Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

Семён слушал смелую речь странного пришельца и думал о своей нелёгкой доле. Вот он про рабство толкует, на словах всё верно, а в жизни как? На что уж он в Пскове, а потом в Новом городе вольготно жил, на вече ходил, сам себе посадников и князей выбирал, вольностью кичился, но случилась нужда – и попробуй сыщи правду! Был он неплохим подмастерьем у великого искусника Кузьмы, что кольчуги новгородские выделывал. Сам уж кольчужное дело постигать стал, и хоть богатства не имел, но жил сытно. Девку приглядел, свататься надумал, да сгубил её гадёныш один из Селезневых. Хотел управу найти – на цепь посадили. Вырвался, бежал и теперь мыкается по чужой стороне. А коли б стерпел? Многое чего сулили, гривнами звенели. Дело, может, завёл бы своё и жил бы припеваючи, не бегал бы теперь, как собака бездомная. Вона как вольность оборачивается.

И словно в ответ на его мысли незнакомец продолжал:

   – Главное, чтоб совесть была чиста, а богатство что? Прах один. Порты износишь – новые справишь, а душу запятнаешь – на всю жизнь память останется. Но коль чиста душа, то никакой страх неведом, ибо сказано: не бойтесь убивающих тело, но бойтесь тех, кто может уязвить душу. Так-то, люди вольные!

Рядом хрустнула ветка, мужики обернулись на звук и увидели прятавшегося за деревом Феофила. Он важно вышел из-за ствола и наставил на незнакомца свою суковатую палку:

   – Ты кто таков?

   – Матвей, раб Божий.

   – А почему по монастырскому лесу шляешься?

   – Думал, в нём воздух чище, да, вижу, ошибся.

   – Ошибся... – не понял Феофил. – За ошибки платить надо. Да что с тебя взять, разве поясок.

   – А пива холодного не хочешь?

Маленькие глазки Феофила жадно пыхнули.

   – У пристани шинок есть, пробегись, нацедят.

Феофил вмиг сделался красным.

   – Ах ты, змеиный потрох! – прохрипел он. – Издёвки строить вздумал, крамольные речи против святых отцов разводишь, да я тебя!.. Вяжите его!

Артельные не двинулись с места.

   – Опять наш петушок не то скукарекал! – хмыкнул Данилка.

   – И вы бунтовать?!

Феофил с неожиданной прытью ткнул своей палкой Данилку так, что тот отлетел на сажень, замахнулся на Матвея и уже готов был обрушить на него удар, как вдруг почувствовал, что его руку словно сжали железными клещами.

   – Умерь-ка свою буесть, чернец! – услышал он голос Семёна.

   – Ты-ы-ы! – выдохнул Феофил, дёрнулся, затих на мгновение и в бессильной злобе плюнул туда, наверх, где маячило ненавистное ему лицо.

Семён схватил Феофила за шиворот, приподнял и подержал, словно раздумывая, что ему делать с этаким добром, широко размахнулся... Багровое лицо Феофила враз посерело от страха, на Семёна пахнуло тошнотворным запахом сивухи и ещё чем-то, донельзя гадким. Он скривился от отвращения, задержал свой размах и неожиданно для всех привесил монаха к обломанной ветке стоявшего рядом дерева. В этом странном и нелепом виде, с трепыхающимися руками и ногами, Феофил напоминал большого чёрного паука. Семён обтёр руки о траву и, не оглядываясь, пошёл в лесную чащу. Матвей поспешил за ним.

   – Снять, что ли? – почесал голову Архип.

   – Пускай охолонет маленько, – откликнулся Данилка. – Сам же только что говорил: не всяка шишка полная, а висит. Правда, такой пустой шишки отродясь ещё не было...

Семён шёл, не замечая хлеставших его ветвей. Он уже далеко углубился в лесную чащобу, когда услышал окрик догонявшего его Матвея.

   – Цего тебе? – хмуро обернулся Семён.

   – Да постой ты!.. – У запыхавшегося Матвея перехватило дыхание. – Куда спешишь?

   – А куды глаза глядят, лишь бы рожи той мерзкой не видеть.

   – Остынь, парень, маленько. Гнев, он плохой попутчик. Что делать думаешь?

   – До холодов как-нибудь перебьюсь, а там в обозные наймусь – и подальше куда.

