Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Беклемишев махнул рукой, и к князю Андрею подвели статного арабского жеребца под богатым из жжёного золота седлом. Вслед за этим подъехал один из горожан и преподнёс в дар ещё ото всех алексинских дворовладельцев пять рублей денег.

Князь Андрей поблагодарил за дары, но тут же выказал свою строгость и сурово спросил:

   – Не ждали, поди, татар?

   – Не ждали, князь, – ответил воевода, – крепостицу свою твердили – они как снег на голову.

   – Почто ж застава не упредила?

   – Они, верно, мимо неё проскользнули.

   – Что же это за служба сторожая, коли мимо неё сотни татарские без ведома просклизают? Сегодня же к заставникам поедем! – И князь пришпорил своего коня.

   – Поедем, воля твоя, князь, – уныло вздохнул ему вслед воевода.

   – Сдаётся мне, батюшка, что зельный плут этот воевода, – сказал князю Прокоп.

   – Отчего так?

   – Дак на рожу евойную погляди. Недаром говорится: худое дерево – в нарост-болону, а плох человек – в волос-бороду. Отколь у татарского баскаки арабский жеребец? И науздье не татарское – слукавил, стало быть. Ну а по-пустому слукавил, значит, и в большом соврёт не задумавшись...

После обильного завтрака, которым угостил воевода приезжих, князь Андрей поехал осматривать крепость. Она представляла собой жалкое зрелище: крепостной огород зиял выжженными проёмами, вместо некоторых башен дымились груды обгоревшего смолья.

   – Спалили крепостицу окаянные, а уж таку ладненькую отстроили, – хныкал воевода.

Но состояние крепости, похоже, мало занимало князя Андрея. Он больше выспрашивал о подробностях ночного боя и с придирчивой дотошностью уточнял бестолковые ответы воеводы. А тот, как не знающий урока школяр, со страхом смотрел ему в лицо, повторял движения рта, стараясь угадать верный ответ.

   – С какой стороны шли злодеи? – спросил князь.

   – Деи, – эхом отозвался Беклемишев и сказал: – Со всех. – Потом подумал и уточнил: – Везде!

   – А может, здеся их было поболе? – Князь указал на участок, где уцелевший частокол выглядел особенно жалким.

   – Боле...

   – А может, помене?

   – Мене...

   – Так как же?! – рассердился князь.

   – Же! – растерялся воевода. – Темно было, не разглядел.

   – Не разглядел, – повторил князь и, поняв, что непроизвольно усвоил жалкую привычку воеводы, сказал ещё более рассерженно: – Когда бьют, всегда чуешь, с какого бока посильнее вдарили, хоть и в темноте. Али не били?

   – Били...

   – Людей потерял много?

   – Много...

   – Сколько?

   – Лько... Не считано ишшо!

   – Эх ты, это ж первое воеводское дело – урон свой узнать!

   – Знать... – согласился Беклемишев. – Не поспели с мёртвыми – о живых радели. – И почти гордо посмотрел на князя – так понравился ему свой ответ.

Князь повернулся к Прокопу и показал ему на ближнюю церковь. Тот без слов поскакал к ней и вскоре вернулся с ответом:

   – Нынче, говорит, одну только старицу соборовали, а так больше никого.

   – Ты сам-то христианин? – спросил князь Беклемишева.

Тот от обиды даже охнул.

   – А почему ж у тебя тогда погибшие без святого причастия остались?

Беклемишев промолчал.

   – Ладно! – махнул рукой князь Андрей. – Вижу, с тобой говорить без толку. Поедем теперь по заставам, поглядим на ихнюю службу, а ты, дядька, – обернулся он к Прокопу, – вызнай мне всё про убиенных и раненых, да позаботься о них, как то наши христианские обычаи требуют.

Прокоп тяжело вздохнул и с грустью посмотрел вслед князю. «Совсем на крыло встал, – подумал он. – Раньше-то без меня ни шагу, а теперя так и норовит отлететь подале. Ишь работёнку дал – мертвяков считать. Видно, ты, Прокоп, совсем уж ни на что не годен».

Он поманил спешившего мимо дворского.

   – Беда, Прокопий Савельич, – приостановился тот, с опаской поглядывая на воеводские хоромы, – дьяк-то ваш роздыху не даёт, уж так вклещился...

