Сдвигология русского стиха» (1922) и «Фактура слова» (1923). Несмотря на окончание «-логия» и использование научного термина «фактура», научными эти эссе не были, хотя, судя по лексике и концептуальным ходам, испытали влияние формалистского (Осип Брик) и околоформалистского (Сергей Бобров) научного стиховедения[21]21
О постоянном интересе Боброва к значению словоразделов см. в мемуарном эссе М. Л. Гаспарова: Гаспаров М. Л. Записи и выписки. 2‐е изд. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 105. См. также: Janecek G. Kručenych’s Literary Theories // Russian Literature (Amsterdam). 1996. Vol. XXXIX. No. I. P. 1–12.
[Закрыть]. В своих работах Крученых предлагает воспринимать один и тот же звуковой комплекс в стихе одновременно в двух режимах: обычном и «сдвинутом». Например, строку из стихотворения Сергея Рафаловича (1875–1944) «Расколотое зеркало» – «Сплетя хулу с осанною…» – Крученых переписывает как «сплетяху лу сосанною» и потом интерпретирует значение каждого из этих слов: «сплетяху», по его мнению, – это церковнославянский глагол, «Лу» – сокращение имени Лулу, а «сосанною» – то ли имя собственное, то ли производное от глагола «сосать»[22]22
Крученых А. Сдвигология русского стиха: Трахтат обижальный (Трахтат обижальный и поучальный). Кн. 121. М.: Тип. ЦИТ, 1922. С. 5.
[Закрыть]. Из-за этих фонетических манипуляций словораздел у Крученых становится эстетически выделенным, подчеркнутым элементом стиха, в отличие от «традиционных» игр в духе поэтов «Искры», где внимание читателя сосредоточено не на словоразделе, а на неожиданном словесном составе самого каламбура (у Минаева: «суп сидя я – субсидия», «курбеты – [не] Курбе ты»).
Эссе («трахтаты») Крученых могут быть рассмотрены как манифесты наиболее радикального направления в тогдашнем поэтическом авангарде, использующего в качестве одного из методов микромонтаж на фонетическом уровне. Ср. также ранние эксперименты Александра Введенского, вероятно, знакомого с крученыховской идеей «сдвигологии»:
В своей «сдвигологии» Крученых, по-видимому, ориентировался на идею «ритмико-синтаксических фигур» О. Брика, в свою очередь восходящую к стиховедческим концепциям Андрея Белого. Впервые эта идея была высказана в докладе Брика «О стихотворном ритме», прочитанном на заседании Московского лингвистического кружка 1 июня 1919 года[24]24
Работа Брика была обобщена позже в незаконченном, но обширном исследовании: Брик О. Ритм и синтаксис (Материалы к изучению стихотворной речи) // Новый ЛЕФ. 1927. № 3–6 (http://philologos.narod.ru/classics/brik-rs.htm).
[Закрыть]. Неявно откликаясь на идеи Брика, Крученых переразделяет стихотворную строку не по осмысленным словам, а по ритмическим комплексам.
Впоследствии эта мысль вызвала яростные возражения А. Белого, который спорил не с Крученых, а с менее радикальными по духу формалистами, – но невольно пересказывая «сдвигологию»:
…ни поэт не скандирует стихов во внутренней интонации, ни исполнитель,
кем бы он ни был, поэтом или артистом, никогда не прочтет
строки
Дух отрицанья, дух сомнения
как
Духот рицанья, духсо мнения,
от сих «духот», «рицаний» и «мнений» – бежим в ужасе.[25]25
Белый А. Ритм как диалектика и «Медный всадник». М.: Федерация, 1929. С. 55.
[Закрыть]
Через несколько десятилетий после Крученых и Введенского Д. А. Пригов еще больше радикализовал прием подчеркивания словоразделов, образуя заумные слова с помощью механического передвижения словоразделов, нарочито не учитывающего ритмических фигур:
Я придумал для японцев два слова:
Васл Ова
Я придумал про Японию еще два:
Юещед Ва
Я придумал название японской рыбы:
Скойр Ыбы
[…]
И было написано японское японское:
Онскоеяп онское[26]26
Пригов Д. А. Только моя Япония. Непридуманное [Роман]. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 165–166.
[Закрыть]
Этим приемом Пригов в своих стихах пользовался не часто, но регулярно. Как и в случае Крученых, актуализированный словораздел здесь выступает как аналог монтажного «стыка», денатурализирующий «естественность», «понятность» слова[27]27
Подробнее см.: Witte G. Prigov, ein Phänomenologe des Verses // Jenseits des Parodie. Dmitrij A. Prigovs Werk als neues poetisches Paradigma / Hrgs. von B. Obermayr. Wien, 2013. Wiener Slawistischer Almanach. Sbd. 81. S. 44–46.
[Закрыть].
В целом можно констатировать, что при обращении к аналогам монтажных методов в литературе на протяжении XX – начала XXI века в качестве функциональных элементов могли быть задействованы фрагменты чрезвычайно разной длины – от части слова до раздела большого романа.
