Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

Дьяк Олисей сед и костист, речь его странно извилиста, сразу не поймёшь что к чему, но, как ни петляет, всегда, подобно лесному ручью, приходит к своему стоку. На вопрос Матвея о причинах нынешней смуты ответил не сразу, посидел с прикрытыми глазами, потом неожиданно спросил:

   – Ты сам-то женат?

Матвей покачал головой – за государевой службой обзавестись семьёй он так и не успел.

   – А я уже двадцать лет со своей Настюткой живу, и дороже её в жизни у меня ничего нету. Быват, и ругнёмся, не без того, одначе жить без неё я бы уже не смог. Да-а. Тут мне как-то приснилось, будто заместо Настютки взял я в жёны соседскую дочку – девку молодую, ягодную. И стал я вскорости примечать, щё ничего она толком сделать не могёт. Вроде бы не гулящая девка – домаха, а, как говорится, и пол не мыт, и стол не сыт. Настютка, бывало, и не моется, а бела. Из этой же, хоть плещется беспрестанно, такой дух прёт, инда слеза вышибается. Не говорит – ласкочет, так щё звон в голове стоит, испечёт пирог – и корова не съест. Настютка на ногу легка, эта ходит, будто брёвна катат, – ну прям дурка[37]37
  Дурка – индюшка (новг.).


[Закрыть] против курки. Проснулся это я со страха и ну рукам шастать, бабу свою искать. Наше-ел! И так мне радостно стало, не надо, думаю, никаких мне ягод, ибо у меня с них такой ветер может подняться, щё никакого живота не хватит. Да-а... Вот так у нас и с Москвой вышло. Никак к новому порядку навыкнуть не могем: и то не так, и этак, всё о прошлом помышляется...

   – Как на вече своём без толку бодались? – не сдержался Матвей.

   – Было такое дело, – охотно согласился Олисей. – Спортилось вече супротив прежнего, это точно. Раньше всё криком решали: кто громче крикнет, тот и сверху. Случалось, что бояре ради своего дела нанимали крикунов, пивом поили да сытно кормили, потом с лаской подкатывались: уважьте-де, робяты, возьмите нашу сторону. Одначе надоело растекаться перед голопузыми, заимели своих оралыциков. У этих даром щё глотки лужёные, дак ещё разной пакости вкруг понавешано, котора пишшит, лает, гремит, вопиет. Дюжина таких мордоворотов, и любое решение поделано. Обиделись тогда мужики и принялись оральщикам морды кровенить. Бояре охрану к ним приставили, тож не молчальников. Они к палкам, мужики тож. Стали на Волховском мосту друг дружку калечить. Поверье у нас такое есть, будто в давние времена, когда новую веру принимали и Перуна в Волхов скинули, вынырнул он у моста и палку выбросил: вот-де от меня на память. Врут, к палкам недавно пристали. При дедах только кулакам, дак это лишь в забаву. Спортилось вече, точно...

   – О чём же тогда тоска?

   – Наш город ремесловый, сам знашь. А ремесло за спиной не носишь – сидит всяк по себе сам, спину гнёт от зари до зари. Это не то щё в поле, где весь на виду. Опосля такого затворничества и тянет мастерового на народ. Раньше шли на вече, как на праздник: посмотреть, показать, покричать, даже носы покровенить, и то иной раз в удовольствие. Ныне же отняли у людей украски, зато и маются. Не пойму я этих властителей, ума не хватат, щё ли? Им бы оставить вече, пусть бы народ игрался, тем более его в любую сторону повертеть можно, ежели с соображением. Ан нет, запретить, и всё тут. С запрета всё и началось: мужик наш запрета страсть как не любит, злостью и силой наливается, как сорняк. Ему вершок срубишь, а он сызнова прорастает. И покуда корень не выдернешь, сорить будет.

   – Где же этот корень?

   – А внизу. Кверху корнем лишь сажа в трубе растёт, – усмехнулся Олисей. – Вам только скажи, сразу дёргать начнёте. Походи да погляди, зазря щё ли прислан?..

