Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

   – Скажи, пусть отвечает только на мои вопросы, и спроси, давно ли он служит польскому королю.

Вопрос не остановил потока, а лишь изменил его направление.

   – Более трёх десятков лет, а точнее, тридцать два года. – Голос Сцибора стал чуть мягче. – Но это только нынешнему Казимиру, до него был Владислав, а ещё раньше Ягелло, тоже Владислав. Вот это был настоящий рыцарь, не в пример нынешнему: он носил кружева только из железа и не снимал, говорят, кирасу даже ради горячей молодки. Жаль, однако, что долго при нём служить не пришлось...

   – Довольно, – не выдержал Хованский, – значит, ты признаешь, что уже долгое время состоишь на службе у польского короля?

   – Истинно так, хотя это не сказывается на моём жалованье. Я заметил: чем дольше служишь, тем меньше получаешь. В последнее время король стал особенно прижимист. И то сказать: что в молодости получается бесплатно, в старости стоит денег, а король так любит веселиться.

   – И чтобы заработать, ты решил наняться на новую службу?

   – Да, я взялся учить ханского сына. Оказалось, среди басурман много способных людей, да и сам хан вполне может сойти за профессора Краковского университета.

   – Я говорю о другой службе. Тебе знакомо это?

Сцибор оглядел два свитка, на которые указал Хованский, и пожал плечами. Хованский обрадовался:

   – Вот и врёшь. Это – грамота великолукского наместника, которую нашли в твоих вещах. Ты её вынул из сумы убитого гонца и подменил другой, вот этой, которую теперь хотите подсунуть государю.

Сцибор попытался заговорить, но Хованский решительно прервал его и продолжил:

   – Картина ясная! Вы оба – королевские лазутчики, вошли меж собой в сговор: один убил гонца, другой подменил грамоту...

   – Зачем? – снова не выдержал Матвей.

   – А чтоб ты поверил лживой грамоте и принёс её государю. Осердится он, рассорится с братом, с Новгородом размирку учинит, а когда устроится великая замятия, пойдёт король на нас войной и порубежные земли отвоюет. Нечего сказать, хитро придумано, ну да Бог милостив, сподобил выявить ваше воровство.

Сказанное не умещалось в голове старого рыцаря, мысли пришли в полный беспорядок, и он подавленно молчал.

   – Ну что же ты? – крикнул Матвей. – Скажи, что всё это не так. Князь! Тут надобно разобраться: кто-то клевещет на честных людей, и ты их сразу винить начинаешь. Своим верить нужно.

   – Вера – это по части митрополита, а мне верить должность не велит. Да и свои ли вы?

Матвей продолжал с жаром говорить, но чувствовал, что слова его отскакивают, как стрелы от каменной стены. В отчаянии он пригрозил, что сам пойдёт к государю и добьётся правды.

   – Навряд ли выйдет, – усомнился Хованский. – Стены у нас толстые, замки крепкие, сам, поди, знаешь.

   – Ты и меня хочешь под стражу взять?

   – А ты и есть под стражей. Вишь, что у тебя в портищах сыскалось? – Он достал из ларца тонкий листок бумаги и сунул помощнику. – Ну-ка перетолмачь!

Тот придвинулся к свече и прочитал: «Господь благословил, я приказал. Казимир».

   – Откуда у тебя такая бумажка с королевской печаткой?

Теперь сам Матвей лишился речи.

   – Вот и ты замолчал. Ну иди, иди, подумай и вспомни, что тебе король приказал. Не надумаешь, придётся слова из тебя вытаскивать. Ночь подумай, а с утра прямо и начнём.

По знаку Хованского стражники стали теснить Матвея к выходу. У порога он обернулся:

   – Скажи хоть, кто тебе про наше воровство нашептал?

Хованский помедлил.

   – Хоть и не надо бы, но по старой памяти скажу. Великолукский наместник послал гонца с важной грамотой. Когда вызнал, что гонца убили, послал второго с такою же. И вот у нас обе грамоты сошлись. Читаем и удивляемся. Грамоты должны быть одинаковы, а они различаются: одна про новгородскую измену, другая про то, что Ливония нам войну готовит. Ясно, что одна из грамот ложная.