   – К Москве, значит, шагаешь. Только зря через глухомань, здесь недалеко тропа хожая: и идти удобно, и глаголить можно. Я тут допрежде бывал, места знакомые. Сперва охотнички ту тропу вытоптали, а потом и сам великий князь со своей дружиною.

   – Поцто?

   – А он недалече дом свой загородный обосновал, вот и заглядывает иногда.

   – Ты его видел?

   – Да как тебя самого.

   – Лют, говорят, больно.

   – Не лют, а строг. На государстве нельзя без строгости. Государь без грозы – что конь без узды. Разумом светел и книгам учен, не в пример иным прежним князьям. Опять же время такое, что врагов не токмо силою, но и мудростью побеждать надобно.

   – Нас-то, новгородских, не мудростью, силою взял.

   – Порой и умного выпороть не мешает...

Матвей внезапно остановился, прислушался:

   – Скачет кто-то, и не один. Может, люди служилые, а может, и лихие, потому поберечься нужно.

Постепенно нарастающий конский топот внезапно растворился в разноголосом шуме битвы: в ржании коней, лязганий стали, вскриках и брани.

   – Цего это мы, как зайцы, уши пригнули? – вскинулся Семён.

   – Куда ты? – вцепился в него Матвей. – С голыми руками-то?

Но Семён решительно стряхнул его и поспешил на шум битвы. Матвей неохотно потянулся за ним. Шум впереди стих так же неожиданно, как и начался. Перед ними открылась небольшая полянка, заваленная конскими и людскими телами. По полянке бродил высокий, богато одетый человек, который пристально всматривался в лежащие тела. При виде его Семён вздрогнул и радостно прошептал:

   – Сыскался, голубцик!

   – Знакомый, что ли? – тихо спросил Матвей.

   – Знакомый, Яшка Селезнёв. Скоро есцо больше познаёмся, весь род их змеиный изведу.

   – Не его ли братцу голову на Шелони срубили?

   – Евонному, а Яшку мне Господь оставил.

   – Чего богохульствуешь? – начал было Матвей, но, поглядев на искажённое яростью лицо Семёна, замолчал и стал следить за высоким человеком.

Тот наклонился над одним из лежавших, потом присел над ним. Из леса, с той стороны полянки, что-то спросили, и Селезнёв, повернув голову, отрывисто бросил:

   – Нет ещё!

В это время в солнечных лучах ослепительно сверкнула быстрая сталь, и высокий, нелепо раскинув руки, стал валиться на землю.

   – М-м-м, – громко простонал Семён, – опять ушёл, гад!

Он бросился вперёд, поднимая на ходу тяжёлую суковатую палку. С противоположной стороны полянки выскочили несколько человек и кинулись ему навстречу. Медлительный на вид и малоповоротливый, Семён приближался к ним с неожиданной стремительностью. Миг – и первый, не успев взмахнуть своей сабелькой, уже лежал с разбитой головой. Другие отпрянули в ужасе назад, в спасительную глубину чащи. Ещё через мгновение по лесу прокатился дикий свист – это Матвей решил помочь своему неожиданному попутчику.

   – Эге-гей! – кричал он. – Заходи слева, бери их в кольцо! – И снова оглушительно свистел. Его крики и свист полетели во все стороны, увязая в мохнатых дебрях и отражаясь от гулких опушек. Лес зашумел разными голосами, будто желая обмануть кого-то своей многолюдностью, и там, по другую сторону полянки, не выдержали: треск сучьев и шум ветвей говорили об их поспешном бегстве.

   – Ату!.. Ату!.. – кричали им вдогонку Семён и Матвей, радостные от счастливого для них исхода негаданной стычки.

Первым опомнился Матвей. Он быстро подбежал к месту только что свершившегося убийства.

Человек, лежавший под телом Селезнёва, ещё подавал признаки жизни. Оглоушенный и разбитый падением с лошади, он пришёл в себя, когда его переворачивал Селезнёв, и, собрав последние силы, ударил того ножом. Это были, верно, последние силы. С трудом открыв глаза, он посмотрел на склонившегося Матвея и чуть слышно прошептал:

   – Упреди государя... Он у Паисия в церкви... От Пенькова Сеньки – скажи...

