Текст книги "На берегах Дуная"

Автор книги: Илья Маркин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)

Когда Аксенов вернулся в кабинет командующего, Алтаев стоял у зашторенного окна и прислушивался к нарастающему гулу артиллерии. Отзвуки боя приближались. Маленькая электрическая лампочка вздрагивала и раскачивалась. Серые тени от стульев и столов плавно двигались по выбеленным стенам и ковру.

Алтаев отошел от окна и сел за стол. Десятки сомнений снова охватили его. Опять противнику удалось прорваться и смять оборону. Сейчас перед ним подготовленной обороны нет. Город Бичке стоит на пути, а в этом городе слабенький гарнизон. Навалится на него противник десятками танков, и все полетит вверх тормашками. А дальше, за городом Бичке, до самого Будапешта вообще нет ничего. Только одни тылы. Сомнут их танки, передавят… Сумеет ли Маршев остановить противника? Хватит ли у него сил и средств? Может, нужно было целиком еще с вечера бросить в бой весь свой резерв? Не слишком ли поздно поднял он дивизию Цветкова? А если противник ударит в центре или на левом фланге?.. Особенно на левом фланге. Там сейчас выводят из обороны целую дивизию. Противник безусловно обнаружит это, обнаружит и ударит. Что делать тогда? Чем усилить левый фланг?

Продумывая десятки вариантов, Алтаев в уме подсчитывал все, что есть в его распоряжении.

– Маршев прошел Бичке и головой подходит к Чабди, – доложил по телефону Дубравенко, – его разведка в восьми километрах севернее Чабди встретилась с противником. Командующий артиллерией передал Маршеву один самоходно-артиллерийский полк. Артиллерия поддерживает бой разведки.

– Так, Чабди… Восемь километров… – говорил Алтаев, не отрывая взгляда от карты, – минут через тридцать-сорок главные силы Маршева столкнутся с немцами… Тридцать-сорок минут… Тридцать-сорок…

Он взглянул на лежавшие на столе часы и снова задумался. Вот в эти минуты решается очень многое. Остановит Маршев – успех, не остановит – трудно предугадать, что будет. И время, как медленно ползет время!

– Головной отряд генерала Цветкова прошел Ловашберень, главные силы вышли из Секешфехервара, – доложил Аксенов.

– Ловашберень, – Алтаев нашел знакомый населенный пункт на карте, – Ловашберень. Тридцать километров до Бичке. Если б хорошая дорога, один час ходу. А по такой часа полтора пройдет. Полтора часа. А противник в Бичке может ворваться через полчаса. Что же ничего нет от Маршева?

Алтаев встал, хотел было позвонить Маршеву, но передумал: Маршев сейчас организует бой, и его отрывать нельзя.

Секундная стрелка на часах еле двигается. Алтаев достал из ящика стола книгу и развернул ее… Вронский на скачках, Анна в обмороке… С каким интересом раньше читал он эти сцены. А сейчас глаза так и тянутся к часам. Он схватил лист бумаги и прикрыл часы… Фру-фру прекрасными глазами смотрит на Вронского… Как все это знакомо… Если бы сейчас глянуть самому, хоть на секунду глянуть на то, что делается на дороге между Таряном и Бичке! Может, там уже все решено. Бригада Маршева смята – и танки, сотни танков рванулись на Бичке и на Будапешт.

– Дивизия Панкова начала смену и поротно выходит из траншей, – доложил Аксенов.

– Хорошо. Пусть выходит.

Сколько же прошло времени? Алтаев отдернул бумагу. Со времени последнего доклада Маршева прошло двадцать семь минут.

На улице зашумели машины.

– Узнайте кто? – приказал командующий Аксенову.

– Головной батальон дивизии генерала Цветкова и три артиллерийских дивизиона, – вернувшись через минуту, доложил Аксенов.

Алтаев подошел к телефону, взял трубку и приложил к уху. Ни одного звука. Только холод эбонитовой раковины. Он долго стоял молча, прижав к уху трубку. Мембрана хрупко затрещала. Мелодичный голос телефонистки спросил:

– Товарищ десятый?

– Да. Я слушаю.

– Маршев просит вас.

– Соединяйте, девушка, скорей соединяйте!