   – А почему именно наша?

   – Что-то ты поглупел, однако... Да потому, что та, которая с первым гонцом послана, у твоего поляка сыскалась. Вот она тоже про Ливонию. Ну что, надумал говорить? Нет? Тогда иди думай.

Матвея вели длинными сумрачными переходами. За свою долгую службу в сыске он так и не знал толком этого подземного города, занявшего многочисленные кремлёвские подвалы. Часто встречались знакомые, попервости многие останавливались и начинали разговор, но, заметив стражу, умолкали. А в конце пути не останавливался уже никто – новости здесь распространялись быстро. Матвей был не последним человеком в сыске, знавали и то, что к его услугам прибегал сам государь, поэтому недостатка в друзьях никогда не ощущалось. Тем более бросилось в глаза разом выросшее отчуждение. Оставшись один, он с горечью размышлял об обидной недоверчивости тех, с кем много лет работалось рядом, которые более всего знали его и, казалось бы, должны защищать от навета. Почему всё-таки добродетель оказывается слабее порока и падает от первого же удара? Попробуйте объявить в воровской шайке, что среди них находится честный человек. Они только посмеются, всяк примется защищать и вымажет честнягу так, что вздорность объявления станет ясна каждому. А укажи среди честных людей на вора, все охотно поверят и отвернутся от него.

Подобные мысли, однако, не проясняли случившегося. Обвинения основывались не на пустом месте, кто-то искусно сплёл лживую сеть, которую необходимо распутать. Всю ночь он не смыкал глаз, и, когда забрезжил рассвет, истина стала проясняться.

Утром Матвея привели к Хованскому.

   – Надумал? – угрюмо спросил тот.

Матвей начал было рассказывать о своих догадках, но Хованский отмахнулся:

   – Недосуг мне слушать воровские слова, а правильные, вижу, говорить не желаешь. Придётся, как обещал, силком их из тебя тащить.

И отправили Матвея в пыточный подвал. Здесь ему приходилось бывать нередко, всё было знакомо, даже палач, вечно озабоченный поисками пропитания для своей многочисленной семьи и потому называющий свои жертвы не иначе как кормильцами.

   – Я тебя сразу признал, – доверительно шепнул он Матвею, – ты завсегда вон на той лавке сиживал. Ране сидел, теперь полежишь. Я по знакомству розг возьму помягше да угольков пожарче, авось заговоришь.

   – Что говорить? Невиновен я.

   – А у нас других не бывает, кормилец. Кто виновен, те ниже. Ну давай ручки завяжу, пора на хлеб зарабатывать.

Он уже уложил Матвея на лавку, как вдруг отпустил его и со страхом бухнулся на колени. Матвей поднял голову: перед ним стоял великий князь.

   – А ты что не кланяешься или от наших обычаев на чужбине отвык? – спросил Иван Васильевич. – Э, да тебе, верно, руки мешают, ну-ка, развяжи.

Палач бросился выполнять приказ.

Неожиданное появление великого князя объяснялось просто. Нурдавлет, обеспокоенный долгим отсутствием Сцибора, приказал разыскать его, а когда ему сообщили, что тот взят под стражу, поспешил к великому князю с жалобой на беззаконие, чинимое в отношении его слуги. Иван Васильевич не стал откладывать дела и тут же отправился к Хованскому. Узнав, что под стражу взяты также люди, отправленные им в Литву, он огневался: правила требовали, чтобы посланные отчитались прежде всего перед ним. Оправдания Хованского только подлили масла в огонь. Не слушая его, он взялся сам учинить допрос и отправился в пыточный подвал.

   – Ну, что скажешь о деле? – спросил великий князь, проходя к столу. Матвею он указал на скамью, как раз на то место, где тот обычно сидел.

   – Исполнили мы твоё дело, государь, и татарских властителей за службу привели. А на обратном пути перехватили грамоту, из которой видно, что супротив тебя новая крамола затевается.

Великий князь повернулся к Хованскому:

   – А я почему о сём не знаю? Вот что бывает, когда рушится заведённый порядок.

