Текст книги "Свержение ига"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Глава 5
ЧУЖЕЗЕМЬЕ

Душа, насладись и умри!

Всё это так странно знакомо,

Как сон, что ласкал до зари.

В.Я. Брюсов. По меже

Матвей и Семён держали путь на Киев – там, слышно, находились братья Джанибека. Дорога шла по густым, сумрачным лесам и весёлому луговому разнотравью. Природа, казалось, играла радостный праздник: цветилась яркими красками, звенела музыкой лета. Верно, в такую пору, когда никнут росные травы, ласково шелестит обильная листва и растягиваются в улыбке летучие облака, возникает у человека образ родины. Ночами, когда дурманил запах скошенной травы, дразнил горьковатый запах сторожевого костра и яркие с опрокинутого неба звёзды оставляли один на один с вечностью, Матвей возносился душою и помыслами, творил чистые молитвы красоте родной земли.

   – И цего маешься по ноцам, ровно бес тебя тревожит? – спросил как-то Семён.

Застигнутый врасплох, Матвей устыдился своих восторженных мыслей и сказал первое, что пришло в голову:

   – Тревожусь я из-за нашего дела. Заметил, как не по-доброму нас княгиня привечала в Верее? Быстро она коготки Василию показала, глядишь, и до нас доберётся.

   – Не дотянеца, – беспечно усмехнулся Семён. – А Ваську цего жалеть? Он завсегда в пристяжных ходит, хоть и спесивица.

Разговор вышел случаем, но имел скорое продолжение. Как-то вечером, приотставши от своего каравана, задержались они в придорожной корчме. Народу было немало, и прибывших усадили за стол, где коротал одиночество монах в коричневой власянице. Судя по опустошённому кувшину с вином, сидение продолжалось давно, одиночество надоело, и монах сразу же завёл долгий и нудный разговор. Он, по его словам, жил в созданном под Киевом доминиканском монастыре и был послан в этот край с миссионерскими целями, дабы распространять истинную христианскую веру и направлять заблудших овец к святому римскому престолу. Утомлённые путники сначала не обращали внимания на маловнятную монашескую речь и, лишь утолив первый голод, стали поддерживать разговор.

   – Чем же твоя вера лучше нашей? – спросил кто-то из них.

   – О, наш вера – это путь к небесный благодать, к спасение душа! А ваш вера хоть и христианская, но еретичная. Вы не виноватый, вас обманули греки. За это Господь покарал их и отдал туркам. И чтоб вам не вышла такая кара, нужно идти в наш лоно.

   – Мы с туркской грозой сами управимся, и вера твоя нам не защитница, – отвечали москвичи. – Кабы на твово Папу уповали, давно бы уже под Литвою или немцам горбатились, а так – сами по себе. Погоди, скоро с погаными управимся и совсем вольно заживём!

   – Московиты – храбрые люди, – согласился монах, – и сильные. Но не только силой живут на земле. Мы построили высокий храмы, ничто не равно их красота. В этих храм душа летит высоко, до самый Спаситель. Мы развиваем наука и искусство, мы – самый просвещённый церковь...

Москвичи не выдержали и стали говорить вразнобой:

   – Кровушки людской на вашей церкви много. Всех-то вы повоевать хотите, и не словом Божьим, а огнём и мечом.

   – Ваши храмы высоки, но холодны. Давят они своей огромадностью, и теряется в них молитва души. А в наших храмах завсегда найдётся уголок, теплинка, к которой можно припасть и с Господом один на один говорить.

   – У вас меж церковников и мирян грызня идёт, а наша вера на всех одинаково ложится...

Монах принялся рьяно возражать, но совладать с возбуждёнными собеседниками ему было не под силу. Они вдруг стали яростно корить римских священников за нетерпимость, жадность и разврат, зато отбеливали православных и при этом говорили со всей искренностью, ибо известно, что своя изба помнится не копотью, а красным углом. В конце концов возмущённый монах с руганью убрался из корчмы, а москвичи, подогретые вином и посрамлением занёсшегося латынянина, продолжали оживлённое застолье.