   – Ты мне скажи-ка, приятель, – оборвал его Прокоп, – много ли вчера челяди было побито?!

   – Бог миловал, Прокопий Савельич, все целы.

   – А из посадских и прочих?

   – Того не ведаю. Слышал вчера, артельные мужики чуть в бане не угорели, да тоже обошлось.

   – Тьфу! – сплюнул Прокоп. – Ты ещё про баб скажи, какие опростались, да кто из ребятёнков в штаны наклал! Я тебя про военный урон от вчерашнего боя спрашиваю.

   – Не-е... Не знаю, Прокопий Савельич. Пойду я, а то Мамырев затеваются...

Прокопий продолжил свои нерадостные думы: «Раньше, может, и потяжельше жилось, но зато проще, как закон Божецкий велит. Коли весна – так весна, и март зиме завсегда рог сшибал. Коли уж случался бой, то опосля него как положено – кому печаль, кому радость. А тут – ни урона, ни полона...»

Проезжая мимо новой надворотной башни, он заприметил среди копошившихся вокруг неё мужиков обмотанную тряпьём голову и тяжело вздохнул: «Никак, раненый, сыскался, пойтить поглядеть».

   – Эй, молодец, кто это тебя покалечил?! – окликнул он парня.

Тот в ответ издал звериный рык и отвернулся. Остальные угрюмо молчали.

   – Один, выходит, говорливый, да жаль, сердит больно! – усмехнулся Прокоп. – А остальные что, языки потеряли?

   – Пока ещё нет, но с утра грозились отсечь, так что ступай, мил-человек, подобру-поздорову.

   – Так я не шутковать пришёл. Кто старшой?

   – С утра ещё был, а таперя он с говорливыми у воеводы под замком. Поспрошай их, а нам недосуг.

Прокоп покачал головой и поехал было дальше, но, поразмыслив, свернул к глухой приземистой избе. Острог был закрыт тяжёлым замком и казался безлюдным. На крик появился стражник.

   – Кто сидит?

   – С утра какие-сь людишки брошены, – пожал тот плечами.

   – Растворяй!

   – Не можно. Ключи у самого воеводы або у его боярыни.

Воеводша пила чай и утиралась рушником. Один, уже насквозь мокрый, тяжело свисал с лавки.

   – Уф-ф! – выдохнула она, увидя гостя, и широко улыбнулась.

«На ширину ухвата!» – отметил про себя Прокоп и сказал по-доброму:

   – Хлеб да соль, матушка.

   – Благодарствую, батюшка. Садись, чайку испей, – пропела она и с шумом осушила блюдце.

   – В другой раз. Мне бы ключик от острога.

Воеводша поперхнулась и схватилась за грудь.

   – Не дам! Приедет воевода, тады.

   – А мне сейчас надобно, – сокрутился Прокоп.

   – Иди, старче, откеда пришедцы, – насупилась воеводша. – Да и нет у меня ключа!

   – А я своих молодчиков приглашу, матушка. Они в твоих мокрых пуховиках порыщут. – Прокоп указал на её грудь и сладко зажмурился, – тады не токмо ключишко сыщут. Чаю, тай тама помягше железа.

Однако воеводша поняла его по-своему. Жадная баба хранила на груди – благо места хватало! – целый клад и, убоявшись, что он может обнаружиться, сразу помягчала.

   – Ох уж эти московские охальники, – игриво закатила она глаза, – как приехавши, так сразу за пазуху! На уж, чёрт старый!

   – Благодарствую, матушка! – Прокоп даже ручкой извернулся – ещё бы, его князь с иноземцами дружбу водит, всякого политесу насмотрелся!

В остроге, среди смрада овощного гнилья и человеческих нечистот, обнаружил Прокоп несколько мужиков.

   – За какие злодейства сидите? – строго спросил он их.

Те помялись с ответом.

   – Никак, тоже молчуны? А меня обнадеили, что вы из говорливых будете.

   – Ты сам-то кто таков? – спросил Прокопа худой мужичонка.

   – Я от князя Андрея Васильича.

   – Так он, выходит, ужо приехал, а мы до него надумали добираться!

   – Какое же у вас к нему дело?

Мужичонка нерешительно оглянулся на своих товарищей. Те отозвались:

   – Давай, Данилка.

   – Мы, господин хороший, хотели пожалобиться на здешнего воеводу. Приехали с самой Москвы град помогать твердить, а он нас на обустрой свово двора бросил и разные злодейские дела вершит...

   – За то и сидите?

   – Не-е, сидим незнамо за что. Вчерась у нас пожар случился, и один немой усмотрел в поджигателях нашего артельного монаха Феофила. Мы, узнав про то, монаха схватили и поутру всей артелью к воеводе, чтоб рассудил. «Кто, – спросил воевода, – видел поджигателя?» Мы свово убогого вытолкнули – вот он! «Ну рассказывай!» А как тот расскажет, ежели у него язык татарами отрезан? «Молчишь? – говорит воевода. – Ну дак и всем остальным язык отрежу, коли ещё раз про такое услышу!» Приказал нас пятерых в острог кинуть, а прочих на работу выслал. Вот сидим, думаем и в толк не возьмём: в чём наша вина?

Прокоп всё честь по чести выспросил и напоследок уверил:

   – Ладно, мужики, доведу князю про ваше дело, а вы терпежу наберитесь и ждите...

Князь Андрей возвратился вечером и запёрся до ночи со своими советчиками, а наутро призвал к себе воеводу и объявил:

   – Несёшь ты воеводскую службу не гораздо и уличён во многих злых делах. Первое – это мздоимство. Украл ты из государской казны поболе пятидесяти рублёв.

   – Бог с тобой, князь! – помертвел воевода. – Оговорили меня, вот те крест, оговорили! Да отколь таки деньги – пятьдесят рублёв, у меня их сроду не было...

   – Со мной на бабий манер не торгуются! – оборвал его князь и кивнул Мамыреву.

Тот поднялся и занудил:

   – Платишь ты податных податей с двухсот двадцати сох, а по книгам записным числится за волостью двести пятьдесят сох, и сам берёшь с такого же числа. Стало быть, недодаёшь кажинный год податей с тридцати сох, сиречь на десять рублёв, а за пять лет твово воеводства выходит пятьдесят рублей...

   – Ох, оговор, оговор, – снова запричитал воевода, – я в энтих цифирях слаб, дозволь матушку свою позвать, она живо разочтёт.

   – Нуда, – презрительно усмехнулся князь Андрей, – охота мне в твоём дерьме ковыряться! Коли надо будет, людишки мои сточнят. Да и не след тебе по такой малости убиваться. Ваш брат завсегда ворует, погасишь долг – и делу конец... Но вот второй грех потяжелее будет. Плохо тобой здешняя окраина от ворога бережётся. Сторожая служба не налажена, крепостица развалена, припасу ратного нет, людишки не научены, а сам ты в ратном деле – свинья свиньёй. Потому с воеводства тебя снимаю.

   – Пощади, князь, – упал в ноги Беклемишев, – всё справлю, всё слажу...

   – Да нет, не сладишь. Твой расстрой не по умыслу, а по дурости. Дурость же не лечится. Как выдано с рождения, так до последних дней при тебе будет. В одном сладишь – в другом нагадишь.

Князь Андрей отвернулся, а Беклемишев так и остался стоять на коленях, сокрушённо разводя руками. По рытвинам и ухабам его лица протянулись слёзные дорожки.

Прокопу стало даже жалко его, он подошёл и вполголоса сказал:

   – Чаво тебе плакаться? Князь верно рассудил: границу твердить – что плотину крепить: коли выйдет где-нибудь течь, то и вся крепь ни к чему. А от тебя всей нашей плотине беда.

   – Да-а, говорить всё можно, – жалобно всхлипнул Беклемишев, – а как я со своей дуростью и невежными людишками татаров давече побил...

Князь резко обернулся, подскочил к нему и сказал тихо и внятно, выделяя каждое слово:

   – Не было никаких татар, а крепость ты сам запалил! Это твой третий, самый страшный, изменный грех, и за него будешь ты накрепко окован и послан в Москву для суда.

   – Невинен я! Невинен! – вскричал Беклемишев и распростёрся на полу.

   – Как же невинен? – заговорил Прокоп. – Тебе люди работные были посланы, чтобы крепость твердить, ты же их на свои хоромы бросил. А как прослышал, что князь едет, решил грехи свои огнём сокрыть и на татар всё свалить, думал, что мы обман твой проглотим. Мужички поджигателя споймали, а ты их самих – в острог.

   – Я не жёг, – бормотал воевода, – и приказа не давал. Это всё матушка...

   – Да нам-то всё одно, какой палец грешил. Спрос с головы, с тебя, значит.

   – Ну довольно! – сказал князь. – Дерьмо – под замок, имущество – в опись. Распоряжайся, Прокопий, покуда нового воеводу не найду...

Беклемишев сидел в тёмной глухой комнате под запором и беспрестанно молился. Из-за двери нескончаемым ручьём журчал его исступлённый призыв:

   – Моли Бога обо мне, святой угодниче Божий Михайло, яко усердно к тебе прибегаю, скорому помощнику и надёжнику моему. Услыши мя, святой угодниче, просвети днесь и от зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи...

   – Слышь, Сема, – обратилась к нему жена из соседней комнаты, – ты б не токмо на святого надею имел, но сам чего сотворил. Давай-ка рассудим вместе.

   – Молчи, ведьма! – Мерное булькание ручья нарушилось грохотом падающих камней. – Из твоих происков погибель свою имею. Сказано: не в зверях зверь ёж, не в рыбах рыба рак, не в мужьях муж, кто жены слушает. За то и горе мне! – Беклемишев впервые за многие годы говорил бесстрашно: от властолюбивой жены его спасали крепкие запоры. Излив свой гнев, он снова зажурчал: – Господи, воззвах к тебе, услыши мя. Ослаби, остави и прости прегрешения мои. Буди милость твоя ко мне, яко же уповахом на тя, научи меня оправданием твоим. Услыши мя, Господи!

   – Эк как заговорил! – удивилась воеводша. – И не ведала, что слова таки тебе известны. Со мною-то боле всего матерком изъяснялся...

   – Молчи, прокисшая бочка! – громыхнул воевода.

   – Ну, журчи, журчи, красавчик...

Так препирались они весь день. А ввечеру ввалился к ним гонец из самой Москвы. Не знал, видно, о сегодняшней отставке, потому матушке по-обычному поклонился и спросил про воеводу.

   – Занедужил воевода, – слукавила она. – Давай, чего у тебя там.

Гонцу такое не впервой: муж и жена – одна сатана, тем паче что у Беклемишевых на долю жены основная часть от сатаны приходится. Раскрыл сумку, достал свиток. Воеводша повертела в руках, взяла печатку – ого! – от самого государя. Развернула свиток, прочла и глянула на гонца:

   – Когда обратно вертаться?

   – Да поотдохнутъ надо бы малость.

   – Вот тебе гривенник на отдых. Коли никто не увидит тебя на подворье два дни, еше гривенник дам.

   – А и щедра ты, матушка! – удивился гонец. – Сделаю, как велишь...

Рано поутру вошёл Прокоп к князю и доложил, что к нему просится воеводша.

   – Небось за своего кикимору просить станет, нужна она мне! – недовольно поморщился князь.

   – Говорит, важное известие до твоей милости имеет, и грамоту от самого государя показала.

Воеводша вкатилась и бухнулась в ноги. Горница будто присела от удара и медленно закачалась. Баба брызнула слезами и заголосила:

   – Винюсь перед тобой, князь-батюшка, красное солнышко, и через мою вину воевода напрасливо страждет. Грамотку великокняжескую я утаила от него! – Она вынула из своих бездонных глубин свиток и подала его князю: – Как узнамши, что татарва сюды ехаить, тут же решила нову башню подпалить, зане така срамна башня, под басурманску голову исделана. Увидят, думаю, басурманцы издёвку и осерчают – а истома кому? Голубю моему бесхитростному! Заодно с ней и гнилье старое пожёгши. Да научила свово голубя, чтоб пожар на басурманцев свалил – пусть друг на дружку серчают, а крестьян в покое оставят. И случись тута вам наперёд татарвы подъехать, а мой голубь, не подумамши, тебя ввёл в омак, дак ведь не со зла...

   – Прокоп, о чём кудахчет сия курва? – зевнул князь. – Вели ей замолчать и прочти, что тут.

Дядька очистился горлом и начал:

   – «Я, великий князь московский Иван Васильевич, даю царевичу Латифу на хлебокормление и защиту свой вотчинный городок Алексин со всеми землями пашенными и бортными, сеножатьями и пустошью, с лесами, озёрами и реками, с бобровыми гонами, рыбниками и ловами, с данями куничными и лесничными, со всеми входами, приходами и платами, с мытом и всяким правом, с боярами и их имениями, со слугами путными и данниками, со слободичами, что на воле сидят, с людьми тягловыми и конокормцами...»

Князь Андрей не выдержал и выхватил грамоту. Лицо его пошло красными пятнами – у всех мономаховичей гнев проявлялся одинаково. Он, как гончая собака, обнюхал бумагу и уставился на печать. Повертел перед светом: на одной её стороне – лев, разрывающий аспида, на другой – воин с мечом и ангел, венец держащий, – печать доподлинно великокняжеская.

   – Мыслимо ли такое коварство от родного брата?! – наконец проговорил он.

   – И взаправду, батюшка! – зачастила воеводша. – Оно, конешно, государю нашему, дай ему Бог всякого здоровья, виднее, а только грех это крестьянские души басурманину закладывать. Я потому и хоромы новые строить затеяла, что негоже с окаянными под одной крышею жить. У них-то, слышь, нащет энтого дела не как у людей, а как у курей, и сестрице нашенской поостеречься надобно...

   – Это ты уж, матушка, переостереглась, – сказал Прокоп. – Нету у татар такого петуха, чтобы тебя потоптать восхотел. Ну иди, иди, воздух от тебя крутой, а у князя мово голова разболелась. Иди же, позову, коль надо будет. – Он оттеснил упорную бабу за дверь и попытался утешить князя: – Экое дело, батюшка Андрей Васильич, плюнь да разотри! На что тебе такой никудышный городок сдался? А братец-государь тебе за службу иной град выдаст, побогаче да покрасивше...

   – Молчи, старый дурень! – вскричал Андрей. – Разве дело во граде?! Это же мне в лишнюю укоризну: как ни служи, хоть в лепёшку разбейся, а всё равно пониже, чем басурманин треклятый, будешь! Вишь, грамота в марте писана, а город мне ещё в генваре был обещан. Не-ет, с меня довольно! Пусть другого дурня поищет грязь месить да блох кормить... Вели собираться в дорогу, будем вертаться в Москву.

   – И то дело! – одобрил Прокоп. – Спросишь сам у государя, как и что. Напрямки без розмыслов завсегда лучше.

   – Пусть с ним чёрт говорит, – озлился Андрей, – а у меня своя гордость... Давай шевелись, чтоб через час духу нашего здесь не было!

   – А как же с воеводой? – спросил Прокоп.

   – Выпускай на волю – пусть себя жжёт, дурак, и своих татар воюет! – Он помолчал и про себя добавил: «Не лепы на холопе дороги порты, а у неправедника-государя разумные слуги».

Через час воевода Беклемишев глядел из-под руки на снежную пыль, заметавшую следы князя, и, когда отъехавшие скрылись из глаз, широко перекрестился:

– Слава те, святой заступник и боронитель!

Глава 7
В ПОХОД!

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар...

А.А. Блок. На поле Куликовом

Посланец польского короля князь Лукомский одиноко сидел на своём подворье. В камине весело трещали дрова. Была суббота, канун вербного воскресенья. Лукомский неотрывно смотрел в огонь и думал: он итожил здешнее житьё.

Сегодня, 28 марта, прошло ровно восемь месяцев со дня его появления в Москве. Сколько было замыслов, сколько надежд! С какой щедростью бросал он плевелы на ниву презренных московитов! А что взошло из брошенного? Немного. «От дел своих сужу ся, – вздохнул он и повторил: – Немного». Покушение на великого князя чудом отвратилося. Благодарение Богу, что сам вылез из омута и даже успел вроде бы обсушиться. Заговор московских бояр расстроился тоже случаем, но многих крепких сторонников своих он по сему случаю лишился. А брак Ивана с греческой царевной? Ведь он уже почти заставил его поверить в злой умысел папских послов! Дак нет, Иван что-то пронюхал и услал свою любовницу в дальний монастырь, а послов обласкал и отправил в Рим за невестой! При такой дружбе как пойдёт дело? Князь Андрей из противника стал подручником Ивана: мечется, словно мураш, по южным рубежам и подступы к его трону крепит. Но самое главное – союз короля с золотоордынским ханом никак не содеется. И делу всему пустячок мешает – письмишко татарского царевича. Этого Латифа разыскивают по всем литовским землям, обшарили каждый закоулок и наконец напали на след, приведший в Московию. Лукомский получил королевский приказ включиться в поиски. Подняты на ноги все сыскари, истрачена уйма денег – и всё пока тщетно! Где искать беглеца? Просто ума не приложишь.

Размышления были нарушены слугой, который доложил о приезде московского боярина. Лукомский недовольно поморщился, но приказал впустить гостя. Он недружелюбно посмотрел на вошедшего и от неожиданности вскинул брови – перед ним стоял князь Андрей.

Князь Андрей стремительно помчался из Алексина. Встречный ветер выбивал слёзы, будь путь подоле, все бы глаза вылил на дорогу. В быстротечном однообразии зимника вспоминалась ему беспокойная жизнь последних недель: порубежные города, крепости, остроги, заставы, бесконечные дороги и люди, в большинстве безымянные и безликие – князь не забивал память такими мелочами. А она в благодарность услужливо напоминала ему о верных свершениях и удачно сказанных (иногда даже придуманных задним числом) словах. По всему выходило, что без него южная граница не могла бы утвердиться и всё, что содеялось полезного, было указано им. «А кто бы ещё смог это сделать?» – спрашивал он себя, и в ответ вставали картины учинённых им дознаний, торговые казни, ползающие у ног злоумышленники, жалко оправдывающиеся глупцы и голосящие бабы.

   – Гляди, батюшка, как бы всех не выкосил, кто тады служить будет? – сказал ему как-то дядька Прокоп.

Князь припомнил, как осердился на верного слугу, но тот, привычный к частым вспышкам гнева своего хозяина, не отстал:

   – Так я рази говорю, что несправедливо? Рубишь, говорю, крепко. Прежний наш владыка Феодосий тоже лих был: восхотел поповскую братию силою на Божий путь навесть и за разные ихние прегрешения кого в монахи погнал, кого сана лишил, на кого пеню крепкую наложил. И содеялось вскоре, что не стало кому в церквах служить. Взволновался народ, затужил и во всём владыку овиноватил. Так что поостерегись, батюшка. Малый дельник всё ж лучше вовсе бездельника.

   – Сорную траву с поля вон! – ответил он тогда Прокопу. – Всё-ё-ё повыдергаем, чтоб злаку легче расти, и найдём, кого взамен сора посадить...

«И выдернули бы, – мысленно продолжил он, – кабы не Иваново коварство! Ну зачем надо было ему забиду творить?! Хотел уже начать с ним ладную жизнь, да не ужиться, видать, двум медведям в одной берлоге... Нешто к себе в Углич податься? Пущай Иван сам в дерьме ковыряется. Да-а, а что в Угличе? На охоту ходить да с бабой своей в гляделки играть? Этак и впрямь всё царство проспишь! А может, и верно Прокоп говорил, что допрежде вызнать всё надо, а потом уж рассудить? Лукомский! Вот кто может всё дело разгладить. Сидит в Москве да в три глаза на всё поглядывает, ему то, чаю, про всё известно...»

Так на четвёртый день по выезде из Алексина оказался князь Андрей на литовском подворье. Лукомский сразу же заметил возбуждение своего неожиданного гостя, но решил не торопить с расспросами: лучше всего, когда кипяток сам поднимает крышку и изливается из котла. Действительно, скоро Лукомский знал уже всё об обиде князя Андрея. Услышанное оказалось настолько важным, что он боялся поверить в удачу. Вот оно неожиданное решение его проблем! Стараясь не выдать радости, он недоверчиво покачал головой:

   – Полно, князь, знаешь ли о том наверняка, чтоб так волноваться? Люди чего хочешь наговорят.

Андрей вместо ответа протянул отобранную у воеводши грамоту – сам, дескать, смотри. Лукомский склонился над свитком дольше, чем следовало. «Как бы завладеть грамотой? – прикидывал он. – Если её прочитает Ахмат, сразу поймёт, как его одурачили, и более не станет медлить с войною». Наконец поднял голову и задумчиво заговорил:

   – Больно щедр, гляжу, ваш государь. Даньяру – удел, Касиму – удел, теперь вот Латифу даёт удел. У татар царевичей как мурашей, неужто всех одарить надумал? Этак всю русскую землю можно растатарить.

   – Истинно говоришь, – горько выдохнул Андрей, – а что делать супротив такого своевольства, ума не приложу.

   – Ну городок твой возвернуть нетрудно. Ты грамотку оставь, у Латифа должок ко мне имеется, он его с охотою на Алексин обменяет и новую грамотку взамен этой напишет.

   – Чем отблагодарить тебя? – обрадованно воскликнул Андрей.

Лукомский наполнил и протянул ему кубок.

   – Станешь княжить в Москве, тогда и сочтёмся.

Сказал спокойно, как о давно решённом, а Андрей весь будто пламенем осветился.

На другой день грамота великого князя о пожаловании Алексина царевичу Латифу вместе с письмом Лукомского была отправлена в Орду. И сразу же по её получению под стражу взяли трёх московских купцов, тех, что привезли осенью письмо Латифа.

Пленников доставили к мухтасибу. Повелитель городского базара, восседавший в центре большой судной юрты, тяжёлым взглядом оглядел вошедших и поманил пальцем Матвея:

   – Киля ля!

Тот приосанился и собрался было с достоинством прошагать к центру, но сильный толчок в спину заставил его в одно мгновение оказаться у ног мухтасиба. Матвей медленно поднялся, выплюнул набившиеся в рот опилки и укоризненно сказал:

   – Так-то ты, господин, за лечебу мою платишь?

   – За тывой ляшоб я уже пылатил. У нас ровно – баш на баш, – ответил мухтасиб.

   – Не щедро заплатил. Ты с того письма, видно, немало поимел. – Матвей указал на пришитый к халату знак ханской милости, – а мне лишь малую толику выдал!

   – Шибко гонишь, – усмехнулся мухтасиб. – О письмо говор ещё вперёд... А наперёд отыветь, кито тибя сюда сылал?

   – Никто, сам со товарищи на ярмарку подался. Дак ведь кабы знал, как у вас тут над нашим братом изгаляются, ни в жисть бы ни поехал.

   – Ярмарк давыно конец, а ты висе колотишь.

   – Это твоя стража колотит, а мы люди смирные...

   – Колотишь, колотишь, – мухтасиб закрутил пальцем круги, – коло-коло-коло.

   – A-а... околачиваюсь... Дак решили товаров за зиму поднабрать по дешёвке.

   – Купец Вепирь гиде?

   – Отъехал сразу же. А что ему делать, когда весь товар разграблен?

Мухтасиб помолчал, а потом возвысил голос:

   – Мине нада знать: гиде Вепирь и кито тибя сюда сылал?

   – Сколько говорено, – протянул Матвей, – уже и язык не вертится.

Мухтасиб хлопнул в ладоши.

   – Мы язык виртеть помогай мала-мала. Щас увидишь.

В юрту ввели молодого татарина. Мухтасиб указал на него и сказал:

   – Караван гырабил, золото копал, гиде – молшит, говорить сисняется, щас помогай будем.

Он кивнул. Из дальнего угла отделился дородный бритоголовый палач, в котором Матвей узнал слугу мухтасиба. Палач неторопливо обошёл свою жертву, потом резким движением обхватил её, зажал под мышкой и ловко опутал ноги верёвкой.

   – А-а-а!.. – завопил грабитель.

Мухтасиб поморщился и изобразил отвращение. Палач деловито ощупал пятки поверженного и неожиданно привычным движением полоснул по одной из них ножом. Брызнула кровь. Юрту наполнил жуткий нечеловеческий вопль. Мухтасиб разгладил лицо и с интересом взглянул на забившееся в судорогах тело. Между тем палач завернул надрез, что-то нащупал и резко дёрнул к себе. В воздухе мелькнула кровавая нить. Бедняга зашёлся в диком крике.

Мухтасиб довольно пояснил:

   – Это сы него жила вышла. Типерь нога как тыряпка будит. – Прислушался к воплям и добавил: – И душа, как тыряпка, сытал мягкий, щадит пыросит, говорить захошивал. – Он взмахнул рукой, и палач оттащил дергающееся тело.

   – Ох и суров ты, господин. – У Матвея был испуганный вид. – Чем такую муку терпеть, лучше уж сразу зажмуриться.

   – Ага, понимать мала-мала. Так кито тибя сюда сылал?

   – Да ведь, ей-богу, никто! – истово перекрестился Матвей. – Стал бы я перед твоей милостью лукавить!

