Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 39 страниц)

Глава 3
БАСМА

Сухой цветок татарника колюч,

Как правда, от которой не уйти.

Ну что ж! Терзай моё седое сердце

Бессмертными и острыми шипами,

И пусть оно кричит, кровоточа,

На целый мир: что ненависть бесплодна

И кровь рождает только кровь...

М.А. Дудин. Стихи перед татарником

   – «Мужчина оставляет после себя дружную семью, а властитель – крепкое государство» – так завещал нам отец народа...

Старый певец окончил петь и ударил по струнам. В наступившей тишине все боялись пошевелиться и смотрели на хана, а тот безмолвно сидел, закрыв глаза.

Что же оставит после себя он, Ахмат? Ему уже пятьдесят лет – возраст почтенной старости, заставляющей ворошить прошлое и итожить своё житие. Аллах был милостив к нему и дал много детей, но у ханов не бывает дружных семей. Наследники грызутся между собой, а дочери разлетаются за пределы ханства, ибо рядом не находят достойных мужей. Нет, эту заповедь Чингисхана исполнить ему не удалось. Зато как властитель он более удачлив. Тверда и незыблема его власть в Большой Орде. Подобно прочному жгуту, стягивает она людей по рукам и ногам, делая из них тугие вязанки, – попробуй-ка сломай. Конечно, не всё вышло так, как задумывалось вначале. Он хотел призвать под свою руку отбившиеся орды и возродить былое могущество Золотой Орды, но не преуспел в желаемом. Кто мог знать, что это окажется таким трудным делом? Ведь идущий по степи может судить о длине дороги лишь по прибытии на место. Да и Аллах поскупился на хороших помощников. Вокруг трона толпилось много людей, и все они лезли со своими советами, а ему нужны были исполнители, быстро и безраздумно творящие ханскую волю. Таких как раз и недоставало. С советчиками пришлось постепенно расстаться. Долее всех держался бекляре-бег Кулькон. Умный был старик, но под конец стал заговариваться. Он утверждал, что государство, живущее за счёт других, обречено на гибель, и предлагал нашему народу пахать землю и развивать ремёсла. Он твердил о том, что война подобна большому огню: разжигающий её, желая лишь согреться, сам в конце концов погибает в пожаре. «Ерунда! Мы, поправшие половину земли, долгие века живём и благоденствуем, беря у других народов то, что не хотим делать сами. Так было предопределено Аллахом, и не нам иначить свою жизнь. Нужно только более строго следовать предопределению...»

   – Ты хорошо сделал, что напомнил о Чингисхане, – наконец проговорил Ахмат, обращаясь к певцу, – а что ты ещё можешь нам сказать о нём?

Певец снова ударил по струнам и запел ещё громким, но уже надтреснутым от старости голосом:

   – «О степи не расскажет ковылёк, о солнце не судить по лучику. Чингисхан прекрасен, как степь, и светел, как солнце. Во мраке нищеты скорбел наш народ, но пришёл он и позвал за собой. Он сказал: «Там, куда я вас приведу, каждый бедняк сможет иметь столько пищи, что живот его распухнет, как у жерёбой кобылы. Он добудет себе столько шёлковых тканей, что их можно будет десять раз обернуть вокруг живота». И ещё пообещал он каждому воину по три молодых пленницы, которые смогут родить ему по три здоровых сына...»

Ахмат слушал вполуха.