Матвей быстро выпрямился и бросил Семёну:

   – Присмотри за ним да за знакомцем своим, а я навстречу государю подамся. Схоронись с ними в лесу и жди меня тут.

Он быстро побежал по полянке, перепрыгивая через лежавшие тела. Там, в дальнем углу, на который выходила лесная дорога, сбились в кучу несколько лошадей. Матвей поймал одну из них, легко вскинул своё тело в седло и тотчас же скрылся в лесной чаще. Вскоре он уже подъезжал к церкви Всех Святых на Кулишках, где великий князь прощался с отцом Паисием.

   – Здесь государь? – кинулся он к одному из дружинников.

   – А зачем тебе это знать? – подозрительно спросил тот.

   – Дело спешное, веди до старшого.

   – Это ещё можно. Слышь, Василий, – крикнул он в глубину двора, – тут со спешным делом прибегли!

Стремянный великого князя не спеша вышел из тени и презрительно оглядел Матвея. Потянулся и зевнул; чего, дескать, надо?

   – Нет ничего страшнее ленивых и глупых охранников, – спокойно сказал Матвей, – не уподобляйся им и отведи меня к государю по спешному делу.

Василий поначалу даже оторопел от таких слов невзрачного холопа. Однако оторопь продолжалась недолго. Он быстро направился к Матвею, на ходу доставая плётку из-за пояса, и проговорил, как прорубил:

   – Сначала – плеть. Опосля острастки – дело. Будешь знать!

   – Не выказывал бы ты свою дурость, когда дело о государской жизни идёт! – возвысил голос Матвей и, приблизившись к Василию, сказал уже тише в его распалённые гневом глаза: – Там, в лесу, людей ваших поубивали, Сенька Пеньков послал упредить.

Василий тут же забыл о своём намерении.

   – Пошли! – мотнул он головой и повёл Матвея к покоям отца Паисия.

Старец умирал в полном сознании. Прибывший учёный фряжский лекарь синьор Просини, которого все на великокняжеском дворе называли Синим-Пресиним, отчуждённо стоял в стороне. Ему не позволили осмотреть больного, упросившего великого князя не отягчать последних минут излишней суетой. И хотя Просини внутренне был рад этому, поскольку сомневался в силе своего врачевания, он всем видом показывал обиду.

   – Что, привезли святого отца для причастия? – быстро обернулся великий князь на звук открываемой двери.

   – Нет, государь, – ответил Василий и, подошедши к нему, склонился в поклоне. – Человек принёс весть: Пенькова с дружиною прибили. Только что!

Иван Васильевич сверкнул глазами:

   – Ну-ка, приведи его сюда!

Матвей бесстрашно вошёл в тёмные и прохладные покои, перекрестился на иконы и поклонился великому князю:

   – Здоров будь, государь. Вёз тебе поклон от святого отца Нила, а привёз ещё и весть плохую. Наткнулись мы со товарищем на твоих людей, лихими людьми в лесу погубленных, и один из них, совсем разбитый, просил упредить тебя.

Грозно сдвинул брови великий князь, сполохами гнева осветилось его лицо, но голос сдержал.

   – Вольно же у нас разбойному люду средь бела дня гулять! Василий, отряди человека к Хованскому – пусть весь лес прочешет, а его по этому делу подробней допросит! – И, посмотрев на Матвея, добавил: – Об отце же Ниле в другой раз с тобой поговорим.

   – Дозволь, государь, ещё два слова тебе сказать с глазу на глаз! – решительно сказал Матвей. – Дело спешное и важное.

   – Говори, – недовольно поморщился Иван Васильевич, – хотя здесь и не место.

   – Прости, государь, но это дело только тебя касается.

   – Оставьте нас! – приказал великий князь.

Синьор Просини гордо вскинул голову и, ещё более обиженный, направился к двери. За ним вышел и Василий.

   – Государь! – подошёл ближе Матвей. – Дружину-то твою не грабить хотели, на тебя злозадумцы засаду делали.

   – Ты в своём ли уме, холоп?

   – Опознал мой товарищ среди них Яшку Селезнёва – брата того боярина новгородского, которому ты на Шелони голову срубил. Ходил он и всё искал тебя среди побитых.

   – Так, – зловеще протянул Иван Васильевич, – неймётся, видать, новгородским ослухам! Ну ничего, я их скоро успокою!..