– Товарищ десятый, докладывает Маршев, – послышался приглушенный голос, – с ходу вступил в бой с противником. Передо мной более шестидесяти танков и до полка пехоты. Я остановил их перед высотами, затем сам перешел в атаку и продвинулся на два километра. Мои танки ворвались в села Кестель и Тюкреш. Захватил в плен четырнадцать солдат. Принадлежат танковым дивизиям «Мертвая голова» и «Викинг». Показывают, что у них очень большие потери…

Алтаев вслушивался в голос Маршева и с каждым его словом все ощутимее осознавал всю значимость совершившегося события. Произошло именно то, что и он и вся армия готовили и добивались в эти дни. Начался перелом в ходе боевых действий. Удар бригады Маршева довершил то, что сделала вся гвардейская армия.

– Держитесь, Маршев, держитесь! – кричал он в микрофон. – К вам подходят пехота и артиллерия. Атакуйте противника, непрерывно атакуйте! Бейте его, пока он не опомнился. Мы выиграли бой, и теперь на нашей улице начинается праздник.

XVII

Тоня открыла глаза, но ничего не увидела.

«Ослепла», – привела ее в сознание страшная мысль. Она часто-часто заморгала, руками потрогала глаза. Веки, ресницы и сами влажные глаза – все цело, все такое же, как и раньше было, но кругом черным-черно. Она хотела привстать и оперлась руками о что-то мягкое. Боль в спине отбросила ее назад. Невольный стон вырвался из груди.

«Где я? Что со мной?» – сквозь ноющую ломоту в голове пыталась припомнить она, но в памяти ничего не было.

Рядом что-то зашевелилось. Тоня насторожилась. Только непроглядная чернота, и гудит где-то вдалеке глухо, таинственно. Понемногу боль утихла. В голове прояснилось. Обрывки воспоминаний всплывали в памяти… Да, да… Дядя Степа сидит на снегу, а потом грохот танка и ослепительное пламя перед лицом.

– Тоня, – совсем рядом проговорил чей-то удивительно знакомый голос.

Она подняла голову и повернулась в сторону голоса.

– Антошка, – повторил тот же голос.

– Дядя Степа! – с криком рванулась на голос Тоня. – Дядя Степа, где мы?

– Тише, дочка, не шуми, услышать могут.

– Что с нами? Где мы? – шопотом спрашивала Тоня.

– В подвале, дочка, в подземелье. А наверху немцы, мадьяры.

Анашкин был так близко, что Тоня отчетливо слышала его дыхание и легкий хрип в груди.

– А как же сюда-то мы попали?

– Мадьяр тут живет, старик Золтан. По-русски он понимает. В ту войну в плен попал. В Смоленске жил. Он тебя нашел, а потом и меня.

Тоня вспомнила, что Анашкин был ранен в обе ноги. Как же он? Она хотела спросить его об этом, но ефрейтор заговорил сам:

– Хороший старик Золтан. Мы второй день лежим тут. Он и кормит нас и поит. Доктора привел. Такой же старик, Янош. Только по-русски – ни одного слова. Меня всего бинтами обвязал и лубки к ногам пристроил.

– А наши как же, дядя Степа?

– Под городом Бичке, говорят, верст пятнадцать отсюда.

– А Будапешт? Не ворвались?

– Нет пока. Только немцы и мадьяры хвастаются, что прорвутся скоро.

Разговор утомил и Анашкина и Тоню. Он медленно, с трудом произносил слова. Тяжелое, с присвистом дыхание часто прерывалось кашлем.

– Простудился, наверно, на снегу-то лежал, – после очередного приступа кашля заговорил ефрейтор, – а теперь вот дохаю и дохаю. А наверху-то солдаты немецкие живут, а Дьердь, староста мадьярский, то и дело ходит. Того и гляди, разнюхает.

Тоня сложила руки на груди и лежала не шевелясь. Она ощупала себя и убедилась, что ни одной раны у нее нет, но встать не могла. В ушах все время назойливо шумело. Глаза слезились, как от едкого дыма. Она думала о своем положении и ничего радужного впереди не видела. Фронт откатился на восток. Они вдвоем, больные и беспомощные, остались в тылу противника. Может, сейчас вот немцы узнали о них и спускаются в подвал. Тогда жизнь наверняка кончена. Кончена жизнь! Об этом Тоня никогда не задумывалась. Много смертей видела она за свою недолгую жизнь, но мертвой представить самое себя не могла.