Он тоже не скупился на обещания – такова, видимо, участь всех властителей. Только раньше народ был доверчивей, не то что нынешние – за всякое слово почти расписку требуют. Да и не одними посулами брал людей Чингисхан. «Беда сплачивают людей, богатство разъединяет», – говаривал он. И верно: покуда бедными были, стадами ходили, а как щёки лосниться стали – в стороны потянуло. Каждый сам себе хозяином захотел сделаться, и начали отваливаться от Золотой Орды куски за кусками. Раньше слиток был, теперь – пыль... Целое разбить на части не задача, а из частей целое собрать – совсем трудное дело. Два собрал, за третьим потянулся, а из двоих уже один снова отбился. Так по присказке и выходило. Покорил он Крымское ханство и взялся за Астраханское, уже было переманил к себе большим посулом первых тамошних мурз, а тут Москва дань перестала слать, и на обещанное денег не хватило. Пока уговаривали московских ослушников, снова Крым отбился. Джанибек, которого он незаслуженно возвысил, трусливо сбежал от его гнева. Принёсший эту весть говорил, что возвращение на трон Менгли-Гирея случилось не без помощи Москвы. Её князь Иван всё время разрушал планы Ахмата, стоял у него, как кость поперёк горла. Давно хотел ему Ахмат высокоумия поубавить, да всё противщики находились. Тот же Кулькон одинаково долдонил, чтобы не воевать Москву и лишь данью довольствоваться, вот неверные без острастки и обнаглели. Кабы вовремя арапниками спины почесали, глядишь, те спины сейчас лучше бы гнулись...

Забыл, совсем забыл Ахмат о том, что семь лет тому назад сам водил войско на Москву и ушёл несолоно хлебавши, так и не переступив московского порога. Причин сыскалось, как всегда, много: и отступ короля Казимира, не поддержавшего татарского нашествия; и холера, поразившая татарское войско; и угроза разбойного нападения на незащищённую ханскую столицу; и нерадивость татарских темников. Одно лишь не принималось в расчёт: растущая сила Московского государства.

После смерти Кулькона окружение Ахмата решительно переменилось. Теперь в нём более всего почитались послушание и быстрота. Ловкость рук хороша при мудрой голове, а при отсутствии таковой она превращается в суетливость. Ахмат сам был человеком быстрого нрава и того же требовал от своих помощников. Он так быстро переменял решения, что они увязали во всей многозвенной цепи, и огромное государство дёргалось, как в лихорадке, не поспевая исполнить очередную указку. Ахмат сердился, сваливал всё на помощников, часто сменял их. Всякий новый человек был ретивее предыдущего, обрастал своими помощниками, их становилось всё больше и больше, но дело не улучшалось. Хан отчаянно метался в поисках выхода, но, как неумный возница застрявшей арбы, только хлестал измученных лошадей.

Ахмат очнулся от своих мыслей и продолжал слушать певца.

   – «И тогда желтоглазый повелитель Вселенной вошёл в клетку к старому рабу, приговорённому к смертной казни, и спросил, кого он ненавидит более всего на свете. «Тебя! – ответил ему раб. – Ты отнял свободу у моего деда, ты заковал моего отца, ты хочешь лишить меня жизни». Сказал тогда Чингисхан: «Вот тебе нож, возьми и отомсти». Раб схватил нож и замахнулся на повелителя, а тот даже не дрогнул, стоял, усмехаясь, – и нож выпал из рук раба. «О, великий и мудрый! – спросили Чингисхана. – Зачем ты подвергаешь опасности свою жизнь?» – «Она не в большей опасности, чем ваша, – ответил он, – ибо раб в третьем поколении не может поднять руку на господина, если тот не боится его...»

Ахмат неожиданно ударил по подлокотнику трона:

   – Повтори ещё раз ответ Чингисхана, повтори! Вы слышали? – обратился он к своему окружению. – Раб уже в третьем поколении имеет рабскую душу, а сколько поколений московитов отдано нам во власть?

Окружение зашумело робкими голосами.

   – Семь! – выкрикнул Ахмат. – Семь! И если они до сих пор бросаются на нас с ножами, так только потому, что видят робость своих господ. Ещё недавно среди нас были такие, которые хотели довольствоваться малым из-за боязни потерять всё, а теперь князь Иван обнаглел и не даёт то, что принадлежит нам по праву. Такова цена нашего снисхождения...

   – Воистину ты прав в своей мудрости, – заговорили царедворцы. – Надо Ивана сюда позвать – пусть ответ даёт! Какой ответ – резать надо! Москву пожечь, чтоб неповадно было ослушникам!

Ахмат махнул рукой:

   – Чего расшумелись? Вас спросить забыли... – Потом в наступившей тишине грозно спросил: – Кто резать собрался?