   – Ослухи-то не только в Новом городе, но и под самым твоим боком, государь, – осторожно сказал Матвей.

Не любил Иван Васильевич, когда посторонние знали нечто большее о великокняжеском окружении, чем он сам. Не любил и своим людям говаривал: «Больше меня никто о вас знать не должен, иначе как мне своё государское дело справлять? А вы о своих людишках всё знать должны, а те – о своих. Всяка голова полное понятие о своём тулове должна иметь, и потому, если что утаите от меня даже в малости, будете изгнаны немедля, и тако же от своих людей требуйте!» И вот издалека, от отца Нила, с самого Белоозера, приходит человек и говорит о делах, которых великий князь под своим носом не видит. Многовато берёт он на себя! Сдержался, однако, Иван Васильевич, только хмуро поторопил:

   – Дальше!

   – Я, государь, так рассудил, – продолжил Матвей. – Дружина тебя сопровождает малая, значит, выезд твой не парадный. В доме загородном, куда ты направлялся, дела тобой решаются негромкие, значит, и выезжал ты без огласки. А люди разбойные, что засаду сделали, не всю ночь стерегли, утром пришли – по росе следы оставили. Значит, их кто-то упредил о твоём выезде. А этот кто-то мог быть только из твоих близких, кому о выезде твоём было известно. Верно?

   – Рассуждаешь верно, – задумчиво протянул Иван Васильевич и с интересом поглядел на Матвея. – А ну как не меня самого ждали? Может, обоз мой или что другое?

   – Оно конечно, всяко может быть... Только вот ещё что возьми в рассуждение: ходит Селезнёв по полянке и людей твоих оглядывает, а ему кричат из-за кустовья: «Не нашёл Журавля?» Он в ответ: «Нет ещё!» Тут его твой человек ножом и пырнул...

   – Ну и что?

   – А то, государь, что новгородцы Журавлём тебя прозвали. Вот и понимай, кого они искали.

Задумался великий князь: «Надобно сыск строгий учинить – коли дерево потрясти, так гнилье первым падает. Только вот беда: промеж гнилья и добрые плоды могут случиться. И опять же у виноватого сто оговорок наперёд готовы, а невинный сразу и не знает, как себя защитить. Поди разберись тут верно». И, словно отвечая его мыслям, донёсся слабый голос отца Паисия:

   – Не торопись, сын мой. Вспомни, что приказал рабам человек, у кого на поле явились плевелы: «Не выбирайте плевелы, ибо выдернете с ними и пшеницу. Оставьте расти то и другое до жатвы, а во время жатвы уберите прежде плевелы и сожгите их, а пшеницу уберите в житницу мою...»

   – И я, святой отец, о том же помышляю. Да вот как нам время жатвы сей ускорить?! Ведь негоже у себя под боком врага иметь. Надо его, мыслю, быстрей укараулить...

   – Дозволь мне, государь, ещё слово сказать, – осмелился Матвей, – есть у меня одна мысль.

   – Говори.

   – Пустим слушок, что Яшка Селезнёв в ваши руки живым попался: твой-де человек не до смерти его убил. Поместишь его в свой дом загородный якобы для лечения, а через малое время прикажешь тайно, как и давеча, перевезти его с малой охраной в пыточный дом. Мастера заплечных дел у тебя известные – из любого правду вытянут, – опасно им знающего человека в руки передавать, вот и попытаются злодеи его освободить. Тут-то ты их за руку и схватишь, а от руки и до головы доберёшься.

   – Яшка-то и в самом деле убитый до смерти?

   – Про то пока один Господь ведает. Ты же лекаря своего для пущей правды туда пошли, пусть лечит... А коли доверишь и помощь малую дашь, я тебе эту службу справлю – своих-то в такое дело совать тебе не с руки.

Иван Васильевич внимательно пригляделся:

   – В прошлом годе ты с отцом Нилом ко мне приходил?

   – Я, государь.

   – Хвалил он тебя: расторопен и грамоте учен... Только грамота мне сейчас твоя ни к чему... На словах всё передавать будешь через Ваську моего, понял? Справишь дело – награжу, не справишь... Чего ухмыляешься?

   – Да служба государская известна: или сам в награде, или голова на ограде!