Хованский насупился:

   – Лживая эта грамота, врагами твоими писана и подброшена, чтобы великую замятию на нашей земле учинить.

   – Какими врагами?

   – Королём польским да его слугами. – Хованский кивнул в сторону Матвея.

   – Это вот он королевский слуга?

   – Он, государь.

Великий князь даже хмыкнул.

   – Ну и что скажешь? – посмотрел он на Матвея.

   – Я тебе честно служу, государь, но ныне моим словам веры нет.

   – Это почему, Хованский?

   – Против него поличное, а за него одни слова.

   – И дела! Разве не помнишь, какие услуги он нам оказывал и за что к тебе причислен? Своих людей защищать нужно, а ты по первому навету палача приставляешь.

   – Дак если он признаваться не хочет.

   – В чём?

   – В том, что организовал шайку, убил гонца великолукского наместника, отнял у него грамоту и подменил её ложной. Ныне воровство вскрылось, потому что Лыко второго гонца прислал, а в ихних портищах поличное сыскалось.

   – Верен ли рассказ? – великий князь повернулся к Матвею.

   – Нет, грамота новгородская не ложная, в ней крамола против тебя.

   – Как докажешь?

   – Прикажи привести Лыкова гонца.

Привели Прона. Его глаза, блестевшие в последние дни, как уголья, при виде государя и вовсе огнём заполыхали. Бросился он на колени да в пол лбом стукнулся, не понарошку, а так, что гул прокатился. Хованский представил ретивца:

   – Вот, государь, гонец от князя Лыки. Извещает тебя князь, что Ливония на нас войной идти готовится.

   – С какой стати? – вскинул брови великий князь. – У нас с немцами мир на тридцать лет и ссор покуда не было. Есть ли вера сему известию? Ты кто таков?

   – Прошка, у князя Лыки за приказного служу. – Он так ел государя глазами, что тот не сдержался:

   – Больно лживые у тебя глаза.

   – Виноват! – радостно выкрикнул Прон.

   – Да уж гляди, солжёшь хоть раз, будешь виноват и к палачу отправишься. Как про Ливонию вызнали?

   – Проезжие купцы рассказали, сами людей на погляд слали да и слухаем – к нашему бойкому месту всяк слух идёт.

   – Ну и кто же гонца ко мне отрядил?

   – Князь Оболенский-Лыко, твой наместник, а наш господин. Потом, узнавши про злое свершение, послал меня с новой грамотой.

   – И кто эту грамоту писал?

   – Писарь Сова, он завсегда до твоей милости пишет.

   – А где она писалась?

   – В нашей приказной избе.

Прон отвечал без запинки, твёрдо, и великий князь озадаченно посмотрел на Матвея.

   – Врёт он, государь, – уверенно сказал тот, – не от Лыки он к тебе послан, а грамота сия не Совой писана и не в Великих Луках, всё врёт.

   – Ты сам врёшь! – озлился Прон и засучил ногами, как попавшая в паутину муха.

Великий князь махнул рукой, приказывая молчать, и обратился к Матвею:

   – Как докажешь?

Ноли принести грамоты, которые допрежде от Лыки шли. Мы их сличим с этими. А я покуда расскажу, если дозволишь, как псе на самом деле случилось... Новгородские ослушники решили отойти от Москвы и взять себе в князья твоего брата Андрея Большого. Послали к нему договорные грамоты и богатую казну...

   – Ах, собаки, – не выдержал великий князь.

   – Люди они... сиречь собаки, – торговые, к порядку да счёту навыкли, посему о казне в грамоте указали и в списке её перечислили. На пути из Великих Лук новгородцы подверглись разбою и были убиты. Грабители, взяв казну, упустили грамоту, а с ней и свидетельство о своём разбое. Кража грамоты не удалась, и тогда осталось одно: объявить её ложной. Каждому из нас подбросили поличное, свидетельствующее о том, что мы, действуя в интересах супостата, подменили грамоту наместника. Всё было рассчитано точно, лишь в одном перестарались хитрецы. Это одно – королевская бумага. Откуда ей взяться? Не от твоего же наместника или его слуги. Она-то и навела на мысль, что в этой хитрости принимает участие некто из литовской земли. Кто же? И тут вспомнилось, что, проезжая через Витебск, застали мы там князя Лукомского, давнишнего приятеля Лыки. Хитрая уловка вполне могла быть придумана им. Предположение нуждалось в доказательстве, тут-то и помог строгий расчёт.

Матвей подбежал к очагу, вынул оттуда уголёк и стал чертить прямо на полу.

   – Ограбление новгородцев случилось десятого октября, не доезжая до Белого городка, вот тут. – Матвей поставил первую отметку. – Оттуда до Великих Лук день спешного пути, до Витебска – немного более, а меж ними тоже почти день. – Матвей поставил ещё две отметки и соединил их прямыми линиями – образовался треугольник с почти одинаковыми сторонами. – Кто обнаружил убийство гонца?

   – Я! – вскричал Прон. – Сразу же опосля свершения.

   – И ты сразу же подался в Великие Луки, чтобы доложить князю, верно?

   – Конечно, я человек маленький, – воспрянул Прон.

   – А когда князь тебя с новой грамотой послал? – продолжил допрос Матвей.

   – Сразу же, уж очень он спешил нашему государю услужить.

   – Зато ты не торопился.

   – Что болтаешь?! Да я в эти дни и часу не спал, с седла не слезамши, инда птица летел, – обиделся Прон.

   – Коли так было, нагнал бы нас на другой же день, мы почти двое суток на том злом месте простояли. А ты появился лишь на четвёртый день. Где гулял?

Прон растерялся, забегал глазами.

   – Молчишь? Тогда скажу я: подался в Витебск за советом. Летел он и вправду как птица: двенадцатого октября он в Витебске, получает от Лукомского желаемое и, не задерживаясь, пускается в обратный путь. Тринадцатого числа он уже у Белого, а на следующий день догоняет нас. – Матвей поставил углём четвёртую отметину.

   – Зачем ты голову трудишь нам этими цифирями? – не выдержал Хованский. – Что это доказывает?

   – Только одно: если бы Прошка возвращался через Великие Луки, потерял бы день и догнал бы нас только пятнадцатого.

   – Ну и что?

   – А то, что обе грамоты: и та, что Прошка привёз, и та, что поляку подброшена, писались в Витебске.

   – Ну?

   – И значит, князь Лыко государю не писал ни первой, ни второй грамоты.

Прон не сдержался:

   – Как не писал? То всё слова да цифири одни, я тож могу наговорить, сколь хошь...

В это время принесли старые грамоты. Хованский склонился над ними и почти сразу же воскликнул:

   – А и верно, разные грамоты! Что же это, твой Сова руку переменил?

Прон озадаченно молчал, а потом вдруг крикнул пронзительным базарным криком:

   – То ещё доказать, доказать нужно!

   – А и нахал ты, приказный, – изумился Иван Васильевич, – ну-ка, вырви у него язык, чтобы впредь не дерзил князьям.

Палач тут же вынырнул из глубины подвала.

   – Поспешай-ка ко мне, кормилец, – оживлённо забормотал он.

   – Повремени с казнью, государь, – осмелился Матвей, – я ещё до главного не дошёл.

   – Что ещё?

   – Если Лыко тебе грамот не писал, значит, и гонца не отряжал и вдогон никого не посылал. Как же тогда сей плуг у разбойного места оказался? Ответ только один: сам разбой учинил, казну спрятал, а князем прикрылся.

Великий князь покачал головой:

   – Приказный-то и впрямь проказлив. Я попервости на Лыку грешил, зная его несытство, думал, что разбой без его рук не обошёлся, а дело, оказывается, в этом воре. Теперь языком не отделаешься – казнить!

Прон рухнул на колена:

   – Винюсь перед тобой, государь. Всё скажу без утайки. Очернил я твоих людей, это верно. Только крови на мне нет и казны не утаивал, всю князю своему доставил. Я человек маленький – что приказывали, то и делал. Пощади, государь, я верно служу, мне только скажи...

Великий князь брезгливо оттолкнул его сапогом и сказал Хованскому:

   – Выспроси у него всё и поступай как знаешь. Людей, им оклеветанных, освободи и за вину свою выдай им по три рубля пени. Следующий раз будешь знать: что неладно, то и накладно.