Вышел Мустай, дородный и крепкий, как выкормленный буйвол. Страшной, дикой силой отличался он и не меньшей кровожадностью. Не было во всём ханском окружении человека, способного противостоять ему, за то и был выделен Ахматом. Он забавлял хана тем, что мог в мгновение ока освежевать барана и тут же съесть его печень, убить быка ударом кулака или выпить целый бурдюк кумыса. Подобные забавы он совершал с большой важностью, быстро растущей по мере продвижения в ханской службе. Сейчас он возглавлял охрану ханского дворца, что выдвигало его в число первых сановников Большой Орды и позволяло подавать голос, если хан снисходил до того, чтобы задавать вопросы.

   – Резать надо, – повторил он в полный голос, от которого дрогнуло пламя в светильниках.

   – А сможешь?

   – Смогу, коли прикажешь, не смогу, коли остановишь.

Ахмат удивлённо поднял брови: в ответе был смысл, а в голосе – какое-то достоинство. Неожиданная мысль пришла в голову хану, он хотел её выбросить, а мысль прочно держалась.

   – Ну что ж... собирайся, – протянул тогда Ахмат, – только не в разбой, а большим моим послом.

Все так и ахнули: надо же, гора мяса – и большим ханским послом! А Мустай замер на мгновение и бухнулся на колени, так что дрогнул пол, и, потеряв важность, пополз к ханскому трону, повторяя:

   – Возьми мою жизнь, великий хан, возьми жизнь!

Ахмат ткнул его носком туфли и проговорил в притихшую спину:

   – Моих послов все великие государи чтят, пусть и Иван тебя по нашему старинному обычаю чтит. А про то, что взять от него нужно, я в басме укажу. Твоё дело одно: честью не поступиться и взять по полной мере. Сможешь?

Не горазд был Мустай в словах, а тут и вовсе язык одеревенел. Одно лишь заладил: жизнь возьми! Умудрённые царедворцы качали головой: ни чести в племени, ни ума в темени, как такого послом выпускать? И неведомо было им, что Ахмат давно уже собирался московского князя укусить побольнее.

Три года тому назад Ахмат уже отправлял в Москву посольство во главе со знатным мурзой Бочуком. Большую честь тем самым оказал великий хан Ивану III, чуть ли не на равных говорил с ним, а тот возгордился не в меру и чтил посольство не по высшему чину. Хотел тогда хан сразу же наказать гордеца, да времени не вышло. Связались его руки крымскими делами и до ослушника не дотянулись. Теперь же в самый раз выходило. Король польский на Ивана озлился и снова Ахмата на унию с собой зовёт. Ливонцы и немцы тоже воевать русских желают. Поговаривают, что и свои князья с боярами на Ивана теперь озлены. Время, стало быть, пришло крепкое слово сказать, а для такого слова ум и знатность только помеха. Сейчас нужен посланец глупый, грозный и важный – такой, как Мустай. Не захотел Иван знатных людей уважить, пусть ничтожного ублажает.

Ахмат посмотрел в сторону писцов, от них тотчас же отделился старший с серебряной чернильницей у пояса.

   – Пиши грамоту московскому князю, – сказал Ахмат.

Писец передвинул на грудь доску с прикреплённой бумагой.

В наступившей тишине визгливо заскрипело его перо.

   – Что ты там царапаешь? – поморщился Ахмат.

   – Титлы московского государя, великий хан, – поклонился писец.

   – Никаких титлов! – вскричал Ахмат. – Пиши только то, что буду говорить я... «Ты, великий князь, улусник мой, сел на великое княжение по отце твоём и нашему постановлению, а ныне к нам не идёшь, послов с дарами не шлёшь и ясак за многие годы не дал. А посла моего отослал, не учтя. Затем слово моё к тебе ныне, чтобы ты всю дань за прошлые годы с земли своей собрал и к нам привёз сам или с сыном своим. Аще не сполнишь повеление моё, то приду я и пленю твою землю, а тебя самого, взяв, рабом учиню...»

Ахмат тронул всё ещё распростёртого на полу Мустая и сказал:

   – Поезжай налегке. Я не намерен посылать поминки московскому князю, и много людей тебе не понадобится. А обратные поминки захватит с собой сам Иван, у него для этого дела людей довольно...