Перед глазами вставало яркое солнечное утро, сад в серебре росы и бескрайные дымчатые поля вокруг родного села. Мать во дворе гремит подойником. Покашливает отец, собираясь на работу. От колхозных сараев доносятся голоса.

Совсем недавно все это было. А сейчас кругом чернота, разбитое, безвольное тело и страшная неизвестность впереди. Она и в детстве редко плакала, но сейчас ей хотелось заплакать. Как мало видела она! И полюбить-то никого как следует не успела. Разгорелось было чувство к трактористу Пете Кудряшеву, разгорелось и угасло, как залитый костер. Остались только горечь и боль без времени потушенного пламени. Началась война, и Петя ушел в армию. Ушел, да так и не прислал ни одного письма. Погиб, как писал ей его товарищ, во время бомбежки эшелона вдалеке от фронта.

– Ничего, дочка, ничего, – говорил Анашкин. – Переживем и это, выкарабкаемся как-нибудь. Нам бы вот только подлечиться немного, силенок набраться, а потом – гуляй-погуливай. Хорошо, что тебя не царапнуло нигде, а контузия – это пройдет скоро…

Он смолк, видимо задумавшись о чем-то своем. Молчала и Тоня.

Неожиданно Анашкин тихо заговорил:

– А в деревне-то сейчас зима настоящая. Сугробы под крышу, вьюга… А в избах тепло, свежими щами пахнет, квашеной капустой… Мужики в правленье колхоза собрались, накурили, наверно, не продыхнешь. Да что это я о мужиках! Какие теперь мужики в деревне остались; бабы одни, старики да мелкота. Мужики-то на войне все, на фронте…

Очевидно, воспоминания о родном селе растревожили его и взволновали. Тоня догадалась, что он приподнялся, пытаясь сесть, но сил не хватило и он опять лег.

– А ведь я, дочка, дедушка, самый настоящий дедушка. От старшей дочки у меня есть внук шестилетний и двухлетняя внучка. Сиротки, отец-то под Москвой головушку сложил. И живут они теперь в моей избе, с бабкой, теткой и дядей вместе. А тетке-то всего двенадцать лет, в пятом классе училась. Ну, а дядя, тот человек солидный, седьмой год в декабре пошел. Вот и посчитай, сколько их там: двое мужчин, и двоим вместе двенадцать лет, да четыре женщины. Вот она, семейка-то какая, двое с сошкой, а четверо с ложкой. И хлебушка маловато. Матрена писала, едва до пасхи хватит. На картошке сидят, на одной картошке. Но ничего, ничего, – помолчав, продолжал Анашкин, – отвоюемся вот, вернемся домой и всю жизнь заново построим. Да такую жизнь, что все нам позавидуют. Ты знаешь, наше село-то раньше все в садах было, а перед войной повымерзли все. Да если по правде-то сказать, не столько повымерзли, сколько дурость наша. Зима-то была лютая, снегу мало, морозы – аж земля потрескалась. Ну, яблони-то, они нежные, и прихватило их. Весна, а они не распускаются, сев закончили, пары поднимать начали, а яблони голые, черные, словно мертвые. И предложил кто-то пустить их на дрова. Ну, рады многие – места-то у нас безлесные, топить нечем. Пилим мы яблони, а внизу-то они живые, сочные. И никто не одумался! В два дня все сады смахнули. Осталось всего дерёв двадцать, так, случайно. И можешь себе представить, доченька, распустились, зазеленели. Мелкие сучки-то погибли, а из толстых веток новые побеги пошли. Аж заплакал я тогда от обиды и горечи…

Рассказ Анашкина взволновал Тоню. Она вдруг припомнила свою родную деревню, мать и подружек.

А старый ефрейтор продолжал говорить:

– И вот мечтаю я теперь: как только закончим войну, вернемся домой, сразу же садов вокруг всей нашей деревни насажаем. Яблони, груши, вишни, сливы! А в садах пчельник разведем ульев на триста! И деревню всю начисто переделаем. Самое главное – электричество! Чтобы ночью деревня, как город, сверкала, чтоб куда ни пошел – светло, просторно, красиво. И конюшни все, свинарники, коровники старые начисто поломаем и на дрова пустим, а новые построим. И там чтоб была чистота, электричество, водопровод. А людей всех учить будем, всех до одного учить – и малых и старых. Сам пойду, обязательно пойду учиться!