А Матвею приказал прибыть во дворец с отчётом о своей поездке. Внимательно слушал великий князь его рассказ о киевской жизни, отношении литовского населения к Москве, состоянии кварцянского войска, коплении военной силы под Витебском, настроении служивых татар и слухах, которыми полнится чужеземье. Слушал, но замечалось, что заботит его иное. «Не ко времени новгородская крамола пришлась», – подумал Матвей и спросил о предстоящей войне. Великий князь сразу понял, о чём речь, вскинул брови:

   – Не будет войны с Новгородом, нетто со своей вотчиной воюют? Выпороть, правда, ослушников придётся.

Под конец сказал он добрые слова об их службе и спросил, чего желают в награду. Попросил тогда Матвей освободить его от сыскного дела и вернуть в монастырь.

   – Обиды свои захотелось выплакать? – усмехнулся государь.

   – Обида есть, – согласился Матвей, – но не она зовёт к покою. Много езжено, много видано, пора потомкам о нашем времени поведать, дабы знали, что к чему.

   – У митрополита для того, чаю, не одна сотня писцов имеется, али не доверяешь?

   – Нет, да и ты, государь, не веришь. В их воле белое в чёрное перекрасить, бумага-то всё стерпит. Зато после не отмоешься.

Помолчал государь, подумал, потом сказал:

   – По делам нашим да воздаётся. Не дурнее нас потомки, разберутся в цвете. А просьбу твою уважу наполовину: Хованскому не верну, но и в монастырь не пущу. Будешь пока при мне состоять, в нашем семейном деле теперь свой сыск нужен. Через неделю двинем в Новгород и приятеля твоего прихватим, он, помнится, в пушечном деле горазд. Нам в этот раз пушки зело как пригодятся.

И уже на следующий день весь великокняжеский двор был охвачен предпоходной суетой.

Глава 7
СМУТА

И звучным голосом он снова загудит,

И в оный судный день, в расплаты час кровавый,

В нём новгородская душа заговорит

Московской речью величавой.

А. Л. Григорьев

26 октября 1479 года великий князь выступил в Новгород, взяв с собой всего тысячу человек. Опасного в том не узрели – с такой безделицей на войну не ходят. Этого и добивался Иван Васильевич: в преддверии грядущих событий нельзя дразнить врагов внутренним раздором, посему хотел потушить дело мирным путём. Накануне вызвал сына да ближайших сподручников, чтобы дать последние наставления. Настроение было плохое, ибо в быстром сборе выявилось много неполадок, говорил с раздражением:

– Большое дело затеяли, а поднять до него людей не сумели. Они все ждут, когда змей Тугарин объявится, чтобы одним махом одолеть его. Покуда же на печи копят силушку, ранее медведя залегли. Невдомёк им, что татарин – не Тугарин, голов у него поболее, что готовиться надо загодя и не к одному маху. Сколь уж говорено: не будем нынче бренчать в колокола да людей торопом сзывать. Враг у нас жданный, с тепла, чаю, нагрянет. Зане, как и условились, к весне надо полки собрать, сколотить и по местам развести. На деле, однако, нелепицы много, особенно у оружейников. Пушек отлили довольно, а в поле вывезти не можно: для городских стен, говорят, ладили. Зачем нам такие пушки? Враг, слава Богу, к стенам не подступает. Сабель наковали, зато бердышей мало. Всяк знает, что пешцу им супротив татарского конника сподручнее биться, а если кузнецам невдомёк, то оружничий должен соображать, сколь чего для войска нужно. Он же пока только с молодой женой соображает...

Послышались смешки, и Иван Васильевич нахмурился:

   – Проследите, чтоб пушечный двор занялся пищалями да напридумал, как их по полю возить, чтоб бердышей наделал довольно да копий. Людей, которы к войне намечены, с печек согнать и к обучению приставить. В западных странах воинов битвенным премудростям долго учат и внаём сдают. Мы же супротив них с дубьём выставляем абы кого. Или людей своих не жалко? Как возвернусь, смотр всему войску учиню... Ты чего вертишься, Иван Юрьич?

   – Не успею уложиться, государь! – ответил он с показным испугом.

Ведом был Ивану Васильевичу ехидный норов московского наместника, однако не удержался от вопроса:

   – Сам доложил, что обоз готов, чего ещё укладывать?

   – Я по неведению на сани приказал погрузиться, теперь на телеги надо перекладать.

   – Зачем?

   – Так ты, думаю, в Новгороде зазимуешь. Столь заданий нам надавал, что к лету дай Бог управиться.

Рассмеялись сподручники, а с ними и сам государь. Раздражение прошло, стал говорить спокойно. Объявил, что вместе с собой возьмёт он только пищали, а тяжёлые пушки велел подослать позднее, когда установится зимний путь. Через неделю назначил выход двадцатитысячной рати в сторону Великих Лук. Вызывало беспокойство скопление королевских войск под Витебском. Если Казимир задумал поддержать новгородскую смуту военной силой, то на её пути надобен заслон. А если начнётся размирье с Ливонией, то рать можно будет быстро передвинуть на север. Воеводой определил Андрея Оболенского – представителя родственной, но далеко не дружественной ветви великолукского наместника. Ему предписывалось учинить строгий сыск и, если обвинения в разбое и притеснениях горожан подтвердятся, отправить Лыку в Москву для великокняжеского суда.

Получившие наказ постепенно расходились, и наконец остался великий князь с сыном Иваном, братом Андреем Меньшим и дядей Михаилом Верейским. Помолчал, задумчиво теребя бороду, вроде бы не зная, с чего начать, потом заговорил:

   – Тревожное время грядёт, зане и болит душа. Опасаюсь за братьев своих, как бы раздор не учинили, очень уж не ко времени он станет. Ваша первая забота – глаз с них не спускать. В случае чего Москву затворите. В Дмитрове князь Холмский копит тайную рать. Если пойдут мятежники с севера, в заслон её выставляйте. С востока царевич Даньяр прикроет, он своих татар в готовности держит. С запада ты уж сам, Михаил Андреич, исхитрись и за сынком своим присмотри. Что-то частенько из Вереи гонцы забегали, к чему бы это?

Старик Верейский вскинул слезливые глаза и тяжко вздохнул:

   – Сноха, поди, научает, без неё тих был да смирен. Ныне и на меня голос стал поднимать. Строгости у нас маловато, ты вон в семье главный и должен за отца почитаться, на деле же происков братьев опасаешься. Может быть, вызвать их к себе да пригрозить, а то и под оковы взять, если чёрное дело замыслили? Чего стыдиться? Отец твой стыдился, пока глаз не лишился.

Иван Васильевич покачал головой:

   – Не так всё это просто. Коли знают братья за собой вину, то сами не приедут, ибо войско доброе сколотили. А коли вины нет, так пуще озлобятся. Нет, до времени на их воровство глаза прикрыть надо, лишь бы тишком сидели. Управимся с новгородскими смутьянами, тогда и за них примемся.

Долгие годы княжения выработали у него свои привычки. Одному по душе суматошная круговерть, мгновенное переключение с одного на другое, стремительное движение к цели, как по бурной горной реке, где за каждым извивом таится нежданная опасность. А иной любит мерное течение, тщательно выверенный путь, в котором помечено всё, чего следовало бы остерегаться. Он считал, что можно наилучшим способом достигнуть многого, если заниматься на определённом этапе только одним делом. И сейчас таким делом была новгородская смута. Четверть века воюет он с этой гидрой, а у нёс то и дело отрастает новая голова. Где же корень зла? Где свододержащий камень? Сначала думал, что Борецкие, извёл всех: отца, жену, детей, их ярых сторонников – не помогло. Разрушил знаки вольности, покарал огнём и мечом новгородскую землю, дабы поселить ужас в сердцах смутьянов, – не прошло и года, как опять за своё принялись. Третьего дня призвал он Матвея и приказал немедленно выехать в Новгород и посмотреть на тамошних смутьянов. Но принесёт ли покой новая кара, пока не был уверен. Что же всё-таки толкает новгородцев на новую смуту? Любовь к родной земле? Да нет, любимой землёй не торгуют, как они. Приверженность к вере и своим обычаям? Опять же нет, ибо всякая ересь у них родится. А может быть, разумность государственного устройства? Нет и нет, понеже жалоб оттуда поболее, чем от других, идёт и бунтуют всех чаще.