Набиравшая силу и величие Москва, подобно тщеславному юноше, искала себе образец для подражания, но не нашла его среди соседей. С востока и юга её окружали дикие орды, к которым установилось пренебрежительное, отягчаемое ненавистью отношение. С севера теснили немцы и шведы, немало претерпевшие от русского оружия и заслужившие о себе презрительную память. С запада грозили Литва и Польша, с которыми велись нескончаемые религиозные и порубежные споры, ожесточившие обе стороны. О дальних народах знали мало, отношение к ним было не слишком доверчивым, поэтому уязвить и унизить иноверца не считалось зазорным. В конце концов образец нашёлся в освящённом временем укладе жизни, завещанных дедами наказах, старинных русских книгах. Скованная позорным игом Русь потянулась к своему прошлому, казавшемуся золотым веком русского народа.

Временами она пользовалась услугами чужеземцев, приглашая их для каменного строительства, пушечного литья, чеканки монет, иконного писания. Но ничего нового те на русскую землю не привезли и использовались главным образом для организации работ. И относились к ним соответственно: за провинность секли розгами, сажали в поруб, а то и вовсе лишали жизни. Простой народ не стеснялся корить их за жадность и высокоумие, заставляя быть более осмотрительными. Это уж потом из-за недальновидного попустительства властей обрели они на Руси могучую силу, изломали её устои, навязали свои, приучили к безумному подражательству. Это уж потом взяли они себе за правило бесцеремонно вести себя у нас и внушили русскому человеку странную, несвойственную ему стеснительность поведения в чужих землях. Но всё это потом...

Москвичи ликовали недолго – усталость взяла своё и вскоре принудила их отправиться на ночлег. Лишь верный своей осторожности Матвей решил задержаться и обойти приветливую корчму. И только он оказался свидетелем приезда небольшого конного отряда, возглавляемого дородным и шумным шляхтичем с чёрной повязкой на левом глазу. Шляхтич был голоден и решителен. Он ворвался в корчму, как порыв нежданного урагана, расшвырял попавшиеся на пути сиденья, взгромоздился на скамью, которая жалобно скрипнула и зашаталась под ним, и грозно заговорил, вперив свой недобро сверкающий глаз в жалко улыбающегося корчмаря:

– В этой дыре есть что-нибудь кроме тараканов и прокисшего пойла? Ах, есть, тогда тащи всё сюда и поторопись, не то мне придётся зажарить тебя самого. Что?! Ты с ума спятил, вообразив, будто я стану ужинать тобой. Нет, ты будешь съеден моими псами, которые так же голодны, как и я. Но почему ты стоишь? A-а, прикидываешь, чем я стану платить. Изволь, не скрою: плетьми и вот этим добрым кулаком. О него разбивались и менее глупые рожи! Не-е-ет, вы посмотрите на эту дубину, которая не трогается с места! Ты что, пся крев, и вправду ждёшь от меня задатка? Дикий народ! Я, Сцибор из Мышковиц, объездил весь мир, нет, три четверти, ибо не был у китайцев, и на пороге каждой корчмы мне сразу вручали кружку с добрым вином и зажаренный на вертеле кусок мяса, лоснящийся румяной корочкой и пахнущий так, что моя свита слюнявила кирасы и устраивала второй вселенский потоп. На, возьми! И если через полчаса я не буду икать от сытости, вернёшь мне втрое!

Корчмарь ретиво бросился в свои погреба, а шляхтич продолжил грозную речь:

   – Да, плохие настали времена, если даже сей жидовин вместо того, чтобы со страха наложить в штаны, стоит и корчит себе ухмылки. Бывало, одно только имя моё наводило ужас на эту братию и заставляло пластаться по земле. Государи зазывали меня на турниры, первейшие рыцари считали за честь поднять мою перчатку. А ныне на службе родного короля принуждён гоняться я за разным сбродом, ловить треклятых москалей и мучить свои потроха гнусной пищей. Вот как награждает за долгую и верную службу ангелочек Ягеллончик[25]25
  Ягеллоны – династия польских королей.


[Закрыть], чёрт бы его побрал... Езус-Мария, он уже здесь.

Шляхтич изумлённо уставился на доминиканского монаха, робко пробирающегося по разворошённой корчме.

   – Благословен будь, добрый рыцарь, – елейно проговорил тот. – Господь услышал мою молитву и направил тебя сюда для свершения святого дела.

