Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)

   – Они что ж, вовсе дураки и дерево то не обыщут? – пытался утихомирить Матвей своего товарища.

   – Али когда по городу поедут, брошу ножичек из толпы – то-то басурманского визга будет! – усмехнулся Василий. – А может, ещё где удобнее место сыщется – пусть вон Демьян подскажет.

   – У них военные игрища так происходят... – начал Демьян. – Попервости в степь выезжают. Тама скачут, секутся друг с дружкой и птиц диких отлётных стреляют. Для этого особые стрелы придуманы – без оперения, короткие и кривые. Пускают их вдогон стае, они её обгоняют в полёте, повертаются навстречу и зачинают птиц калечить. Чья стрела больше подранит, тот и победил... Потом со степи в город приезжают.

Устроят на базарной площади борьбу и сызнова стреляться зачнут, только уже по-другому. Сначала по голубям – это уже обычными стрелами. После по подвескам. Вешают чашу на верёвке и пытаются на скаку сбить её стрелою. У стрел наконечники особые – на вид полумесяца. Кто верёвку перебьёт, тому чаша и достаётся.

   – Вот тут-то их и стрельнуть! – воскликнул Василий.

   – Чего пустое долдонить?! – махнул рукой Демьян. – Там войска тьма, и ближе двуста шагов никак не подойти.

   – Это с боков, а со спины у них что?

   – Караван-сарай, – ответил Демьян. – Он и того дальше будет. Да ещё столб с бунчуком стоит, вид загораживает. Они на него правят, когда по подвескам стреляют...

   – Может, с этого столба за ними поохотиться? – неожиданно сказал Матвей и пояснил не понявшим товарищам: – В северных землях у чуди есть такая охота самострелом. Ставят в лесу натянутый лук и нацеливают его вдоль звериной тропы. Потом берут верёвку, по-ихнему титягу: один конец – к тетиве, другой – к земле. Споткнётся зверье о титягу, лук стрельнёт – вот тебе и добыча.

   – А что? Самострелы у нас добрые найдутся! – оживился Демьян, указывая на развешанные по стенам замысловатые изделия. – Пристроить один – не задача.

   – Осталось только титягу привязать и конец басурманцам сунуть – дерните, дескать, в нужный час! – съязвил Василий.

Опять принялись спорить и, разругавшись вконец, решили пройти на площадь, чтоб всё на месте прикинуть. Трудились всю ночь, там и застали их протяжные крики муэдзинов, возвестивших о начале дня.

Бурлила, шумела большая базарная площадь. Люди охватили её плотной дугой, облепили все близлежащие постройки и деревья. Ограждённая стражниками полоса земли шириною в двести шагов упиралась с одной стороны в Ахтубу, а с другой – в стену караван-сарая. В центре её была установлена перекладина с подвешенными чашами, вокруг которой стояли стрелки, судьи, бросальщики голубей. Напротив, на той стороне, где не было толпы, блестел ослепительной белизной ханский шатёр, окружённый почтительными царедворцами и военачальниками. Здесь все сидели чинно, о месте не спорили: всё определялось расположением выставленных накануне бун чуков – насаженных на древки красных, синих, зелёных, чёрных конских хвостов, сгрудившихся около высокого столба. С верхушки его свешивалось несколько жёлтых бунчуков – цвет золота был любимым цветом Ахмата и его рода.

Время шло к полудню, и напряжение достигло вершины. Уже определились самые быстрые наездники, удачливые охотники, искусные сабельщики, сильные борцы. А сейчас все взоры тянулись к ханскому шатру, откуда должен был последовать знак о начале самого захватывающего зрелища – лучной стрельбы, почитавшейся в Орде больше всех прочих состязаний. Каждый стрелок имел по две помеченные стрелы, которыми нужно было поразить летящие цели. Эти цели, издававшие тихий беспокойный клёкот, держали в руках стоящие рядом воины.

Муртаза, выделявшийся среди стрелков своей необычайной одеждой, держался уверенно.

   – Эй, Темир, наша звонкоголосая птичка! – улыбнулся он князю, показав редкие, жёлтые зубы. – Тебе не жалко будет стрелять в своих собратьев?

   – Мне жалко, что из-под шкуры барса торчат ослиные уши, – спокойно ответил ему Темир.

