Текст книги "На берегах Дуная"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

– Служу Советскому Союзу! – отчеканил молодой офицер и робко проговорил: – Пойдемте ужинать с нами, товарищ гвардии майор… Рыба у нас свежая. Вчера в Веленце наловили и нам прислали. И вино есть, старое, лет под пятьдесят…

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас не могу, – как можно мягче ответил Аксенов, боясь обидеть этого храброго маленького лейтенанта.

Офицеры, окружившие Минькова, пожимали ему руки. Он растерянно стоял среди них, не зная, кому отвечать. Наконец он пришел в себя и по-начальнически строго сказал Бахареву:

– Только не давайте немцам снова загородить проходы. А то, как только обнаружат, опять понатыкают мин. Чуть где-нибудь шевельнутся – сразу огонь, всем, что есть. А то беда нашим: пойдут в атаку и – будь здоров – нарвутся на мины. Вся работа прахом пойдет.

– Можете не волноваться, – успокоил его Бахарев, – каждый проход под четырехслойным огнем. Мышь не пробежит.

– Ох, а спать хочется, – неожиданно проговорил Миньков и широко зевнул.

Аксенов невольно улыбнулся, сравнивая Минькова зевающего с Миньковым, который всего несколько минут назад лежал на бруствере. Тот был строг и сосредоточен, как туго сжатая пружина, а этот по-мальчишески беспечен и прост.

– Может, в самом деле поужинаете, – подошел к Аксенову Бахарев, – мы сейчас быстренько сообразим.

– Нет, – взглянув на часы, решительно отказался Аксенов. – В полк Маркелова и к танкистам опоздаю. Где бы тут пристроиться, донесение написать?

Рядом оказалась хорошая подбрустверная ниша. Бахарев провел в нее Аксенова. В нише дремали два солдата. Они потеснились, и Аксенов при свете фонарика написал коротенькое донесение, тут же закодировал его и попросил Бахарева срочно передать в штаб армии. Там теперь ждали донесения.

Перед большим наступлением в штабе даже глубокой ночью обычно никто не спал. Сейчас туда со всех сторон стекаются такие вот сообщения, в оперативном отделе их раскодируют, обобщают, если нужно, данные наносят на карту и докладывают командованию армии. Из этих маленьких сообщений и донесений вырисовывается картина гигантской работы тысяч людей, которая дает возможность командующему и штабу армии следить за ходом подготовки наступления и своевременно принимать меры, если работа где-нибудь застопорилась или проводится не так, как нужно.

Прощаясь с Бахаревым, Аксенов вспомнил, что за всю ночь, пока шло разминирование, он ни разу не вспомнил Настю. Сам Бахарев казался ему сейчас совсем не таким, каким представлял он его до этой встречи. А завтра этот капитан первым выскочит из траншеи и рванется навстречу ливню вражеского огня. Трудно сохранить спокойствие, зная, что через несколько часов придется пойти в атаку. А Бахарев умел не только сохранять спокойствие, но и всем своим поведением внушать спокойствие другим людям. Таких офицеров Аксенов искренне уважал и сейчас, несмотря на прежнее недоброжелательное отношение к Бахареву, тепло простился с ним и искренне пожелал ему удачи.

Проводив Аксенова, Бахарев постоял немного в траншее и пошел в свою землянку. Подготовка к наступлению была закончена, и теперь можно немного отдохнуть.

Он зажег лампу, снял шинель и хотел было прилечь, но плащ-палатка, заменявшая дверь, распахнулась, и в землянку шагнул инструктор политотдела Крылов.

– Вот ты где устроился-то, а? – раздался густой басистый голос. – А я хожу, хожу и никак не могу разыскать.

– Борис Иванович, как же это вы? – вскрикнул Бахарев, делая шаг навстречу вошедшему подполковнику.

– Не радуйся, – присаживаясь на ящик, остановил его подполковник. – Ты что же это, сам сидишь в землянке, а солдаты спят в траншеях? А? Тебе что, лето? Соловьи под Курском? Декабрь кончается.

– Как в траншеях? – недоуменно переспросил Бахарев. – У меня на всех блиндажей хватает.

– А саперы, а артиллеристы? Они же вместе с твоей ротой действуют, а блиндажей-то для них никто не приготовил. Мои, мои… На фронте нет моих, твоих. Все свои.

Бахарев смущенно смотрел в круглое с маленькими щетинистыми усами лицо инструктора политотдела армии и почти шопотом говорил:

– Разрешите… Схожу… Размещу всех.

– Сиди, поздно. Солдат солдату всегда поможет. Им только иногда напомнить не мешает. Все: и саперы и артиллеристы – в твоих землянках спят. Тесновато, но зато тепло. А на будущее учти и не забывай о приданных подразделениях.

Он говорил строгим голосом, но в глазах его играли веселые огоньки, а под усами таилась заразительная улыбка. Он снял шапку, пригладил негустые седоватые волосы и, подбросив в железную печку дров, спросил:

– Ну, рассказывай, как дела?

– Рота готова, саперы проделали проходы, все люди задачу знают, провели комсомольское собрание.

– Ну, а как сам чувствуешь себя?

– Как всегда, задачу выполним.

– И твердо уверен?

– Твердо.

– Смотри, ты коммунист. С тебя втройне спросится.

Они помолчали, глядя на разгоревшийся огонь в печке, и, одновременно подняв головы, встретились взглядами. Крылов усмехнулся, под его усами заблестели крепкие белые зубы.

По взгляду Крылова Бахарев чувствовал, что подполковник чем-то недоволен. Крылов отвернулся, подбросил в печку дров и застучал пальцами по коленям. Эта привычка постукивать пальцами была хорошо знакома Бахареву. Меньше года назад под Звенигородкой на Украине Крылов, так же как и сейчас, прибыл в роту Бахарева. Заканчивалась ликвидация окруженной группировки немецко-фашистских войск в районе Корсунь-Шевченковского. Измученные многосуточными боями люди вповалку спали на полу в полуразрушенной хате. Разбитая печь сильно дымила. Едкий дым разъедал глаза, но солдаты спали непробудным сном. Только Бахарев и Крылов сидели возле огня и вполголоса разговаривали. Этот ночной разговор Бахарев запомнил на всю жизнь. Крылов говорил о людях, о партии, о силе партийного коллектива. Помешивая угли, он рассказывал, как в гражданскую войну в боях под Перекопом четыре коммуниста подняли в атаку целый полк. Трое из них погибли, остался в живых только один, но в бою в партию вступило более сотни красноармейцев. Долго в ту ночь проговорили Бахарев и Крылов, а через несколько дней в роте была создана партийная организация. Было вначале в ней всего три человека, а после прорыва немецких позиций под Звенигородкой она увеличилась до одиннадцати человек. Это был сравнительно небольшой коллектив, но Бахарев чувствовал, насколько ему стало легче работать.

Шли бои в Молдавии, Румынии и Венгрии. Два командира взводов были переведены в другой полк, старшина и три сержанта уехали учиться, парторг погиб под Бухарестом, при форсировании Дуная ранило трех коммунистов, и из всей партийной организации остался только один командир роты.

Бахарев хотел рассказать об этом Крылову, но, по выражению его лица поняв, что они думают об одном и том же, промолчал.

Крылов взглянул на него:

– В роте остался один коммунист?

– Да, – отозвался Бахарев и тут же спохватился, продолжая горячо и взволнованно: – А люди-то какие! Любого хоть сейчас в партию. Такие испытания прошли!

– Отлично, – остановил его Крылов, – очень хорошо, когда командир так ценит своих подчиненных. Они тебе отплатят тем же.

Крылов неожиданно смолк и, откинув голову, задумался. Его губы едва заметно шевелились, морщины на покатом лбу разгладились, и седина на висках не казалась такой белой.

– Как родители, пишут? – оживился он и вновь распрямился.

– Да. Вчера получил. Отец по три нормы в смену выжимает, а мать на новую работу перешла. И знаете, никогда бы не подумал: диспетчером гаража стала. Ну, я представляю, как достается бедным шоферам от нее. Тут уж на работу не запоздаешь и «налево» не завернешь.

– Сколько ей?

– Сорок шестой пошел.

– Ровесники.

– А у вас большая семья?

Крылов неторопливо достал папиросу и, окутываясь дымом, ответил:

– Не очень, но серьезная. Три сына и дочка. Старший в восьмом учится, а младшему четыре. И писать научился, постреленок. Посмотри, как выводит.

Он расстегнул шинель, достал из бокового кармана кителя письмо:

– Вот видишь.

Внизу на чистой страничке крупными, неровными буквами было старательно выведено: «Папочка, скорее приезжай домой».

Рассматривая детские буквы, Бахарев невольно прочитал последние строчки письма: «Трудновато немного, ребята пообносились. Каждый день латаю, но все равно рвется. Только, милый Боренька, ты не тревожься. Все переживем. Мечтаем лишь о встрече с тобой».

Бахарев невольно покраснел и долго не мог смотреть в глаза Крылову.

– А они где живут, в Ташкенте? – спросил он.

– Да. Эвакуированы из Молодечно. И за всю войну ни разу не удалось встретиться.

В голосе его звучала затаенная грусть, серые глаза стали задумчивы, лицо посуровело, и усы слегка вздрагивали.

– Ну что ж, желаю самого лучшего, – взглянул на часы Крылов, – смотри только, не горячись в бою. А меня провожать не нужно, – остановил он вставшего Бахарева, – я и сам дорогу знаю. Отдыхай, сил набирайся, работа предстоит нелегкая.

VIII

Странный сон увидела Настя. Перрон какой-то незнакомой железнодорожной станции. Взад и вперед снуют люди. Все куда-то спешат, обгоняют друг друга, волнуются. Поезд давно готов к отправлению, но никто не садится в вагоны.

Настя стоит в пустом купе и смотрит в раскрытое окно. На маленьком столике пристроился мальчуган, ее сын, удивительно похожий на Аксенова. Он теплой ручонкой обвил ее шею, лепечет что-то непонятное и тянется на улицу. Она силится понять, что хочет сказать он, но слова мальчика бессвязны.

– Что ты, что? – спрашивает она сына, гладя его светлые льняные волосы.

– Где папа? – наконец удается уловить смысл его лепета.

– Он придет сейчас. Конфетку тебе принесет и мишку – пушистого-пушистого. Знаешь мишку?

– Наю, – отвечает мальчик и по-взрослому тоскливо смотрит в окно.

«Да где же Николай-то, – начинает волноваться Настя, – ушел на минутку, а прошло уже полчаса».

Она всматривается в толпу. Кругом чужие, незнакомые люди, и никто не говорит по-русски. Наконец вдали показался Аксенов. Он бежит, расталкивая людей, и высоко поднимает в руках огромный сверток.

– Волновалась? – подбежав к вагону, спрашивает Николай.

Настя хочет рассердиться на него, но не может. Лицо у него такое радостное, возбужденное, что ей хочется руками дотянуться до его шеи, приблизить голову к себе и прижаться губами.

– Сейчас поедем, – взволнованно говорит Николай, – я был у начальника станции, теперь никаких задержек не будет.

– Папа, де мишка? – отталкивая от окна мать, кричит мальчик.

Настя ловит его теплые ручки, ладонями легонько сжимает и, целуя нежные щечки, приговаривает:

– Пришел папа, пришел папа!

– Да, мама, не мешай, – вырывается из ее рук мальчик, капризно надувая розовые губки, – я к папе хочу.

Николай тянется к сыну, но поезд трогается с места. Замелькали на платформе люди, суета и крики заглушают перестук колес. Николай вцепился рукой в раму вагонного окна, что есть силы бежит за вагоном, но поезд идет все быстрее и быстрее.

– В окно, в окно прыгай! – кричит Настя, хочет схватить Аксенова за руку, но не успевает. Николай оторвался от вагона и скрылся в толпе. Растаяли последние городские домики, унылая равнина потянулась за окном. Желтеют пески, кое-где покрытые какими-то коряжистыми деревьями. Знойное солнце нещадно палит и так уже раскаленную землю.

Настя до пояса высунулась из окна. Горячий ветер обжигает лицо, рвет волосы, прижимает ее к оконной раме.

– Упадешь, мама! – сквозь свист воздуха и перестук колес слышит она крик сына.

Настя с трудом оторвалась от окна, обессиленно присела и прижала сына к груди. Беспомощность и отчаяние охватили ее. Она привстала, хотела выйти из купе… и проснулась.

«Сколько же времени?» – подумала она, осторожно, стараясь не разбудить Тоню, поднялась с нар и выглянула наружу. В небе едва приметно брезжил рассвет. Над землей спокойно мерцали бледные звезды. Прохладный воздух нежно обвевал разгоряченное лицо. Глубоко дыша, она постояла и вернулась в землянку. Нужно будить Тоню. Пора занимать огневую позицию и вновь подкарауливать фашистов. Наступало самое ответственное для снайпера время. Скоро разгуляется день. Рассеется утренний туман, и наши позиции откроются взглядам вражеских наблюдателей. А в это время как раз и нельзя давать увидеть противнику, что делается в нашем расположении. Капитан Бахарев несколько раз предупреждал: «Смотрите, Прохорова, до начала артиллерийской подготовки вы должны помешать противнику вести наблюдение. Иначе он может обнаружить нашу подготовку к наступлению. И тогда сами понимаете, что может случиться».

Всегда перед началом наступления Настя чувствовала себя тревожно и неуверенно. Выполнять боевую задачу ей приходилось только до начала атаки, а затем она оставалась в тылу, помогая санитарам переносить и перевязывать раненых. Полковник Чижов категорически запретил девушкам участвовать в атаке. Вначале это обижало Настю: вся рота идет в атаку, а она сидит в тылу. Но постепенно она привыкла и поняла, что работа на медицинском пункте не менее важна, и там дорог каждый человек, способный оказать помощь раненым.

Тоня спросонья долго не могла опомниться, потом спохватилась, заметалась по землянке, натыкаясь то на стены, то на столик, то на дверь.

– Быстрее, быстрее, – торопила ее Настя, – завтракать будем в траншее.

Тоня надела шинель, подпоясалась, схватила винтовку.

– Я уже, пошли, – заспанным голосом проговорила она.

Настя осмотрелась, и ей стало жаль оставлять их временное жилье. Каждый раз, покидая обжитую землянку или окоп, ей становилось грустно и тоскливо, будто расставалась она с родным домом.

У выхода из землянки девушек встретил комсорг роты Васильков. В эту ночь комсорг совсем не ложился спать. Он обошел все взводы и отделения, поговорил со всеми комсомольцами, еще раз напоминая об ответственности боевой задачи. Щеки его горели нездоровым румянцем, но стройная фигура в ватнике и до блеска начищенных сапогах казалась строгой и сильной.

Настя остановилась возле ответвления траншеи. Здесь находилось тщательно замаскированное снайперское гнездо. Впереди волнами переливалась молочная пелена тумана. За ней скрывался передний край обороны противника.

– Ничего не видно, – всматриваясь в туман, проговорила Настя.

– Хорошо, – ответил Васильков. – И противник ничего не видит, не сможет обнаружить подготовку нашего наступления.

Он прислонился к стене траншеи, задорно прищурил глаза и, встряхнув головой, весело проговорил:

– Люблю туман. Бежишь в школу бывало, – а знаете, в Туле осенью от Упы поднимается густой туман и все-все закрывает, – так вот бежишь, словно купаешься в нем. И вокруг таинственно, загадочно. Вот сейчас, кажется, выплывет какое-нибудь чудовище. А со всех сторон рабочие на заводы спешат, мальчишки в школу, трамваи погромыхивают. Красота!

По траншее, не спеша, осматриваясь по сторонам, шел капитан Бахарев. Он остановился около девушек и устало присел на земляную приступку.

– Туман, – проговорил он, ни к кому не обращаясь, – часа два еще провисит, не меньше.

Тоня всегда робела в присутствии капитана. Он несколько раз говорил с ней, и каждый раз она, краснея, отвечала ему невпопад.

– Ну как, Висковатова, выспались? – взглянув на Тоню, спросил Бахарев.

– Так точно, товарищ гвардии капитан, – заученно ответила она.

– Вот и хорошо, вот и хорошо, – задумчиво говорил Бахарев. – Вот что, Саша! – обернулся он к Василькову: – Идите спать.

– Товарищ гвардии капитан…

– Никаких разговоров, – оборвал его Бахарев.

– У меня еще не все сделано…

– Идите спать, – настойчиво повторил Бахарев. – Куда вы годитесь после бессонной ночи!

Васильков нахмурился, потом по-детски виновато улыбнулся и неторопливо пошел в ход сообщения.

Бахарев хотел было отправиться в третий взвод, но из-за изгиба траншеи показался коренастый, с грубоватым, волевым лицом сержант Косенко. Он шел, склонив голову, и, не доходя до Бахарева, осмотрелся, облизнул губы, поднял было руку к пилотке, но тут же опустил ее.

– Вы ко мне? – остановил его Бахарев.

– Так точно. Дозвольте… Вот… Написал я… – сбиваясь, заговорил он, отстегивая клапан кармана. – Вы член партии. И я к вам… Вот…

Он протянул Бахареву вчетверо сложенный лист бумаги, смело глядя на капитана большими серыми глазами.

«В партийную организацию первого батальона, – прочитал Бахарев, – от гвардии сержанта Косенко Никифора Петровича. Заявление. Сегодня мы идем в наступление. Я клянусь бить фашистов до последней капли крови. Вся моя жизнь принадлежит Родине, Коммунистической партии, Советскому Союзу. Прошу принять меня в ряды славной партии большевиков».

Бахарев пожал Косенко руку и, глядя на него, вспомнил, как год назад под Чигирином на Украине пришел в роту оборванный, кудрявый хлопец. Всю его семью расстреляли фашисты. Сам он почти целый год скрывался в камышах на берегу Тяснина, и как только увидел первых советских солдат, бросился к ним навстречу. О семье он никогда не вспоминал, но когда в роту приходили письма, он мрачнел, уходил куда-нибудь и подолгу сидел в одиночестве.

Комсорг роты Васильков поддерживал оживленную переписку со своими земляками и однажды послал письмо в тульскую областную газету «Коммунар», где описал жизнь Косенко и постигшее его горе. В ответ на это пришла газета со статьей о Косенко и в его адрес посыпались десятки писем. Молодому украинцу писали девушки, пожилые женщины, пионеры, рабочие тульских заводов, колхозники, учителя.

Косенко заметно повеселел, отвечал на письма и с каждым днем воевал все лучше и лучше. Прошел год, а Косенко попрежнему получал по нескольку писем в день. За этот год из робкого, молчаливого солдата он превратился в смелого, инициативного командира отделения. На его личном счету было два подбитых танка и более двух десятков уничтоженных гитлеровцев.

– Я дам вам рекомендацию, – проговорил Бахарев, сжимая руку Косенко, – я уверен, вы оправдаете доверие партии.

– Товарищ гвардии капитан, тут еще солдат из моего отделения заявление написал, Турдыбаев…

– А где он?

– Я здесь, товарищ капитан, – подбежал черноглазый узбек.

– Хорошо, товарищ Турдыбаев, – сжал и его руку Бахарев, – и вам я смело дам свою рекомендацию, уверен, что вы не подведете.

– Никак не подведу… Мой отец батрак был, в колхоз первый вступил. И мне сказал: «Трусом будешь – умри лучше».

Когда в Молдавии Турдыбаев пришел в роту, Бахарев не знал, что с ним делать. Смуглолицый, низкорослый узбек мог произнести всего несколько русских слов и неизменно твердил: «Гитлер бить хочу». Стрелял он плохо, к местности применяться не умел, при неудачах огорчался и был готов расплакаться.

Две недели Бахарев сам занимался с ним и, обучая Турдыбаева русскому языку, сам запомнил много узбекских слов. Труд не пропал даром. Когда рота пошла в наступление под Яссами, Турдыбаев вырвался вперед, первым вскочил в траншею противника и заколол гитлеровца. С этого и началась боевая жизнь молодого узбека. Если нужно было под огнем проползти ужом, то Бахарев знал, что лучше Турдыбаева этого никто не сделает.

Проводив Косенко и Турдыбаева, Бахарев широко улыбнулся. На душе у него стало просторно и легко. Теперь он был уверен, что рота боевую задачу выполнит.

Туман рассеивался. Вырисовывались позиции противника. Те же проволочные заграждения, черные извивы траншей и ходов сообщения – и нигде, ни одного движения. Казалось, впереди никого нет, немцы покинули свои позиции и ушли, узнав об угрозе, нависшей над ними. Так же внешне безлюдно было и в наших траншеях. Люди замерли на своих местах. Только изредка то там, то здесь, пригибаясь почти к самому дну траншеи, торопливо пробирались посыльные и офицеры.

Настя и Тоня поочередно всматривались в расположение противника. Иногда в снайперском прицеле появлялась человеческая голова, но тут же скрывалась, и девушкам ни одного раза не удалось выстрелить.

Внезапно земля дрогнула, на всем фронте тысячеголосо рявкнули орудия, и в небе завыли, застонали, заскрежетали снаряды. Впереди, где только что змеились траншеи и ходы сообщения немецкой обороны, стояла сплошная иссиня-черная стена дыма. Внизу, там, где должна была находиться земля, рваными вспышками полыхали взрывы. Их было так много, и они возникали так часто, что казалось, на огромном пространстве разверзлась земля и из ее недр вырываются огромные языки пламени. Отдельных взрывов не было слышно: все слилось в сплошной неумолкающий вой. Стрелки, пулеметчики, саперы, связисты стояли в траншее и смотрели вперед, где клокотали огонь и дым.

В небольшом углублении возле капитана Бахарева собрались взводные командиры, маленький лейтенант с эмблемами сапера, старшина и несколько солдат. Впереди всех, опираясь локтями о бруствер, смотрел в стереотрубу артиллерийский капитан. Он изредка отрывался от окуляров, из рук сидевшего рядом связиста брал телефонную трубку и что-то кричал.

– Ну как? – на ухо спросил Тоню неизвестно когда подошедший Васильков. Горячее дыхание его щекотало ухо, но голос звучал глухо, словно из подземелья.

– Здорово! – крикнула Тоня и не услышала собственного голоса.

– Бог войны, – поняла Тоня по движениям губ Василькова, – артподготовка.

Внезапно гул артиллерии смолк. Кто-то из стрелков хотел было рвануться вперед, но окрик Бахарева остановил его.

Справа и слева застрочили пулеметы. Легкий ветерок раздвигал тяжелую завесу дыма и пыли. В просветах опять показались позиции противника.

– Атака сейчас, Саша, атака, да? – еще ничего не слыша, трясла Тоня плечо Василькова.

– Нет, рано еще, – едва расслышала она голос комсорга.

– Укрыться всем, не выглядывать из траншеи! – в разных концах кричали взводные и отделенные командиры.

– Тоня, что ты стоишь, наблюдай! – крикнула Настя.

Только сейчас Тоня заметила, что Настя не отходила от бойницы и все время не отнимала приклада от плеча.

– У кучи камней, видишь? – проговорила Настя.

Тоня через прицел стала прощупывать взглядом воронки и камни. В одной из воронок что-то шевельнулось. Тоня присмотрелась и с удивлением увидела, как из уцелевшей траншеи на корточках выползал фашист. За ним пробирался второй. Позади виднелся еще один человек и ствол пулемета. Настя выстрелила. Тот, что полз первым, уткнулся лицом в землю. Второй, с пулеметом, отскочил в сторону. Тоня выстрелила. Фашист продолжал устанавливать пулемет. Тоня выстрелила второй раз, но пулеметчик успел скрыться в воронке и дал длинную очередь. Пули роем запели над траншеей.

– Эх, ты! – озлобленно крикнула Настя.

Тоня задрожала от обиды и долго не могла в прицеле поймать пулеметчика. Настя все стреляла. Когда Тоне удалось отыскать знакомую воронку, пулемет торчал из нее дулом вверх. Рядом с ним разбросал руки в стороны фашист.

Новый шквал артиллерийского огня потряс землю. Опять вся оборона противника скрылась в сизо-черной туче. В этот раз сила огня была еще страшнее. Все вокруг стонало, выло и взвизгивало.

– Приготовиться к атаке! Приготовиться к атаке! – неслось из края в край.

По траншее бегали командиры. Стрелки собирались возле сделанных в траншее ступенек. Пулеметчики вытаскивали из укрытий пулеметы. Около стоявшей в окопе пушки хлопотали артиллеристы. Все спешили и волновались. Только капитан Бахарев спокойно ждал. Возле него стоял артиллерийский капитан. Лейтенант Миньков что-то растолковывал своим саперам, показывая вперед. Анашкин несмело переминался с ноги на ногу позади Бахарева, держа какой-то сверток в руках.

– Некогда сейчас, – отмахнулся от него Бахарев. К нему подбежали связные от взводов и доложили о готовности к атаке.

Бахарев взял телефонную трубку, вызвал командира батальона, что-то сказал ему и наклонился к артиллерийскому капитану:

– Ну, Степа, теперь, браток, начинается наша работа.

Из тылов ползли танки. К гулу артиллерийской канонады примешался шум множества моторов.

– Миньков! – крикнул Бахарев. – Обозначить проходы.

Маленький лейтенант метнулся к своему взводу, и через минуту от него в разные стороны побежали солдаты. Они, словно регулировщики на дорогах, выскочили на бруствер и флажками указывали танкам дорогу. Тридцатьчетверки, разбившись на четыре группы, устремились к саперам с флажками.

– Сигнал! – одновременно закричали и Бахарев, и артиллерийский капитан, и солдаты в траншее.

Над позициями в разных местах взметнулись букеты красных ракет.

Стрелки один за другим выскакивали из траншеи и растекались в стороны. За ними пулеметчики выкатывали пулеметы. Пехоту обгоняли танки. Позади них артиллеристы выдвигали пушки. Разрывы снарядов переместились куда-то в глубину, и теперь весь передний край обороны противника настороженно молчал. К нему катилась лавина людей и машин. В вое снарядов и реве моторов хлопали винтовочные выстрелы, трещали автоматные и пулеметные очереди. Пехотинцы, пристраиваясь в хвост танкам, шли ускоренным шагом, стреляя на ходу.

– Вперед! – крикнул Бахарев и выскочил из траншеи.

За ним побежали артиллерийский капитан с радистом, Анашкин, посыльные от взводов.

Настя и Тоня стояли в своем окопе и смотрели на атаку.

Танки проскочили проволочное заграждение противника и вырвались к траншеям. За ними, не отставая, бежали пехотинцы.

Тоня различила высокую фигуру Василькова. Он на ходу пускал короткие очереди из автомата. Рядом с ним бежали солдаты из второго взвода. Один, маленький, взмахнул рукой, и в траншее показалось сизое облачко. Васильков и еще два солдата прыгнули туда, где только что взорвалась граната, и тут же появились обратно, вытаскивая какого-то человека. Тоня поняла, что это был пленный.

Левее Василькова рядом с танком виднелся сержант Косенко. Он махал руками, видимо что-то показывая своим солдатам. Все его отделение подбежало к нему. Косенко перепрыгнул через траншею и скрылся в ходе сообщения. За ним скрылись и солдаты. Теперь одни каски виднелись на фоне брустверов. Из соседнего окопа застрочил немецкий пулемет. Тоня вскочила и чуть не закричала. Фашист в упор стрелял по бегущим солдатам. Оттуда, где только что скрылось отделение Косенко, выскочил маленький человек и бросился к пулемету. Тоня узнала Турдыбаева. Он в несколько прыжков подскочил к пулемету и дал автоматную очередь. Вражеский пулемет смолк. К нему подбегали другие солдаты из отделения Косенко.

Настя встряхнула Тоню за плечо:

– Пойдем на перевязочный пункт.

Тоня нехотя поднялась. Рота уже скрылась за черным гребнем. Там, где только что бежали стрелки, стояли пушки. Они куда-то стреляли.

IX

Командный пункт генерала Алтаева располагался на двугорбой высоте, склоны которой совсем недавно золотисто пламенели ровными рядами виноградников, а сейчас были сплошь черные, избитые и развороченные страшной силой взрывов снарядов и бомб. И только в одном месте, на самой вершине южного холма, чудом уцелел маленький участок – метров тридцать в длину и немного меньше в ширину – не тронутого войной, стройного, на высоких кольях, нежного и хрупкого виноградника. Этот одинокий живой островок среди моря разрушений и смерти привлекал взоры всех, кто видел его. Еще в то время, когда за этот клочок земли зацепились передовые подразделения гвардейцев и гитлеровцы обрушили на них всю силу своей артиллерии и авиации, никто из советских солдат не вырыл ни одного окопчика в винограднике. Позже, когда все вокруг было черным-черно от воронок, а советские пехотинцы продвинулись вперед и их место на высоте заняли артиллеристы, кусок виноградника ревниво охранялся воинами. Его стороной объезжали танкисты и артиллерийские упряжки, на нем не ставили – хотя с военной точки зрения место было самое удобное – ни пушек, ни пулеметов. Так и остался он живым напоминанием о мирной, трудовой жизни, мечты о которой владели в то время умами многих миллионов людей.

Алтаев всматривался в дымное поле боя, временами отводя взгляд на уцелевший виноградник. Там, впереди, по такой же, как и на высоте, изрытой и развороченной земле ползали приземистые, со стороны неуклюжие и малоподвижные танки, перебегали редкие, удивительно редкие, пехотные цепи, в одиночку и небольшими колоннами двигались артиллерийские упряжки, тягачи, автомобили. И над всем этим сплошным движением висело хмурое, задымленное небо с тусклым, словно померкшим, солнцем. А движение на земле все нарастало и убыстрялось. Тысячи людей, сотни машин и повозок, казалось, перемешались, перепутались, заблудились и делают совсем не то, что нужно. И только опытный глаз военного в этом беспорядочном, суматошном перемещении людей и машин среди частых, не прекращающихся на всем пространстве взрывов мог увидеть и понять ту четкость и организованность, которая на военном языке называется взаимодействием и которая составляет главную заботу всех командиров, начальников штабов, офицеров и генералов.

Всматриваясь в движение людей и машин, Алтаев прислушивался к словам генерала Воронкова, который сидел на земляной приступке и связывался по телефону то с одним, то с другим командиром корпуса.

– Ясно!.. Высота занята… А где ваши вторые эшелоны? – спокойным тенорком спрашивал Воронков. – Начали движение вперед… Понятно… Артиллерия меняет огневые позиции. Понятно.

По этим обрывкам разговора Алтаев представлял, что сейчас происходит там, в стрелковом корпусе, с командиром которого разговаривал Воронков.

Самый молодой из всех генералов гвардейской армии, Воронков до поступления в Академию имени Фрунзе командовал танковым взводом, ротой, батальоном.

После окончания академии, став штабным командиром, он сохранил в себе присущие хорошим танкистам стремительность и неугомонность. Они дополнялись той любовью к порядку, которую, как полагал сам генерал, привили ему отец, учитель в Киеве, и художественный техникум, где учился Воронков до семнадцати лет.

– Толкачев, – вызвал Воронков одного из своих помощников, – в машину – и быстро на перекресток. Остановить обозы, пропускать только артиллерию.

Над вторым телефоном, метрах в трех от Воронкова, склонился Фролов. Он был чем-то недоволен и отчитывал кого-то за нерасторопность.

Жизнь армейского наблюдательного пункта, как обычно в разгар напряженного боя, кипела. Возле командующего артиллерией, который неотрывно смотрел в окуляры стереотрубы, то и дело появлялись офицеры, что-то докладывали и поспешно скрывались в блиндаже.

Сквозь маскировочную сеть виднелась голова генерала Тяжева. Он что-то говорил своему начальнику штаба, сердито осматриваясь по сторонам.

По скатам высоты, с четырех сторон от наблюдательного пункта, нацелились в небо стволы зенитных пушек.

На подернутое дымкой солнце наползла белесая тучка. На земле все мгновенно побледнело, окрашиваясь в сурово-мрачные тона. Простым глазом теперь трудно было наблюдать за ходом боя.

Приземистые тридцатьчетверки, то и дело озаряясь пламенем выстрелов, ползли по изрытой земле. За ними в полный рост бежали пехотинцы, изредка падая на землю, торопливо поднимаясь и вновь устремляясь вперед. За стрелками виднелись сгорбленные фигуры пулеметчиков, старающихся не отстать от стрелковых цепей. Артиллеристы выкатывали пушки, с катушками за спиной бежали связисты. А еще дальше в тыл на галопе неслись артиллерийские упряжки, подскакивали на воронках автомобили, с боку на бок переваливались тягачи.