Много торговых путей вело к Москве, а три главные связались в Коломне. По одному ходили сурожане и все южные гости. От берегов Чёрного моря шли они к Азову, оттуда добирались до извозного, стоявшего в верховьях Дона города Дубок, а затем уже попадали в Коломну. Другими путями ходил Восток. Персидские купцы, торговый люд Верхнего и Среднего Поволжья предпочитали водную дорогу: по Волге и Оке. Ордынцы же шли обычно сухопутьем, затем что гнали большие табуны лошадей и иной скот.

В Коломне было шумно и людно во всякое время, но особенно ранней весной и осенью. По весне вздувались реки, Ока делалась многоводной, перевозы удлинялись, и на обоих берегах реки скапливались торговые караваны. Осенью же во время больших ярмарок они копились сами по себе, потому что их просто не поспевали перевозить.

Апрель выдался мокрый, тёплые ветры не успели высушить землю, и у перевоза, где толкались тысячи ног, стояло жидкое месиво. По ночам оно ещё застывало, а утром с началом движения быстро распускалось вновь. Правый, южный берег Оки был забит увязшими повозками – у исхудавших за зиму низкорослых степных лошадей недоставало сил, чтобы дотащить их до уреза воды. Над перевозом стоял неумолчный крик людей и животных. В одном месте, чуть в стороне от главного съезда, он был особенно сильным: в грязи прочно засел цыганский табор. Горластое племя яростно топтало холодную грязь, безуспешно пытаясь помочь измученным лошадям. Но всем было мало дела до бедняг: едущие торопились перевезтись со светом, с тем чтобы не остаться на ночь на неухоженном месте, а перевозчики сами не успевали разгибать спины, с лихвой отрабатывая на долгое зимнее лежанье. Артельный Аким не давал им никакой передышки, сразу же направляя очередника в освободившуюся лодку. До ночи оставалось совсем немного времени, когда к нему подскочил запыхавшийся парнишка:

   – Дядь, а дядь, тама новый караван на подходе, вроде посольский.

Аким встрепенулся: такой выгодный перевоз нельзя упускать, и он поспешил навстречу.

Московское посольство возвращалось из Крымского ханства. До окончания долгого пути оставалось всего несколько дней, и у людей был радостный настрой. Видя, что светлого дня остаётся мало, возглавлявший посольство Василий Верейский решил поначалу устроить ночлег на правом берегу и перевезтись поутру. Но посольские стали роптать: не можно-де нам на басурманском берегу оставаться, когда наш рядышком, дозволь, князь, к родной землице нынче же припасть. И подошедший артельный староста поддержал:

   – Коли подмогаете моим ребятам, нынче же и перевезёмся.

Только стали готовиться, снова парнишка дёргает Акима за полу намокшего кафтана:

   – Дядь, а дядь, ещё один караван, и опять посольский.

Вслед за ним прискакал татарский всадник:

   – Слышь, бачка, лодка давай, ехать нада.

Отмахнулся Аким:

   – Нынче уже не можно, завтра с утра.

Татарин заругался, плетью замахал:

   – Мы – царский посол, нам путь всегда чистый.

Такие споры на перевозе обычны, влезать в них старосте не было никакого резона, и Аким указал на москвичей:

   – Они тож послы, договаривайтесь промеж собой.

Татарин к ним, кто-то сразу же сунул кукиш ему под нос:

   – Нюхни и послу своему передай!

А коня так огрели, что тот прыснул как ошпаренный и унёс обозлённого седока. От нового посольского каравана сразу же прискакали всадники. Они были злы и решительны, но и москвичи уступать не собирались. Изрядно вышло им истомы на чужой земле, и здесь, у родного порога, с радостью посчитались бы они с басурманами. Обе стороны стояли друг против друга, держась за сабли. Перевозчики, не обращая внимания на остальных, сгрудили свои лодки у водного уреза и лениво перекидывались словами:

   – Эк буравят друг дружку, щас бодаться учнут.

   – Татарцы-то пошустрее будут.

   – Ничаво, у наших лбы покрепче, вишь рожи какие сытые.

   – Дык посольские, известно...