   – Ну-ну... И не болтай много... Погодь-ка! Почему это меня Журавлём новгородцы прозвали?

   – Не ведаю, государь, – потупился Матвей.

   – Не лукавь!

   – Верно, за высоту твою, ноги длинные, нос...

   – Ладно, ступай! Болтаешь много, говорю... Жу-ра-вель, – протянул Иван Васильевич, когда Матвей вышел. – Я для вас лютым волком обернусь! Сам, поди, видишь, отче, что в наше время без лютости не обойтись...

Но отец Паисий уже ничего не видел. Он лежал, вытянувшись на своём ложе, устремив вверх широко раскрытые незрячие глаза...

Глава 2
ЗАГОВОР

С какой доверчивостью лживой,

Как добродушно на пирах

Со старцами старик болтливый.

Жалеет он о прошлых днях,

Свободу славит с своевольным,

Поносит власти с недовольным,

С ожесточённым слёзы льёт,

С глупцом разумну речь ведёт!

А. С. Пушкин. Полтава

И пошёл гулять слух по Москве, с каждым часом ширясь и обрастая новыми подробностями, словно снежный ком по первому липкому снегу покатился. В торговых рядах и на пятачках, где малый торг вершится, в церквах, корчмах и иных местах, где народу бывать случается, судили и рядили о нападении на великокняжескую дружину. Шамкали беззубые старухи, утирая слезливые глаза, стрекотали молодухи, перекатывая под глазами свои румяные яблоки, степенно подсчитывали урон мохнатые купцы, зубоскалили бражники.

В государевой корчме, построенной возле каменных палат купца Таракана, шум-брань и народу невпроворот. Счастливчики за столами устроились, прочие на ногах толкутся. На столах кружки, черепки, луковичная и чесночная шелуха, жирные доски к локтям липнут. Едят мало: щи да студень – излишняя трата, их и дома поесть можно; тут главное – выпить, а закусить и рукавом негрешно или общую луковицу понюхать, что над столом подвешена. Выпив, слушай, что говорят, или сам, чего знаешь, выкладывай.

Чёрный, словно грач, купчишка весь день в корчме – налит зельем, набит новостями.

   – Ехал нынче утром великий обоз с добром новгородским. Налетели тут разбойники и всё пограбили.

   – Что пограбили-то?

«Грач» словно ждал этого вопроса и с радостью перечисляет:

   – Сребро и злато, лалы и другие каменья, жемчуг и саженье всякое, соболя и шёлковая рухлядь, вина медовые и фряжские, брашна скусная, ягоды дурманные, птицы царские, кони быстрые – многось чего!

В тёмном и душном смраде эти слова переливаются, сверкают, дразнят, вызывают зависть.

   – Погуляют теперь молодчики!

   – Да не шибко-то! – умеряет восторги «грач». – Главного разбойничка споймали и в пыточный дом повезли, а тама не разгуляешься. Через него и до дружков-приятелей доберутся.

   – А может, и не скажет ничаво.

   – Ещё как скажет! У Хованского, слышь, новый пыточник объявился из басурман. Наши-то кнутом бьют, на дыбу тянут, огнём жгут, словом, всяко изощряются. А тот, слышь, просто работает: вспорет брюхо и начинает кишки на руку наматывать. Поначалу терпишь, а потом видишь, что мало их в тебе остаётся, и всё выкладываешь – жить-то охота.

   – И живут?

   – Если по делу что сказал, он всё твоё добро обратно запихивает, чего ж не жить?

   – А вдруг не так запихнёт?

   – Бывает. Один, слышь, до сей поры через пупок дух пущает, однако живёт.

Корчма взрывается гоготом.

   – Врёшь ты всё! – доносится с другого угла. – Не было никакого обоза, доподлинно знаю. Одни Князевы дружинники, с десяток, не боле.

   – А кто ж их порешил?

   – Вроде новгородские в отместку.

   – Вовсе н-не от Н-н-нова г-города, – нетерпеливо стучит ближняя кружка, – а от К-к-к...

Помогают:

   – Казани?

   – Крыма?

Бедолага машет головой:

   – К-к-казимира. Сто лыцарей – и все в ж-железах.

   – Зачем же крулю польскому на княжеских людей идтить?

   – П-п-п... – снова стучит кружка.

И снова помогают:

   – Попугать, что ли?