Рано поутру ударил большой колокол на звоннице Софийского собора. В этот день не чтилась память важных угодников и не к чему было гудеть большаку. Выскакивали из изб в морозную темень, озирали небесный склон – не пожар ли? Прошёл слух о сборе веча у Софии. Торговая сторона махала руками:

   – Пошто туды перенесли, посмехаются над нами?

Большинство возвратилось в тёплые избы, иные всё же устремились к Софийской стороне. На большом Волховском мосту стражники из владычного полка внимательно осматривали идущих и тех, кто с оружием, поворачивали назад. Даже старца одного не пустили – больно грозной показалась старческая клюка. Со светом стража делалась всё придирчивее, и поток людей, допущенных к детинцу, всё более редел. Олисей и Матвей с час протолкались в очереди, прежде чем достигли крепостных ворот. К началу веча они опоздали.

Площадь перед Софийским собором была вся запружена народом. С наскоро сколоченного помоста вечевой дьяк зачитывал какую-то грамоту. До задних рядов, где оказались Олисей с Матвеем, достигали только обрывки слов. Время от времени от кучки людей, окружающих помост, слышались дружные крики одобрения. Остальная часть толпы подхватывала их довольно вяло.

   – Это оральщики стараются, – шепнул Олисей, – у них правило: кто всех перекричит, тому лишний алтын.

А люди продолжали подходить. Подвалило несколько разбитных мужиков, толкаются, напирают сзади:

   – Об чём крик, робяты?

   – Новый город ляхам продают, – поясняют передние.

   – На кой ляд нам те ляхи сдались? – недоумевает цыганистого вида парень.

   – Обещают волю нам возвернуть и старины нашей не рушить.

   – Да когда была у нас эта воля? Нет, не согласный я. Против кричать стану, Москва! Москва! – пронзительно завопил он.

   – Пуп не надорви, – беззлобно сказал ему белобрысый мужичок.

   – Сам поостерегись, – тут же ответил чернявый, – у молчунов тоже, быват, кишка надрыват, только в другом месте.

   – Го-го-го! – оживились вокруг.

   – А чё кричать без толку – всё одно без нас решат, – смутился белобрысый.

   – Москва! Москва! – не унимался чернобородый.

Его крик нестройно поддержали в разных концах, но до согласного крика нанятых оральщиков московским доброжелателям было далеко. Постепенно, однако, они стали подтягиваться друг к другу и вскоре заполнили собой часть площади. Здесь оказались те немногие горожане с Торговой стороны, которым удалось пробиться через большой мост, и представители Гончарного конца – рыбаки да ремесленники, как правило не разделявшие намерений новгородского боярства и житьих людей. По мере того как крепли голоса, стоявший на помосте Курятник всё чаще поглядывал в их сторону.

   – Ты пошто тута егозишь? – схватил Олисей вертлявого горбуна.

Тот отчаянно задёргался и вдруг закричал тонким испуганным голосом: «Москва, Москва!» Олисей отпустил его и брезгливо вытер руки.

   – Соглядатай посадника, – пояснил он Матвею, – крамольников примечает, от кого несогласие может приключиться, а потом... Погодь, сам увидишь.

Между тем чтение грамоты кончилось, и на помост вышел молодой боярин. Он поклонился вечу и жарко заговорил. Голос у него был глухой, и Матвей мог разобрать только отдельные слова: воля... свобода... земля... ряд... выборы...

   – Да не слухай ты его, – сказал Олисей, заметив, что Матвей тянет голову, стараясь понять сказанное, – пустое долдонит. Слова-то красивые, а за ними ничё не стоит. Ты вон куда поглядай, – ткнул он в сторону архиепископа, – там слов немного, зато все нити оттуда тянутся. Уже, видишь, потянулись.

И точно, меж горожанами, державшими московскую сторону, появились хмурые дюжие мужики. Возле них крутился вертлявый горбун и что-то нашёптывал, верно, указывал на ярых доброхотов. Один из хмурых, большеголовый, с перебитым носом, решительно двинулся к чернобородому. На его пути встали три крепких гончарника.