   – Ладна, молчишь щас – кричишь после... Пока тывой товарищ сылушай. – Мухтасиб показал на Семёна, и того подвели ближе. – А тибя, бахадур, кито сюда сылал?

   – Сам приехал по купецкомуделу, – спокойно ответил Семён.

   – Давыно торговал?

   – Не-е, с год.

   – В наше место ходил?

   – Не-е, только до Коломны.

   – Што вёз в Коломна?

   – Товар кузнецкий.

   – Што мыта взяли?

Семён чуть замешкался и ответил:

   – По грошу с воза.

   – A-а... – Мухтасиб помолчал и вдруг крикнул: – Вирёшь, собака! Высяки купыца зынает, што в Коломна мыта не берёца. Так кито тибя сылал? Молчишь? Погрейся огонёк, штоб говорил мала-мала!

Палач подошёл к Семёну и рванул рубаху. Помощник вынул из жаровни и подал ему раскалённый прут. Палач посмотрел на своего повелителя, дождался взмаха его руки и, радостно осклабившись, прислонил малиновый конец прута к животу Семёна. Тот вздрогнул, напрягся струной, но не проронил ни звука. В глазах его застыла чудовищная боль, лоб покрылся испариной. В юрте запахло палёным мясом. Мухтасиб поморщился и мотнул головой. Палач оторвал прут и бросил его помощнику.

   – Карош бахадур – кирепки, – похвалил его мухтасиб. – Мясо много – долго жарит нада. Говорит будешь? Нет? Тада дырутой сюда давай. – Он показал на Василия.

Подошедший вместе с ним начальник стражи почтительно наклонился, что-то сказал мухтасибу и подал ему отобранный самострел.

   – Ай какой штука! – зацокал тот языком. – Далеко сытырляет?

Василий дерзко глянул ему в глаза:

   – Так это смотря в кого целить. Тебя бы, к примеру, за версту сшибанул!

Мухтасиб недоверчиво покачал головой. Потом внезапно вскочил со своего места и побежал к выходу, таща за собой Василия. Выскочив из юрты, он нетерпеливо огляделся вокруг и указал на дальний угол площади, расцвеченный висящими для просушки коврами.

   – Засытавь баба опят ковёр стирать!

   – Далече будет, – прикинул Василий, – не достану.

   – А ты досытань. Тада пущу тибя.

   – А товарищев моих?

   – Их пущу тада.

   – Ну гляди, господин! – Василий взял протянутую стрелу, долго и неторопливо прилаживал её на ложе, потом так же долго натягивал тетиву воротком. Послюнявил палец, определяя направление ветра, прищурился, прикидывая расстояние. Широко перекрестился и, старательно прицелившись, выстрелил. Все затаив дыхание следили за полётом стрелы. Вот она ткнулась в сплетённую из конских хвостов верёвку, и пёстрое разноцветье ковров упало на землю.

   – Ай, молодец! – воскликнул мухтасиб и побежал к своему месту.

   – Так как же, господин? – спросил его Василий. – Ты слово дал, что отпустишь нас!

   – Слово мой: дал, взял, туда-сюда, туда-сюда. – Он покачал пальцем и довольно засмеялся. – Так сыкажи, тибе кито эта штука дал?

   – Сам привёз.

   – А зашем сюда ехал?

   – Зачем купец едет? Для торговли...

   – Ах, сабакова башка, бирехливый морда! Какой вы купыца? Один про ханский письмо зынает, дыругой про мыт не зынает, третий как воин сытырляет! А гиде купыца?

В юрту, тяжело дыша, вбежал один из слуг и подал мухтасибу две стрелы.

   – Видел? – вскричал он, потрясая ими. – Гиляди, похожи лучше, чем дыве сестыра. Эту щас пустил, а эту осень на площадь нашли. Болше нигде такой нет. Сам пиривёз, сам сытырлял, сам и Темир ранил. У-у, шайтан, тибя резать нада! – И сделал знак стражникам.

   – Ах ты, ублюдок кривоногий! – вскричал Василий, борясь с окружившей его стражей. – Знал бы наперёд, так лучше бы стрелу в толстое твоё брюхо вогнал! Погодь, придёт время, выпустим кишки тебе и твоему грязному хану! Скоро всем вам будет общий карачун!

   – Почему зынаешь? Кито тибе так сыказал? – вдруг спросил мухтасиб.