Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

Казимир с Ахматом в нашем деле первейшие помощники. Надобно Ахмату челом ударить и так всё разобъяснить, чтоб внял он нашему слову. Токмо тута и есть самая загвозда: подручника кой-какого к царю не пошлёшь, а первородные бояре все на виду, их Иван с Москвы не выпустит...

   – Ну, эту загвозду мы живо разгвоздаем, – сказал Лукомский и обратился к Лыке: – Вели, князь, писца кликнуть. Всё, об чём тут давеча говорилось, на бумагу переложим и потом с верным человеком её к Ахмату переправим – вот я вся недолга!

   – Верно! – радостно зашумели гости и вернулись к прерванному.

Вскоре явился писец. Он деловито уселся в углу, откуда сразу же потёк густой чесночный дух.

   – Пиши! – крикнул Лукомский, недовольно покрутив носом. – «Царю царей, властелину четырёх концов света, держащему небо и попирающему землю, великому воителю, притужившему всех, имеющих колени, преклонить их, повелителю семидесяти орд и Большой Орды, славному Ахмату московское боярство челом бьёт!»

   – Лихо закручено! – восхитился Кошкин. – Ахмат от радости слюной истечёт – любит славословие! Сидит в помёте, а всё мечты о почёте.

Лыко гордо вздёрнул голову и буркнул:

   – Про колени-то лучше зачернить, с него и остального довольно. Давай дальше.

   – «Жалуемся, великий хан, на данника твоего, а нашего господина – великого князя московского Иоанна. Живёт он не гораздо, с насильством и алчно ко многим, грабит нас и в дела наши во всё вступается: уделы от нас отбирает и другим в кормление отдаёт, судить нам своих людей не велит, родословец сам кроит как хочет, а несогласных отчины и дедины лишает и в изгон гонит. Да что нас, бояр? Братьям своим...»

   – Погоди! – остановил писаря Лыко. – Здесь вот что впиши: «Много обид к нам великого князя, всего не пропишешь. Слыхом слыхали мы, что сидит у тебя ныне короля польского посол Кирей Кривой, который допрежде у нас на Москве служил. Так он тебе много чего может добавить, как Иван до нас стал быть лих». А теперь дальше.

   – «Да что до нас, бояр? – продолжил Лукомский. – Братьям своим и то обиды чинит ради окаянных вотчин, несытства за-ради своего. Ладно б в мирские, в духовные дела тож встревает, у монастырей земли грозится отнять, чтоб иноки в одной туге жили. И то нам в удивление, царь, что ты хоть иной нам веры, а такого глума не чинил и святых старцев наших не зазирал...»

   – Что-то мы, бояре московские, будто не золотоордынскому царю пишем, а мамке в подол плачемся, – сказал Кошкин. – Надобно, чтоб Ахмат не токмо нашу, но и свою обиду понял. – Он повернулся к писцу: – Ты вставь сюда, что тебя, мол, свово господина, наш князь не чтит, поминков богатых не шлёт и выход дани меньшит. С нас же продолжает драть три шкуры, и, значит, добро наше не к тебе идёт, а к его пальцам липнет. И ещё укажи такое: он, твой данник, сам восхотел называть себя царём и самодержцем всея Руси, а такого титла мы, дескать, ещё отродясь ни от кого не слыхали.

Писец закончил скрипеть пером, и Лукомский продолжил:

   – «И оттого что дело княжеское он не по старине ведёт, великое наше земское неустроение выходит. Сам знаешь, что котора земля переставляет свои обычаи, та земля недолго стоит. А как нонешний великий князь все наши обычаи переменил, так какого теперь добра ждать от нас? И вот решили мы отдать всё это дело в рассуждение твоей милости. Ты давал Ивану ярлык на великое княжение, так ты и забери у него, а отдай его брату Андрею, который до нас и до всей старины ласков и не будет томить нас голодом, ранами и наготою...»

   – Андрея-то убери до времени, – снова вклинился Лыко, – пропиши просто: другому князю. И про голод тоже не надо: наши бояре, слава Богу, не с голоду пухнут, с жиру... И закончи так: «А буде не отступится Иван от великого княжения добром, то силою заставь. Коли возьмёшь нас к себе в подручники, то дело быстро содеется». Подписывать как будем?

Гости сразу же уткнулись в мисы, будто три дня не ели. Лукомский оглядел их и усмехнулся:

   – Подпиши просто: «Подлинную челобитную писали и складывали важные московские бояре числом... до полуста, а писать нам свои имена пока не можно». Вели теперь, князь, перенести всё поубористее на аксамит, да станем думать, как это письмо до Ахмата довести.

   – А чего тут думать? – сказал Лыко. – Скоро мои люди с товарами в Орду поедут, прихватят письмецо.

И сразу оживилось застолье. Один за другим содвинулись кубки, пошёл шумный, пьяный говор. Из всех гостей только Яков Селезнёв молчал и злобно щурил глаза. Лукомский подсел к нему:

   – Почто злишься, боярин? Али наша затея тебе не по нраву?

   – Мне по нраву только сабля вострая! – ответил Селезнёв. – Кровь казнённых Митьки Борецкого да брата Васьки буквицами не смывается!

   – Это ответ доброго рыцаря! – Лукомский похлопал его по плечу. – Только почему ты нрав свой доселе не выказал?

   – Мой враг – не пустяк, сам знаешь. Нужно друзей-товарищев найтить, оружием изодеться. Время придёт – выкажу... Погоди ужо...

   – Да зачем ждать? – Лукомский наклонился к Селезнёву и зашептал: – Завтра поутру Иван в свой загородный дом поедет. Места там лесные, глухие, а у меня людишки найдутся лихие. Взял бы их под своё началованье и свершил бы своё хотение.

Селезнёв посмотрел на князя и единым духом осушил протянутый им кубок. Между тем застолье шло своим чередом. Лишь после полуночных петухов стали разводить гостей по разным углам обширного княжеского дома. Тут-то и обнаружилось исчезновение Лукомского, а о Селезнёве никто и не вспомнил. Еле державшийся на ногах Лыко плюхнулся рядом с Кошкиным, которого не смогли вытащить из-за стола, и попытался выразить свою обиду: сбежал, дескать, от нас Лукомский, склонил к опасливому делу и ушёл без объявления; нетто так делают? Но Кошкин соображал туго. Вскоре и самого хозяина свалила пьяная одурь. Теперь же, роясь в обрывках своих воспоминаний, Лыко чувствовал явную тревогу. «И кто он такой, князь Лукомский? – вопрошал он себя. – В Москве без году неделя, а обо всём знает. Надо бы Федьке наказать, чтоб разузнал о нём. Хоть и хороший с виду человек, да опас во всяком деле нужен...»

И не знал Лыко, что даже его пронырливый Федька ничего не сможет разузнать о королевском после, потому что не только в Москве, но и в самой Литве мало кто ведал об его истинном лице.

Лукомский происходил из мелких полесских князей. Дед его, показавший безудержную храбрость в Грюнвальдской битве, удостоился чести служить при королевском дворе. Отец тоже был не из робкого десятка и в случавшихся стычках с Тевтонским орденом показал себя искусным воеводой. Однако сын не унаследовал доблести своих предков. Выросший при дворе, он с детства впитал в себя воздух дворцовых интриг, честолюбивых надежд, лжи и порока. Ещё юношей он тайно перешёл в католичество, сохраняя видимость православия для родителей и товарищей, на исповедях высказывал такие сведения из тайной жизни двора, о которых узнавал благодаря своему уму и острой наблюдательности, что обратил на себя внимание краковского епископа. К тридцати годам своей жизни Лукомский был доверенным лицом короля по Московии, тайным осведомителем епископа, а в глазах своих собратьев – одним из немногих православных, сумевших добиться прочного положения при дворе.

Война с Новгородом и неожиданная решительность действий Ивана III заставила Казимира почаще смотреть в сторону своего восточного соседа. Но все силы его были прикованы к югу, где шла отчаянная борьба за чешский престол между венгерским королём Матиашем Корвином и сыном Казимира Владиславом. Между тем русского медведя необходимо было остеречь. В июле 1471 года в Большую Орду был послан пронырливый татарин Кирей Кривой, служивший прежде московскому князю, но изгнанный им за чрезмерное мздоимство. Кирей должен был склонить Ахмата к унии с Казимиром и подговорить его к совместному походу. В это же время в Москве объявился и Лукомский, посланный королём для разрешения споров, которые вели между собой русские и литовские порубежные князья. Однако главной его задачей было содействие затеянной унии. Впрочем, у Папы Римского, стоявшего за спиной короля, были свои дальние цели. Познакомил с ними Лукомского папский легат, на беседу к которому его пригласили перед самым отъездом в Москву.

«Святая римская церковь, – вкрадчиво говорил папский посланец, – пытается объединить всех христиан для борьбы с турками. И русским в этой борьбе должно принадлежать главное место. Папа устраивает брак московского государя с царевной Софией, надеясь, что та поможет склонить его на унию с нашей церковью, как то предусмотрено Флорентийским собором. Но признаюсь, мой друг, что надежда слишком слаба. Последние события показали, что в лице Ивана мы имеем перед собой хитрого, коварного и сильного врага. Поэтому делайте всё, чтобы расшатывать его власть. У московского государя четыре взрослых брата. Вряд ли каждый из них не мечтает втайне о великокняжеском престоле. Найдите самого коварного из них, разожгите в нём честолюбивые замыслы, сделайте его знаменем всех недовольных, а их много в каждом государстве. Неумеренные честолюбцы, жадные мздоимцы, бесстыдные распутники, еретики, заблудшие – не гнушайтесь ничьей помощью: грех во славу Божью – не грех. Не стесняйтесь в средствах и физическом устранении неугодных, включая и самого Ивана, но старайтесь не запятнать своих рук – святая церковь заинтересована в их чистоте. Народ – это стадо овец, а те не всегда понимают своего истинного предназначения – служить нам пищей и одеждой. Они сопротивляются и изливают свой гнев на пастырей, поэтому будьте крайне осторожны, мой друг».

В Москве у Лукомского сразу же появилось много знакомых. Одни хотели узнать о родственниках, живших в Литовском княжестве, другие спешили задобрить королевского посланца для своей пользы при решении порубежных обидных дел, третьи просто любопытствовали о жизни соседей. С их помощью Лукомский быстро разобрался в отношениях между членами великокняжеской семьи.

У Василия Тёмного было пять сыновей. Старшие – Иван и Юрий, с детства привлечённые отцом к государственным делам, рано вышли из-под опеки матери – великой княгини Марии Ярославны. Она же всю свою любовь перенесла на третьего сына – Андрея. Появление младших сыновей – Бориса и Андрея Меньшого не изменило привязанности матери, и немудрено: красивый, ловкий и статный юноша Андрей Большой вызывал общее восхищение. Всё давалось ему легко, и младшие братья безоговорочно признавали его первенство. Иван – тот государь по закону, и чтить его нужно было, как отца, а Андрей – свой, близкий, присный, ему не только поклонялись, его любили.

О, Лукомскому был хорошо знаком этот род людей, щедро наделённых с рождения. Из них при счастливых обстоятельствах выходят великие мужи, а при несчастных, что случается чаще, – великие хульники и тлители. Их отвага превращается в наглость, гордость – в тщеславие, прямота – в грубость, ловкость – в изворотливость, острословие – в язвительность. Братья держали меж собой нелюбье, и Лукомский, узнавши об этом, решил влезть в доверие к Андрею Большому. Обстоятельства способствовали его намерениям: Иван Васильевич, уходя в новгородский поход, оставил стеречь Москву своего малолетнего сына и князя Андрея. Лукомский преподнёс ему в дар рыцарское снаряжение, выполненное знаменитыми ганзейскими мастерами, и пожелал при этом быть неуязвимым от всех врагов. «От моих врагов немецкое железо бессильно», – ответил ему князь Андрей. Позже, за обедом, которым по традиции угощали посла, он уже в шутку продолжал: «Знатный твой дар, господин, только сам видишь, ни к чему он мне: в походы меня не берут, а московских баб стеречь лучше без железок». «В любви такие железки ни к чему, это верно, – подхватил Лукомский, – однако ты молод и походов на твой век хватит. Если, конечно, выдержишь нонешнюю осаду», – добавил он под общий смех.

Они стали часто встречаться на загородных прогулках. Там князь Андрей с интересом слушал рассказы Лукомского о последних событиях за рубежами Московского государства. В них неизменно присутствовали истории о борьбе за державный престол, причём Лукомский всегда был на стороне претендентов, обладающих сомнительными правами. Он восхищался отвагой герцога Бургундского, ведущего долголетнюю борьбу против тирании своего брата французского короля Людовика. «Герцога, чьи доблесть и воинское искусство позволили одержать недавно блистательную победу над королевскими войсками, называют теперь не иначе как Карл Смелый, и это имя, – подчёркивал Лукомский, – является сейчас самым модным в Европе». Он ставил в пример государственную мудрость Эдуарда, согнавшего весной этого года с английского престола своего слабоумного братца Генриха и приказавшего умертвить последнего. «Слабый государь на престоле – это несчастье для всего народа, и интересы всеобщего блага не дают ему права на жизнь». «Но как же закон и наследное право?» – слабо возражал князь Андрей. «А-а... – пренебрежительно махал рукой Лукомский, – сила – вот лучшее право, так было всегда. Вспомни, как объяснил права на византийские земли нонешний султан Мехмед: «Оба берега Босфора принадлежат мне: тот, восточный, потому что на нём живут османы, а этот, западный, потому что греки не умеют его защищать».

В перерывах между беседами с князем Андреем Лукомский охотно посещал московских бояр. Среди них было много недовольных строгой властью московского князя. Вскоре к местным недовольцам прибавились назначенные к высылке опальные новгородские бояре. Они не торопились в отведённые им места и под разными предлогами застревали в Москве. В пьяном застолье велись смелые разговоры, но в деле боярство всегда было трусовато. Этот вечер, когда ему наконец-то удалось составить письмо к золотоордынскому хану и подговорить Селезнёва к нападению, был самым удачным за всё время московской жизни. Когда стало известно, что великий князь сумел избежать ловушки, Лукомский почувствовал сначала только досаду – там неуспех, где дело наспех! Но когда заговорили о пленении предводителя разбойной ватаги, он не на шутку встревожился: ведь если Селезнёв проговорится под пытками, то великий князь узнает, кто был истинным вдохновителем разбойного нападения. Конечно, можно надеяться, что ненависть Селезнёва к Ивану не позволит выдать своих друзей, однако для меньшего опаса следовало бы запечатать его губы более надёжным способом.

«Яшка-то зельно, видать, убитый, – рассуждал Лукомский, – иначе напрямки бы к пыточникам повезли. Подлечат его в загородном доме и отправят к Хованскому в подвалы. Оно конечно, можно по дороге перехватить, дак и Иван не дурак – поостережётся... Нет, ждать не след, надобно своих людей немедля в загородный дом посылать. Известно, подстреленная птица клюёт больнее, ну, мы дак этому селезню и вовсе клювик оторвём!»

Он отдал необходимые распоряжения и засобирался к Лыке, чтобы закончить дело с жалобным боярским письмом.

А Лыко всё ещё отмокал и бродил по вчерашним спуткам, наконец понял: одному их не распутать. Послал за приказчиком Федькой и в ожидании его направился в трапезную палату. Большинство вчерашних гостей уже сидели на своих местах, будто и не вставали. Они встретили хозяина громкими и радостными криками.

   – Тризну по великокняжеским людям справляем, – объяснил Кошкин, схватил со стола большую медную ендову и протянул Лыке: – На-ка, князь, потризнуй с нами. – Но, заметив недоумение на лице хозяина, добавил: – Аль не слыхал?

   – Об энтом-от разве что глухие не слышали, да и таким-от на пальцах всё разобъяснили! – нахально выкрикнул Полуектов.

Лыко сурово глянул на выскочку – после такого вскрика как признаешься в неведении? – и неопределённо мотнул головой.

   – Хотел раб Божий Иван... с Господом Богом встренуться, – затянул Дионисий, смотря на Лыку через лебединое крылышко, – ан не вышло... ибо сказал Господь... ты разум мой отверже... аз же отрину тебя...

   – А по-нашему, зря отринул, – икнул Кошкин, осушая свой кубок.

Хоть и невнятны были полупьяные речи, туман в голове Лыки стал постепенно рассеиваться. А когда прибыл вызванный приказчик да порассказал о разговорах в соседней корчме, Лыко и вовсе оправился. К приезду Лукомского он уже сиял, как новый грош. Судя по тому, как продолжалось застолье, гости не знали о причастности Селезнёва к нападению на великокняжескую дружину, и Лукомский не стал им говорить об этом, лишь о вчерашнем письме напомнил. Пока Лыко хлопал глазами, выскочил к нему Федька и протянул шёлковый лоскут:

   – Всё сделано, князь, по твоему слову: письмецо боярское на аксамите изложено.

Лыко удовлетворённо крякнул, взял лоскут и протянул Лукомскому:

   – У меня делоне задерживается: коли сказано, то и сделано. Вот с ним, – указал он на Федьку, – и пошлём его по назначению.

Лукомский оценивающе поглядел на Федьку и сказал:

   – Парень вроде бойкий, да хватит ли разумения? Сам, поди, знаешь, что цена сему письму не одна боярская голова.

Лыко потрепал приказчика по плечу.

   – Чего-чего, а разумения у него с избытком! – И рассказал о Федькиной проделке с продажей соседского дома.

   – Ловок, плут! – засмеялся Лукомский.

Но Дионисий неожиданно осудил:

   – Человек он... разумный и ловкий... да ведь Господа обманул... вместо службы ему... деньги на питие пущает... а это большой грех...

   – Да ну? – удивился Лыко. – Я, сколь тебя знаю, всё в этом грехе вижу. Если ж ты, Божий слуга, своё добро на молитвы не изводишь, чего ж мирских за такое попрекать?

   – Негоже хозяину такие речи гостю говорить! – обиделся потерявший свою важность Дионисий. – Мы пришли к тебе по-доброму, честь оказали, а ты?

Он посмотрел на Полуектова, ища у него одобрения своим словам, и тот согласно кивнул. Лыку этот кивок особенно возмутил.

   – Это ты-то, трава придорожная, мне, князю, честь оказал? – Он тяжело задышал и рванул ворот рубахи: – Ну-ка, убирайся с глаз моих, покуда я голову тебе не открутил!

Полуектов мигом выскочил из-за стола. Дионисий тоже потянулся к двери.

   – Спасибо за угощеньице-от, князь, – проговорил, кланяясь, Полуектов.

   – Э-э... благодарствую... э-э... – начал было Дионисий.

   – Иди уж, – махнул рукой Лыко, – за дверью доблеешь, а мне с князем договорить надо. Надоели, сил нет, – попытался оправдать он свою горячность, – цельных два дня, почитай, со стола не вылезают и пустое долдонят. Не поймут, что нашему делу посторонний глаз помеха... – Лыко огляделся по сторонам и наклонился в сторону своего приказчика: – Хочу я тебе, Фёдор, дело важное доверить – письмецо сие захватить и до самого царя Ахмата довезти. Важное письмецо! Сполнишь дело – большим человеком сделаю, ну а предаться вздумаешь – жизни лишу, а весь твой род под корень изведу! Понял?

   – Чего ж не понять? Исполню как надо – мне жизня ещё нужна, а честь не помешает.

Лыко протянул лоскут Федьке:

   – Зашей в шапку, тут же зашей и не снимай её даже в мыльне.

   – Будь спокоен, князь, – сказал Федька, вспарывая подкладку, – мне не впервой письма таскать. Ныне даже Фрязин бумагу для лекаря доверил, только он пощедрей твоего оказался.

   – Это для какого же лекаря? – вдруг насторожился Лукомский.

   – Для великокняжеского. Он, сказывают, сейчас в евонном загородном доме разбойного главаря сшивает. Наша артель завтра туды по торговому делу заедет. Фрязин как услыхал про то, задрожал от радости, бумагу сунул и полную горсть серебра насыпал.

   – Бумага при тебе? – протянул руку Лукомский.

   – При мне. Да вить обещался доставить...

   – Отдай! – Лыко стукнул кулаком по столу.

Федька выхватил из кармана свёрнутый уголком листок и передал Лукомскому. Тот повертел листок и сломал печать. Это было обычное деловое письмо с требованием срочной уплаты какого-то долга, и Лукомский хотел уже вернуть его Федьке. Как вдруг ему в голову пришла мысль, что случай лает счастливую возможность быстро и без особых хлопот устранить многознающего Селезнёва – нужно было только намекнуть об этом Просини. «В жизни всяко выходит, – подумал Лукомский, приписав пару слов на письме итальянца, – враг лечит, а друг калечит». И сказал Федьке:

– Я тут свой привет лекарю приписал, доведёшь до него, как обещался. Только не сам, а через кого-нибудь. Главное – письмо Ахмату береги, во все же другие дела не суйся. Вот, держи на дорогу! – И Лукомский сунул Федьке увесистый мешочек с деньгами.