   – Ступай мимо, приятель, – ответствовал шляхтич, – королевская служба не предоставляет возможности давать милостыню.

   – Она может появиться у тебя, славный рыцарь. Москали, которых ты ловишь, здесь.

   – Откуда ты знаешь, каких москалей я ловлю?

   – Ты сам сказал: треклятых. И верно, худших еретиков ещё не носила земля, повибле дикту[26]26
  Страшно сказать (лат.).


[Закрыть]. И потом... – робкий голос монаха снизился до доверительного шёпота, – прошло время, когда рыцари гонялись за нищими таборитами[27]27
  Табориты – представители революционного крыла гуситского движения (первая половина XV в.).


[Закрыть]. Теперь их посылают за такими еретиками, у которых есть что взять.

   – Позор! Позор на мою седую голову! – воскликнул шляхтич. – Мне, Сцибору Благородному, предлагают заняться грабежом на большой дороге да ещё выдают это за святое дело! А может быть, Богу будет угодным, чтобы я прихлопнул тебя, как навозную муху? Что?! Не хочешь... И я не хочу портить себе аппетит, поэтому пока живи... Чем же досадили тебе эти несчастные?

   – Они... они хулили нашу церковь, – голос монаха опять сделался чуть слышным, – они смеялись над её слугами...

   – Гм-гм, честно говоря, у них были причины для смеха.

   – Они сомневались в нашей мудрости...

   – Ах, канальи!

   – Они надругались...

   – Над тобой?! Как же ты вынес такой позор и не утопился, подобно любой честной девице? Вот это действительно непростительный грех. Трепещите, подлые соблазнители! Я заставлю вас сурово заплатить... Впрочем, сначала нужно подкрепиться. Чувствуешь запах жареного? Этот бездельник решил, верно, истомить меня. Что? Ты слышишь священный гимн, который издаёт моё чрево? Оно заглушает твой лепет. Иди, иди, ваше преосвященство, у нас сегодня дают скоромное. Приходи попозже, и я накажу твоих обидчиков...

Разговор шёл на латыни, не всё смог разобрать Матвей, но понял главное: пришла беда, и только случай дал ей недолгую отсрочку. Не знал он, что Лукомский, вняв совету Елены, решил воспрепятствовать выезду татарских царевичей и послал людей для перехвата московского каравана. Не знал, но странным образом чувствовал угрозу. Осторожно пробрался он в ночлежную комнату, растолкал своих товарищей и велел тихо выбираться во двор. Там уже стихла суматоха: приезжие расставили лошадей и бросились в корчму, чтобы скорее присоединиться к священному гимну своего предводителя. Москвичи тихонько выбрались из корчмы и поспешили к своему каравану. Матвей понимал, что всем им от погони не оторваться, поэтому решил уйти вперёд малым отрядом. Если выйдет добраться до Киева, то можно просить там управу на разбойников и выручить остальных.

В корчме тем временем шло широкое застолье. Приезжая орава насыщалась медленно, и её предводитель вспомнил о «треклятых москалях» далеко за полночь. Сыскать их, к удивлению, нигде не смогли, и шляхтич рассвирепел.

   – Ненасытные обжоры! – гремел он и швырял чем попало в сотрапезников. – Ваши мысли не о службе, а о том, чтобы плотнее набить свои бездонные утробы. Немедля седлайте коней и догоните эту подлую шайку. К утру, слышите, к утру их головы должны сушиться на плетнях сего мерзкого заведения вместо грязных горшков и макитр, которыми пользуется местный плут. И ты, корчмарь, скачи вместе с ними и показывай дорогу. Что?! Ты не умеешь сидеть в седле? Тогда найди мне сильную и свежую лошадь. Польский рыцарь привык идти впереди и сам добывать врага. За мной, олухи и мерзавцы! Пусть ночная езда растрясёт сонную лень и побудит к славе во имя нашего доброго короля!