Неведомость угнетала, и, как всегда в таких случаях, надежда оставалась одна. Посмотрел великий князь на своих близких и заключил:

– Держите моё имя честно и грозно, творите, как было сказано, а меня Господь надоумит.

Второй день маялся Господин Великий Новгород. На кузьминки[36]36
  Кузьминки —1 ноября.


[Закрыть] пришла весть о том, что из Москвы двинулся к ним сам великий князь, дабы наказать свою строптивую вотчину. Жива была ещё в памяти горожан прошлогодняя беда, когда москвичи разоряли новгородскую землю, карали ослушников, а с ними и вовсе невинных. Широко косила московская коса, дурную траву не выбирала, всё резала единым замахом. Неужто и ныне так будет?

Во владычных палатах собрался совет господ – посадники, тысяцкие, старосты пяти концов, сотники, настоятели важных монастырей. Добрую половину совета составляли старые посадники, те, которые когда-то были избраны на должность, а потом отставлены. Обычно обязательные в посещении, они на этот раз особенно постарались: пришли даже древние, о посадничестве которых никто, кроме их самих, уже не помнил. Скромной чинности старцев противостоял горластый Фома Андреевич Курятник. Он был последним избранником упразднённого веча, поэтому считал себя действующим, то есть степенным. Высокое положение прибавило ему наглости и свойственной недалёким людям привычки не слушать других. Старцы недовольно морщились. Срок степени ограничивался обычно годом, с этой точки зрения наглец уже давно должен был разделить с присутствующими печальную участь отставленных. Однако архиепископ молчал, а другим заводить спор о положении в совете не полагалось.

   – Не можно нам быть под московскою пятою, – выкрикивал Курятник. – В прошлом годе им пятнадцать тыщ отступных дали, подарков на две тыщи надарили да сами, несыти окаянные, награбили тыщ на десять. Ныне и того более запросят. Покорством ихнюю выть не заморишь.

   – Верно, верно. Пятьдесят рублёв судебной пени мне назначили, где это видано? – подал голос Иван Лукинич, один из самых древних членов совета, исполнявший должность посадника лет двадцать тому назад.

История его была хорошо известна всем. Испокон веку судился Новгород своими судами, и было их великое множество: что ни управа, то свой суд. С падением вольности право суда отошло московскому наместнику. Новая власть защищала своих судейских, грозя большими денежными карами за недоверие и поклёпы на них. Первой жертвой, наверно в назидание прочим, стал Лукинич, выразивший несогласие с исходом разбиравшейся тяжбы при помощи старческого посоха. Назначенная наместником кара оказалась столь значительной, что поначалу вызвала только усмешку. Однако явившийся вскоре судебный пристав принялся описывать имущество боярина, и тому ничего не оставалось делать, как повиноваться. С тех пор, правда, ни о чём ином говорить он уже не мог.

   – Великий князь обещался нас на низовую землю не звать, а сам указ прислал – полк собрать и по весне к Дикому полю направить, – буркнул степенной тысяцкий. – Тута на самих немец наступат, а мы, значит, жену – дяде...

Представители Торговой стороны хоть те же бояре, но в совете всегда держались особняком и грудились тёмной кучкой в углу. Кто-то из них осторожно заметил:

   – Не на воровство указ, а с татарином биться, как отказать?

   – Вы там помолчите! – крикнул Курятник. – Грех не в том, куда зовут, а в том, что слово своё рушат.

   – Верно, верно, всю старину ломают. Нетто было ранее так, чтобы болярина по суду грабили? – спросил Лукинич.

   – Мы тож не без греха: вчера крест Москве целовали, а ныне... – донеслось из тёмного угла.

Феофил сурово глянул из-под клочкастых бровей и проронил:

   – Не суесловьте, о деле глагольте!

   – Да, о деле, – подхватил Курятник, – плакаться да вопросы задавать всякий горазд. Пожили мы год под Москвой и видим, каково нестроение учредилось: Ивановы наместники дела не знают и с нами совет не держат, ворью волю дают, рубежи не берегут, людей своих разбою научают. Будя! Теперь в другую сторону погребём. Король польский до нас ласков, старины новгородской ломать не хочет, своим судом не грозит. Вот ему и надо кланяться.

   – Припозднились мы с поклонами – Иван не сегодня-завтра в город вступит, – послышались голоса.

Курятник замахал руками и возвысил голос:

   – Погодите галдеть, сказать дайте. Ныне Иван с малыми силами идёт, от них-то, даст Бог, загородимся. На помощь к себе братьев его ждём, к ним давно уже люди посланы. Теперь вот грамоту королю отправим и под защиту ему отдадимся.

   – Негоже нам за весь город решать, у людей поспрошать надо, – засомневалась Торговая сторона.

Курятник снова в крик:

   – Спрашивали, покуда вечевик висел. Теперь конец звону, самим решать надобно.

Владыка стукнул жезлом:

   – Утишься! Глас народа – глас Божий, как без него?

Тёмный угол отозвался одобрительным шумом.

   – Нетто я против? – растерялся Курятник. – Токмо как этот глас услышать? На вечевой площади помост и тот срыли, они и срыли, – указал он на представителей Торговой стороны.

Владыка кивнул головой служкам, и те бросились отворять окна владычных покоев, выходившие к Софийскому собору. В палаты ворвался многоголосый шум толпы, заполнившей Соборную площадь. Похоже, что там обсуждался тот же вопрос. «Ай да владыка! – тут же смекнул Курятник. – У нас, поди, своя площадь имеется».

Новгородское вече собиралось обычно на Ярославовом дворе, расположенном на Торговой стороне. Однако нередко мнения сторон разделялись, и, когда согласия не находилось, разделялось и вече: Софийская сторона уходила на свой берег и собиралась здесь перед собором. Курятник поднялся и заговорил как о давно решённом:

   – Тута завтра и соберёмся. За ночь помост сколотим, чтоб с народом, как водится, говорить. Покуда же давайте наш ряд с королём обсуждать, с чем завтра на вече выходить.

Он взял заготовленную грамоту и начал её скороговоркой зачитывать. Грамота оказалась длинной, и разморённые старички сразу же задремали. Один из них стал так затейливо высвистывать, что архиепископ гневно стукнул жезлом. Советники враз зашевелились и заговорили вразнобой:

   – Пущай король назначит наместника свово, хоть и пана, но веры нашей, греческой.

   – Чтоб держал город в воле мужей вольных, по новгородской старине.

   – Верно, чтоб сам суда не судил, а тем, кому обида от Москвы вышла, всё возвернули как есть.

   – И чтоб не воевал без нашего слова и волостей новгородских не раздаривал.

   – И чтоб на службу в Литву нас не звал.

   – И должность без вины не отнимать...

Так разговорились, что архиепископу опять пришлось применять свой жезл.

   – Утишьтесь! – сурово молвил он. – Это всё в грамоте уже есть. Просвистели. Внимайте далее с тщанием и помните: на сей грамоте всяк свою подпись поставит.

Тут-то многие и пожалели, что пришли. Более уж с речами не лезли и разошлись тихо. Архиепископ задержал Курятника и стал наставлять его о завтрашнем дне. Тот настолько уж отвык слушать, что и здесь перебил:

   – Не изволь беспокоиться, владыка. Не впервой с голопузыми управляться, повернём, куда схочем...

Матвей поселился у дьяка Славенского конца Олисея, давнего московского доброжелателя. Славенский конец что иной город: своя власть, суд, казна, тут и Ярославов двор, где исстари жил новгородский князь, главный Торг и Вечевая площадь. Оттого, верно, и вся Торговая сторона называлась часто Славенской. Раскинулась она на правом берегу Волхова, напротив детинца, открытая для всякого гостя, не защищённая от всякого недруга. Время показало, что самая верная защита для неё – дружба с Москвою, поэтому во всех новгородских смутах Славенская сторона стояла особняком и размирных дел не поддерживала.