В иное время после такого ответа один из соперников мог бы остаться без головы, но сейчас оскорбления не принимались всерьёз: стрелкам разрешалось задирать друг друга, ибо среди победителей не должно быть малодушных. Но Муртаза, похоже, рассердился.

   – Замолкни, сын Иблиса, – повысил он голос. – Ты увидишь сейчас, как побивают мои стрелы вознёсшихся, и не спеши занять их место!

В это мгновение из ханского шатра дали знак, и всё пришло в движение. Стрелки натянули и подняли луки, а воины, держащие голубей, стали бросать птиц в небо. Белые и сизые комочки быстро расправляли крылья и начинали взмывать ввысь. Тут и настигали их первые стрелы. За упавшими птицами врассыпную бросились мальчишки – каждого, доставившего стрелку его жертву, ждала награда. Наконец стрельба закончилась, и все птицы были собраны. Темир, радостно улыбаясь, держал в руках две свои стрелы с нанизанными на них сизарями. У Муртазы была лишь одна.

   – Стрелы почтенного Муртазы не до всех достают?! – вежливо и ехидно обратился к нему Темир. – Некоторые вознеслись слишком высоко для них...

В ответ Муртаза грубо выругался. Он был по-настоящему взбешён.

Весть о победе Темира быстро разнеслась по всей площади. Из всех, наблюдавших за ходом стрельбы, лишь Василий не знал об этом. Пристроившись на крыше галереи, покрывающей стены караван-сарая, он сжимал лук и не спускал глаз с сидевшего чуть поодаль Матвея. А стрелки готовились уже к новому, более сложному состязанию: предстояла стрельба по подвескам – трём золотым чашам. Стали тянуть жребий. Муртазе вышло стрелять третьим, а Темиру – вслед за ним. Стрелки сели на своих коней и выстроились в линию лицом к ханскому шатру. Их взгляды были прикованы к слегка колеблющимся на лёгком ветру подвескам. Первым должен был стрелять молодой бег на красивом арабском жеребце. Бег пустил коня трусцой в сторону реки, остановился шагах в тридцати от перекладины, повернулся к ней и приготовил лук. Судья, заметив кивок хана, взмахнул белым платком, и бег пустил коня вскачь. Он промчался мимо перекладины и, достигнув отмеченной шагах в двадцати от неё черты, резко обернулся, вскинул лук и выстрелил. Стрела звякнула о чашу, но верёвка осталась цела. Толпа сделала огорчённый выдох.

Следующий стрелок был ещё менее удачлив – его стрела пролетела совсем далеко от цели. Все напряжённо следили за Муртазой. Он не спеша подъехал к начальному месту и благоговейно поднял глаза к небу. Стало совсем тихо. Люди, встав на цыпочки и вытянув шеи, старались увидеть, что делает и как готовится кэшик-бег, славящийся своим удальством в этой стрельбе. Но вот Муртаза издал резкий, гортанный крик и бросил коня вперёд. Казалось, что конь и всадник слились в одно целое – таким красивым и естественным было их движение. Они хорошо понимали, они помогали друг другу, и, когда Муртаза готовился выпустить стрелу, его конь будто замер на земле и не спешил отрывать копыта для очередного прыжка. Выстрел был точен – стрела перерезала подвеску, и чаша с тихом звоном упала на землю. Толпа разразилась оглушительным рёвом. Муртаза радостно вскинул руки и осадил коня.

Настала очередь Темира, и он потрусил к реке. Толпа ещё не успокоилась, когда Темир бросился вперёд. Из всех наблюдавших за ним в это время самым внимательным был, верно, Матвей. С началом движения он предупредительно поднял руку, а когда Темир достигнул перекладины, резко опустил её. В тот же миг с крыши галереи вылетела стрела. Пролетев открытое пространство, она вонзилась в столб с ханским бунчуком. И тотчас же с вершины, из каких-то скрытых конскими прядями глубин, вылетели со свистом две новые стрелы. Конь Темира, почти достигнувший отмеченной черты, споткнулся, всхрапнул и грохнулся вместе с всадником о землю. Никто не понял, что произошло. Несколько человек, бросившихся к месту падения, нашли хрипящего в агонии коня, в груди которого торчала стрела, и оглушённого, лежащего без памяти Темира.

Когда по приказу Ахмата стражники начали сгонять в центр площади всех, у кого были лук или стрелы, Матвей и Василий были уже далеко.

   – До последнего часа не думал, что удастся твоя задумка, – признался Василий, тяжело переводя дух.

   – А я не верил, что ты в эту титягу попадёшь, – ответил ему Матвей.

У ворот дома их встретил Демьян. Увидев улыбающиеся лица, он не стал ничего спрашивать, только протянул им навстречу белого голубя:

   – От Сёмки нашего привет с нижней дороги прилетел. Обещается к завтрему быть здеся. Так что пора тебе, Матвейка, сызнова к своему мухтасибу идтить...

И покатилось у них дело легко и радостно, как по ровной уклонистой дороге. Утром на пороге Демьяновой бани выросла огромная тень.

   – Семён! – обрадовался Матвей. – С чем возвернувшись? Сладилось ли дело?

Тот тяжело повёл красными от бессонницы глазами, молча шагнул к бадейке и жадно припал к ней.

   – Чего же ты молчишь? – не выдержал Матвей.

Семён поставил бадейку, неторопливо вытер губы и махнул рукой:

   – Сладилось! – Потом так же неторопливо полез на полок.

   – Что значит – сладилось? Где караван?

   – А то и знацит, цто разграбили караван.

   – Как разграбили?

   – Обнаковенно как, – пожал плечами Семён. В его памяти промелькнула картина ночной резни, которую он наблюдал из своего тайного укрытия. Татары напали на караван, когда тот готовился к мирному ночлегу. Стоянка вмиг огласилась лаем, ржанием, криками верблюдов, руганью и предсмертными ногтями. В отблесках костров мелькали искажённые страхом лица. Осмелившиеся сопротивляться были тотчас же лишены жизни. Та же участь постигла утаителей своего добра. Одного обезумевшего купца, проглотившего несколько дорогих каменьев, тут же вспороли, как тюк с товаром. Другого, пытавшегося закопать несколько золотых поделок, воткнули головой в землю и пригвоздили к ней копьём. Пощадили только немедленно вставших на колени и склонивших головы. Семён помолчал, что-то припоминая, и добавил: – Обнаковенно как: по-татарски.

   – А наш-то купчина цел?

   – Целый, его щас к мухтасибу доставили.

   – Ну?

   – Цто – ну? Двое суток не спамши...

Через час Матвей стоял перед мухтасибом.

   – За свининкой пришёл? Сичас пожарим мала-мала – и отдай надо. – Мухтасиб зазмеил улыбку.

   – Зачем жарить?! – возмутился Матвей. – Мне купчишка живой нужен и неповредимый! Аль забыл наш уговор? Моя лечеба с ложью силу теряет, гляди, опять занедужишь.

   – Не нада опять! – испугался мухтасиб. – Забери свой Вепирь.

   – Письмо с тобой? – спросил Матвей, когда к нему подвели побитого человека в изодранной одежде.

   – Куды там, тотчас отобрали! – ответил тот, плохо ворочая языком.

   – Отдай письмо, господин! – обратился Матвей к мухтасибу. – Опять уговор ломаешь?

   – Зашем ломаешь? Говорил вернуть Вепирь? Бери! Говорил вернуть Вепирь с письмом? Нет! Тада не бери!

   – Так я всё дело за-ради этого письма затеял. Выходит, ты меня за мою лечебу ещё и обокрал!

   – А зашем тибе письмо?

Матвей доверчиво наклонился к мухтасибу:

   – Говорил мне один человек, что братья-царевичи супротив Ахмата крамолу затевают и будто в письме про это прописано. Так если я доведу письмо до царя, он мне денег даст, а может, и своим уртаком сделает...

Мухтасиб подумал и бросил Матвею звонкий мешочек:

   – Вот тибе за письмо! – Он поколебался и бросил ещё один, помельче: – Вот тибе за молчание! А пиред хан я за тибя скажу. Коль не дурак – станешь уртак. – Он громко засмеялся вышедшей складнице.

Ещё через час мухтасиб стоял перед Ахматом, склонившись в глубоком поклоне.

   – Великий хан! Мои люди перехватили письмо к царевичу Муртазе от его нечестивого брата Латифа. Из письма следует, что братья хотят захватить трон Большой Орды, когда ты пойдёшь походом на Москву.

   – Ты в своём ли уме, мухтасиб?! – вскричал хан.

   – Я бы с радостью обезумел, если б это помогло стать моим словам ложью. Погляди сам! – Мухтасиб подсеменил к Ахмату и, не разгибаясь, протянул ему свиток.

Ахмат внимательно осмотрел его и остановил взгляд на печати.

   – Тамга настоящая, Махмудова, – проговорил он. – Это ведь её стащил Латиф, убегая из наших степей. Неужто и в письме написано так, как ты сказал?

   – Так, повелитель, – вздохнул мухтасиб.

   – Тогда нужно отбить охоту у Муртазы садиться на чужое место! – Ахмат помолчал и вдруг зашёлся в громком крике: – На кол! На кол!

Неожиданный гнев и ханская немилость мгновенно разнеслись по дворцу. Люди, ещё утром искавшие дружбы с кэшик-бегом, сразу отворотились и стали проклинать его. Оказалось, что добрая половина уже давно подозревала Муртазу во многих нечистях, на их скудный разум не смог связать отдельные части воедино.

   – Только мудрость великого хана, – добавляли они восхищённо, – может срывать тёмные покровы с ночи и просветлять её.

А Муртаза, потеряв свою недавнюю гордость, катался по полу, гремя железными цепями, и исступлённо твердил о своей невиновности.

В громогласном хоре осуждающих и клеймящих не было слышно лишь голоса бекляре-бега. Осторожный Кулькон, по обыкновению, старался удержать Ахмата от решительных мер:

   – О повелитель! Власть должна не только карать, по и защищать припавших к её ногам. Муртаза долгое время верно служит тебе, а ты хочешь казнить его по первому же навету. Ведь может быть и так, что Муртазу оболгали.

   – Настоящий воин сразу же убивает врага, обнажившего саблю! – сказал сурово Ахмат. – Рассуждение же может только погубить воина!

Кулькона поддержала хатун Юлдуз.

   – Это дело всего нашего рода, а не только твоё, – говорила она Ахмату. – Пусть все племяшей судят и выносят свой приговор. Тогда не ты один, а все мы за их смерть в ответе будем перед Аллахом.

Её вмешательство оказалось более успешным: Ахмат велел отложить казнь Муртазы до полного выяснения дела. В Литву тотчас же снарядили небольшой отряд, который должен был разыскать Латифа и мёртвым или живым доставить его хану. Отряд возглавил новый ханский любимец Чолхан. Выбор Чолхана, враждовавшего с Муртазой, не оставил сомнений в том, что решение хана о казни не отменено, а только отложено.

   – А что будем делать с Казимировым послом? – спросил Кулькон. – Ведь он собирался нынче отъехать.

   – Посла задержать, высказать ему моё нелюбье и вдвое урезать кормление! – не раздумывая ответил Ахмат.

   – Не усмотрит ли он в такой решительности отказ от вашей унии с Литвой? – Кулькон, как всегда, был осторожен.

   – Не усмотрит, у него ведь только один глаз! А усмотрит – я ему и второй выну! – И Ахмат злобно захохотал.

Глава 6
НА МОСКОВСКОЙ ЗЕМЛЕ

Меж люлькою и гробом

на все свои законы.

Меж люлькою и гробом

спит Москва...

Е. А. Баратынский

Трудно и медленно готовилась к защите московская земля. Русский человек горазд взорваться в лихую годину и без колебаний влить свою судьбу во всесокрушающий общенародный поток, но в приготовлениях не бывает решителен и скор. «Авось пронесёт», – думает он, поглядывая на хмурое небо, и начинает искать укрытие лишь после того, как изрядно вымокнет. Быстро шли указы из Московского Кремля, да не скоро выполнялись. «Оно конечно, указать всё можно, – ворчали удельные князья, —да что толку? На проказу, известно, нет приказу». Махали рукой и не спешили.

Одной из главных забот Московского государства была защита своей границы с Диким полем. Она в ту пору тянулась от литовской земли по рекам Угре и Оке вплоть до многострадального Великого Рязанского княжества, ещё не входившего в состав Московского государства. Иван III понимал, что без постоянного войска остановить татар на границе нельзя. Развёрнутые там малолюдные сторожевые заставы могли в лучшем случае заблаговременно упредить коломенский сторожевой полк о движении неприятеля, а тот – сдержать его до подхода главных сил. Такой устрой был рассчитан на войну с большим татарским войском и оказался совершенно бессилен при нападениях быстрых разбойных отрядов. Московские правители давно уже мечтали о создании надёжного противопольного вала, о который бы разбивались как большие, так и малые силы. Его главными узлами должны были стать крепости порубежных городов: Опакова, Медыни, Воротынска, Калуги, Алексина, Тарусы, Серпухова, Каширы и Коломны. Между крепостями мыслилось устроить засеки и завалы, чтобы лишить татарскую конницу быстроты движения, а на дорогах и тропах учредить особые кордоны. Однако на деле всё это оставалось только замечательным замыслом. У порубежных князей недоставало собственных сил, чтобы укрепить городки, поэтому задуманные крепости не только не усиливались, но, наоборот, под действиями разбойничьих набегов всё более приходили в упадок.

С появлением опасности нового татарского вторжения Иван III опять вернулся к старой затее, но решил привлечь к ней всё население своего государства. Он обязал городских наместников, бояр и подручных князей послать в порубежные городки по определённой вёрстке рабочие артели с необходимым нарядом и кормом. Месяц прошёл, но дело не сдвинулось. Большой московский наместник Иван Юрьич Патрикеев, руководивший укреплением южной границы, грозил ослушникам всякими карами, но те только посмеивались в ответ, а иные объясняли: «Мы согласие на новое тягло не давали. Пусть великий князь через договорные с нами грамоты не переступает, не то от него отъедем». И могли отъехать! Ведь отношения великого князя с его подручниками строились пока ещё на договорных началах.

Патрикеев пожаловался государю:

   – Не хотят границу крепить московские бояре. Нет у нас, говорят, свободных людишек для чужого огорода. Я и уговаривал, и выговаривал, а они – ни в какую. Не по закону и не по старине с нас требуешь, говорят.

Великий князь в ответ открыл на закладе толстую книгу византийских басилевсов, которую ему недавно переложили с греческого, и, прочитавши про себя, сказал усмехнувшись:

   – Не по старине... Ладно, коли не даются бояре с одного бока себя ущипнуть, я с другого клок у них вырву, с того, где по закону и по старине... Ты, Иван Юрьич, в следующий судный день пригласи сюда именитых, мы с ними поговорим. Я – о правах, митрополит – о грехах. Да попрошу владыку, чтобы он монастырских людей разрешил брать на порубежные работы. Дело-то общее, чаю, не откажет.

Митрополит Филипп в таких делах не отказывал. Это был суровый и праведный старец, более заботившийся о спасении своей души, чем об управлении митрополией. Слабый и немощный телом, он, даже достигнув сана первосвященника, не снимал с себя тяжёлых вериг, которые тайно прятал за златотканой одеждой. Возглавляемое Нилом Сорским движение нестяжателей, считавших нравственное очищение в труде основной заботой каждого священнослужителя, находило в Филиппе живейшее участие. «Надобно Богу служить, а не тело своё льготить», – неизменно повторял он, и только сан митрополита не позволял ему открыто примкнуть к этому движению. Иван Васильевич нередко, хотя и с достаточной осмотрительностью, использовал к выгоде своей власти добрый нрав и высокую нравственность Филиппа.

В судный день к Ивановской площади стала стекаться московская знать. Большинство именитых жило здесь же, в Кремле, но московские бояре пешком не ходили. Ехали полным выездом, щеголяя упряжной роскошью и многочисленностью слуг, норовили наскоком подлететь прямо к боярской площадке, через которую лежал большим боярам путь во дворец. Сегодня, однако, подъезда не было, и пришлось им шагать через всю площадь, мимо тех мест, где вершились торговые казни. Проходили именитые возле разложенного для битья кнутом рыжебородого дьячка. Палач бил его мастерски: огненные полосы на спине, вспыхивавшие после каждого удара кнута, ложились ровнёхонько, одна к одной, сливаясь в сплошное кровавое месиво. В случавшиеся короткие перерывы сидевший рядом и считавший удары подьячий выкрикивал:

   – Злодей Савватий, переписывал крамольные письма. Тридцать ударов кнута и вечная цепь!

Рядом стояли на правеже несколько десятков великокняжеских должников. Три служивых казённого двора ходили по рядам и били их по ногам тонкими палками – «правили долги».

   – Боярин, спаси! – вдруг отчётливо послышалось среди стонов и выкриков.

Услужливо подбежавший к важно шагавшему Захарьину судный дьяк пояснил:

   – Приказано с управителя искать твои долги, Никита Романыч. Ты казне за свою московскую усадищу пять налоговых рублёв задолжал.

   – Прикажи отпустить, нынче же уплачу, – пробормотал Захарьин, стараясь, чтобы никто из бояр его не услышал.

Чуть подале, там, где обычно вершились женские казни, торчали головы двух закопанных в землю мужеубийц. Они уже второй день томились в своих могилах и цветом лиц сравнялись с окружающей грязью. Дело подходило к концу: стоявшие вокруг свечи освещали их ещё живые, но уже подернутые смертным беспамятством глаза. Долгогривый поп гнусил над ними отходную: для всех они уже кончились – в Москве такие преступления не прощались.

А в пяти саженях стояла у блудного столба остриженная женщина. Возвратиться в этот мир ей уже тоже не суждено: дорога от такого столба шла только в монастырь.

Иные с интересом смотрели на выставленную, а иные трусливо втягивали головы а воротники и поспешали прочь.

Проделавшие необычный путь большие бояре угрюмо сгрудились на своей площадке перед великокняжеским дворцом. Мимо них продолжал течь преступный люд. Вот на негнущихся ногах проволокли полуобнажённого человека. Шедший сзади палач стеганул его с оттяжкой по окровавленной спине и выкрикнул:

   – Гришка Бобр – вор и душегубец. Кнут и кол!

Князь Лыко глянул в бессмысленные глаза бедняги, вздрогнул и, отвернувшись, пробурчал:

   – Чевой-то нас, как чёрных людей, здеся держат и всякое дерьмо кажут?

Его поддержали другие голоса.

   – Тихо, бояре! – крикнул Патрикеев. – Покуда митрополит не взойдёт, никого пущать на велено.

Вскоре послышались крики и удары плетей, разгонявших зевак. На площади показались митрополичьи отроки в высоких меховых шапках. За ними шла восьмёрка белых лошадей, тянувших по осенней грязи нарядные сани. В дождь ли, в пыль или снег – митрополит всегда ездил по Москве на санях – так уж было заведено. Сани подползли к царскому красному крыльцу, и владыка вошёл во дворец. Вслед за этим отворились двери и для больших бояр.

Великий князь вошёл в судную палату, осмотрел склонившихся в поклоне и подошёл за благословением к митрополиту.

   – Я позвал вас, бояре, для честного суда, – начал он. – Дошло до меня, что некоторые указы мои вами не исполняются. Мы решили укрепить южные границы державы и указали выслать туда рабочих людей. Вы же этому делу противитесь, не хотите, чтобы города наши твердились и дорогу царю Ахмату загораживали.

Бояре зашумели и отозвались возмущёнными голосами.

   – Государь! – выступил вперёд Фёдор Акинфов. – Мы тебе на все добрые дела совет и опора. Когда надо – ни живота, ни собины своей не жалеем. Но рассуди сам: подати мы платим тебе немалые, всякие ордынские тягости несём без ропота, на городской полк людишек и наряд ратный даём, а как ты на Новый город давеча шёл, то присовокупили сверх обычного и в войско, и в обоз. Зачнётся война с Ахматом, отдадим остатнее и сами пойдём противу супостата, ничего в отдачу не требуя. Верно?

   – Верно! Верно! – поддержали его бояре.

   – Ты же с нас не в войну, но в мир людишек теперь требуешь! Где же такое слыхано? С кем мы останемся, с чего жить станем? Неужто большим боярам на большую дорогу с кистенём идти? Не было в старину такого дела, и ты наши обычаи не иначь!

   – Негоже всегда с оглядкой на старину жить, – терпеливо сказал Иван Васильевич. – Малое дите по одним законам живёт, старец – по другим. Государство же – аки человек: рождается, мужает и старится. Для каждого времени у него свои законы.

   – У государства, может, и так. А мы к старине нашей милой навыкли! – зашумели бояре. – Нет в старых книгах такого, чтобы людей по указу отбирать. Раз дашь, другой дашь, а там, гляди, и давалка отвалится!

Иван Васильевич поднял руку и, когда стих шум, проговорил:

   – Пусть будет по-вашему, бояре. Только, чаю я, отрыгнётся вам эта старина боле, чем мне. Требовать с вас отныне по старине буду, но и судить тоже по-старому, доброму. Согласны?

   – На то твоя воля, государь, согласны, – ответили бояре.

   – И ты, князь Лыко, согласный?

   – А что же? – встрепенулся тот. – Я как и все.

   – Скажи-ка, князь, сколь у тебя челяди в московской усадище?

   – Да поболе, чем у иных, – важно надулся Лыко, – за две сотни будет.

   – А зачем ты их в холоде и в голоде держишь? Они с такой жизни в разбой и бесчинство ударились. Сколь из них уже в тюрьмах перебывало?

   – С лета по сю пору двадцать человек, – подсказал Хованский, – кто кнутом бит, кто батогами, кому руку секли...

Хованский удвоил число, но Лыко решил не перечить: зело дело!

   – В старых грамотах прописано, что боярин за шкоды своих холопов должен платить повинную пеню, так? – обратился великий князь к судному дьяку.

   – Так, государь, – поднял тот старый свиток. – А цена пени до гривны серебра. Коли же володетель не схочет платить, преступник князю навечно отходит.

   – Ну вот, – заключил Иван Васильевич, – кладём на круг винной пени по полугривне на человека, стало быть, внесёшь в мою казну десять рублей или двадцать холопов своих отдашь!

   – Это же грабёж! – Лыко растерянно огляделся вокруг и бросился к ногам митрополита: – Владыка, защити! Я лучше на храм Божий это вложу!

Филипп возмущённо затряс головой:

   – Церкви не нужны грязные деньги, ибо сказано: «Приноса не приноси на Божий жертвенник от неверных, еретиков, развратников, воров и властителей немилосердных, кто томит челядь свою гладом, ранами и наготою».

   – Да то не всё... Числятся за тобой вины и покрепче, – продолжил великий князь.

Лыко сделался белым как полотно. «Неужли про царёво письмо и про мой уговор с Лукомским вызнал?» – со страхом подумал он.

   – В твоей загородной усадьбе разбойный люд жил, гостей честных и людей служилых по дорогам грабил. И с награбленного тебе немало перепадало.

«Слава Богу, не знает! – успокоился Лыко. – А супротив этого отговорюсь».

   – Не ведаю, о чём глаголишь, государь, – сказал он и прибавил с обидой: – Оболенские сроду в ворах не числились.

   – Лукавишь, князь, – вступил Хованский. – Главарь разбойный Гришка Бобр рассказал на допросе о грабленом. Много они однажды у сурожан сосудов драгоценных взяли: кубков, ковшей, стаканов, чарок, блюд, мисов, – и многие теперь из них на столе у тебя.

   – Врёшь, злодей! – крикнул Лыко. – Я тебя к своему столу не приглашал!

   – У нас в поручниках твой стольник, – как ни в чём не бывало продолжил Хованский. – Он показал, что у Бобра эти сосуды по твоей указке в полцены взял.

   – Так ты, князь, краденое у себя хоронишь! – удивился Иван Васильевич и кивнул в сторону дьяка.

Тот указал на толстый фолиант и сказал:

   – По старинной судной книге – хранитель краденого отвечает наравне с вором.

   – Придётся, князь, имущество твоё описать, чтобы вызнать, сколь в нём краденого, с тем и вину твою определить, а до того держать под стражей. – Иван Васильевич подал знак, и князь Лыко был выведен стражниками из палаты.

Тихо стало вокруг. Бояре опустили головы и боялись шелохнуться.

   – Ведомо нам стало, – нарушил тишину великий князь, – что объявилась на Москве великая блудница, какая бесовские игрища с добрыми мужьями играла. Начали вызнавать, когда враг рода человечьего её к этому делу склонил, и вызнали, что допрежде улестил и умыкнул её из-под родительского крова боярин Кошкин Иван Захарьевич.

   – Обнесли меня, государь! – вскричал напуганный боярин.

   – Дак она туточки стоит, сам, поди, видел, – сказал Хованский. – Хочешь, доставим, сама всё скажет!

Боярин помолчал, потом повалился в ноги:

   – Винюсь, государь! Молодой был, бес одолел...

   – Какова кара за сей грех? – повернулся Иван Васильевич к судному дьяку.

   – Если девка хорошего рода и после позора засядет в девичестве, то платить похитителю за срам три гривны золота – на наши деньги двадцать рублей.

   – Внесёшь в мою казну половину, а остальную твою вину отдаю митрополиту – во что он обрядит, то и будет.

Филипп сурово глянул на Кошкина и заговорил, тихо покачивая головой:

   – О, сколь невоздержанны вы, любосластные чада мои! Без страха перед язвами души впадаете вы в страстную пагубу, увидя женовидное обличье. Восхотевшись бесовской любовью, стремитесь к ней, тело обнюхивая, руками осязаете и сластию распаляетесь, аки жеребец некий, аки вепрь, к свинье своей похотствуя...

Владыка помолчал, а потом возвысил голос:

   – Господь однажды сожёг за блудодействия содомлян, и, чтоб кара сия минула тебя, умилостивь Христа молитвами, и пощениями, и чистотою, и говеньем. Перепишешь саморучно канон великий, творение нашего святого отца Андрея Критского, а дотоле в Божий храм тебе дороги нет, и священных иерархов наших не лицезрей. А теперь изыди с очей моих!

Боярин с помертвелым лицом пошёл прочь – наложенная епитимья обрекала его на полугодовой каторжный труд и жалкое затворническое житьё. Оставшиеся со страхом смотрели на государя.

   – Захарьин Никита Романыч! – позвал Иван Васильевич.

Боярин грохнулся на колени и торопливо заговорил:

   – Винюсь перед тобой, государь, и пред тобой, владыка! Во всех прегрешениях моих бывших и будущих. Тотчас же пошлю людей по твоему указу, государь, для порубежных работ. И сверх того ещё пять человек.

Великий князь приветливо улыбнулся и сказал:

   – Встань, Никита Романыч! Вижу, болит у тебя душа за русскую землю, и потому да простятся тебе все прошлые грехи. Так, владыка?

Филипп склонил голову и поднял руку.

   – Исповедуйся святому отцу и прими отпущение, да гляди на будущее... – Великий князь погрозил боярину своим тонким пальцем.

   – Мы тоже исполним твой указ, государь! – разом зашумели остальные бояре. – Пошлём своих людишек, чего там! Дело-то общее, святое!

   – Ну тогда, бояре, и я со своим судом подожду, – поднялся Иван Васильевич, – ладком да рядком дело лучше строится. А теперь давайте отобедаем вместе.

   – Спасибо, государь! – ответил за всех Фёдор Акинфов. – Затмение нашло на нас, ты уж не обессудь. Можа, и Лыку простишь заодно – у него голова тоже, чай, просветлилась.

Подумал великий князь и приказал вернуть опальника. Бояре с радостными лицами бросились ему в ноги.

Митрополит Филипп поднялся и торжественно заговорил:

   – Радостно мне видеть, дети мои, сколь вы дружно землю нашу от сыроядцев поганых защитить тщитесь. Церковь наша от того святого дела в стороне не будет. Сегодня же прикажу отписать, чтобы монастырские люди тоже шли границу крепить. Да поможет вам Бог!

За обедом великий князь был весел и милостив. Беспрестанно сновали блюдники, приносившие в знак особой милости к какому-нибудь боярину кушанья с царского стола. Нескольким боярам, в том числе и Акинфову, был доставлен хлеб из рук самого государя, что означало душевную благосклонность, а Патрикееву с Холмским ещё и соль – знак великокняжеской любви. Ходили промеж столов и чарочники, разносившие разные пития. Знатную и нежданную честь оказал государь своему брату Андрею, отослав ему в подарок большую золотую чашу с вином.