А горстка москвичей отмеривала вёрсты, казавшиеся бесконечными из-за темноты и незнакомости дороги. К рассвету лошади выбились из сил. На подъезде к какой-то реке было решено дать им отдых. Люди спешились и пустили лошадей на выпас. Река была неширокой, но, судя по довольно крепкому мосту и мерному течению, глубокой и многоводной. Туман, заботливо укутавший её на ночь мягкой пуховой периной, начал понемногу растягиваться, пополз на заливной луг и остановился у края, увязнув в зарослях подступающего леса. Он ещё только-только начал редеть, когда со стороны дороги послышался глухой шум. Матвей счёл его за приближающуюся погоню и бросился ловить лошадей. Семён поднял голову из травы, прислушался и зевнул:

   – Скотина идёт, не егози...

Матвей поспешил к дороге. Из леса медленно выползало к речному сходу на водопой большое стадо. Он долго стоял, наблюдая за мерным ходом живой стихии, ступавшей на яркую зелень отлогого берега и оставлявшей за собой черноту вытоптанной земли. Казалось, какой-то могущественный малёвщик широкими взмахами чёрной кисти перекрашивал нарядную красоту. Между тем летнее солнце разгоняло туман, река скинула перину и обнажила тёмную гладь. Прошло не так уж много времени, но Матвей принялся поднимать людей.

   – Погоди цуток, – пробовал утихомирить его Семён, – запотились лошадки, не просохли есцо.

   – Пусть лучше потом обливаются, чем кровью, – не послушал его Матвей. – Чую: близка погоня, надо за реку поспешать.

Пока тянулись да собирали лошадей, пастухи вздумали перегонять стадо, и мост оказался занятым. Видя, как Матвей пытается безуспешно втиснуться между животными, Семён сказал:

   – Ждать надо. Эту скотину никто не остановит, окромя главного пастуха, а тот, вишь ли, уже на том берегу. – Он указал на огромного чёрного быка, неторопливо шагающего впереди стада.

Матвей залюбовался красавцем, и тут в голову ему пришла неожиданная мысль. Он поделился ею с Семёном.

   – Бог силы не отнял, – сказал тот, – давай спробуем...

Наконец мост очистился, и отряд устремился за удаляющимся стадом. Он быстро достиг головы и заступил дорогу. Семён спокойно направился к красавцу-вожаку, стоявшему без малейших признаков беспокойства. Да и кого нужно было бояться благородному туру, если даже матёрый волк не рисковал приближаться к нему, опасаясь кинжальных рогов и беспощадных копыт? Семён подошёл вплотную и дружески похлопал вожака по могучей шее. Пастухи удивлённо переглянулись: гордый тур, никогда не допускавший такого запанибратства, почему-то стоял спокойно. Семён взял его за рога и покачал в стороны. Тур напрягся – похоже, он принял игру. Семён, желая пригнуть его голову к земле, усилил напор – и тот набычился. Так стояли они долго, со стороны вроде бы спокойно, ибо никто не видел, как напряглись и закаменели их мускулы. Но вот тур задрожал всем телом, закачался и пал на колени, а Семён быстро опутал ему рога ремнём и потянул обратно к мосту. Тур послушно следовал за ним. Вскоре туда подвели ещё нескольких быков, теперь всё стадо повернуло за своими вожаками и заполнило собой мостовой сход. Прикрытые таким образом от внезапного нападения, москвичи наблюдали за противоположным берегом.

Там стали появляться всадники: один, другой, третий... Двигались они медленно: лошади устали и требовали отдыха. Заметив беглецов, всадники остановились, поджидая отставших, в том числе и своего шумного предводителя, рослая и сильная лошадь которого обладала упрямой тихоходностью. Наконец он появился, и окрестности огласились воинственным криком:

   – A-а, москалики, не вышло вам сбежать. От меня, хоть полы отрежь, не уйдёшь. Ну-ка, несите свои головушки сюда. Что?! Требуху можете оставить на месте. Достойных же выбрали вы себе товарищей! А мы плетями их и вас, их и вас. Ну-ка, добрые воины, прячьте сабли и доставайте плети, разгоните рогатых и пригоните мне этих безрогих!

Утомлённое воинство нехотя двинулось вперёд. Боевой пыл их предводителя требовал большего рвения, но что могли они поделать с измученными лошадями, тянущимися к воде и не слушающимися поводьев? Это шествие, мало напоминающее преследование, вызвало насмешки москвичей.

   – Шибче шагайте, мазурики! – кричали они. – Чтой-то больно квёлые вы нонче, али повыхолостились за ночь? Тады мы вам и дойки заодно отщипнём!