   – Полон взять?

Наконец справился:

   – П-плесните медку, с-скажу.

   – Тьфу ты! – плюются мужики и даже обижаются.

   – Не, братва, этот разбой без татарвы не обошёлся, – вплетается в гам новый голос. – У меня шуряк в Лопасне ям держит, так сказывает, что их недавно в наши места тучей налетело. Татарве же разбои учинить и кровь крестьянскую пролить – что нам водицы испить.

   – Это верно, – вздыхают мужики, – недавно опять Коломну пограбили и великий полон взяли. Никак не найдут наши князья управы на басурман.

   – Да им-то что? Денежки собрали и откупились, а вся истома нам достаётся...

На другом конце строения за глухой перегородкой гуляла чистая питейная половина. Близился Михайлов[2]2
  Михайлов день – 6 сентября (все даты по старому стилю).


[Закрыть] день, когда по заведённому обычаю начинали отходить из Москвы торговые караваны на осеннюю ярмарку в Орду. Накануне собирались здесь купецкие артели для того, чтобы взять непременный посошок в дальнюю дорогу, а заодно и новых товарищей испытать: как пьют да как расплачиваются. Шли в Орду обычно по воде. Москва-река изукрашивалась на несколько дней разноцветьем парусов и неторопливо уносила суда, набитые хлебом, льном, кожей, меховой рухлядью и кузнечными поделками. У Коломны она передавала их своей старшей, коварной сестрице Оке. Та кружила купцов по извивам, ротозеев сажала на мели и топила в стремнинах, а умелых быстро доносила до матушки-Волги. Отсюда, если не перехватят по пути разбойные ватаги волжских ушкуйников, можно было уж прямиком добраться до Орды. Удачливые поспевали как раз к Покрову[3]3
  Покров – 1 октября.


[Закрыть], когда открывалась ярмарка. Так и говорили: коли ласков Покров, даст прибыток под кров.

Торговые люди и в веселье о деле не забывают: похваляются своим товаром да купеческой смёткой. Те, кто меха везут, прихватили образчики для приценки. В Москве знатоков немало, но великокняжескому денежнику особая вера. Он, итальянец Жан Батиста дела Вольпе, а по-простому Иван Фрязин, не только государевы деньги чеканит, но и счастливый глаз имеет. Поднесут к нему образчик: «Погляди-тко, Ван Ваныч!» Тот встряхнёт шкурку, подует, на свет глянет. Коли в сторону отложит – плохи дела, коли к себе заберёт да деньгой звякнет – жди удачи. Спорить не смеют. Однажды кто-то заикнулся, так Фрязин тотчас бросил ему шкурку назад. А на следующий день купец со всем своим товаром в реке потонул. С той поры молчат купчишки, во что обрядит Фрязин, то и принимают, лишь смотрят украдкой, сколько насыпал, а друг с дружкой равняются. Радуются, как дети, у кого хоть на грош больше, и отсылают к столу итальянца дорогие заморские вина.

Вот, крепко зажав в ладонь полученные деньги, отошёл от него очередной приценщик. Княжеский приказчик Федька Лебедев дёрнул счастливца за полу кафтана:

   – Ну-ка, покажь!

На потной ладони блеснули три серебряные монеты.

   – Тьфу! – ругнулся Федька. – Недорого твой соболёк пошёл. Дурит вас фрыга, а вы, ровно щенята малые, только повизгиваете.

Купец отдёрнул ладонь и укорил:

   – Сам ты дурень. Зачин не ценой богат, а покупщиком – знать надоть.

   – Кто дурень, ещё поглядеть будем, – встал на защиту своего артельного товарища Митька Чёрный. – Федька вчера драного кота за два рубля продал, а ты за соболя три алтына поимел – и доволен...

   – Врё-ёшь! – послышались голоса, любопытные придвинулись ближе – Федька „был известен Москве своими проделками – и попросили: – Расскажи.

Митька промочил горло и начал:

   – Дело было вот как. Жил с ним по соседству мужик одинокий, помер он третьего дня, а перед смертью наказал Федьке дом свой продать и всё, что с него возьмёт, убогим раздать – по соседской душе молиться. Федька пообещал – грех умирающему отказать – и крест ему в том поцеловал. Но как помер сосед, стал думать: что толку добро на ветер пущать? Однако ж волю последнюю не исполнить и крестоцелование нарушить – ещё больший грех! Как тут быть? И вот что он удумал: пустил в соседский дом кота и пригласил покупщика...