   – И ты, Микитка, за короля задаваться хочешь?

Большеголовый угрюмо молчал.

   – Прикинул ли, как торговать станешь? У поляков ить деньга другая, а ты нашей никак не одолеешь.

   – Дык думат, у них гири полегше...

Микитка молчал, тупо ворочая головищей, а потом неожиданно размахнулся и с гыканьем, будто мясо рубил, ударил стоявшего напротив. Ему тут же вернули втрое. Подоспели товарищи, драка ширилась и становилась всё более ожесточённой. На помост уже никто не обращал внимания.

Большеголовый получил очередной удар и сплюнул красным. Крови своей он страшно боялся и завопил: «Убива-а-ат!» Выхватил припрятанную под зипуном дубинку и заходил по головам противников. А и те озверели, когда увидели, что палки отбирали лишь у тех, кто шёл с Торговой стороны. Налетели скопом на Микитку, свалили и отобрали дубинку.

Несладко приходилось и его товарищам: зачинщики драки не находили поддержки у толпы и стали понемногу отступать. И тут невесть откуда взялась владычная стража с железными прутьями. Она приняла сторону хмурых лавочников и начала валить московских доброжелателей. На прибитом снегу заалели кровавые пятна. Один из раненых бросился к большому мосту с криком.

Стоявшая там толпа заволновалась.

– Наших бьют!

Один из стражников ударил крикуна саблей, не насмерть, ибо ударил плашмя, а так, для острастки. Тот, однако, намёка не понял и завопил: «Убили-и-и!»

Этот вопль – как искра в смолье. Охваченная гневом толпа смела мостовую стражу и устремилась к Софийскому собору. Теперь уже худо пришлось стражникам, закапала на снег служивая кровь. Драки на вече были обычным делом, но, когда они становились слишком ожесточёнными, вмешивались святые отцы. Архиепископ, однако, молчал. Курятник шепнул тысяцкому, и тот выпустил две стоявшие наготове городские дружины. Они вытеснили московских доброжелателей с площади и окружили её кольцом, чтобы воспрепятствовать обратному проникновению смутьянов. Но на помощь тем уже спешил с Торговой стороны отряд, снаряженный московским наместником. Дело принимало крутой оборот, и Курятник растерялся. Феофил величественно кивнул начальнику владычного полка, и тогда из примыкавших к площади переулков лихо выскочили чёрные всадники с белыми крестами на груди. Они обрушились на представителей Торговой стороны и стали теснить их за крепостные стены. Когда подоспел отряд московского наместника, крепостные ворота были уже закрыты. Детинец отгородился от строптивых горожан и своего московского господина.

События мелькали так быстро, что Матвей не успевал следить за ними и опомнился уже за воротами. В сутолоке он потерял Олисея и принялся разыскивать его. Многие горожане жестоко поплатились за свою приверженность к народовластию. Высший орган Господина Великого Новгорода охал и стенал, прикладывал снег к синякам и кровоподтёкам, затыкал тряпицами кровавые раны и громко ругался, проклиная бояр и всех вящих людей. Матвей нашёл Олисея у крепостной стены, лицо у того было разбито, на скуле пучилась шишка. «Получил удовольствие?» – вспомнил он разглагольствования дьяка в защиту веча, но злорадничать не стал. Помог привести в порядок, смазал раны врачебным зельем, которое всегда имел при себе. Олисей кряхтел и морщился от боли.

   – Видал хитрованов? – бормотал он. – Людей собрали для приговора, а у самих всё давно решено. И мордовороты под рукой, и стражники, и владычный полк. Бьют, будто чужих...

Матвей успокаивал товарища, как мог, но сам досадовал на то, что оказался за воротами, а не в осином гнезде.

Олисей, однако, досады не разделил.

   – Смутьянов найти схочешь? Я и так всех счислю. Не поверишь? Верно. И государь тебе не поверит, потому как одни слова. Надоть, мыслю, грамоту вечевую перехватить, котора для Казимира писана. На грамоте боярские подписи – вот тебе и смутьяны. Пошто руками машешь? Коли дело с умом поставить, так тую грамоту на доске принесут. Кто? А кому новгороцкая затея на горло наступат... – Олисей по обыкновению начал витийствовать, и Матвею пришлось набраться терпения. – Знашь, кто первый новгороцкий недруг?