4
В истории монтажа в XX–XXI веках можно выделить три типологически различные стадии. Принципы монтажа могли оставаться одними и теми же: это рекомбинация семантических элементов и/или построение нарочито дискретного по своей структуре произведения искусства. Но монтаж на этих трех этапах развития исполнял разные функции и предполагал разные представления о человеческом «я».
Эйзенштейн воспринимал свою монтажную работу как элемент истории и орудие ее переделки. Эта точка зрения была радикальной, но не уникальной. Не столь волюнтаристски настроенные авторы в первой половине XX века тоже считали монтаж частью истории и производством нового смысла. Почти для всех для них монтаж имел конструирующую функцию. Она могла ассоциироваться с конструктивизмом как конкретным эстетическим движением, но эта связь была факультативной: не только конструктивисты считали монтаж методом реконструкции сознания, которое больше не может безотчетно существовать в истории, заново осознает историю и поэтому иначе, чем прежде, представляет себе будущее.
С семиотической точки зрения каждый акт монтажа в визуальных искусствах и в литературе – построение новой знаковой структуры из отдельных элементов уже существующих систем означающих (дискурсов и/или невербальных образно-символических порядков – то есть визуальных образных структур, разных типов фактуры, геометрических форм и т. п.). Каждый из входящих в монтажную конструкцию элементов «вынимается» из прежнего контекста и наделяется новым смыслом. Но если прежний смысл воспринимался как окончательный, новый смысл никогда не завершается, всегда открыт в будущее.
Как показали философы языка во второй половине XX века – от позднего Л. Витгенштейна в «Философских исследованиях» до Жака Деррида, – действующий в языке процесс означивания имеет темпоральный характер и никогда не завершен. Пользуясь метафорическим языком Деррида, наделение языковых элементов значением никогда не окончательно и всегда до некоторой степени «отложено на потом». В обыденном языке этот временной аспект означивания заметен мало, в языках искусства – сильнее: например, рождение смысла метафоры имеет безусловно временной характер. Об этом очень ярко писал еще О. Мандельштам в своем эссе «Разговор о Данте» (1933). Философскую концептуализацию этой темпоральности дал прежде всего Поль Рикёр, вряд ли знавший о Мандельштаме, но испытавший влияние тех же, что и русский поэт, философских концепций начала XX века, которые связывали язык, темпоральность и субъективность – в частности, Бергсона[28]28
См., например: Рикёр П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение / Пер. с англ. М. М. Бурас и М. А. Кронгауза; Он же. Живая метафора / Пер. с фр. А. А. Зализняк // Теория метафоры / Под ред. и с предисл. Н. Д. Арутюновой. М., 1990. См. также: Амелин Г. Метафора как темпоральная структура // Логос. 1994. № 5. С. 267–268. О Бергсоне и Рикёре см.: Thirion B. À propos de la «redécouverte» de Bergson par Paul Ricœur // Cahiers philosophiques. 2002. Octobre. No. 92; Muldoon M. Tricks of Time: Bergson, Merleau-Ponty and Ricoeur in Search of Time, Self and Meaning. Pittsburgh: Duquesne University Press, 2006.
[Закрыть]. Монтаж радикализирует и этот временной аспект (так как в нем соположение знаков из разных контекстов и «рядов» ничем не опосредовано), и условный характер языкового знака.
Лев Кулешов и Дзига Вертов описывали монтаж как создание нового языка, в котором художник заново определяет правила сочетания элементов[29]29
Кулешов Л. Знамя кинематографии // Кулешов Л. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. Теория. Критика. Педагогика / Под ред. Р. Юренева, А. Хохловой и др. М.: Искусство, 1987. С. 69–74; Вертов Д. Мы. Вариант манифеста; Киноки (переворот) // Вертов Д. Статьи. Дневники. Замыслы / Под ред. С. Дробашенко. М.: Искусство, 1966. С. 48, 54–55 и др.
[Закрыть]. С. М. Эйзенштейн в своих работах интерпретировал монтаж как построение особой, антропологически значимой метафоры, направленной на перестройку сознания реципиента (зрителя). В не опубликованной при жизни книге 1937 года он сопоставляет монтаж с синхронным рассмотрением разных предметов, складывающихся в новый образ. Эйзенштейн показывает, что такая перестройка сознания занимает короткое, но психологически ощутимое время[30]30
Эйзенштейн С. М. Монтаж / Сост., предисл. и коммент. Н. И. Клеймана. М.: Музей кино, 2000. С. 393–398.
[Закрыть], более того – она является конструированием новых типов восприятия: «…только тупое, бесплодное и беспомощное, паразитическое искусство живет за счет эксплуатации наличного запаса ассоциаций и рефлексов, не создавая из них цепи новых образов, слагающихся в новые понятия»[31]31
Там же. С. 386.
[Закрыть].
Эйзенштейн ссылался на официальную в 1937 году идеологию «интернационалистической народности» и в целом на сталинистскую интерпретацию марксизма-ленинизма («…мы будем близиться ко все более и более полному воплощению и самой истинности нашего социалистического бытия…»[32]32
Там же. С. 387.
[Закрыть]), но важно, что для него и новизна монтажного образа, и перестройка сознания зрителя способствовали изменению исторического процесса.