   – Каковы наглецы? – возмутился Сцибор. – Насмешки перед смертью – удел добрых рыцарей, а не такого грязного сброда. Вперёд, славные жолнежи, не то я сам вас пощипаю.

Он яростно заработал плетью, впрочем, тоже без особого успеха. Наконец преследователи достигли моста. И тут противостоящее стадо заволновалось: животные с тревожным рёвом закружились на месте. Сзади быков появились синие дымки. Быки сердито замахали хвостами, но привязанные к ним пучки тлеющей соломы только пуще разгорались. Не зная, куда деться от страха, животные бросились в единственно открытую сторону – на мост. За ними с диким рёвом устремилось всё стадо. Мост зашатался, поручни были сметены, часть животных очутилась в воде, там же барахтались и «славные жолнежи» вместе с бравым предводителем. Через некоторое время он уже стоял перед москвичами, задорно поблескивая своим единственным глазом. Происшедшее нисколько не смутило его.

   – Поздравляю с удачной операцией, – загремел он во весь голос, – я всегда уверял, что на земле нет человека, способного победить Сцибора из Мышковиц. Так оно и вышло! Только безмозглые скоты осмелились поднять на меня рога и столкнуть в воду. Примите признательность, Панове, за то, что помогли выбраться оттуда. Я предпочитаю умереть на земле, пусть даже с петлёй на шее, чем перемигиваться с рыбами, брр! Итак, на каком суку мне предстоит качаться? Учтите, это должен быть крепкий сук, гнилой не выдержит мои триста фунтов. А потом, в трухле бегают маленькие мерзкие жучки, и если такая тварь заберётся за шиворот, то спокойно помолиться перед смертью уже не удастся...

Матвей попытался прервать словоохотливого рыцаря, но для этого, похоже, на него нужно было выпустить ещё одно стадо. С большим трудом удалось заставить шляхтича отвечать на нужные вопросы, хотя толку от его ответов оказалось немного.

   – Не знаю, Панове, кому и сколько вы насолили, но чую, что немало. Впрочем, сие не моё дело. Я получил приказ киевского подскарбия[28]28
  Подскарбий – чиновник, ведающий денежными средствами – скарбой, то есть казной.


[Закрыть] о вашем задержании и, будьте уверены, выполнил бы его, если бы не взбесившиеся скоты. Волею случая теперь я в ваших руках и готов предстать перед Господом. Не знаю, куда уж он меня определит. Жизнь моя была отнюдь не святой, да и какая может быть святость у честного вояки, который к тому же не любит, как вы заметили, закрывать рот? Одно только прошу: пощадите этих мерзавцев, – он ткнул в сторону своих мокрых и трясущихся солдат. – Они тоже не ангелы и потому оставили здесь много маленьких мерзавчиков, а детям так трудно без отцов...

Словесный водопад, который низвергнул Сцибор, грозил захлестнуть утлое судёнышко истины, и Матвею пришлось проявить изрядное терпение, чтобы не оказаться на дне. В конце концов удалось выяснить, что около года тому назад Сцибор нанялся на службу в кварцянское войско[29]29
  Кварцянское войско – войско постоянной обороны, на содержание которого шла четвёртая часть (кварта) казны.


[Закрыть], учреждённое королём для охраны юго-восточных границ Великого Литовского княжества. Это новообразование, явившееся зачатком постоянного войска, должно было существовать на деньги, даваемые шляхтой взамен освобождения её от военных походов. Шляхта, однако, раскошеливаться не спешила и сама служить в далёких безводных степях по соседству с дикими ордами не хотела. Кварцяне, не получавшие обещанного жалованья, стали постепенно разбегаться. Сцибор, командовавший вначале хоругвью из двухсот человек, сохранил всего лишь около десятка солдат. Их-то и взял он для выполнения приказа киевского подскарбия.

   – И с какого же времени вам перестали платить жалованье? – поинтересовался Матвей.

   – С весны. Слава Богу, тогда ещё не нужно было закупать корма для лошадей. Но солдата, Панове, травой не накормишь и из ручья не напоишь. Если бедная скотина пока обходится без этих сквалыг из скарбы, то жолнежу трудно без них даже летом. Что?! О жолнежках и говорить не надо. Это такой народ, от которого начальнику достаётся больше, чем от самого лютого врага. Будь моя воля, я бы вообще запретил солдатам жениться, ибо Создатель поставил перед ними иную, более высокую цель. Судите сами, в природе продолжает род сильнейший, одолевший своих соперников. Такую же обязанность следует возложить и на победивших солдат. Пусть они в перерывах между боями закаляют тело и улучшают породу местного населения. В таком случае семья – лишняя обуза, не правда ли?

   – А когда появились на службе татарские царевичи? – прервал Матвей разглагольствования новоявленного любомудра.

   – Тоже весной...

   – Что же ты остановил свой поток, пан Водолей? Неужели непонятно, из-за чего лишились вы хлеба насущного?

Сцибор повращал глазом и всплеснул руками:

   – Матка Бозка! Ты хочешь сказать, что сих грязных дикарей предпочли нашему славному воинству? Нет, нет, наш славный король не мог отвернуться от своих верных рыцарей, принёсших ему честь и славу. Ты врёшь, москаль, мы живём не в дикие времена.

   – Король может ничего не знать об этом. Подумай-ка, почему приказ о нашем задержании исходил от казначея? Кто, как не он, заинтересован в том, чтобы сохранить татар на службе? Они ведь обходятся ему задешево, не то что ваше славное рыцарство с породистыми солдатами... Подожди, ты ещё получишь более строгие доказательства того, как оценил вашу преданную службу киевский подскарбий. Тогда сам поймёшь, в твоих ли интересах выполнять его приказы...

Дальнейший путь москвичи и их недавние преследователи продолжали вместе и вскоре без особых приключений достигли Киева. В любом городе путь всех приезжих в те времена оканчивался в одном месте. В Киеве, с его многочисленными торгами, такое место было известно всем – Бабий Торжок.

Бурлил и клокотал главный киевский базар. Под палящими лучами солнца в его радужном многоцветье преобладал жёлто-белый цвет. Шумные и приветливые люди в белых домотканых одеждах и соломенных шляпах громко кричали о своём товаре, не скупились на пробу и угощенье, но с великим пылом торговались за всякий грош. По широким торговым рядам ступали спесивые, разноцветные, словно петухи, знатные паны, слуги расчищали перед ними дорогу палками и пинками; меж лавками степенно ходили упитанные немцы в тёмных камзолах; тут же шатались полупьяные краснолицые солдаты, бесцеремонно запускающие пятерни в съестные товары и норовящие как можно глубже заглянуть за пазуху молодым торговкам; боязливо жались приехавшие из северных мест литовцы – все дюжие, в меховых безрукавках, накинутых поверх холщовых рубах, и грубых поршнях[30]30
  Поршни – род сандалий.


[Закрыть] на босу ногу; шнырял и другой разный люд: монахи – доминиканцы, францисканцы, кармелиты – в коричневых, чёрных и серых рясах, мадьяры и цыгане в ярких, как огоньки, рубахах, греки в нарядных фесках, замусоленные евреи.

Приезжих быстро затянуло в живую круговерть, таково уж свойство южных базаров: здесь начинают торговаться и прицениваться даже те, у кого нет ни товара, ни денег. Однако долгий путь упрямо напоминал о себе, и они остановились у ближайшего навеса, где на большой открытой печи булькала, шкворчала, брызгалась жиром и томила запахами разная еда. Не успела развернуться настоящая трапеза, как среди окружающих стало наблюдаться странное беспокойство: засуетились, забегали люди, торговцы спешили закрыть свои лавки и свернуть разложенный товар, завизжали бабы.

   – Кормный день! – немногословно объявил причину беспокойства хозяин навеса и куда-то побежал.

   – Тю-ю, утёк, дурной, – бросил ему вслед убого одетый старик, – хиба ж сховаешься?

Приезжие с трудом выяснили у него причину суматохи. Киевский подскарбий, решив уменьшить издержки на содержание татарских царевичей, позволил им самим закупать корм на базаре, с тем чтобы потом возмещать стоимость купленного. При этом стал творить полнейший произвол: сам устанавливал цены, тянул с оплатой, в результате чего владельцы товаров терпели большие убытки. Чиновники-скарбы уменьшали количество купленного: там, где брали два барана, писали один. В подражание им принялись ловчить и татары, беря на базаре не только корм, но и всё, что нравилось. Это «всё» казной вообще не оплачивалось, и вскоре кормный день превратился в прямой грабёж, отличающийся от обычного лишь тем, что проходил под надзором властей. Обязанности в нём чётко распределились: татары бегали по лавкам и набивали мешки, чиновники-скарбы смотрели в небо, дабы не видеть, сколько и чего взято, а стражники следили, чтобы ограбленные не слишком возмущались и не нарушали порядка.

Этот поддерживаемый властями грабёж был сродни наводнению или землетрясению. С людей сразу слетело оживление, лица стали боязливыми и скорбными, они бесцельно заметались, не зная, откуда ждать появления нехристей.

   – Тикайте и вы видтеля, – посоветовал им старик.

   – Мы от ворья бегать не приучены, – с достоинством отвечали москвичи, – лучше сам поберегись.

   – А мени нэма чого беречи. Ось скотина, – кивнул он в сторону облезлой козы, – дак она, мабуть, тильки трохи мени моложе. Хто позарится?

Семён мрачно наблюдал за суматохой.

   – И как это терпеть можно? – наконец сказал он.

Старик молчал, будто не слышал. Потом натужно заперхал.

   – Кому охота на стану лизты? Нэхай лизут, у кого добро е. А мени зараз йисты нэма чого.

Семён презрительно отвернулся. «Из веку в век живут в людях позорные отговорки, – думал он. – Коли загорится где, не тушить бегут, а добро своё спасать, пока огонь к самим не перейдёт. Драка выйдет, тож в сторонку норовят. А злодеи тем и живут, цто по рукам не полуцают».

Волнение продолжалось и, подобно грозному морскому прибою, накатывало всё ближе. Вот начал стенать и раздирать бороду несчастный златокузнец, только что приехавший со своим товаром и наскочивший в неведении на кормленщиков. Рядом недвижно застыл, не веря случившемуся, другой бедолага, лишившийся пригнанных на продажу овец. Противно и жалобно вскричала стариковская коза, которую потащил неразборчивый чиновник скарбы. Ничего не понимающий хозяин долго не выпускал верёвку и потащился вслед за ней, пока не повалился в пыль. Семён бросился было к нему, но тут под навес вбежала молодуха. За ней гнался рыжебородый татарин, прельстившийся ярким монистом. Люди расступались, защитников не находилось.

   – Ратуйте, добры люди! – отчаянно выкрикнула молодуха.

Семён откинул руку Матвея и решительно заступил дорогу преследователю. Тот, распалённый бегом, не сразу понял, с кем имеет дело, и пытался рывками пробиться вперёд. Семён со спокойной усмешкой наблюдал за настырностью рыжебородого, потом схватил его за пояс и выбросил из-под навеса. Татарин жалобно взвизгнул и, поднявшись на четвереньки, быстро, по-собачьи побежал в сторону.

Весть о неожиданном отпоре грабителю быстро разнеслась по базару, к месту происшествия стали стягиваться люди. Они обступили навес плотной стеной и старались всячески выказать своё одобрение. Прибежали два стражника, а с ними писарь из скарбы. Он принял строгий вид и начал допытываться о причинах безобразия, но услышал в ответ брань и задиристые насмешки. Толпа смелела на глазах и могла взорваться от любого слова. «Перед грозой молись, а с грозой хоронись», – вспомнил писарь старую поговорку и решил последовать ей. К его счастью, внимание толпы переключилось на татарского царевича Бердоулата, спешившего по жалобе рыжебородого на место происшествия. Царевич был сыном Нурдавлета, того самого ханского брата, который ещё так недавно стоял рядом с троном крымского царя. Вырванный из безостановочной гонки за власть, Нурдавлет заметно сник и всецело передал свои честолюбивые мечты сыну, а тот, исполненный неизбывной юношеской силы, тщился обратить на себя внимание и лез во всякое дело, сулившее хотя бы малую опасность. Киевская жизнь давала для этого мало возможностей, местный народ был терпелив и не охоч до ссор, поэтому то, о чём поведал рыжебородый, удивило Бердоулата. Он направил лошадь прямо к навесу, и та бесстрашно двинулась сквозь толпу, лишь едва замедлив ход, ибо привыкла к тому, что перед её всадником люди всегда беспрекословно расступаются. Бердоулат не обращал внимания на волнение толпы, рыжебородый семенил у его стремени и что-то непрестанно говорил, показывая на возвышающегося Семёна.