   – Известно, ливонцы.

   – Верно. А кто у ливонцев первый недруг, думашь, мы? Нет, рылом не вышли. Поляки и литовцы. Они с ними всю жизнь грызутся. И если Новгороцка земля королю перекинется, ливонцу тута не ходить и не торговать. Понимашь? Нужно их брать к себе в союзники, пусть помогат грамоту добыть. Щас сведу тебя на Немецкий двор, к своему приятелю, он щё-нибудь напридумат...

Приятель, оказавшийся длинным, сухопарым эстонцем с лицом, изрезанным частыми и глубокими морщинами, пригласил за залитый пивом стол. Выслушав Олисея, он надолго припал к большой глиняной кружке. Наконец оторвался и залопотал, задорно поблескивая глазами:

   – Нато помокать, курат пери! Нато ехать Пськёв, нато прать хопун, то есть цо... цо... цо... лешадь, н-но... пошёл, курат пери...

   – Чего это он? – не выдержал Матвей. – Нахлебался, никак?

Олисей толкнул локтем – соблюдай, дескать, приличие – и шепнул:

   – Я сам не горазд. Курат по-евонному «чёрт», пери значит «чёрту отдаёт»... В Псков, говорит, Надо на лошади ехать.

   – Зачем в Псков?

Эстонец опять скрылся за широким кружечным дном, Матвей повторил вопрос.

   – Пойка[38]38
  Пойка– парень, мальчик (эст.).


[Закрыть] не понимат, – вздохнул эстонец и, склонившись над столом, стал чертить по нему крепким, как железо, ногтем.

   – Это есть Новькорот, – указал он на тёмный сучок, – стесь сверху Ливония, витишь, море, море... Стесь слева Пськёв, са ним тож Ливония. Стесь справа Моськва, снису тож Моськва, только тут, – ноготь оставил вмятину ниже и левее сучка, которая заполнилась разлитым пивом, только тут Новькорот имет опщий рупеж с король. Если перешёл Новькорот к король, круком отин враг: тут, тут и тут. Нато ехать Пськёв, курат пери...

Олисей взялся перетолмачивать:

   – Надо понимать, что допрежде короля новгородцы поедут к псковичам за поддержкой, ибо без них окажутся в кругу врагов.

   – Та, та, – оторвался от кружки эстонец, – круком отин врак. Тут и тут, тут и тут. Нато в Пськёв, я письмо пишу...

Матвей долго размышлял над словами эстонца. Похоже, что тот говорил правду, однако сомнения не проходили. Это государи могут себе позволить глядеть на карту или на небо, когда принимают свои решения. Так у них и задача полегче: начинать ли войну, заключать ли мир? А тут надо наверняка вызнать, каким путём повезут свою рядную грамоту новгородцы. У них семь дорог в Литву, и ближняя не через Псков. Ну как ошибёшься и пропустишь раскольников? Государь не простит, что из Новгорода отлучился, тогда уж точно Хованскому отдаст... У Матвея даже мурашки забегали, когда представил своего бывшего начальника. Он сызнова начинал думать и не успокоился даже в широких розвальнях, которые быстро скользили по накатанной псковской дороге.

Как ни утомителен зимний путь, как ни тяжелы были сомнения, а всё ж не мог не подивиться Матвей тихой просветлённости псковской земли. Довелось ему ездить по бескрайним степям, наполняющим душу радостным простором; по тёмным, густым лесам, будоражащим голову древними сказами и причудливыми виденьями; по цветущим долинам, источающим негу, расслабляющим ум и волю, но не встречалось доселе такой скромной и ласковой красоты. Тихие речушки и озера разряжали сумеречность лесов, казалось, будто из-под суровых, нахмуренных бровей проглядывают добрые глаза. Заснеженные просторы то и дело прерывались грядами невысоких холмов с гривами сосняка – всего довольно, нигде нет чрезмерности. И везде следы доброго народа: мельницы, раскинувшие в гостеприимстве деревянные руки, каменные кресты по обочинам дороги, приземистые часовенки на взгорьях – память о павших в пути.

После оголтелого, взбудораженного смутой Новгорода сам Псков увиделся на редкость степенным и тихим. Храмы здесь не достигали неба и не стремились к нему, они вырастали из земли, как белые боровики, щеголяя белизною крепкого тулова. Избы добротные и просторные, без затейливых украс, сараи и амбары крепкие, из серого плиточного камня. И такие же заборы – не частоколы или сбитые жерди, которыми пользуются беспечные москвичи, подпирая их для крепости слегами, а надёжные, основательные плитняковые стенки. Строгость строений оживлялась приветливостью псковичей, их непривычным говором. «Нынце у намастери суп с рыбе ницово», – хвалил нищий монастырскую уху.

Посадник Юрий Андреевич, к которому обратился Матвей, тоже оказался прямой противоположностью новгородскому горлопану – ласковый старец с ковыльной прядкой поперёк лысого темени, с тихой и неторопливой речью. Матвея он внимательно выслушал, но ничем не обнадёжил. Выспросил подробно про новгородские дела, поинтересовался московской жизнью, удивив знанием её тонкостей, поспрошал про Литву. И лишь напоследок сказал, что-де псковичи Москве никогда не изменяли и ни на какое воровство не горазды и что если придёт к ним новгородское слово, то выйдет, как вече присудит, ибо сам он такие дела решать не волен. Так и не понял до конца Матвей ласкового посадника, а он, верно, того и добивался. Псковичи вообще, как оказалось, не склонны были давать обещания впрок, но сказанное однажды слово берегли с честью, зато и считались надёжными товарищами в торговых делах.

В нетерпеливом ожидании прошли два дня. Матвей посчитал их целой вечностью, ему чудилось, будто новгородское посольство прошло мимо Пскова, и он уже несколько раз порывался скакать к литовскому рубежу, чтобы догнать его. К вечеру второго дня из Новгорода неожиданно прибыли Олисей и его эстонский приятель. Матвей бросился к ним:

   – Где новгородцы, неужто Псков обогнули?

   – Опокнали, опокнали, – закивал эстонец, – на полпуть.

   – Точно, – подтвердил Олисей, – под Порховом мы их обошли. Завтра днём будут здесь.

У Матвея отлегло от сердца.

   – А сами почто приехали опричь уговора?

   – В Пськёв скусный пиво и красивый тутор[39]39
  Тутор – девушка (зет.).


[Закрыть], проповал уже, курат пери? Пока в Новькорот пуф-пуф, нам стесь жить нато... – на этот раз эстонец казался более словоохотливым.

   – Насчёт девиц, думаю, похвалился старче, – ухмыльнулся Олисей, – ныне ему бес не ребро, а токмо горло щекочет. Если ж по правде, то хочет нашему делу помочь. Пущай помогат...

На другой день стало известно о прибытии новгородского посольства. Приехал сам Курятник, несколько первых бояр и большой обоз с богатыми дарами для короля. Новгородцы спешили, зато Юрий Андреевич дела не гнал. Сначала сослался на отсутствие второго посадника и наместника, уехавших к ливонским рубежам, а по их прибытии – на двухдневный запрет псковского епископа по случаю начала Рождественского поста. Курятник изошёлся криком и угрозами, на него смотрели с интересом: в Пскове таких ещё не видели. Наконец среди ясного дня раздались раскаты вечевого колокола, созывающего народ на площадь перед Троицким собором – буевище, как называли её псковичи. Два дюжих мужика раскачивали вечевик с земли длинными канатами, причём качали не язык, как везде, а коромысло, на котором он висел, оттого-то и звук был каким-то особенно раскатистым. Люди собирались весело, с шутками и праздничным гомоном, что так не походило на хмурую подавленность новгородского веча.