Митька взял мочёное яблоко и вкусно хрустнул, брызнув по сторонам ядрёным соком.

   – Ну? – поторопили его слушатели.

   – Да... Видит покупщик, хорош товар, и спрашивает: «Сколь хочешь за дом?» Федька отвечает: «Два гроша». Удивился покупщик: «Продаёшь ты али глумишься?» – «Истинно отдаю за два гроша, – отвечает Федька, – только без кота дом не продам, понеже решил отдать их купно и в едино время». – «А что за кота возьмёшь?» – «Два рубля, не меньше». Покупщик размыслил: «Аще кот и дорог, но за-ради дома купить можно». И купил. Федька, как поклялся, всё, что за дом выручил, убогим раздал, а что за кота своего взял – здеся просиживает и дурь вашу высматривает...

   – Ай, ловко! – восхитились купцы. – Тебе, Федя, с этаким умом не тута, а за государевым столом сиживать.

   – А что? – важно надулся Федька. – И тама посидим. Завтрева как раз наша артельная братва в дом великого князя приглашена...

   – Ох и врать ты здоров! – смеются вокруг. – Как встретишь самого, так привет от нас передавай...

Позже, когда разошлись насмешники, к их столу сам Фрязин пожаловал. Угостил своим фряжским вином и спросил про приглашение.

   – Вот те крест, не вру! – широко перекрестился Федька. – Наш артельный голова с боярышней Морозовой дело торговое имеет, вот она и наказала приехать, зане сама тама обретается.

Фрязин всплеснул от радости руками и воскликнул:

   – Тебья сам Божий господино ко мне послал! Тама теперь и мой друг Просини. Передавай ему маленький письмецо для привета.

Он полез в привязной кошель и загремел серебром.

   – Ишь, – сказал Федька, увидев перед собой несколько монет, – поболе, чем за соболя, отвалил. Ладно уж, давай свой привет...

Неподалёку от государской корчмы, в самом начале Великой улицы, стояли богатые хоромы князя Оболенского-Лыки. Хозяин тяжко маялся после вчерашней гульбы, голова его трещала и должна была вот-вот развалиться на куски, как старый, прогнивший дощаник. Услужливый дворский ещё с утра поставил к постели кадку с огуречным рассолом, но испытанное зелье не помогало, от него только пуще мутнели глаза да глуше плескалось в обширном княжеском чреве. Страдало тело, маялась душа, в голове мелькали разные лица, обрывки разговоров, картины вчерашнего невесёлого застолья. Всё это переплелось, как нити в спутанной пряже. Князь тряс головою, напрягался мыслью, пытаясь восстановить вчерашнее, но дальше начала спутки она не шла, всё опять и опять возвращалось к обиде, полученной от великого князя.

Издавна повелось на Руси род свой в чести держать и ревностно следить, чтобы отчеству своему нигде порухи не было. Ныне, после недавней смерти отца, сделался Лыко старейшиной всему роду, а это значит – и по службе, и за столом должен сидеть выше прочих Оболенских. И вот вчера на большом пиру его, Лыку, как говорили тогда, посел двоюродный брат Стрига. Посел с одобрения великого князя, который держит Стригу в большой чести за воеводскую службу. Не смог снести обиды Лыко и выплеснул свой упрёк государю: «Не по старине дело ведёшь! Ты князя Стригу за его службу можешь всяко жаловать: и поместьем, и деньгами, – но посадить выше своего отчества не волен»[4]4
  Согласно бытовавшему в то время местничеству общественное и служебное положение человека определялось его родословной знатностью, то есть отчеством.


[Закрыть].

А великий князь ответил ему с усмешкой: «Зато волен я за свой стол приглашать кого хочу. Если ж место тебе не нравится, то ступай с Богом». И ушёл князь Лыко, огневался и ушёл, а придя домой, приказал устроить у себя такой стол, чтоб был получше великокняжеского.

