Текст книги "На берегах Дуная"
Автор книги: Илья Маркин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)
Они пошли в гору. Дубы в опушении снега поднимали к небу седые головы. Молодая поросль разбегалась от побитых осколками стволов и тонкими ветками тянулась к свету. Серебристая пыль призрачно мелькала в воздухе. Где-то постукивал дятел, потом сухо треснуло дерево, дятел смолк, прокричала какая-то птица.
– Сядем, – прошептал Васильков и смахнул снег с невысокого пня.
Косенко, отстегнув ремень, распахнул шинель. Из левого кармана гимнастерки виднелся утолок красной книжечки. На фоне выгоревшей ткани он казался ярким цветком, омытым утренней росой.
– Убери в боковой, – наставительно посоветовал Васильков и прикрыл клапан кармана на гимнастерке Косенко.
– Понимаешь, прохудился, боюсь положить, – ответил Косенко, запахнул шинель и туго перепоясался ремнем. – Вернемся, новый пришью, покрепче, – добавил он и шагнул к Василькову.
– Помнишь, Саша, песню? – сказал он, присаживаясь рядом с Васильковым, и вполголоса запел:
Там вдали за рекой
Загорались огни…
– Понимаешь, Саша, – мечтательно откинув голову, продолжал Косенко, – бывают в жизни такие моменты, когда чувствуешь, что грань какую-то перешагнул. Вчера, позавчера и раньше жил, воевал и ничего особенного не замечал, а сегодня вот вышел из парткомиссии и чую: новый я человек, понимаешь, Саша, совсем новый, переродился вроде. И как-то все стало просто, ясно, легко. Даже дышу вот, дышу и никак не могу надышаться.
Перед Васильковым стоял совсем не тот молчаливый, замкнутый паренек, что пришел в роту под Чигирином на Украине. Все изменилось в Косенко. Даже глаза, большие, серые, казалось, стали совсем не такими, какими они были тогда, в первый день прихода Косенко в роту.
– И еще, понимаешь, Саша, – не замечая изучающих взглядов Василькова, продолжал Косенко, – я только теперь по-настоящему чувствую себя взрослым человеком… Да, да! Взрослым, полноценным…
– А это потому, что мы вступили в великую семью. Ты представь только, кто состоит в партии. Самые лучшие, самые смелые, самые честные… Ты знаешь, мой отец всю жизнь работает на Тульском оружейном заводе. Его руками собраны сотни пулемётов. И он всю жизнь мечтал быть членом партии, но так до сих пор и не вступил.
– Почему?
– Говорит, что членом партии можно стать только тогда, когда все свое нутро очистишь от разной скверны… Однажды он написал заявление. На работу ушел торжественный, а вернулся мрачный, отказался от ужина и лег спать. Оказывается, когда он утром пришел на работу, то узнал, что контролер забраковал у него шесть деталей.
– А я, – перебил Василькова Косенко, – до войны еще был в Москве, в гостях у своего дяди. Он на кондитерской фабрике имени Бабаева работает, где конфеты делают. Четыре раза я приезжал, по месяцу и больше жил и, понимаешь, никогда у них дома не видел конфет фабрики Бабаева. Вначале я не обращал внимания, потом заметил и решился спросить тетю. «Дядя твой выдумывает все, – ответила мне она, – не велит покупать бабаевских конфет. Как бы не подумал кто, что эти конфеты с фабрики принес». А он был мастером на фабрике. Так всегда они и покупали конфеты других фабрик.
Косенко коротким, сильным движением загорелой руки пригнул ветку невысокой липки и, тряхнув ее, засмеялся. Снег посыпался ему на шапку, на шинель, на лицо.
– Знаешь, Саша, – отпустив дерево, серьезно и задумчиво заговорил Косенко, – вот войну закончим, и все по родным хатам разъедутся. А у меня нет своей хаты, – глухо, с горечью в голосе продолжал он, – и семьи нет. Один, як перст. Фашисты загубили всех…
Он стиснул кулаки и, опустив голову, смолк, задумчиво глядя куда-то в глубину заснеженного леса. И чем больше смотрел он вдаль, видя что-то известное только ему одному, тем добрее и мечтательнее становилось его лицо. И глаза его – большие, серые, под частыми рыжеватыми ресницами – отчетливо выражали перемену его настроения.
– А Родина моя Черкасщина, Украина, – продолжал Косенко. – А знаешь, Саша, – все решительнее и громче говорил он, – какая у нас там красота! Хаты билы, и все в садах. Яблони, груши, сливы, черешни, вишни! А на бахчах кавуны. Огромные, сочные! Пригорки, высоты, холмы, лощины, овраги. А внизу Днипро! Волны синие, вода спокойная. А на левый берег посмотришь, аж дух захватывает! Равнина, равнина, без конца равнина, и небо над ней голубое, без пятнышка. Как приеду домой, сразу же поступлю на курсы трактористов. Поучусь полгодика и – за руль! Мотор работает, як часы, а земля черная, аж смолянистая, и грача на ней не увидишь. Сашко, поедем к нам на Черкасщину?
Васильков так же, как и Косенко, размечтался о будущем, и слова друга вывели его из глубокого раздумья. По характеру Васильков не был мечтателем. Он был человек практического дела – энергичный, неугомонный, удивительно способный в любых условиях найти для себя работу. Должность комсорга роты как раз соответствовала его кипучему характеру. У него постоянно были десятки различных дел и обязанностей, и Васильков успевал и учиться сам, и помогать в учебе другим, и заботиться о каждом комсомольце, и находить работу для других. Сын рабочего Тульского оружейного завода, Васильков с малых лет вращался в среде мастеров-производственников, вся жизнь которых была насыщена интересами завода, его нуждами и потребностями. С малых лет Васильков умел работать с огоньком, вкладывая в дело все свои силы. Он любил профессию отца, работающего слесарем-сборщиком на заводе, но увлекала его не обработка металла, а другое дело, внешне совсем не схожее с профессией отца. Васильков до самозабвения любил электричество. В школе он был лучшим учеником по физике, а дома вся квартира была заполнена различными электрическими приборами. Самодельные электромоторчики, динамо, радиоприемники, начиная от крохотного детекторного и кончая самодельным телевизором, который за неимением в Туле телепередающей станции Саше так и не удалось использовать, сложные электрические устройства для открывания и закрывания дверей и форточек – все это поражало каждого, кто заходил в дом Васильковых.
И на войне Саша в своем вещевом мешке постоянно держал несколько книг по электротехнике, в свободное время просматривал их и берег, как ценность.
Человек простой, открытой души, он тайно от всех вынашивал самую заветную мечту. И теперь, когда Косенко заговорил о будущем, о том, что он будет делать после войны, Василькову вдруг захотелось рассказать ему и о своей мечте, в осуществление которой он и сам еще верил смутно.
– Нет, – отвечая на вопрос Косенко, вначале несмело заговорил Васильков, – люблю я Украину, Днепр люблю, и хаты, и поля, только – ты не обижайся, пожалуйста, – мне дороже всего моя родная Тула. Там я родился, вырос, встал на ноги, и там мое будущее. Закончу школу – обязательно закончу! – и пойду в институт. В электромеханический! Ты знаешь, что такое электричество? – подойдя вплотную к Косенко, спросил Васильков, и сам же, не задерживаясь, ответил: – Электричество – это… это жизнь! Нет такого в жизни, что бы не смогло сделать электричество. Оно греет, светит, варит, плавит, вращает машины, действует на тысячи километров, – одним словом, во всем облегчает жизнь человека. А мы еще – то-есть люди вообще – не научились по-настоящему, полно, во всех возможностях использовать электричество. Вот ты подумай только, – с силой взял Косенко за руку Василькова и усадил на пень, – что было бы если б мы могли передавать электрический ток не по проводам, а прямо, прямо по воздуху. Ты скажешь: а радио? Конечно, радио это передача электрических импульсов без проводов. Это верно, но какая мизерная энергия. Я говорю о мощных передачах без проводов тока промышленного значения. Ты представляешь жизнь, когда человек научится передавать ток по воздуху? Вот сейчас у нас автомобили, сколько им нужно горючего! А тогда? Простой электромотор и какое-нибудь устройство вроде антенны для приема тока. Щелкнул выключателем и пошел, куда тебе нужно. Так же и самолеты в воздухе, тракторы, комбайны в поле, освещение в домах и на улицах, отопление, производство металлов, станки, агрегаты, корабли на морях и реках, шахтерские машины под землей, на земле трамваи, троллейбусы, что-то вроде мотоциклов – все, все работает от электричества, и нигде не видно никаких проводов. Удобно, выгодно, просто, легко, красиво! Только учиться нужно, много, очень много учиться, все познать, усвоить и думать, думать, работать, творить, изобретать, совершенствовать!
Косенко, затаив дыхание, слушал Василькова и не мог отвести взгляда от его лица.
– Да, вот это здорово, – прошептал он, когда смолк Васильков, – Сашко, здорово это. И ты этого добьешься, я уверен, добьешься. Ты же такой, такой особенный, не как другие.
– Брось это, – сразу став суровым, отмахнулся Васильков, – все люди одинаковы, нет людей особенных. Только одни больше работать любят, а другие вместо работы – загорать.
– Вот нам бы дожить до конца войны, – словно не слыша Василькова и не видя изменившегося выражения его лица, продолжал Косенко, – отвоевать, фашистов разбить и домой здоровыми вернуться.
– Довоюем и домой вернемся, обязательно вернемся, – твердо и уверенно сказал Васильков, присев на пень рядом с Косенко.
Внизу, под горой, вспыхнула стрельба. Васильков и Косенко прислушались.
– У нас, кажется?
– Вроде у нас.
– Пойдем.
Они побежали вниз. Нагорный лес оборвался, и впереди открылась просторная равнина. Снегопад прекратился, и далеко в низине показалось разбросанное по холмам село. Улицы его были пустынны, только из трубы крайней хаты вился дымок. В недвижном воздухе он поднимался высоко вверх и растворялся в сумраке зимнего, ненастного неба.
VI
Врубленный в каменистую скалу подвал, расположенный всего в нескольких десятках метров от переднего края обороны, капитан Бахарев облюбовал под убежище для своей роты. До недавнего времени в подвале, видимо, хранился изрядный запас вин, но первым ворвавшийся в него ефрейтор Анашкин только горестно покачал головой и выразительно прищелкнул языком. От стены к стене грудились лотки и донья расколотых бочек. Черными змеями круглились железные и деревянные обручи. На цементном полу стояли винные лужи. Ароматный винный запах перемешался с удушливым чадом горелого пороха.
Старшина с командой уборщиков – по одному от каждого отделения – в два часа привел подвал в порядок. Остатки бочек повыбрасывали на улицу. Цементный пол засыпали песком, устлали досками, поставили чугунные печи. Дотошный комсорг роты Саша Васильков раздобыл где-то четыре аккумулятора от автомашин, протянул из края в край провода, и в подземелье засияли маленькие лампочки. Старшина приказал вдосталь натаскать соломы, рядами застелить ее вдоль стен – и неприхотливое солдатское жилье было готово.
Анашкин распахнул перед Настей и Тоней дверь подвала и пропустил девушек вперед. В печках потрескивали дрова. На покрытой плащ-палатками соломе вповалку лежали солдаты.
Старшина и комсорг в дальнем углу трудились над какими-то бумагами. Ротный писарь, положив на колени кусок фанеры, строчил донесение, изредка бросая косые взгляды на старшину и комсорга. Они, видимо, завладели его рабочим местом.
– Тише вы, расшагались! – прикрикнул он на Анашкина и девушек. – Видишь, люди спят, утомились за смену-то.
– Не ворчи, Сверчков, – игриво раскинул перед ним руки Анашкин, – мы с тобой в равных званиях, а вот Настенька – сержант. Будь здоров, моргнет глазом – и тянись перед ней.
– Ладно, ладно, проходи. А то заведешь волынку, – пробормотал писарь и яростно надавил на карандаш. Графит сломался, и по исписанному листу рука прочертила жирную линию. Писарь озлобленно плюнул, в клочки изорвал донесение, бросил обрывки в печь и полез в сумку за новым листом бумаги.
– На уж, Сверчок, для письма приберегал, – протянул ему Анашкин тоненькую пачку бумаги, – первый сорт бумажка-то, с золотой каемочкой.
Писарь отмахнулся было, но вид хорошей бумаги магически действовал на него, и он, не глядя на Анашкина, протянул руку.
– Ну вот, доченьки, и ваша квартирка, – отбросил Анашкин плащ-палатку над входом в узкий отсек подвала, – жилье-то не ахти какое, но от беды спасет… Как-никак метров поболее трех над головой-то. И бомбой не прошибешь.
Настя и Тоня осмотрели нишу. Крохотная лампочка тускло освещала вспотевший цемент. Всю правую стенку кто-то завесил большим мохнатым ковром. На полу белели три вспухшие перины.
– Вот расквартировывайтесь и живите себе на здоровье. Санитарка Маруся вашей соседкой будет. Лазает где-то по окопам. И раненых нет, а она все равно шныряет…
Настя отвечала улыбкой на улыбки солдат, шутила с Анашкиным и все время была в радостном настроении. Вместе с Тоней они разложили свои вещи в тесной каморке, почистили винтовки, потом осмотрели окоп. Снег засыпал его сверху, и только ход сообщения темнел на нежной белизне.
Настя попросила Тоню сходить к старшине и принести еще гранат, а сама принялась выбрасывать снег из окопа. Работая, она все время думала об Аксенове. Забывшись, она не заметила, как в окоп вошел Саша Васильков. Он присел на земляную приступку и, улыбаясь, смотрел на Настю.
– Ну как, Настенька, передохнула? – заговорил он звонким, веселым голосом. – Как там в штабе армии, ничего не слышно?
– Работают все, веселые такие, бодрые.
– И мы Новый год хорошо отпраздновали. В три очереди, в подвале. Баян, пляски, песни… И не подумаешь, что передовая.
– А мы всего часа два повеселились, а потом все ушли работать. Они, штабники-то, больше ночами работают.
– Да уж такая у них служба, – отозвался Васильков. – Завтра комсомольское собрание. Поговорим о наших задачах. Немцы-то опять наступать собираются. К Будапешту, говорят, рваться будут, свою окруженную группировку спасать. Бои ожидаются серьезные…
Васильков говорил тихо и спокойно, но по его лицу Настя видела, что он всерьез чем-то озабочен.
– В роте много новичков, – продолжал Васильков, – и почти все необстрелянные. И мы, старая гвардия, должны показать им пример.
Он смолк и закурил.
– Да, нелегкая перед нами задача, – после молчания вновь заговорил Васильков, – и, понимаешь, самое, пожалуй, трудное в том, что война-то кончается. Понимаешь, кончается. Осталось совсем немного. И каждому хочется дождаться победы… Да и в самом деле: столько пережить – и погибнуть в самом конце войны… Ты завтра выступишь на собрании?
– Да, обязательно, – отозвалась Настя.
– Вот, – вбежав в окоп, выкрикнула Тоня, – выпросила у старшины. Девять противотанковых! Теперь у нас четырнадцать будет.
Она рядком уложила гранаты и обернулась к Насте и Василькову.
– Секретничаете, – погрозила она пальцем, – смотри, Саша, уединение к хорошему не приводит.
– Тонечка, не шалить, – так же шутливо ответил ей Васильков.
– Ну, ладно, верю уж вам, верю, хватит сидеть, пошли в подвал.
Она выпрыгнула из окопа и побежала в лощину. Васильков и Настя еле поспевали за ней.
– Антошка! Антошка вернулась! – при входе в подвал встретили их веселые голоса солдат, только что пришедших с постов. – Старшина, не давайте ей ужина, прогуляла свое.
– Это кто там грозится? Не ты ль, Петя?
– Тонечка, что ты, разве я смею, – ответил невидимый в полумраке Петя.
– То-то, разбаловались без хозяйки-то! Я вас вышколю! По ниточке ходить будете.
Она прошлась вдоль ряда сидевших на соломе солдат, повернулась кругом и четким строевым шагом подошла к старшине.
– Товарищ гвардии старшина! Разрешите законные сто граммов получить.
– Вот это да! С места в карьер! – взорвался дружный хохот.
– Получите у каптенармуса.
– Слушаюсь получить у каптенармуса, – отчеканила Тоня и приблизилась к Сверчкову: – Товарищ гвардии ефрейтор, раскрывайте свои канистры.
– Пожалуйста, хоть за две недели вперед, – невозмутимо проговорил Сверчков и, не отрываясь от бумаги, потянулся правой рукой к вещевому мешку, достал из него флягу и подал Тоне.
Она отвернула пробку, нюхнула, поморщилась и снова закрыла флягу.
– Никакой подделки, самая настоящая препротивная водка. Дядя Степа, – подошла она к Анашкину, – кто лучше всех вел себя в мое отсутствие?
– Все, Тонечка, вроде как бы ничего. Только вот Костя Воронок чуть было не свихнулся, да мы его вовремя одернули.
– Костя? А что он такое натворил?
– Да загляделся на санитарку из шестой роты. Она ведь, знаешь, какая, глаза-то, как прожекторы.
– Костя! А ну, подать его сюда. Где Костя?
– Вот он, Тоня, за меня прячется. Дрожит от страха.
– За измену и предательство лишаю Костю Воронка на двое суток водки, – подражая голосу и жестам старшины, внушительно отчеканила Тоня. – А если и впредь не научится вести себя, как подобает настоящему гвардейцу, совсем отлучу от водочного довольствия.
– Вот это я понимаю! Так его, так шалопутного! Знай край, да не падай!
– Дядя Степа, а кто же все-таки лучше всех вел себя?
– На этот раз, Тонечка, больше всех отличился ефрейтор Сверчков. Печки-то он раздобыл.
– Товарищ гвардии ефрейтор, разрешите наградить вас ста граммами водки.
– Тоже нашла кого, – разочарованно протянул кто-то из дальнего угла, – он и свою-то Анашкину отдает.
– Встать! Смирно! – скомандовал старшина.
– Вольно! Садитесь, – махнул рукой Бахарев и покосился в сторону Насти. – Старшина, роту кормили?
– Ужин в двадцать два тридцать, товарищ гвардии капитан.
– Для тех, кто дежурит, в термосах храните. В двадцать четыре смена, тогда поужинают.
Капитан прошелся по убежищу, хотел снять шинель, но раздумал, спросил старшину:
– Гранат сколько получили?
– Шесть ящиков. Теперь по три у каждого.
– Мало. Пошлите еще на батальонном пункте получить. Не меньше пяти гранат каждому. У меня в резерве иметь ящиков восемь.
Он присел на обрубок дерева, снял шапку. На него со всех сторон смотрели солдаты. Кто-то в полумраке протяжно вздохнул и негромко откашлялся.
Этот вздох завершил все, о чем так долго раздумывал Бахарев. Солдаты жили сейчас одним – ждали наступления противника. А ждать, как хорошо знал Бахарев, часто бывает труднее, чем вести бой. Там все ясно, противника видишь и знаешь, что он будет делать, а тут все неясно, каждую секунду ждешь любой неожиданности, и нервы напряжены до предела.
Бахарев смотрел на лица людей и видел, что у каждого на душе тревога. Нужно обязательно рассеять это настроение, любыми средствами рассеять.
– Что ж, где там гармонист-то? Сыграл бы что-нибудь, – оживляясь, проговорил Бахарев и, не ожидая гармоники, запел сильным грудным голосом:
Ревела буря, гром гремел…
– Тревога! – закричал, вбегая, дежурный по роте. – Немцы наступают.
– В ружье! По местам! – скомандовал Бахарев, и через полминуты все выбежали из подвала.
В темноте разгорался огневой бой. Все чаще и чаще били автоматы и пулеметы. Одна за другой взлетали осветительные ракеты, выхватывая из темноты мелькающие в воздухе снежинки.
Минут через десять все так же внезапно, как и началось, стихло.
С полчаса не раздавалось ни одного звука, но вдруг тяжело дрогнула земля. Взрывы следовали один за другим. Удушливая гарь наполнила окопы. Потом взрывы переместились куда-то вдаль, за позицию роты. Невдалеке приглушенно взревели танковые моторы.
– Тоня, сбегай на НП командира роты, узнай, что делать. Тут ничего не видно, – хрустя песком на зубах, проговорила Настя, чувствуя, что случилось что-то страшное, что этот обстрел не обычный огневой налет, а видимо, начало большого наступления.
Тоня выскочила из окопа и скрылась в темноте. За ней и Настя вышла на поверхность. В густом снегопаде суматошилась беспорядочная стрельба. Совсем рядом, шагах в двадцати от нее, полоснула автоматная очередь. Настя безошибочно определила звук немецкого автомата. Она плашмя упала в снег. «Немцы прорвались», – опалила сознание тревожная мысль.
Она поползла по грудам обледенелого кирпича. Позади, там, где она только что лежала, треснул взрыв гранаты, и пули хлестнули над землей.
Настя ползла все быстрее и быстрее, наткнулась на какую-то стенку, обогнула ее и свалилась в узкую расщелину.
Изредка, вспыхивая фарами, рядом громыхали танки. Один из них двигался прямо на нее. В радужном свете вспыхнувших фар криво скособочилась полуразрушенная стена. Танк развернулся, обходя стену, одной гусеницей пополз по расщелине и обвалил ее. За танком, крича и стреляя из автоматов, бежали немцы. Настя прижалась к стене и замерла. Прогромыхал удалявшийся танк, исчезли, растаяв в темноте, черные силуэты автоматчиков. Стрельба уже гремела позади. Случилось то, чего всю войну боялась Настя. В сложной обстановке боя она осталась одна. Горечь и обида охватили ее. Настя хотела выскочить из расщелины, но совсем рядом опять загомонили немецкие голоса. Она приготовила гранаты и притаилась.
В эти минуты перед ней всплыли последние три года жизни. Белорусские леса… Толпы беженцев на дорогах… Черные кресты немецких бомбардировщиков… Воронки и трупы на лесной поляне… Распростертое тело молодого лейтенанта под кустом волчьей ягоды… Томительные дни бредового забытья Николая Аксенова, его первый взгляд на нее и болезненная улыбка… Поход по немецким тылам… Буйная радость встречи со своими под Смоленском… И, наконец, Москва, милая Москва, которую она уже и не надеялась увидеть… Рытье окопов на Поклонной горе, дежурство на крыше во время воздушных тревог, прерванная учеба в институте… И новая встреча с Аксеновым, когда в октябре приехал он в Москву учиться в академии.
Врезался в память пасмурный октябрьский день. Они с Николаем стояли на балконе восьмиэтажного дома рядом с Крымским мостом, напротив Парка культуры и отдыха. По Крымскому мосту шли торопливые пешеходы, изредка прогромыхивал трамвай, проносились автомашины. Внезапно из-за обрывков туч вынырнул тонкий, как стрекоза, с обрубленными крыльями истребитель. На плоскостях чернели жирные кресты в желтых обводах. Истребитель шел прямо на Крымский мост…
«Этого я никогда в жизни не забуду», – скрипя зубами, стиснул ее руку Николай.
А через два дня Настя поступила в снайперскую школу…
Откуда-то издали открыла огонь наша артиллерия. Один танк вспыхнул. В розовом полусвете Настя увидела, как второй танк развернулся и двинулся к ее расщелине. Темным кружком чернел ствол пушки. Настя вдавилась в расщелину и закрыла глаза.
В памяти мелькнули лица Тони, Анашкина, Саши Василькова. Где они сейчас, что с ними?
Настя открыла глаза. Черная громада танка уползала. Пламя пожирало подбитый танк. Впереди, где располагался ротный НП, вспыхивали автоматные очереди, и чей-то знакомый голос звонко прокричал:
– Бей по танку! По танку бей!
Насте показалось, что кричит Васильков. Она машинально потянулась рукой к гранатной сумке и нащупала две противотанковые гранаты. Вытащила одну, вставила запал и выползла из расщелины. Танк удалился уже шагов на пятьдесят. В розовом дрожанье света отчетливо виднелась его задняя часть и выхлопы дыма внизу.
Настя пробежала шагов двадцать, швырнула гранату и упала в снег. Оглушительный взрыв. Она приподняла голову и увидела недвижно застывший танк. Руки вытащили вторую гранату. Настя искала запал и никак не могла найти. Он должен быть тут вот, в карманчике брезентовой сумки, но карманчик был пуст. Настя озлобленно кусала губы и пыталась сообразить, где был запал. Рука шарила по сумке и в самом низу, наконец, наткнулась на него. Девушка торопливо вставила запал, привстала на колени и, размахнувшись, метнула вторую гранату. Взрывом опять на несколько секунд оглушило ее. Придя в себя, она приподняла голову и чуть не задохнулась от буйной радости. Танк накренился и, казалось, сейчас перевернется. Учащенно стучало сердце. Сознание прояснилось, и теперь Настя знала, что ей делать. Она, укрываясь от огня, перебегала от камня к камню. Со всех сторон трещали выстрелы. Теперь Настя не чувствовала себя в одиночестве. Здесь рядом были свои. Нужно найти свой окоп, засесть в него и никуда не уходить. Сидеть до конца, так же, как сидели под Сталинградом, под Курском, на Днепре. Она добралась до хода сообщения и вбежала в окоп. Родным домом пахнуло на нее из темного подвала. В темноте она нашла винтовку и щекой прижалась к ее холодному отполированному прикладу.
VII
Алтаев короткими шагами из угла в угол ходил по кабинету. Стекла зашторенных окон зазвенели. Генерал остановился, прислушался. Взрыв не повторился. Огромные, в треть стены, старомодные часы гулко пробили десять. Алтаев глянул на них и сердито поморщился. Еще позавчера хотел он приказать адъютанту выбросить эту рухлядь, однако забыл об этом. Он направился было к двери, но зазвонил телефон.
– Да… Я… Слушаю… Добрый вечер, товарищ маршал. Да, на всем фронте тишина. Подозрительно. Совершенно точно. В том, что ударят, я не сомневаюсь, только неясно, какими силами. Нет, нет… Я считаю, что удар будет именно на правом фланге. И удар комбинированный, одновременно с фронта и через Дунай по флангу и тылу… А что в Будапеште?.. Поскорей бы, товарищ маршал! Развязать руки и бить на Вену… У меня по тылам бродят мелкие группы противника… Нет, серьезной опасности они не представляют, беспокойство только… Да, да… Слушаюсь… Спасибо… Спокойной ночи?.. Нет, у меня теперь не будет спокойных ночей…
Он склонился над картой. Сотни раз просмотренная и в деталях изученная местность опять казалась новой и загадочной.
Много боев пришлось провести Алтаеву в самых различных условиях. Сталинградские степи… Так же вот, как и здесь, напролом рвались к окруженным войскам Паулюса танковые дивизии Манштейна… Река Миус, и за ней многотраншейная оборона… Перекопский вал, который пришлось штурмовать в лоб и вслед за этим прорывать Юшуньские позиции. Севастополь с его укрепленными фортами… Белорусские леса и болота, где, рассекая противника на части, пробивалась Советская Армия к своим государственным границам.
И всякий раз, готовясь к решающему бою, Алтаев напряженно искал разгадку замыслов противника. Сотни противоречивых условий и обстоятельств надвигались со всех сторон. Хорошо, конечно, когда о противнике знаешь все. Тогда спокойно группируй войска и срывай его замыслы. Но так на войне не бывает. Сумеет противник сосредоточить крупную группировку и нанести молниеносный удар – оборона армии может быть смята и прорвана. А это было бы катастрофой.
Алтаев вспоминал все случаи из военной истории и своей личной практики, когда в силу сложившихся обстоятельств приходилось вести борьбу в неравных условиях. Особенно отчетливо вставали в его памяти события лета 1941 года. Тогда огромные массы гитлеровских войск были сосредоточены на решающих направлениях, а еще не успевшие отмобилизоваться советские войска были разбросаны по всей стране. Враг обладал огромным превосходством в силах и особенно в технике. Чтобы остановить его, нужно было величайшее искусство полководца и несгибаемая воля к победе армии и народа. И враг был остановлен, а затем разгромлен под Москвой, под Ростовом, под Тихвином. Что помогло Советской Армии совершить этот подвиг? Одной из причин был широкий и гибкий маневр силами и средствами, осуществленный советским командованием. Со всех сторон стягивало тогда оно советские войска на решающие направления. Под Москвой были сосредоточены войска, прибывшие из Сибири, с Дальнего Востока, из Средней Азии, с Поволжья и из Закавказья. Прошло сравнительно немного времени, и на основных направлениях превосходство врага было ликвидировано.
– Да! Маневр, только маневр всеми силами и средствами обеспечит успех, – вставая, проговорил Алтаев. – Пусть даже вначале не будет успеха, но итог, итог за нами. Маневр, только маневр, другого выхода нет.
В комнату поспешно вошел Дубравенко и с хода начал докладывать:
– Противник атаковал дивизию Чижова. Бой идет на переднем крае. Силы противника не установлены. Густой снегопад, сплошная темнота. Наступление начато одновременно на фронте до двенадцати километров. Действует пехота. В глубине слышен шум танковых моторов. Одновременно в Шютте противник переправил через Дунай десант. Два батальона дивизии Пантикова ведут с десантом бой.
Лицо Алтаева было спокойно. Только глаза, сужаясь в зрачках, выдавали его внутреннее волнение.
– Что делает Чижов? – спросил он.
– Огнем артиллерии бьет по узлам дорог. Свой резерв привел в боевую готовность.
Алтаев по телефону вызвал члена Военного совета:
– Дмитрий Тимофеевич, зайдите ко мне… Да. Серьезное дело.
Словно забыв о разговоре и о начальнике штаба, Алтаев склонился над столом и долго молчал.
– Это уже не разведка боем. Это не прощупывание, – не поднимая головы, задумчиво проговорил он и резко повернулся: – Как вы считаете, какими силами наступает противник?
– Не меньше трех-четырех дивизий, – ответил Дубравенко.
– Да. Не меньше, никак не меньше. Три-четыре против одной. Тяжело Чижову, очень тяжело.
– Если Чижов в течение ночи сумеет сдержать противника, то в дневных условиях положение резко изменится.
– Если сумеет! Но сумеет ли он? Главное – продержаться Чижову до рассвета, а тогда авиацию поднимем, артиллерию бросим.
Алтаев повернул ручку полевого телефона и вызвал командира правофлангового корпуса.
– Товарищ Добруков, как у Чижова?.. Как это связи нет? А радио?.. Рацию разбили? Что у него, одна радиостанция?.. Немедленно восстановить связь… Как в дивизии Пантикова? Десант сбит? Послушайте, Добруков, вы же сами не раз форсировали реки. Достаточно зацепиться за берег, как дальше все пойдет успешно. А у вас противник зацепился. Мало батальона, бросайте полк, но десант уничтожить! Свой резерв выбрасывайте на перевал горы Агостиан. Перекрыть основную магистраль.
Вошел член Военного совета.
– Связь порвалась с Чижовым, – глянув на него устало проговорил Алтаев, – видимо, диверсионные группы в тыл просочились, при такой погоде это несложно. Константин Николаевич, вызывайте опытного офицера оперативного отдела. Пошлем его к Чижову.
– Началось? – спросил Шелестов.
– Да. Началось. И ночью. Наш опыт используют. Никогда ночью не наступали, а в самом конце войны рискнули. Силенок, видимо, силенок маловато. На испуг взять хотят.
– Им сейчас выгодно воевать ночью. Местность знают прекрасно, – сказал Дубравенко.
Продолжая разговаривать с начальником штаба и членом Военного совета, Алтаев все время размышлял о замыслах противника. Как и всегда в неясной обстановке, намечались десятки вариантов решений, и все они казались не тем, что нужно для разгрома противника. Несомненным было то, что у Чижова сил не хватит и его нужно усиливать. Усилить можно было за счет резервов. Но и резервы так рано вводить в бой рискованно. Возможно, противник наносит не главный удар, а только отвлекает внимание и силы и с рассветом перейдет в решительное наступление где-то на другом участке.
– Да! Все равно, – после долгого раздумья порывисто встал Алтаев, – я решил передать в корпус Добрукова два саперных батальона и два истребительных противотанковых артиллерийских полка. Заминировать все танкоопасные направления, узлы дорог и теснины перекрыть противотанковой артиллерией. Прикажите поднять резервы и срочно перебросить к Добрукову. Им нужно пройти шестьдесят километров. Через два часа быть на месте.