Голос его, всегда громкий и раскатистый, звучал теперь болезненно. Но и по этому голосу Тоня отчетливо видела прежнего дядю Степу – никогда не унывающего, бодрого, близкого, как родной отец.

Тоня вспомнила о его просьбе передать заявление о вступлении в партию. Узнает ли кто-нибудь, что в самую тяжелую минуту жизни дядя Степа хотел стать коммунистом?

Наверху послышались приглушенные шаги. Лязгнула щеколда. Кто-то осторожно спускался по ступенькам. У Тони замерло сердце, и в глазах замелькали красные круги.

– Не тревожься. Золтан это, по шагам слышу, – успокоил ее Анашкин.

Скрипнула дверь, и показалось лимонное пламя свечи. В желтых отблесках виднелись чья-то рука и полуосвещенное лицо. Пугливые тени плясали по сторонам. Тоня чуть не вскрикнула от радости. Она видит. Она видит это вздрагивающее пламя и восковое лицо за ним. Лицо еще трудно рассмотреть, оно смутно и неясно. Но с каждым шагом человека черты лица все более проясняются. Теперь уже видны глаза – прищуренные, без зрачков, два темных отблеска, подбородок и седые волосы. С первого взгляда по спокойным, неторопливым шагам человека Тоня поняла, что идет к ним не враг. Так могут ходить только друзья. Тоня приподняла голову и попыталась присесть.

– О! У нас, кажется, праздник, – глухо прозвучал в сыром подземелье старческий голос.

– Праздник, Золтан, большой праздник, – ответил Анашкин.

Золтан поднял свечу вверх, и Тоня разглядела старого мадьяра. Невысокий, в каком-то сером одеянии, он был похож на монаха, и Тоне показалось, что этого человека она видела не однажды, не то в книге, не то где-то еще.

Золтан тихо подошел к Тоне. Свет толстой свечи вырвал из темноты запотевшие черные своды над головой, каменные зеленоватые стены по сторонам, кровать дяди Степы совсем рядом и маленький столик около постели.

Из-за плеча Золтана выглянуло лицо в очках. Тоня догадалась, что это доктор. Обвислые щеки и заплывший подбородок Яноша бледно розовели.

Янош легонько отстранил Золтана в сторону и взял руку Тони. С минуту он молча прощупывал ее пульс, улыбнулся, сквозь очки подмигнул Тоне и повернулся к Золтану. Он заговорил о чем-то по-мадьярски. По голосу Тоня поняла, что говорит он радостное.

– Янош сказал, – наклонился к девушке Золтан, – что вы совсем молодец, настоящий молодец. Он теперь надеется на вашей свадьбе хорошего вермута выпить.

Тоня всматривалась в добродушное лицо Золтана и чувствовала, как в ее тело вливается жизнь.

– Покушайте немножко, маленько, – разложил Золтан на столике хлеб, кусок жареной курицы и домашний сыр, – и вина глоточек отпейте, как это говорят, помогает, полезно, значит.

Он налил вина в стакан и протянул Тоне. Дрожащей рукой она взяла стакан и отхлебнула несколько глотков.

– Хватит, запьянею, – возвращая стакан, впервые улыбнулась Тоня.

Доктор стал осматривать Анашкина. Тоня прислушивалась. Она знала, что дядя Степа по-мадьярски ничего не понимает, но ефрейтор и доктор, говоря каждый на своем языке, оживленно беседовали.

Вино, кусочек мяса и сыр подкрепили Тоню. Ломота и слабость во всем теле постепенно исчезали. В голове приятно шумело. Руки стали горячие и слегка влажные.

– Что ж наверху-то делается? – спросил Анашкин.

– День и ночь стрельба, и всё на одном месте, – ответил Золтан, – раненых у немцев много. Все дома забили. Злятся фашисты.

– А наших тут нигде больше не видно?

– Утром двух пленных ваших солдат привезли. Долго били, а они молчат. Расстреляли и в каменоломню бросили.

Золтан говорил, нежно поглаживая руку Тони шершавой, мозолистой ладонью.

– Вы не беспокойтесь, – заметив волнение Тони, продолжал Золтан, – мы вас фашистам не дадим. Никто про вас не знает. Только Янош да я. Этот старый кретин, Дьердь, выглядывает все, как овчарка. Только мы похитрее его, хоть он и староста.

Минут тридцать посидели Золтан и доктор в подвале. Тоне хотелось сказать им что-нибудь хорошее, но нужные слова не нашлись. Ей было тепло и радостно и не хотелось ни о чем думать.

Золтан и доктор распрощались и ушли, пообещав зайти часов через шесть.

Опять вокруг сгустилась непроглядная темнота, но теперь эта тьма не казалась Тоне страшной. Она думала о неизвестных ей двух стариках. Раньше казалось ей, что за границей во всех занятых городах и селах живут какие-то чужие, враждебные ей люди. Она не делала зла местным жителям, но смотрела на них настороженно, ожидая в любую минуту коварной выходки. Только детей не сторонилась и, видя мальчика или девочку, старалась чем-нибудь угостить их.

– Вот, доченька, жизнь-то, она какая, – говорил Анашкин, – не знаешь, где друга-то встретишь, совсем не знаешь. Я и в живых не думал остаться, а тут – на тебе вот, нашлись люди и спасли. И немцы тоже ведь не все душегубы. Есть которые и душевные, хорошие люди. Закрутили им головы гитлеровцы, лезли они, как бараны напролом, а теперь-то, наверно, многие прозрели, расчухали, что к чему. Вот мне Золтан рассказывал, мадьяры-то, они тоже против нас с самого начала воевали. А теперь вот приперло их – и прозрели. Солдаты-то, говорят, мадьярские не хотят воевать. Ждут не дождутся случая к нам перескочить. Только и боятся, что немцы расстреляют, а то б давно побросали винтовки – и к нам тягаля. А есть еще и такие, что надеются опять сил накопить и нас вышвырнуть. Вон у них староста, Дьердь его зовут, мерзавец из мерзавцев. Все село запугал. Так и шныряет по домам, высматривает, вынюхивает – и сразу немцам. А у тех разговор короткий: раз-два – и к стенке. Его, этого самого Дьердя, мадьяры больше, чем немцев, боятся. А Золтан все интересуется, как с теми будет, кто против нас воевал. В Сибирь, говорит, загонят, наверно. «Сибири-то, – я ему говорю, – ты не пугайся. Сибирь – это тебе не каторга, там хорошие люди живут и раздолье не то, что у вас. Солдатам и офицерам, которые не по своей воле на войну пошли, мы, – говорю, – зла никакого не сделаем. А вот уж фашистов, правители которые, да таких вот, как ваш староста Дьердь… Делал зло людям, теперь сам отвечай». Соглашается Золтан, со всем соглашается, а в душе-то, чую я, кошки скребут. Два сына у него против нас воюют, вот и беспокоится старик…

Шопот Анашкина и приятная теплота разморили Тоню. Она старалась не спать, но глаза закрывались сами, и смутные видения туманили сознание.

…Мать, невысокая, сгорбленная, стоит у порога и смотрит из-под ладони на заходящее солнце. Кругом снег, а кучерявая вишня вся в цветах. Жужжат пчелы, шмель вьется над веткой и никак не может сесть. Голубые и розовые бабочки порхают с цветка на цветок. Тоне холодно, мерзнут руки и ноги, но она стоит и не может оторвать взгляда от вишни. Вдруг подул ветер, посыпались хлопья снега, и вишня разом оголилась, исчезли зеленые листья и нежнорозовые цветки. Только уныло качаются светлокоричневые мокрые ветви. Нет ни матери, ни дома. Злится вьюга. Из пелены снега выходит черная фигура. Тоня узнает в ней венгерского старосту Дьердя. Он, высокий и тонкий, похожий на колодезный журавль, шагает через сугробы и протягивает к Тоне жилистые, костлявые руки. Тоня пятится назад, но Дьердь подступает все ближе и ближе. Его уродливые пальцы с длинными крючковатыми ногтями тянутся к ее горлу. Тоня отмахивается руками, хочет закричать, но голоса нет, только рвется наружу сдавленный хрип. Холодные пальцы сжали шею и жмут, жмут, как клещами. У Тони потемнело в глазах, она чувствует, что сейчас упадет. Но вот давившие ее руки ослабевают. Тоня встряхивается и оглядывается вокруг. Дьердь, отмахиваясь руками, пятится назад. Рядом с Тоней стоит какой-то военный, похожий не то на генерала Алтаева, не то на майора Аксенова. Венгерский староста под его взглядом тает и через несколько секунд исчезает бесследно…

– Проснись, дочка, проснись скорее, – сквозь сон слышит Тоня и с трудом открывает глаза.

Свет горящей свечи бьет в глаза. У постели стоит Золтан. Лицо его взволнованно, губы мелко вздрагивают, на морщинистом лбу сверкают бусинки пота.

– Пойдем, выбираться будем, – шепчет он Тоне, – попробуй встать.

Ничего не понимая, Тоня смотрит на старого мадьяра.

– Пронюхали, разузнали про нас, – объяснил ей Анашкин, – бежать надо. Золтан спрячет нас в старой каменоломне.

Только теперь до сознания Тони дошла мысль об опасности. С помощью Золтана она надела валенки и телогрейку, кое-как застегнулась. Дрожали руки и ноги. Голова кружилась, и перед глазами мелькали красные круги.

По каменным ступенькам она с трудом поднялась наверх. На улице было темно и морозно. Где-то далеко слышалась артиллерийская стрельба. Золтан вел Тоню под руку. Позади Янош и какая-то женщина несли Анашкина. Снег хрустел под ногами. Холодный воздух обжигал лицо. Болезненно звенело в ушах. Наконец добрались до какого-то оврага, по обломкам камней спустились в глубокий тоннель. Тут было тихо и тепло. Золтан что-то говорил, но Тоня не слышала. Ужас безвыходного положения охватил ее. Разбитое тело хотело отдыха.

XVIII

Близкие взрывы потрясали дом.

– Куда бьют? – спросил Алтаев.

– Больше по штабу артиллерии и штабу инженерных войск. Они на пригорке и, видимо, просматриваются противником, – ответил Дубравенко.

– Жертвы есть?

– Ранен телефонист и разбита одна автомашина.

– Переместить бы артиллеристов куда-нибудь, – предложил Воронков.

– Нет, – резко возразил Алтаев, – сейчас все на штаб армии смотрят. Никаких перемещений! Пусть в подвалах укрываются и работают.

Снаряды ложились все ближе и ближе. Один взорвался где-то позади дома.

– Нащупали, теперь житья не будет, – проговорил Воронков.

Алтаев покосился на него.

– Сколько людей отправили к Чижову? – спросил он, придвигая к себе записную книжку.

– Четыреста человек.

– Передайте Кучерову, чтобы завтра к вечеру дивизия Чижова была полностью укомплектована. Вы, товарищ Воронков, лично проследите.

– Товарищ командующий, – заговорил Дубравенко, – надо ожидать, что противник вот-вот введет в бой новые резервы. Его наступление явно выдыхается. Сегодня пятое января. Четверо суток идут бои, а успех-то не ахти как велик. Вчера и сегодня ни на шаг не продвинулся. Сейчас гитлеровцы сделают все, чтобы подтянуть резервы и усилить наступающую группировку.

– Да. Теоретически все это так… – ответил Алтаев, – теоретически. А где он практически возьмет резервы?

– Всего вероятнее, перебросит с запада. Из Италии уже подошла семьсот одиннадцатая пехотная дивизия и введена в бой на участке нашего правого соседа. Арденнский удар явно ошеломил союзников, они паникуют, и Гитлер спешит скорее довершить разгром американцев. Арденнский удар – это не операция местного значения.

– Это игра на нервах, – вставая, сказал Алтаев, – этим ударом Гитлер победу себе готовит. Стукнуть по англо-американцам, разъединить их армии, вызвать разложение в лагере союзников и заключить сепаратный мир с американцами и англичанами. Я уверен, что наступление немцев в Арденнах закончилось и больше не возобновится. Сейчас оттуда все дивизии потянутся к нам. Рано или поздно, но потянутся. Вот поэтому нам нужно скорее громить противника здесь. Время, любыми средствами нужно выиграть время.

Вошел полковник Фролов. Строгое лицо его было взволнованно, глаза настороженно смотрели сквозь очки.

– Товарищ командующий, – с порога заговорил он, – смысл ночных передвижений противника перед центром и левым флангом армии проясняется. Перебежавшие к нам солдаты венгерской армии показывают, что немцы сняли с левого фланга танковые дивизии и сосредоточивают их перед нашим центром.

– Перед центром? – переспросил Алтаев.

– Так точно. Вот здесь, – показал Фролов на карте.

– И какой же смысл этой перегруппировки?

– Могут быть два варианта. Первый – немцы перебрасывают эти танковые дивизии на наш правый фланг, усиливают свою ударную группировку и продолжают развивать наступление на Бичке и на Будапешт. Второй – эти танковые дивизии наносят удар по нашему центру, прорывают оборону и совместно с северной группировкой бьют на Будапешт.

– Да, – задумался Алтаев, – и тот и другой варианты возможны.

– Но для переброски на правый берег нужно пройти вдоль фронта не менее восьмидесяти километров. А это займет минимум одну-две ночи, – сказал Дубравенко.

И снова перед командованием армии встали противоречивые вопросы. Куда противник перебросит эти три танковые дивизии? Где он нанесет новый удар?

Алтаев, не отрываясь, смотрел на карту. Множество населенных пунктов, леса и перелески, десятки дорог, вьющихся в разных направлениях, разбросанные по всему фронту полки и дивизии. А противник перегруппировывает войска. Это не случайность. Это подготовка нового удара…

– Всего вероятнее, товарищ командующий, новый удар будет в центре, – заговорил Дубравенко. – Противник рассчитывает, что наш центр и левый фланг ослаблены, а наши главные силы стянуты к правому флангу, где идет его наступление, и местность к тому же в центре очень удобна для действий танков. Равнина, открытая равнина.

– Равнина, равнина, – отозвался Алтаев, – а почему же он раньше по этой равнине не ударил?

– Слабое место искал. А тогда наш правый фланг был безусловно самым слабым местом.

– Товарищ командующий, из Чабди прибыли мои офицеры, – поговорив по телефону, доложил Воронков.

– Кто у них старший? Вызывайте сюда.

– Аксенов. Он здесь.

– Пусть заходит.

Аксенов вошел бледный, с красными, воспаленными глазами и, строго глядя на Алтаева, доложил о прибытии.

– Что там? Докладывайте, – пожав ему руку, приказал Алтаев.

– Ночью немцы прорвались на южную окраину Чабди. Части генерала Цветкова были окружены, кое-кто запаниковал. Штаб дивизии и офицеры оперативного отдела и политотдела армии помогли комдиву наладить управление, и утром дивизия перешла в контратаку. Сейчас положение восстановлено. Части держатся устойчиво.

Дубравенко смотрел на Аксенова и не узнавал майора. Обычно энергичный и жизнерадостный, он сейчас докладывал вяло, щеки рыжели колючей щетиной, глаза устало закрывались, под глазами синели мешки.

– Что с ним? – тихо спросил он у Воронкова.

– Измотался. Он за четверо суток не больше пяти часов спал.

– Немедленно дать ему отдых. Спать не меньше восьми часов.

– Очень здорово дерутся наши, особенно танкисты, – продолжал Аксенов. – Там наш член Военного совета прямо в окопах ордена вручает.

– На переднем крае? – спросил Алтаев.

– Так точно. Прямо в окопах. И как это сильно действует, – оживился Аксенов. – Один солдат, получил медаль и заплакал. Я спросил его, в чем дело, а он отвечает: «Как же, товарищ гвардии майор, удержаться-то? Я же, сукин сын, сдрейфил сегодня ночью. Вы же меня в чувство привели. А тут сам генерал, член Военного совета медаль мне в окоп принес. А за что, собственно? Ну, косил я их из пулемета. Но ведь это было потом, а ночью-то драпанул».

Аксенов улыбнулся, вспомнив лицо солдата. По улыбке майора Алтаев представил, каким был тот солдат и как смотрел на него Шелестов.

– А противник, товарищ командующий, не тот совсем, что в первый день. Выдыхается, на глазах выдыхается. Поднимутся в атаку, покричат – и назад. И танки тоже: высунутся из-за бугра, стрельнут два-три раза – и опять за укрытие. Потери огромные. Я двух пленных привез. Разведчикам передал. Один из батальона «Норге» танковой дивизии «Викинг» говорит, что в батальоне было восемьсот человек, а сейчас осталось меньше двухсот. Второй – офицер, командир первой роты мотополка дивизии «Мертвая голова». У них в ротах было по сто и более человек, а сегодня к утру у него осталось сорок человек, а во второй роте только четырнадцать.

Слушая доклад майора, Алтаев понял, что случилось то самое, чего он все время ожидал. В непрерывных атаках ударная группировка гитлеровцев обессилена, и теперь успех боев на правом фланге явно определился в пользу гвардейцев.

– Ваши все люди вернулись? – спросил Алтаев, чувствуя, что майор взволнован не только событиями на фронте.

– Нет. Погиб майор Брунцев. С мотопехотой на бронетранспортере в контратаку пошел. Из-за высоты «тигры» вырвались и смяли группу Брунцева. Саша сам стрелял, гранатой подбил «тигра», но… Их было много, а на бронетранспортере – несколько человек. Мы бросились на помощь… Не успели. Даже труп его не удалось вытащить.

Алтаев передохнул и стиснул кулаки. Дубравенко молча кусал губы. Воронков отвернулся к окну. Плечи его сутуло сжались. Над белой полоской подворотника набухли две синие жилы.

– Передайте всем офицерам благодарность Военного совета. Отдыхайте, – Алтаев обеими руками сжал Аксенову руку и провел его до двери.

– Товарищ Воронков, – возвратясь к столу, отрывисто сказал он, – сегодня же дайте мне наградные листы на всех, кто ездил с Аксеновым, всех наградить!

– Ах, Брунцев, Брунцев, хороший был человек, – горестно качал головой Дубравенко.

– У него есть семья? – опустив голову, спросил Алтаев.

– Жена и двое детей, – ответил Воронков.

На лице Алтаева проступала болезненная желтизна, руки машинально двигались по столу, что-то отыскивая. Потом он шагнул в сторону, присел и взволнованно сказал:

– Я сегодня письмо им напишу, пошлем от имени Военного совета. А вы посылку соберите, да получше. И вообще семьям погибших помогать надо, не забывать о них. А мы часто забываем в спешке, в суматохе, недосуг все. А это семьи наших товарищей.

Он снова склонился над картой. Генералы и полковник молча смотрели на его крупную голову. Все знали, что сейчас командующий должен принять решение, и каждый понимал, как трудно это сделать.

Алтаев думал о том, что произойдет в полосе гвардейской армии, когда он примет решение и когда начнут действовать войска. Он ярко представлял, как на холмы между лесистыми горами Вертэшхедьшэг и озером Балатон с юга, с востока и северо-востока двинутся танковые и механизированные бригады, артиллерийские и минометные полки, саперные роты и батальоны, двинутся сотни, тысячи людей. И он видел этих людей, простых и скромных советских людей, у каждого из которых своя жизнь, свои мечты, желания, надежды и многим из которых придется пожертвовать жизнью. И это сознание ответственности за жизнь других людей, людей ему подчиненных, всегда заставляло Алтаева искать десятки различных вариантов решений и выбирать из них только то, которое сможет обеспечить выполнение боевой задачи с наименьшими потерями.

Алтаев знал, что его часто обвиняют в суровости, в жесткой, непреклонной требовательности к подчиненным, но твердо знал он также и другое – жизнь человека на войне зависит от многих случайностей и чаще всего жизнь человека определяется деятельностью его начальников, Правильно действует начальник, умеет он учитывать все особенности складывающейся обстановки и соответственно этим особенностям организовывать боевые действия – жизнь его подчиненных меньше всего будет подвергаться напрасной опасности. Поэтому всегда, в тяжелых боях и в спокойной обстановке, Алтаев требовал, чтобы его подчиненные – работники штаба, командиры корпусов, дивизий, бригад – действовали точно и целеустремленно, постоянно помня и никогда не забывая, что в их подчинении находятся люди и что они отвечают за их жизнь.