Василий собирался было уже грузиться на первую лодку, однако счёл нужным вмешаться. Поднялся на берег и грозно сказал татарам:

   – Я – посол московского государя, почто разбой творите и имя своего хана позорите?

От них отделился пожилой татарин в пышном лисьем малахае, лицо которого показалось Матвею знакомым по прежнему пребыванию в Орде.

   – Я – Аппак, подручный большого посла. Мы спешно едем в Москву с царским словом. Вели своим людям освободить дорогу.

Василий зло рассмеялся:

   – Не привычны мы к таким уступам. Придётся твоей мурзе грязь за нами месить!

   – Аппак потянулся к сабле, Василий тоже. Неминуемой драке помешал невесть откуда выскочивший Матвей. Он вклинился между ними и быстро заговорил:

   – Посольским людям не пристало горячиться. Государи посылают нас для мира, но не для боя. Договоримся... – потом отвёл Василия в сторону и сказал: – Ты, князь, иди к реке и начинай перевоз. Нечего тебе свой посольский чин о всякий сброд марать, мы уж тут сами разберёмся.

Вернувшись к Аппаку, он поинтересовался:

   – И что за спешное дело ведёт вас в Москву?

Тот презрительно усмехнулся:

   – Мы скажем об этом вашему Ивану.

   – А ты скажи мне, если хочешь, чтобы уступили дорогу. У нас тоже дела немалые – от крымского хана идём. Взвесим важность наших дел, и, если найдётся, что ваше важнее, начнёте перевоз первыми.

Аппак напыжился:

   – Дело нашего хана всегда важнее, ибо он ваш господин.

   – Здесь другие законы. Сколько вам нужно лодок?

Аппак задумался.

   – Десять, – сказал он не очень уверенно.

   – А нам двадцать. Если не договоримся, все вы тут с важным своим делом и останетесь.

Аппак оглядел грозное московское воинство – их, пожалуй, действительно многовато.

   – Ну ладно, – он наклонился к Матвею, – скажу тебе, всё равно раньше нас в Москву не попадёте. Мы ханскую басму везём. Вызывает наш хан князя Ивана к себе в Орду с ясаком за многие годы. Большой будет ясак, для сбора нужно много времени. Если не поспешим, как Иван поспеет к сроку?

«Жидковато посольство для такого важного дела, – подумал Матвей, – или у басурманцев ещё что-то на уме?» Глянул вдаль, где в окружении свиты вздымался горою важный Мустай, и сказал:

   – Кто это у вас ныне в послах? Не могу признать...

Аппак назвал, но особой уважительности в его голосе не услышалось.

   – Что ж, у вас поважнее кого не сыскалось? – удивился Матвей. – Ты сам вроде бы и знатнее, и умнее будешь.

   – Что болтаешь? – неожиданно выкрикнул Аппак, будто получил укол в кровоточащую рану. – Дорогу давай!

   – Подожди, пусть князь отъедет, – сказал Матвей. – Он у нас строгий, ни за что не отступится. И твой, наверное, такой же. Ещё бы – вся честь у него!

   – У меня чести не меньше, – буркнул Аппак.

   – Почему же тогда не ты посол?

   – Потому что для нашего посольского дела ни чести, ни ума не надобно.

А чтобы не сомневался надоедливый москвич, похвалился Аппак тем, как их в Москве встречать и чтить должны – по старому Батыевому обряду. Ещё и прикрикнул под конец.

   – Коли с такой грозой, то ступай вперёд, – согласился Матвей и обернулся к своим: – Эй, ребята! Повёртывай с перевоза, ночевать тута будем.

Среди посольских прошёл глухой ропот, но Матвей был настроен решительно, и караван стал нехотя тесниться в сторону. К нему подъехал Семён – он уже успел залечить раны, полученные в крымском деле, – и недовольно сказал:

   – Негоже перед басурманцами шею гнуть, государь осердиться может, да и Васька ругаться станет.

   – Это верно, – вздохнул Матвей, – у него под языком словно яд аспиднин положен, ну да мы к его ругани привычны. Ты, Сеня, подмогни-ка вон тем беднягам, – указал он на всё ещё мучающихся у застрявших кибиток цыган, – если нужно, людей возьми. – Семён повёл могучими плечами, выражая обиду. – А после пришли ко мне ихнего старшого, у меня к нему разговор будет.