Дворский постарался на славу. Рядом с бледно-розовой лососиной с капельками прозрачного жира на разрезе, заливной осетриной, украшенной зеленью и раками, икрою разных сортов, янтарною ухою и рыжиками, рдеющими под сугробами сметаны; горбилась на серебряных блюдах разная мясная ядь: зайцы в лапше и поросята с гречневой кашей, рябчики со сливами и индейки, начиненные белым хлебом, печёнкой и мускатными орехами, журавли с пряным зельем и жаворонки с луком, тетёрки с шафраном и перепела с чесночной подливкой. Меж блюдами потели облицованными боками кувшины с мёдом, пивом и заморским вином, ласкали глаз диковинные фрукты.

В тот же вечер потекли к нему утешители, родом разные, а масти одной: из обиженных. Стали они выплакиваться друг дружке да великого князя осуживать.

Боярин Кошкин опрокинул в себя полувёдерный кубок и сказал, будто булькнул:

   – Баба красна новиною, а Русь – стариною. Переиначь наши обычаи – и конец русскому племени. Поняли теперя, каков главный Иванов грех?

   – Это ты... не того... – подал голос Дионисий, ризничий митрополита. Говорил он медленно, потому что между словами степенное жевание производил. – Задумал Иван... церквунашу пограбить... Нила Майкова слухает... на монастырские земли... руку налагает... Вот каков... главный грех...

   – Да-а, жадностью его Господь-от сверх меры оделил, – вздохнул бывший стольник Полуектов, отставленный от двора после неожиданной смерти великой княгини. – Верите ли-от, послам ордынским баранов выдавал на пищу, а шкуры-от назад велел стребовать. Смехота!

   – Бараны! Нашёл об чём говорить! – злобно выкрикнул Яков Селезнёв, высланный из Новгорода на дальнюю окраину Московского княжества и тайком задержавшийся в Москве. – По его указке боярам, как баранам, головы стригут. Скоро полное окорнение первейшим родам боярским будет, а мы только плачемся!

Сидевший тут же посланец польского короля князь Иван Лукомский долго слушал осудчиков и наконец сказал хозяину:

   – Вижу, зело злонравен и суров у вас князь. Наш король Казимир сердцем чист, в речах ласков и с сеймом во всём совет держит. Отойти бы тебе со своею вотчиной к нему, да много вас теперь, обиженных, – коли разом воскричите, туго Ивану придётся... Вон брат его, Андрей, чем не государь? Держал бы вас всех в чести и старину бы соблюдал!

   – У нас великие князья не выбираются, – сказал заплетающимся языком Лыко, – у нас по наследию идёт: перво-наперво старшой сын, – ткнул он в себя, – потом сын старшего сына – стало быть, Иван-молодой, – а потом уж братья. Андрей-то после брата Юрия четвёртым будет, как ему в государи?

   – Все мы смертные, князюшка, – обнял его Лукомский, – нынче живые, а завтра поминай как звали. Ну как с Иваном такое случится? Сын после него тринадцати годков остаётся – до зрелости не всяк доживает. Брат Юрий кровью харкает – на свете не жилец. Кто тогда над вами великий князь по закону?

   – Андрей, – согласился Лыко, – по закону тогда Андрей. Главное, чтоб по закону, по старине...

   – Ну коли так, дело за малым: надобно Ивана с великого княжения согнать!

Стихли застольники, даже жевать перестали. Потом разом заговорили:

   – Дык как согнать? Сызнова междоусобицу зачинать, как при Василии и Шемяке? У Ивана войско, а у нас руки голые!

   – Эка важность – руки голые! – взвысил голос Лукомский. – Дурень махает, умный смекает. Кто давал Ивану ярлык на великое княжение, тот пускай и отберёт его. Надо пожалобиться золотоордынскому хану, у того есть что в руках держать! Ныне послан к нему от короля Кирейка Кривой, чтоб общую унию супротив Ивана содеять. – Лукомский понизил голос: – Самое время и нам весть подать, что боярство московское другого себе в великие князья просит...

   – Кирейка?! Не тот ли басурманец-от, кто допрежде при дворе нашем служил?! – воскликнул Полуектов. – Первостатейный плут, за то по приказу великого князя и был одного глаза лишён. Нашёл король-от кого посылать – смехота!

   – Чтой-то развеселился ты седни не в мере?! Сидел бы молчком и слухал, об чём князья толкуют! – одёрнул его Кошкин и влил в себя очередные полведра. – Князь верно сказал: