Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

Отошедшие на некоторое расстояние ордынцы вздумали применить свой обычный приём взятия деревянных крепостей и стали обстреливать щиты стрелами с накрученными на них тлеющими жгутами, пропитанными бараньим салом. Огненные стрелы со всех сторон забороздили небо, оставляя на нём дымные следы. Задымились и щиты, то тут, то там вспыхивал огонь, который с трудом удавалось гасить. Замерзшие после купания в ледяной воде татары с завистью смотрели на огонь и кричали, с трудом разжимая синие губы:

   – Тепло, урус? Жарить будем мало-мало! Байартай[69]69
  Прощай! (монг.)


[Закрыть]!

Огонь занимался всё сильнее, к щитам уже нельзя было подступиться, и защитники начали потихоньку стягиваться к середине. Брод оказался открытым, татары безбоязненно переходили через реку, всё более и более скапливаясь на внешнем круге. Русские слышали их смех и довольные голоса. Ещё немного времени, щиты распадутся от огня, и жалкая кучка защитников будет сметена ордынцами. Куприян протиснулся к Семёну:

   – Дадь, дядь, не портил я зелья, нет на мне греха. Я только бочонки закатывал.

   – А знал?

Куприян кивнул.

   – Поцто сразу не сказал? – строго спросил Семён.

   – Князь не велел. Прости Христа ради.

Семён вздохнул:

   – Цево уж. Жил не по-людски, так помри как целовек...

Ратники во главе с Холмским шли галопом, торопить никого не приходилось. Всех призывно звал голос русских пушек, означающий, что застава ещё живёт. Оставалось совсем немного, когда пушки замолкли. Уже был виден чёрный дым, клубящийся над заставой, и вздымающийся к небесам огонь. Ратники тревожно вслушивались, не надеясь уловить шум битвы, но до них неожиданно донеслись согласные звуки. Ближе, ближе, и вот уже стало различаться знакомое:

 
Земля наша русска
Могуча еси
Князьями храбрыми,
Боярами мудрыми,
Но боле могуча
Честными людьми.
 

Пение крепло и набирало мощь – живы, живы, родные. И тут оглушительный взрыв потряс округу, всё заволокло густым чёрным дымом. Защитники взорвали себя вместе с радостно ожидавшими их кончины врагами – для этого подошло и плохое зелье. А когда дым рассеялся, Муртаза увидел, что весь левый берег занят русскими ратниками, гневно потрясавшими оружием. Новых попыток переправиться он уже не делал.

В середине октября в Москву прибыли семьи мятежников, которые должны были послужить залогом честных намерений великокняжеских братьев. Заботы об их безопасности взял на себя сам митрополит. Княгинь сопровождали несколько бояр, но они являлись лишь почётными представителями. Всеми путевыми хлопотами и обустройством в осадном городе занимался Прон. Тягот в дороге случалось немало, всегда чего-нибудь не хватало, поневоле приходилось идти к Прону и, чтобы получить более сытный кусок или тёплое место, умерять родовую спесь. Ловкого проныру теперь только за глаза называли Прошкой, а при личном обращении не забывали и про отчество.

Однако самого Прона заведование личным княжеским обозом начало тяготить. Ему бы лететь сломя голову, выполняя чью-то высокую волю, делать то, чего никто не может, удивлять неправдоподобной расторопностью и залихватской похвальбой, а не слушать мерный скрип телесных колёс, при котором даже ложь выходит какой-то тусклой. Да и сам Андрей Большой оказался не таким уж большим. Он нанимался служить гордому властолюбцу, осмелившемуся противиться самому государю и намеревавшемуся занять московский престол. Ныне же гордец превратился в вечно чем-то недовольного неудачника, срывающего зло на своём ближнем окружении, а властолюбец смирился и возвращается назад, полный покорности и раскаяния. Невелика честь в таком господине! Прон всё чаще посматривал на великокняжеский дворец, что ж из того, что он государю тогда не показался? В пыточном подвале смотрится иначе, ему бы сейчас встретиться с ним. Взвешивать и рассчитывать Прон никогда не умел, за то и не преуспел в купеческом деле, его господином был Случай, и он затаённо ждал его.

Вскоре по приезде митрополит пригласил княгинь к себе, чтобы принять покаянные грамоты великокняжеских братьев и выслушать их просьбы. Княгини приказали Прону быть поближе – когда под рукой толковый помощник, просьбы звучат увереннее. Во владычном дворце им пришлось неожиданно задержаться: судя по громогласному вещанию, доносившемуся из его покоев, митрополит был занят. Накануне ростовский архиепископ, узнав о ведущихся с Ахматом переговорах, распалился неудержимым гневом и сел за очередное поучение. Он писал весь вечер и всю ночь, а утром, даже не перебеляя написанное, с красными, воспалёнными глазами ворвался к Геронтию и стал зачитывать обращение к великому князю.

– Ныне слышим, что басурманин Ахмат уже приближается и христианство губит, – доносилось из-за неплотно прикрытой двери, – а ты перед ним смиряешься и молишь о мире, посылаешь к нему, а он гневом дышит, твоего моления не слушает, хочет до конца разорить христианство. Не унывай, но возверзи на Господа печаль твою, и той тя пропитает. Дошёл до нас слух, что прежние твои развратники не перестают шептать тебе в ухо льстивые слова, советуют не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение волкам словесное стадо Христовых овец. Молюсь твоей державе, не слушай их советов!.. От какой славы в какое бесчестие сведут они твоё величество, когда народ тьмами погибнет, а церкви Божии разорятся и осквернятся. Кто каменносердечный не восплачется об этой погибели? Убойся же и ты, пастырь! Не от твоих ли рук взыщет Бог эту кровь? Не слушай, государь, этих людей, хотящих честь твою переложить в бесчестие и славу в бесславие, хотящих, чтобы ты сделался беглецом и назывался предателем христианским...

Митрополичьи служки втягивали головы в плечи – уж больно грозна гроза, и Геронтий недовольно перебирал тонкими губами, ибо вести с берегов Угры пока не свидетельствовали о намерении великого князя убегать. Должно быть, Вассиан наслушался шныряющих по Москве навадников и гремит всуе. Но как остановить гром? Приходится набираться терпения.

– Выйди навстречу безбожному языку агарянскому, поревнуй прародителям твоим, великим князьям, которые не только русскую землю обороняли от поганых, но и чужие страны брали под себя: говорю об Игоре, Святославе, Владимире, бравших дань на царях греческих, о Владимире Мономахе, который бился с окаянными половцами за русскую землю, и о других многих, о которых ты лучше моего знаешь. А достохвальный великий князь Дмитрий, твой прародитель, какое мужество и храбрость показал за Доном над теми же сыроядцами окаянными!.. Так и ты, поревнуй своему прародителю, и Бог сохранит тебя; если же вместе с воинством своим и до смерти постраждешь за православную веру и святые церкви, то блаженны будете в вечном наследии...

«Но это ещё ничего, – подобрел Геронтий, которому особенно понравилось предположение о возможности великому князю постраждать до смерти, – мирским владыкам надобно почаще напоминать о быстротечности их царствия».

Наконец гром отгремел. Вассиан тяжело дышал и сиял восторженными глазами. Геронтий похвалил архиепископа за радение, но призвал к большей сдержанности:

   – Не подобает духовному пастырю ногами топать и зубами скрежетать, не подобает ему указывать, как воями распоряжаться, не подобает ему суесловить...

Вассиан несогласно затряс головой, так что Геронтию пришлось взвысить голос:

   – Успокойся, владыка. Я внимал тебе более часа, а ты готов перечить, не выслушав нескольких слов. Поди умерься, я призову тебя позже.

Но неистовый старец не мог умериться, он гневно повернулся и со стремительностью, не соответствующей ни возрасту, ни сану, выскочил из митрополичьих покоев.

Его величество Случай явился, Прон грохнулся на колени и исступлённо заговорил:

   – Святой отец! Повернул ты души слушающих страстными словесами. Бурю внутри имея, не могу глаголить, но только вопию: аллилуйя! Все встанем на агарян за Русь святую супротив разумного волка Ахмата. Не посрамим славу предков и блаженны будем в вечном наследии.

Слова сами низвергались из Прона, восторженные слёзы катились по щекам. Вассиан поглядел на него и, схватив за шиворот, потащил в митрополичьи покои.

   – Вот отрок, – загремел он, – слушая моё послание, очистился душою и восхотел идти на агарян, а ты говоришь: умерься.

Прон снова упал на колени.

   – Окропился услышанным, очистился душой, наполнился силой, хочу идти на богоборца, – бормотал он, истекая слезами, и, как блаженный, входил в пущий раж: – Все постраждем за отечество, с глубины сердца взываху: аллилуйя!

   – Ты кто таков? – спросил его митрополит.

   – Прон, служивый человек великого князя Андрея Большого. Служил честно, видя в нём токмо одного своего господина, а как услышал святые слова, устыдился его и своих деяний. Хочу идти на бесстыдного Ахмата и жизнью искупить грехи. Хочу, и нет терпежу!

Геронтий поморщился, что-то лукавое резануло ему ухо и заставило внимательно вглядеться. Нет, показалось, отрок, по-видимому, действительно чист помыслами.

   – А как ты мыслишь, велика ли польза от сего послания для наших ратоборцев?

   – Сказать нельзя, как велика! – Прон даже вскочил с колен. – Там же такие слова, что до сердца идут, до дна души сочатся. Да с этих слов все сразу на этого двинут, на покусителя. Уж коли мы, вчерашние враги, тут же воспрянули на подвиг, что с иными-то будет? Все постраждем за отечество! Позволь, владыка, переписать письмо, у меня для того дорогая бумага найдётся. Да что бумага, такое на золоте выцарапывать надо, такие слова до сердца идут, их у сердца и носить надо, такие слова...

   – Хорошо, хорошо, – оборвал его Геронтий, ему нынче везло на говорливых, – перепишешь и свезёшь кому надо. Сможешь?

Из митрополичьих покоев Прон уже выходил в новом качестве. «Пусть это ещё не служба у самого великого князя, – думал он, – но всё повыше, чем у Андрея. Мы теперь – всея Руси!»

На княгинь он даже не оглянулся.

20 октября в Кременецкое явились мятежные братья со своим войском. Иван III решил собрать военный совет: война вступала в новый этап и следовало обсудить дальнейшие планы её ведения. Ахмат, как показало вернувшееся посольство, мало смутился неудачей на Угре и не оставил прежних намерений. Товарков передавал его слова: «Когда даст Аллах зиму и все реки станут, ино много дорог будет на Русь». Действительно, с наступлением морозов Орда сможет легко прорвать порубежные заслоны в удобном для себя месте, и держать русские рати растянутыми на многовёрстную длину теперь не имело смысла. Это понимали все, и сомнений в том, что войско должно быть собрано в кулак, ни у кого не возникало. Спорили только о двух вещах: где его собирать и на что нацеливать.

Все великокняжеские братья стояли за решительное наступление. Пришедшие из бегов Андрей Большой и Борис Волоцкий боялись, что в случае осторожных, выжидательных действий их патриотизм окажется незамеченным, к тому же обносившееся войско нуждалось в военной добыче, взять которую можно было только на чужой земле. Что касается Андрея Меньшого, то он просто застоялся, слава за сражение на Угре обошла его стороной, а находившиеся под началом воины прямо-таки горели желанием ринуться на ордынцев, и грех, считал он, не воспользоваться таким горением. По тем же причинам его поддерживали воеводы Холмский и Дорогобужский, бездельно простоявшие в ожидании литовского нападения.

Иван Молодой считал необходимым стягиваться всем к устью Угры, где продолжали находиться основные силы Орды, и здесь на обширных левобережных лугах дать главное сражение. Войско Ивана, в котором было много пешцев и пушек, не годилось для наступления на ордынские тумены, обладающие высокой подвижностью. Русские уже показали своё превосходство в оборонительном сражении, зачем же им ставить себя в менее выгодные условия?

Патрикеев стоял за то, чтобы оттянуть войско вглубь и использовать его для прикрытия подступов к Москве. В его рассуждениях был свой резон: Ахмат объявил Москву конечной целью своего похода, поэтому стянутые к ней русские рати неизбежно столкнутся с Ордой. Если же они останутся на рубеже, то Ахмат может выйти к Москве окольными путями, увлечь русских утомительным преследованием и растянуть их.

Была ещё одна группа бояр, состоящая из тех самых «злых человек сребролюбец, богатых и брюхатых», против которых ополчился Вассиан. Они считали, что нужно продолжить переговоры. Ахмат в преддверии жестокой зимы, при наличии раздетого и голодного войска будет довольствоваться малым откупом и откажется от мысли разорить русскую землю.

Иван Васильевич слушал стороны и, по обыкновению, молчал. Ему надлежало взвесить все доводы, даже те, о которых не говорилось. Сын прав: русское войско в обороне сильнее, чем в наступлении, по этой причине предложение братьев следует отвергнуть. Прав и Патрикеев, считающий недопустимым стягивать все силы на рубеже. Ещё не полностью отпала литовская угроза, и, если король вдруг решится на действия, его войско выйдет в тыл и поставит русских в невыгодное положение. Однако и оттянуться к Москве – значит отдать на разграбление ордынцам значительную часть своей земли. Дешевле выйдет откупиться, как предлагают бояре. Но где уверенность, что на следующий год Ахмат не придёт за откупом опять? Нет, не затем всё затевалось, нужно навсегда отвадить ордынского волка. Пожалуй, разумнее всего отойти немного от рубежа и встать на таком месте, чтобы перекрыть ордынцам и литовцам прямой путь к Москве. Этими соображениями он руководствовался,, когда приехал сюда, в Кременецкое, и лучшего места для главного сражения, по-видимому, не сыскать.

Иван Васильевич прекратил споры и объявил, чтобы воеводы, выставив заградительные заслоны, начали тайный отход к Кременцу.

Прон прибыл с посланием ростовского архиепископа, когда воеводы начали разъезжаться. Великокняжеские дьяки взяли послание, но самого гонца, как тот ни кричал, пугая митрополичьим гневом, к государю не допустили. Прон терпеливо ждал, что его всё же призовут для передачи какого-нибудь ответа, но призыва не было. Единственное, что удалось пролазнику, это подступиться к собиравшемуся в Москву Патрикееву. На вопрос, что передать владыке, тот насмешливо ответил:

   – Передай спасибо за то, что наставил нас, неразумных, а то без него мы бы прямо не знали, как воевать. И ещё скажи, если у него писарей избыток, пусть сюда присылает. Мы им вместо перьев шестопёры дадим...

Первую часть ответа Прон передал, о второй умолчал. Митрополит вызвал своих летописцев и продиктовал так:

   – «Князь великий зело удручился от силы ордынской и бежать помышляху. Тогда отцы церкви обратились к нему с наставлением, отчего он исполнился радости, укрепился духом и решил против Ахмата крепко стоять, велев всем собираться к Кременцу, дабы на тех полях бой с ним поставить...»

Морозы становились всё сильнее, 26 октября, вдень памяти Дмитрия Солунского, Угра стала. На следующий день Ахмат намеревался уже дать приказ к наступлению, когда ему доложили о внезапном уходе русских. Спешно разосланные конные разъезды подтвердили: левый берег Угры и Оки чист на всём протяжении. Подозревая какую-то новую хитрость, затеянную московским князем, Ахмат созвал совет, ход которого неожиданно нарушился страшной вестью о разграблении Сарая. Рассказ прибежавшего был короток, но ужасен. Приплывшая по реке московская рать перерезала ночью всю стражу и трое суток грабила город. После их ухода явились ногайцы и стали, как падальщики, добирать остатки кровавой трапезы. Упоминаемые имена Нурдавлета и ногайского мурзы Ямгурчея, по-клявшихся в своё время отомстить Ахмату, не оставляли сомнения в том, что свою клятву они сдержали настоящим образом. Собравшиеся на совет слушали гонца и не смели поднять головы: почти от каждого прямого взгляда тому приходилось отворачиваться. Погибли молодые жёны Ахмата, старых ему, словно в насмешку, оставили, взяты в плен его дочери и жёны сыновей («Джемал тоже», – уныло отметил Ахмат), той же участи удостоились почти все наиболее важные военачальники.

Рассказ был прерван Енаем, который потребовал отпустить его в ногайские степи для возвращения семьи, угнанной Ямгурчеем. Муртаза, чью семью взял в плен Нурдавлет, требовал немедленного наступления на русских. Царевичи спорили с таким озлоблением, что понадобилось вмешательство имама:

– Мороз останавливает реки, печаль сковывает мысли, содеянного не вернёшь, нужно покориться воле Аллаха и смотреть вперёд, а не назад.

Старец, как всегда, давал невразумительные ответы на все случаи жизни, и Ахмат приказал разойтись.

Он послал небольшую рать на разведку, но она далеко не ушла: всё время натыкалась на расставленные заслоны. Привезённые вести оказались недобрыми: вопреки уверениям короля мятежные братья пришли на выручку Ивану, и он стягивает войска к Кременецкому, готовясь к решительному сражению. «Почему там? – недоумевал Ахмат. – Может быть, изменились намерения Казимира и Иван бережётся от наступления с его стороны?» Увы, приходилось только гадать, и он даже пожалел, что по собственной воле лишился королевского представителя. Посланные сотни обыскали литовскую землю вплоть до Ельни, но никакого войска своего союзника не нашли.

Пока хан оценивал обстановку, положение в его войске становилось всё более серьёзным. Холода усиливались, начались «мрази велики, яко не мощи зрети», отмечается в летописях. Монгольские кони, привыкшие разгребать копытами снег и доставать корм, не могли пробиться через ледяные окопы. Земля на многие вёрсты вокруг была разорена. Хотя прибывшего из Сарая гонца сразу же умертвили, его смерть не похоронила, а лишь умножила слухи – воины знали о разорении своих домов и роптали.

Ахмат вызвал Темира и сказал, что готов ещё раз встретиться с русскими. Теперь он был более покладист: если-де Иван сам не хочет прийти, пусть пришлёт сына, или брата, или хотя бы Никифора Басенкова, ходившего много раз в Орду прежде. В ожидании ответа он приказал отправить обозы с награбленным в литовской земле добром – приходилось заботиться о сохранении хотя бы малого. Сам же старался себя убедить в том, что наступать на русских, если они откажутся от переговоров, лучше всего налегке. Русские не отвечали.

Ожидание озлобило всех. Как-то к Ахмату явился Енай.

   – Великий хан! Сердце моё переполнено скорбью и ненавистью, – сын старался говорить спокойно, хотя это давалось ему нелегко. – Враг разорил мой очаг, растоптал честь, может быть, сейчас кто-то грязными руками проводит по стану моей Джемал, а я сижу, напялив десять халатов, чтобы не околеть от холода и от безделья. Ты часто говорил о заповедях Чингисхана, но я никогда не слышал о такой, которая позволяла бы не мстить врагу за причинённые страдания. Твои советники слишком долго думают, великий хан. Может быть, у них от старости слиплись мозги?

Сын готов был сбросить маску уважения и почтительности, но Ахмат смотрел на него снисходительно. «Несмышлёный игрунок, – думал он, – похоть бурлит в нём и толкает на необдуманные действия. Что его скорбь по сравнению с моей? Мальчик найдёт за свою жизнь ещё сотню таких Джемал, а где я теперь сыщу мать своего наследника? Правда, насчёт старости и долгих дум он выразился слишком непочтительно».

   – Тебе тоже не мешает думать, – наконец сказал Ахмат, – хотя бы для того, чтобы не топить своих людей с помощью бурдюков.

   – Лучше утонуть, идя на врага, чем замёрзнуть от долгих размышлений. Разреши мне пойти вперёд или отправь назад для свершения праведной мести!

Сын становился дерзок, и Ахмат нахмурился:

   – Ты пойдёшь туда, куда нужно, и в надлежащее время. Холод – это ещё не повод для того, чтобы распускать нюни. Пора становиться мужчиной и не тревожить меня по пустякам.

Ахмат был раздражён. Непослушание начинается с того, что сначала задают вопросы, а потом предлагают свои решения.

Енай озабочен только тем, чтобы бежать, ему даже всё равно: вперёд или назад. Зато Ахмату не всё равно. С нынешним голодным и разутым войском он не сильнее русских и не может идти вперёд, к своей гибели. А назад он не хочет идти, к своему позору...

Утром стало известно, что Енай увёл свой тумен в Орду. «Увёл ночью, как вор, – подумал Ахмат. – Скажет: решил стать мужчиной и не тревожить тебя по пустякам». Странно, злобы на сыновнее ослушание у него не было – появилась, по крайней мере, всем понятная причина, мешающая продолжению войны.

Почему и на этот раз поход на Москву не удался?

Поздно начался? Возможно. Но ведь расчёт был на то, что, когда литовцы начнут наступление со своего рубежа, русские, опасаясь их выхода в тыл, оттянут порубежные рати и дадут берег орде. На всякий случай, чтобы обезопаситься от вероломства Казимира, он выслал вперёд Сеит-Ахмеда для захвата перелазов через Оку. Не вышло ни то, ни другое. А чем объяснить неудачу на переправе? Смешно сказать, но многотысячная орда не смогла перелезть через какую-то жалкую речку! У русских оказалось много пушек. Все почему-то думали, что они годятся для защиты крепостей, а не для действий в поле. Об этом говорил многолетний опыт. Выходит, просмотрели. А как можно было допустить разорение Сарая? Иван ведь и в прошлый раз грозился сделать это. Тогда он, Ахмат, действительно испугался, а потом долго корил себя за испуг. Была у него мысль остеречься, но стыд за прошлый испуг прогнал её. Выходит, и здесь просмотрел.

Ладно, пусть считается, что Аллах помрачил разум и сбросил руку благосклонности с его плеч. Но почему не преуспели все другие Ивановы недруги: литовцы, ливонцы, мятежные братья? Почему для каждого из них у Ивана нашёлся свой аркан?

Ахмат хотел и боялся получить ответы на эти вопросы. Этак можно услышать, что извечные улусники Орды стали настолько сильными, что способны остеречь всякого врага. Может быть, Енай и прав: долгое раздумье таит опасность додуматься до такой ерунды. Поход придётся отсрочить, но пусть Иван не думает, что надолго. Ранней весной он снова вернётся и тогда скажет своё последнее слово...

Хан вызвал Темира и распорядился подготовить приказ о возвращении туменов. Темир не торопился уходить, требовалось уточнить, куда им надлежало возвращаться. Ахмат этого и сам, по правде говоря, не знал, родное пепелище его не очень манило.

«Пусть все соберутся в верховьях Дона, там и решим», – наконец сказал он, но что-то в его голосе опять удержало Темира.

   – Садись и пиши, – приказал, немного поколебавшись, Ахмат. – От высоких гор, от тёмных лесов, от сладких вод, от чистых поль Ахматово слово ко Ивану.

От четырёх концов земли, от двоюнадесять поморий, от семидесяти орд, от Большой Орды.

Ведомо да есть: кто нам был недруг и стал на моём царстве копытом, я на его царстве стал всеми четырми копыты, и Бог убил того своим копием, дети же его по ордам разбежались...»

Ахмат помолчал, вспоминая свои распри с крымскими ханами. Дорого станет Менгли-Гирею нынешнее коварство, да то особая забота. С московским же улусником разговор должен быть суров.

   – «И ты бы мою подать в сорок дней собрал, а на себе носил Батыево знамение – у колпака верх вогнув, ходил. А только подати в сорок дней не сберёшь, а на себе не учнёшь Батыево знамение носити, то сам и все твои бояре с густыми волосами и великими бородами у меня будут или мои мурзы в сафьяновых сапогах снова к тебе придут... А нынеча есми от берега пошёл, потому что у меня люди без одёж, а кони без попон. А минёт сердце зимы девяносто дней, и яз опять у тебя буду, и пить тебе у меня вода мутная...»

В канун Михайлова дня орда ушла восвояси. Великокняжеские братья бросились вдогон. Они должны были воспретить разорение принадлежащих Москве заокских земель и заставить ордынцев идти назад старым путём. Отряды царевича Муртазы попытались напасть на московские городки Конин и Юхов, но, испугавшись приближения великих князей, бежали. Русские проводили «гостей» до Ельца и, убедившись в полном отступлении орды, отправились домой.

В Москву стали возвращаться русские рати. Недавно они стекались сюда, чтобы встать грудью на защиту родной земли, а теперь, выполнив свой долг, должны были разойтись по домам. Вернулась и рать Оболенского, изрядно повоевав немецкую землю и сторицею воздав ливонцам за разбои. Немецкий летописец, видя учинённое разорение, сокрушался: «Сбылось на магистре фон дер Борхе слово Соломоново: человек и конь готовятся к битве, но победа исходит от Господа. Собрал магистр против русских силу, которой прежде него никто не собирал, – и что же он с нею сделал?»

Хотя население Москвы увеличилось во много раз, всяк находил стол и ночлег. Для ратников в любое время открывались двери изб и боярских хором, москвичи поражали приветливостью и гостеприимством, единение русских людей никогда ещё не проявлялось столь зримо. Считалось непреложным законом: радость великой победы омрачается печалью о погибших. Ликование дождавшихся перемежается с плачами по тем, кто не вернулся. На этот раз плачи не омрачали ликования, победа была одержана малой кровью, но разве это умаляло её? В величии свершённого не сомневались те, кто стоял против ордынцев на рубежах и видел их решительные лица, кто расстреливал их из пушек и топил в ледяной Угре, кто денно и нощно ковал оружие и нёс осадные тяготы, кто бил ливонцев и стерёг ордынских союзников на литовских рубежах, кто спешил в разные края, чтобы воплотить хитроумные замыслы московских руководителей. Это уже позже, когда гул столетий заглушил крики ликования в суровую зиму 1480 года, когда из векового хлама выплыли записи, продиктованные несмиренным властолюбцем Геронтием, когда исчезли свидетельства немецких и польских летописцев о позорном поведении своих властелинов, историки стали сомневаться: а была ли вообще война с Ахматом и не пало ли ордынское иго само собой, как падают насквозь проржавевшие от времени окопы? По вине этих сомневающихся мы обеднили свою национальную гордость ярчайшим проявлением мудрости и дальновидности наших предков.

Несмотря на многие просьбы, Геронтий не разрешил нарушать Рождественский пост, и торжества перенесли на Святки. 28 декабря великий князь торжественно въехал в праздничную Москву. В его поезде находились первые воеводы, конники, пешцы, огненные стрельцы. Впереди шли ряженые, одетые русскими богатырями, а сзади – пленные ордынцы, окружающие чучело своего царя. Великокняжеский поезд встречали восторженно кричащие толпы народа. Гремели барабаны, звучали гудки и сопели, неумолчно трезвонили колокола. Брызгали искрами потешные огни, шныряли неугомонные скоморохи. Государь пожаловал горожанам из своего сытенного двора тысячу вёдер вина и десять тысяч вёдер пива, а именитых пригласил к себе во дворец. Почти в каждой комнате обширного дворца был поставлен праздничный стол и находились бирючи, доносящие до застольников всё, что провозглашалось с великокняжеского места.

Приказал Иван Васильевич принести ему золотую чару, которую в день торжества по случаю первого изгнания Ахмата подарило ему московское боярство, и сказал:

   – Пообещал я выпить из сей чары, когда покончим с Ордою, и вот ныне час нашего великого торжества наступил. Нелегко дался он нашему народу, омыт морем крови и окияном слёз. Встали впервые русские люди против богомерзкого Батыя на реке Калке, где сложил голову киевский князь Мстислав Романович, а с ним десять князей, богатырь Александр Попович, а с ним семьдесят богатырей, простых же людей без числа. Лилась далее русская кровь под Рязанью и Владимиром, Москвой и Смоленском, Козельском и Киевом, на славном Куликовом поле и наших приокских рубежах. Но не утопили мы своей чести в том кровавом море: отказался князь Олег Ингоревич принять от Батыя для своих жестоких ран врачевание, за то был раздроблен ножами; не схотел князь Михаил Черниговский с боярином Фёдором поклониться ордынскому кусту —предпочёл позору лютую смерть; не показал князь Фёдор Юрьевич хану своей благоверной жены, за что лишился жизни, а княгиня его бросилась с малолетним сыном на руках с высокого храма. И сколь ещё безвестных предпочли смерть позору. Помянем же их всех, братия!

   – Помянем... Помянем... Помянем... – разносили бирючи.

   – Но лилась не только наша кровь, воздавали мы честь незваным гостям и не успевали для того чаши им наливать. Угощали до смерти и складывали их тела стогами на русских полях. Пославим воинов Евпатия Коловрата, о коих наши враги сказали: «Сии бо люди крылаты и не имеющие смерти, бьются крепко один с тысячью, а два с тьмою». Пославим воинов, изрубивших врага на поле Куликовом, где главы татарские валялись, как камни. Пославим нынешних ратников, погубивших ордынцев на Угре. Пославим, братия!

   – Пославим... Пославим... Пославим...

   – И ещё моё речение к сынам и их детям. Ныне радением многих поколений русских людей избавлена земля наша от чужеродного владычества. Пусть, получив по нашей смерти свободную волю, берегут они её пуще ока и никогда более не допустят ярма на выи свои. Пусть услышат этот наш наказ и внукам своим передадут, пусть слышат!

   – Слышат... Слышат... Слышат...

1982 – 1987