   – Ты за что обидел моего человека? – зловеще спросил Бердоулат, подъехав вплотную.

   – За дело, – пожал плечами Семён.

Рыжебородый быстро и возмущённо заговорил, и Бердоулат брезгливо оттолкнул его носком сапога.

   – У нас право суда над слугами принадлежит только господину, – крикнул он и послал лошадь прямо на Семёна.

Та сделала шаг и встала, будто упёрлась в стенку.

   – А у нас побить насильника может всякий, – сказал Семён и сделал шаг вперёд, оттесняя лошадь.

Встретив неожиданное сопротивление, Бердоулат растерялся.

   – Почему я не встречал до сих пор «всяких»? – Он с недоумением огляделся вокруг и, встретившись взглядом с писарем из скарбы, остановился на нём.

   – То москаль, не наш чоловик, —выскочил вперёд писарь, – щас спиймаемо тай вразумим.

   – Пусть тогда он будет первым и последним, – небрежно сказал Бердоулат и потянулся к сабле.

Стало тихо. Оружия у Семёна не было, бежать не позволяла гордость, оставалось одно: свалить лошадь в надежде на то, что она подомнёт всадника. «Хучь и жалко лошадку, да Бог простит», – подумал он и сжал кулак. Матвей понял, что дело принимает плохой оборот, и подтолкнул Сцибора:

   – Ну-ка, пан рыцарь, поговори с царевичем, только, гляди, не поцарапай.

Сцибор будто только и ждал этого, с неожиданной для его грузной фигуры прытью он выскочил вперёд и выкрикнул боевой клич:

   – Pereat![31]31
  Да погибнет! (лат.)


[Закрыть]

Бердоулат поморщился:

   – Ещё один всякий? Отойди, старик, я не воюю с калеками.

   – Pereat! – Сабля Сцибора просвистела у самого уха царевича, его это так возмутило, что он, уже не раздумывая, ткнул неожиданного соперника прямо в глаз. Сабля, однако, не поразила цели. Он примерился более тщательно и рубанул, норовя попасть в голову, но Сцибор знал, как нужно защищаться от всадника, и спокойно отвёл верхний удар. Тогда Бердоулат замахнулся снова, но, как только увидел вставшую на пути сабли защиту, переменил направление и что было силы ударил сбоку. Сабля со свистом рассекла воздух. Удар был так силён, что Бердоулата развернуло, и он подставил противнику незащищённый левый бой. Сцибор ударил плашмя, но крепко, и Бердоулат чуть не вывалился из седла. Толпа разразилась радостными криками и насмешками. Молод и горяч был татарский царевич, не успел навыкнуть к осмотрительности, потому без раздумий бросился в яростную схватку и заработал с таким проворством, с каким на Руси шинкуют капусту. Сцибор быстро приноровился к ударам, встречая их крепкой защитой, а однажды скользнул своей саблей вдоль сабли противника, обвил её по-змеиному и резким кистевым движением вытянул у него из руки. Сабля сверкнула на солнце и отлетела далеко в сторону. Толпа загоготала. Бердоулат отчаянно взвыл, вырвал из ножен кинжал и прямо с коня прыгнул на Сцибора. Тот едва успел отскочить в сторону, и Бердоулат грохнулся оземь. Нет, недаром говорилось, что татарин, свергнутый с коня, лишённый оружия и тяжело раненный, никогда не попросит пощады, а будет драться до последнего издыхания руками, ногами, зубами, чем только может. Бердоулат обхватил ногу Сцибора и попытался свалить его. Старый рыцарь хотел освободиться, но, не привыкший к таким битвам, успеха не имел. Толпа пришла в движение и начала выкрикивать угрозы. Кто знает, к чему бы привело их свершение, и Матвей подтолкнул Семёна. Они давно уже научились понимать друг друга без слов. Семён оторвал татарского царевича от соперника и крепко встряхнул, словно приводя в чувство.