Вечевой дьяк объявил о прибытии «новгородского слова» и уступил место Курятнику. В морозной звучности его крик был решителен и резок. Псковичи гостя не прерывали, хотя и смотрели с осуждением. За ним говорил красноречивый новгородский боярин с глухим голосом. Его большие, чуть навыкате глаза сияли восторженным блеском, на узком, с горбинкой носу трепетали тонкие ноздри, длинная шея пучилась от напрягшихся жил.

   – Ваши братья несокрушимо стоят на стенах Великого Новгорода, – говорил он. – Они истекают кровью в борьбе с московским деспотом и вопиют: «Придите к нам на помощь, ибо, защитив вашу волю, вы обрящете свою». Здесь, во Пскове, живёт последняя вольница, завещанная нам дедами, ибо у вас горит факел свободы, ибо над вами распростёрта нетленная риза Животворящей Троицы...

Его слушали с жалостливыми вздохами. Страстный призыв новгородца напоминал речь святого угодника, и сам он походил ликом на одного из них. Гадали – на кого, и потихоньку крестились. Потом вышел один из кончанских старост и сказал так:

   – Мы с новгороцким братьям долгие годы в одной упряжи ходим и супротив общие враги стоим. Пойди на них немец или лях, тот же цас подмогнём. Ныне же зовут нас ставить щит своему государю, которому крест целовали. Наши деды с евойными отцы то же делали и завещали, кой ни будет государь на Москвы, нам от него не отойти ни в Литву, ни в Немцы, а жить с нём по старине и в доброволье. И сказ мой таков: крестоцелованье нам не рушить, и для послы путь цист...

Курятник громко выругался – к сдержанности он не был приучен. Тогда взошёл на помост могучего вида скорняк по имени Федот и загудел колокольным басовиком:

   – Немец у рубежей собираца, саблем звенит, пушкам гремит. Как в тако время свару затевать? Кто подмогнёт, кто засциту даст? На Москвы только и надёжа. Нельзя нам от неё отступаца. Это раз. А коли Новгород к Литвы перекинеца, то отрежеца пскопская земля от Москвы, тута и конец ей выйде. Потому не след новгородец к королю пропускать. Это два.

Толпа одобрительно загудела. Тут Курятник совсем вскипел, птицей взлетел на помост и зашёлся в крике:

   – Да как у тебя язык повернулся такое говорить, козёл вонючий? Тебе первый боярин новгородский чуть не кланеца, а ты с ним, как с вором, да я тебе... – У него перехватило горло, и он подскочил к Федоту. Не заслони того помостная стража, показал бы, верно, то, на что не хватило слов.

В толпе начали ухмыляться:

   – А и суров первый болярин, хоть к амбару выставляй!

   – Цтоты, своих перекусят. Такого гостя держи на погосте...

Вечевой дьяк принялся тихомирить толпу, замахал позвонцом. Вышел вперёд посадник Юрий Андреевич и заговорил своим негромким голосом:

   – Великий князь московский и наш государь прислал сказать, цто хоцет свою пскопскую вотцину жаловати и боронити по доброй старине, цто обид на мужей псковиц не держит. А ныне взял свою новгороцкую вотцину, понеже много там обид ему вышло и кривда меж людем новгороцким ходить стала.

   – Врёшь! – рванулся Курятник уже к посаднику. – Не взял и не возьмёт!

   – Гонец с Новгорода пришёдцы, – невозмутимо сказал Юрий Андреевич и уступил место молодому парню в синей чуге.

Тот, не смущаясь множества народа, зачастил:

   – Решили вятшие новгородцы велика князя к себе не пущать и затворились в детинце. Тады великий князь приступил с пушкам да как пальнул, цто у боляр шапки с голов слетели. Вознамерились они тады выйти с детинца, цтоб в поле бица, а войско новгородиц не схотело того. Тады пришлось им растворица и на милость государя отдаца...

Не стерпели тут псковичи, перебили словоохотливого гонца и с гневными криками набросились на новгородских посланцев:

   – Новгород в государевой власти, а вы к королю побегли! Поцто нас к крамоле притужаете?

   – Покарать изменников!

   – Спустить шкуру кнутом да Федотке на выделку, цтоб более не лаяли!

   – Бей новгороцких!

Стража с трудом сдерживала напирающую толпу.

   – Стойте! – громко крикнул князь-наместник Шуйский, потрясая каким-то списком. – Государь приказал взять послов под стражу и прислать к нему для суда. Может, через них другое воровство вскроется.

Нет, не послушались псковичи князя-наместника, всё ближе подступали они к новгородцам, сгрудившимся у помоста тесной, испуганной кучкой. Вдруг выскочил от них боярин с лицом святого угодника и воскликнул:

   – Братья, опомнитесь! Пошто тушите огонь вольности? Пошто не вздымаетесь на битву с тираном? Господь...

Брошенная из толпы снежная грудка сбила шапку, осекла боярина на полуслове. Он взглянул на озлобленные лица и в отчаянии закрыл лицо руками. Меж его тонкими пальцами просочилась влага – то ли слёзы, то ли талые снежинки.

Взошёл на помост епископ. Он никак не мог узнать покорную паству и начал призывать к спокойствию разбушевавшихся горожан. За общим шумом мало кто слышал пастыря, и тот сокрушённо развёл руками – елеем пожар не потушишь. Кто знает, чем бы кончилось вече, если бы вдруг не раздался глухой вздох вечевого колокола. Глянули вверх, а там новгородский боярин – угодник. Как уж пробрался туда, никто не видел.

   – Господи! – крикнул он, простирая руки. – Надоумь заблудших, предающих свою волю. Прими мя в светлое своё царствие!

Да так и кинулся со звонницы.

Толпа ахнула и затихла. Смерть всегда полна таинства, а такую, нежданную и беспричинную, расчётливым псковичам и вовсе было не понять. Крестились и перекидывались вполголоса:

   – Воли ему не хватало, всё её поминал, бедник.

   – А без воли жить не мог, быдто орёл.

   – Сказал... У Ваньки орёл уже третий год в клетке бегат, и ницаво.

   – Знацит, просто блажной, прими его душу, Господи...

К новгородцам приставили крепкую стражу, и вече мирно разошлось. Матвей радовался удачному окончанию дела, хвалил псковичей за порядки, добрый нрав и преданность московскому князю.

   – Да какая там преданность? – не выдержал Олисей. – У них на первом месте завсегда расчёт. Думать, почему посадник с вечем тянул? Всё выжидал, чем дело в Новгороде кончится. Расставил на пути своих гонцов, а как получил верную весть о падении Новгорода, так и стал преданность показывать.

   – Посадник посадником, а псковичи и сами бы разобрались, что к чему, без ваших оральщиков.

Олисей обиделся за своих:

   – Куда там, до сей поры бы разбирались, кабы мы с Яковом, – кивнул он на эстонца, – по корчмам не шастали да задарма их не поили. Они и на вече вон озверели с того, что им Яков десяток бочек выкатил, верно?

– Та и ещё две, – уточнил тот и вздохнул, – мноко вышло, хотели кулакам траться. Пыло меньше, только кричали пы: псковичи – честные...

Не по себе стало Матвею от этих признаний – неужто и вправду так легко обращается вече в нужную сторону? Что же это за символ вольности, который вертится, как флюгарка, и зачем из-за него лишил себя жизни новгородский боярин? А может быть, всё проще: убоялся злодей предстоящей кары и решил избежать позора? Долгая служба в сыске приучила искать теневую сторону даже в самом ярком действе, и она почти всегда находилась. Всё зависело от того, как освещать. В ведомстве Хованского любили длинные тени. Там ценилось не сделанное человеком, а то, чего он не допустил, поэтому в разряд самых надёжных зачастую попадали отъявленные бездельники, зато на разумных и деятельных людей смотрели как на возможных смутьянов, в тайных сыскных книгах за ними числились и копились разные вины.

С такими мыслями поспешил Матвей в обратный путь, прихватив с собой рядную новгородскую грамоту, а за ним под надзором самого князя-наместника печально потянулось неудачливое новгородское посольство.