Татарское посольство грузилось с криком и бестолковым шумом. Гордо, не видя никого вокруг, проехал большой ханский посол. Облечённый высоким доверием, Мустай прямо-таки распирался от важности и даже, верно, не замечал, что конь шагает по грязи. Москвичи сопроводили его ядовитыми насмешками:

   – Отколь такое чучело взялось? Все лодки потопит.

   – А и гордец, видать, головой не повертит. И чем гордицца?

   – Известно чем. У такого посла – гордость одна: толстым брюхом да длинным ухом!

   – Нашли кого вперёд пущать, за ним вон дух клубом идеть, аж скотина чихаеть...

Матвей погрозил зубоскалам, да ведь русского человека от этого не отвратишь: услышит острастку – и пуще начнёт.

Последняя повозка татарского посольства грузилась уже в темноте. Измученные гребцы готовы были упасть замертво и понуро сидели за вёслами, не видя и не слыша ничего вокруг. Только один из них поднял взгляд на подошедшего Матвея и вяло проговорил, кивнув в сторону противоположного берега:

   – Тама князь ваш сердица и к татарам задираеца, кабы не побили они его.

   – Матвей тяжело вздохнул: всё время ему с княжеским гонором воевать приходится. Хотя и то правда, что посвоевольничал он, не дав знать Василию о своей задумке. Вызнал ведь всё-таки, с чем едет в Москву посол Ахмата, а это поважнее, чем княжеский гнев.

   – Скажи князю, чтоб до рассвета стихнул, – попросил он гребца, – ибо тут дело важное открылось. Утром перевезусь и всё объясню.

А как отправилась лодка с последним ордынским возком, подошёл Матвей к старосте Акиму, чтобы договориться о завтрашнем перевозе, и в конце разговора сверкнул серебряной монетой.

   – Отправь-ка ты, братец, этих бедолаг, – кивнул он в сторону цыган, – вишь, ихние ребятёнки вовсе застыли.

   – Чудной ты господин, – прищурился Аким, – народец-то бросовый, какая тебе корысть такие деньги за него платить?

   – Мзда наша на небесах, – загадочно сказал Матвей и отошёл, а Аким долго смотрел на монету, непривычно отсверкивающую в лунном свете, и недоумённо пожимал плечами.

С рассвета, как и было условлено, он подогнал лодки к перевозу. Матвей взошёл на первую отплывающую лодку, чтобы принять княжеский гнев. Василий и вправду встретил злым криком, ночь не успокоила его, а, похоже, пуще распалила. У него бранные слова даже в горле застревать стали, не поспевая одно за другим. Матвей не прекословил, зная, что каждое слово сейчас в зажигу идёт.

   – Что притих? Али твоей душе сказать уже нечего, как ты московского посла на позор обрёк и срам от неверных принять заставил? Отвечай, кому говорю!

Матвей рассказал, что удалось вызнать об ордынском посольстве, и заключил:

   – Для позора поганцы идут, упредить государя надо...

   – Надо! – зло перебил Василий. – А ты вперёд их пропустил, теперь догонять придётся.

   – Далеко не убегут.

   – Ты, что ль, остановишь?

Вместо ответа Матвей указал на взбудораженный ордынский стан:

   – Видишь, как заворошились?

Он поманил к себе княжеского коновода:

   – Ну-ка вызнай, что там содеялось?

Тот вскоре вернулся:

   – Коней у них кто-то ночью увёл. Должно быть, цыгане. С ночи они тута болтались. Ох и злы басурманцы!

Матвей перекрестился:

   – Слава те, Господи, что агарянам укоризну учинил и для позора на нашу землю пускать не хочешь. Давай, князь, торопиться, покуда они друг дружку не взнуздали.

   – Счастье твоё, – буркнул Василий, – что Господь наш милостивец промашки своих нерадей исправляет, не то бы...

   – Так всю ночь ему молился, – хитро усмехнулся Матвей.

Вести, привезённые московским посольством, более обрадовали великого князя, чем огорчили. Среди обломков Золотой Орды главную опасность для Москвы представляли три улуса. С одним из них – Казанским ханством – удалось справиться военной силой, теперь его правители ходили по полной воле московского князя. С другим – Крымским ханством – договорились по-доброму, свидетельство тому привезённый послами проект докончального ярлыка, обязывающий обе стороны стоять заедин против общих врагов. Теперь у Москвы остался самый сильный и опасный враг – Большая Орда. В её лице ещё жило проклятое иго, которое вот уже более двух веков довлеет над Русью. Примирение с этим врагом невозможно: добром он от Москвы не отстанет, а та более жить в ярме не хочет. Поэтому столкновение рано или поздно должно произойти. Но тревожило сейчас Ивана Васильевича другое: мало знать возчику, куда повернуть, нужно вовремя и за вожжу дёрнуть, не то возок опрокинуть можно. А как это знать наверняка? Ныне худо ли бедно, но едет государев воз, и даже будто под гору, всё время убыстряя бег. Но хватит ли у него силы, чтобы опрокинуть стоящую на пути Большую Орду? Коли и далее разгоняться с полной поклажей, то через несколько лет хватит наверняка. Так ведь и Ахмат не ждёт, хочет поклажу с нашего воза снять, силу его разгонную убавить, крепче муть заступить...

Долго размышлял Иван Васильевич, стараясь учесть возможные ходы своих врагов, взвесить все прибытки и издержки замысленного. Когда же высчитал и склонился к решению, велел собираться малому совету. На нём привык он проверять свои расчёты, выявлять, не упустил ли чего, а заодно и оценивать мудрость ближайших советчиков. Из-за природной осторожности он медленно привыкал к людям, поэтому с годами его окружение менялось мало. Каждого, кто был наделён правом обсуждать важнейшие государственные решения, великий князь знал доподлинно и обычно угадывал его отношение к обсуждаемому. В особо важных случаях, требующих длительных размышлений, он, чтобы не запутаться в доводах и возражениях, мысленно распределял их между членами совета, сообразуясь со своим знанием этих людей, а потом проверял, правильно ли определил роль каждому, и, как правило, не очень ошибался. При всём этом в длинной цепи выработки важнейших государственных решений малый совет был совсем не лишним звеном, ибо воочию проявлял расстановку внутренних сил и придавал великому князю уверенность в избранном способе действий.

Он осмотрел прибывших. Здесь были представлены все поколения великокняжеской семьи: старшие – мать инокиня Марфа и дядя Михаил Верейский, среднее – жена София, три брата – два Андрея и Борис, младшее – сын Иван. А ещё митрополит Геронтий и ростовский архиепископ Вассиан Рыло, глава боярской Думы Иван Захарьин и великокняжеский казначей Владимир Ховрин, большой наместник наивысший воевода московский Иван Патрикеев и глава государева сыска князь Хованский.

– Я позвал вас для строгого дела, – начал великий князь, – идёт к нам посол от царя Ахмата с его басмою. И ведомо стало, что в басме той он укоризны нам позорные чинит, дани требует за все прошлые годы и меня будто к себе для укора зовёт. И ещё ведомо, что посла своего требует чтить старым дедовским обычаем: навстречу выходить, кланяться и пить чашу с кобыльим молоком, а басму ханскую на коленях всем слушать. Исполним ханскую волю – по-прежнему жить станем, не исполним – пойдёт на нас хан войною. Как нам тут быть, хочу от вас совет принять.

По заведённому обычаю первым подавал слово сын его Иван Молодой. У того что на уме, то и на языке – известно, молодость. Встал Иван Молодой, поклонился отцу и сказал:

   – Тута не до розмыслов, гнать нужно взашей этого посла, а басму ханскую изодрать в клочья. И всех ордынцев хорошо бы отсель турнуть...

Захарьин не стерпел.

   – Турнуть дело нехитрое, – задребезжал он немощным голосом, – да токмо о последочках всё же надобно поразмыслить. Воевать с ордынцем непросто. В прошлом разе сколь готовились, а не повоевали. Хорошо ещё, что Господь подсобил и мор на нечестивцев нагнал...

Андрей Меньшой, участник отражения ордынского нападения, случившегося семь лет тому назад, сразу же вскинулся:

   – Господь Господом, а и мы тогда не оплошали, побили татар на перевозе под Алексином. И сколь ещё били! Один брат Юрья, царство ему небесное...

   – То-то, что небесное, – проворчал Захарьин, – а не бегал бы за сыроядцами, может, теперича промеж нас сидел. Думаю, не след нам раздражать татар. Дать им денег, и пусть убираются отсель. А позор я могу на себя принять. Мне одинаково теперь, от кого пить, от кобылы или от мерина, – всё одно на землю тект! И на коленях могу постоять.

«Ах, добрая душа, – подумал Иван Васильевич, – раньше– то, сказывают, за гордеца слыл, всё родословием своим кичился, теперь же на колени сам просится. Ну ничего, сейчас он от Вассиана по полной мере получит».

И, словно в ответ на его мысли, поднялся ростовский архиепископ.

   – Внимаю речи твоей, боярин, и душа содрогается, – загремел он трубным голосом. – Создатель сотворил наш народ, дав плоть и кости, вложил в него свободный дух. Агаряне нечестивые, сыроядцы поганые тенётами плоть опутали, но духа свободного не сокрушили. Теперь же вопию: разорвите тенёта, поднимите выи. И ещё вопию: не давайте им ни злата, ни серебра, а только железо и огонь!

   – Ты погоди громыхать-то, – прервала его инокиня Марфа, – под ордынцем жить чести немного – это всяк знает, но ведь живём. А когда воевали, жизни не было. Забыл, как ихнего отца, а моего мужа Василия Васильевича пленили поганые? С того великое нестроение на нашей земле случилось, или и это запамятовал ты, гром царя небесного? Лучше умирить дарами нечестивого, чем христианскую кровь проливать. Скажешь: дорою! Отвечу: нет миру цены, все деньги супротив него – прах.

«После таких слов казначею моему никак не стерпеть, – подумал Иван Васильевич, – только вот путного от него не услышишь».

   – Не так уж много у нас нынче этого праху, – забрюзжал Ховрин, – а ордынец двадцать тыщ запрашивает. На этакие деньги можно Литву купить и в Ливонию завернуть.

   – А война сколь стоит? – не удержалась Марфа.

   – Война-то? – прищурился Ховрин. – Это смотря какая. Если, скажем, супротив Новгорода, откуда взять кой-чего можно, то менее, а если супротив ордынцев, то более. С них, окаянных, что возьмёшь? Молоко это кобылье? Так с него, поди, глаза косить начнут...

   – Удивляюсь, господа, когда вы на деньги всё переводите, – не выдержала София, которая впервые после рождения сына принимала участие в совете. – Может быть, и честью торговать станете?

   – Честь, государыня, товар не ходкий, – ответил Ховрин, – продавец про него не объявляет, покупщик не похваляется.

   – Государь позвал нас для совета, а не убытки считать, – продолжила она. – Обширна наша держава, поболее, чем иные, и стоять ей в ряду великих. Мы же до сих пор в данниках ордынских числимся на посмешку другим государям. Надобно нам отвергнуть поганых и ладить дружбу с Европой. На неё глядеть, а не назад озираться. Послов же ордынских, чаю, не след к себе допускать, пусть маются тут, позорники, а задираться будут, побить или, как это... турнуть. – Она с удовольствием выговорила новое для себя слово.

«А эти что-то молчат», – подумал Иван Васильевич, поглядывая на митрополита и Андрея Большого, своих всегдашних противщиков. Сложившиеся неприязненные отношения между ними давно уж ослепляли обе стороны, заставляя видеть в действиях каждой явное или скрытое противодействие. О том, чью сторону возьмёт митрополит на этот раз, нельзя было знать наверняка. Выплата дани касалась только великого князя, подрывала его силу, усугубляла зависимость от церкви и с этой точки зрения была выгодна Геронтию. Война же с Большой Ордою затронула бы всех, в том числе и церковь, от неё митрополит должен вроде бы отвращать. Но у войны может быть разный исход, в том числе и такой, который влечёт за собой смену великого князя, и здесь уж митрополит... Тот прервал мысли великого князя и заговорил: