Текст книги "Воровские гонки"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

– Откуда ты знаешь?

– Я уже говорил, я – профессионал... Вот я сейчас вам скажу, что через сутки после отпуска товара из этого магазина уволились две девушки: кассирша и продавщица из отдела телевизоров. Скажу, а вы броситесь их разыскивать по городу. Возможно, найдете. И что потом?

– Я их убью!

– Вот именно. А за что?

– Значит, эти две мочалки меня и обокрали?!

Оба кулака Рыкова лежали на столе. Пивная кружка рядом с ними смотрелась коньячной стопочкой. Рыжие волосы на пальцах шевелились и переливались в свете хрустальной бра.

– Вряд ли, – с безразличием ответил Дегтярь. – Возможно, их увольнение – случайный факт. Но я уже работаю по этой версии. И по ряду других. Скорее всего, красноярцы и есть главные действующие лица этого мошенничества...

Кулаки уплыли под стол. Рыков насупил брови, пожевал ими кожу под веками и поделился своими ощущениями:

– Ну, я вконец запутался! Так кто украл: бабы или эти... новосибирцы?

– Красноярцы.

– Да и хрен с ними! Хоть чукчи! Ты мне скажи, будут у меня деньги

через неделю?

Дегтярь не любил по сто раз говорить об одном и том же.

Отвернувшись, он изучил цветную россыпь этикеток на бутылках бара, скучную физиономию бармена, ноги официантки, плавно несущей по залу поднос с пятью бокалами для новых посетителей, потом вернулся взглядом уже к своей полупустой кружке, приподнял ее с картонного диска, украшенного золотой арфой, промолчал и после повторного вопроса Рыкова и, не поднимая глаз от собравшейся у стенки беленькой нитки пены, попросил:

– Мне требуется от вас один список. Я не думаю, что он будет слишком велик. Вы можете написать его прямо сейчас.

– У меня и ручки-то нет...

– Возьмите, – протянул свою Дегтярь.– Вот вам и блокнотик.

– А что писать?

– Фамилии тех, кто знал цифровой код ваших карточек. Это первая колонка. Во вторую впишите тех, кто мог иметь к ним криминальный доступ...

– Это как?

– Ну, к примеру, мог на время вытянуть у вас их из кармана, из стола...

– В офисе?

– Да. В офисе, в машине, дома, наконец...

Едкий смех Рыкова гулом трубы качнулся над столом. Скучный бармен посмотрел на огромного посетителя с испугом.

– Так это мне твоего блокнота не хватит! – пророкотал он. – Значит, в список загонять весь персонал компании, шофера, друзей, банкиров, домработницу?! Так, что ли?

– Вы хотите сказать, что любой из вашей фирмы мог зайти в ваш кабинет и списать номера карточек?

– А что тут такого? У меня современная контора! Отношения – вполне демократические. Абсолютно со всеми!

– Ладно. Пишите всех, кого считаете нужным, – сдался Дегтярь.

Он не любил привлекать внимание. А шум, рождаемый оперным голосом Рыкова, делал почему-то именно его, Дегтяря, центром внимания, как будто это именно он заставлял так орать рыжего гиганта.

– У меня одно условие! – не сбавлял громкость Рыков.

– Какое?

– Лялечку я не впишу. Ни в тот список, ни в этот...

– Это ваше право, – согласился Дегтярь и просто ощутил прилив счастья оттого, что его шариковая ручка, сжатая монументальными пальцами горе-миллионера, забегала по страничке блокнота.

Глава двадцать вторая

ОГРАБЛЕНИЕ ПО-РУССКИ

В последнее время Топора стала мучать бессонница. То ли газа,

распыленного в купе, ему досталось больше, чем другим, то ли страх

бодрил сильнее обычного, но только не было ночи в Приморске,

которую бы он проспал от и до.

На этот раз его вышибло из сна в третьем часу. Он вскочил на кровати, широко распахнув рот, и с жадностью рыбы, выброшенной на берег, стал хватать вонючий липкий воздух. Перед глазами дымкой таяло видение сна: черная бездонная пропасть, узенькая, канатом раскачивающаяся дощечка, переброшенная с края на край и Топор на середине этой дощечки. Назад идти нельзя. Почему нельзя, он не понимает. Есть только один путь – вперед. Нет, два пути. Еще один – вниз, в черную пасть пропасти. Оттуда слышны какие-то голоса, стоны, всхлипывания. Его словно умоляют не упасть, хотя он не понимает, что от этого тем, кто уже упал. Наоборот, они бы обрадовались, если бы он тоже свалился.

Доска вибрирует натянутой струной. Кажется, она издает звук как настоящая струна. Топор никогда не слыхал такой мелодии. Он не знает, что по теории вероятностей люди за все века не смогли написать больше одного процента от всех возможных мелодий. Ведь музыка – это всего лишь комбинация нот, тонов, октав, воспроизведенных в определенной последовательности. Мелодия максимального страха еще не придумана людьми. Он слышит ее сейчас, но не может запомнить. Да и зачем ему запоминать. Он не композитор.

Он делает еще шаг и от ужаса вскидывается. Вскидывается на самой громкой тональности мелодии. Перед глазами качается красивое лицо Босса, всплывшее на его пути во сне. Оно спокойно и уверенно. Топор знает цену этому спокойствию. Он еще не видел людей хитрее и злее Босса. Даже в зоне.

– Два арбуза! – выкрикнув, выгнулся на койке Жора Прокудин. – Два... Два... Два... Два... Два-а-а...

И затих, уплыв в сон.

В его голове, на тумбочке, – грязный халат сборщика дани на колхозном рынке. От него даже за три метра несет запахом гнилых овощей. Такое впечатление, что сборщик дани еще и подрабатывает уборщиком, причем вместо тряпки использует свой халат.

Поверх него белеет книжечка с квитанциями. В свете луны, нагло льющемся в комнату, она выглядит куском мыла. Наверное, потому, что Топору очень хочется смыть с лица и шеи липкий, как силикатный клей, пот.

– Два-а... Два-а... Два-а...

– Хум-м... Хум-м... Хум-м, – прожевала в ответ Жоре Прокудину Жанетка.

Ее голенькая ножка с жалкими тоненькими пальчиками виднеется из-под простыни. Если бы не Жора, Топор бы ее поцеловал. Но даже спящим Прокудин кажется ему подглядывающим. Есть что-то общее у Босса и Жоры. Такого никогда не будет у Топора. Пропало вместе с ровным носом.

Соскользнув с мокрой простыни, он босиком прошлепал на улицу, сел

на кирпичные ступеньки и долго смотрел на лужу. Так долго, что в

конце концов показалось, будто она похожа на лицо, а у лица разрез

губ как у Босса.

– Четыре дня... Четыре дня, – со стоном вслух напомнил он себе о том, что его ожидает в Приморске.

Если б не Жора с его мертвым сыщиком, он вразвалочку выписывал бы сейчас по улице в Нью-Йорке и пил пиво из банки. Нью-Йорк чудился ему городом, где баночное пиво растет на деревьях, а все жители поголовно миллионеры. Там он бы организовал турнир по метанию мячиков и сорвал бы куш не в тысячу долларов, а в миллион.

Четыре дня... Даже горячая Жанетка в Приморске перестала отзываться на его ласки. Может, обиделась, что он не защитил ее перед Жорой Прокудиным, когда тот внаглую отобрал остатки денег. А почему он должен был защищать, если сам не понял, зачем она грохнула столько миллионов на прозрачный мешок с веревочными бретельками.

Легкое облачко мазнуло по луне, закрыло ее. Двор стал синее и угрюмее. Топор повернул голову влево, посмотрел на дверь хозяйского сарая, в котором он вчера заметил бухту веревки и вдруг понял, что жизнь можно продлить на целых четыре дня.

Обувшись и натянув на грудь спортивную майку, он перочинным ножом отодрал петлю замка, загрузил на плечо канат, оказавшийся потяжелее автомобильной шины, и поплелся со двора. Собака, перевидавшая за последние три сезона не меньше тысячи человек во дворе и уже не воспринимавшая людей как вообще чужих, взбрехнула во сне от шагов Топора и снова уснула.

А он минут через сорок, старательно минуя редких ночных бродяг, притопал на улицу Привольную к дому номер семнадцать, по лестнице забрался на крышу, полюбовался луной, ставшей еще ближе и крупнее, размотал бухту и один ее конец старательно привязал к стальной ступеньке лестницы, ведущей с последнего этажа на крышу.

– Девять... Восемь... Семь, – нашел он взглядом нужный балкон.

Его пустоте могли позавидовать другие балконы дома. Везде что-то стояло, лежало, висело, а на этом даже не было деревянного настила. Как родили его строители, так и висел он во влажном ночном воздухе Приморска.

Топор с детства боялся высоты. Так боялся, что даже себя презирал, когда выбирал поезд вместо самолета если нужно было куда-то добраться по стране. Но сейчас высота плохо ощущалась. Приморск не был столь тщательно иллюминирован как Москва. Внизу лежала сплошная чернота. И уже в десяти метрах от глаз тоже была чернота. Он исчезала на время лишь в те минуты, когда облака открывали луну. Да только облака, словно заметив наверху Топора, стали открывать ее все реже и реже. Он спускался вроде бы не с крыши многоэтажного дома, а с газетного киоска.

Потерев ладони о пыльный битум крыши, Топор убедился, что они не

скользят, и только после этого спустился по канату на балкон

седьмого этажа.

Город молчал, наблюдая за ночным скалолазом. Город не мешал Топору.

Перочинным ножом он отодрал штапики с самого большого стекла, выставил его на балкон. Отдохнул с полминуты и сделал то же самое со вторым стеклом. Правда, оно плохо вынималось, и он в отчаянии уже подумывал его разбить, но стекло, словно почувствовав, что пришла пора его смерти, сдалось, как-то так напряглось, сжалось и все-таки выскользнуло из рамы.

В комнате Топор сразу бросился к стоящим в углу двум огромным сумкам. В таких клетчатых уродцах челноки всех мастей обычно возят товар по бескрайним просторам СНГ.

Свет фонарика скользнул по истертым бокам сумки, нашел замок-молнию, и он с неожиданной легкостью поддался Топору.

Сердце молотило помпой, откачивающей воду из бассейна. Глаза горели вулканическим огнем. Все существо Топора ждало денег. Ждало толстых сухих пачек с хрустящими купюрами. Он вообще не понимал, почему Жора Прокудин ждет этого банкира. Проще простого: деньги там же, где их хозяин. Почему Жора не додумался до этого? Нет, все-таки у него нет мозгов Босса. Босс бы точно послал Топора выпотрошить квартиру банкира.

Дрожащими пальцами он пошарил в сумке, но ничего твердого сверху не отыскал. Это не понравилось Топору. Пинком он свалил сумку набок и стал выгребать ее содержимое на пол.

Целлофан хрустел и переливался всеми цветами радуги. Под целлофаном в десятках пакетов скрывались женские комбинации, трусики, лифчики, майки, кофточки, колготки.

– Ур-род! – ругнулся на хозяина квартиры Топор. – Зачем ему это дерьмо?! Он же банкир!

Последним из сумки с самого дня выпал черный полиэтиленовый пакет. Он был размером с силикатный кирпич. Пачка денег чем-то похожа на кирпич. Наверное, не только формой, но и тем, что может неплохо ударить по мозгам.

– Деньги! – обрадовался Топор. – Денежки! Миленькие мои! – взасос поцеловал он теплый брикет.

Он разгрыз угол, сжал жесткий вонючий полиэтилен зубами и рванул

от себя пакет. На пол белым новогодним конфетти сыпанули таблетки.

– У-у, – не разжимая зубов, самому себе сказал Топор и ничего не

понял.

Пришлось выплюнуть невкусный полиэтилен.

– Ур-род! – опять отругал он банкира. – Инвалид он, что ли? Зачем ему столько таблеток?

Сев на корточки, он поднял одну из них с пола, понюхал, но ничего не ощутил. Таблетка пахла известью. В детстве, когда мама Топора белила стены в комнате, так пахло во всем доме.

Он куснул ее и тут же ослеп от яркого света.

– На пол! – рявкнул свет, плитой навалился на плечи и затылок Топора, припечатал его щекой на колючие таблетки и стал бесцеремонно закручивать руки за спину.

– Тьфу-у... У-у... Пу-усти, – вбок прохрипел, еле отплевавшись, Топор. – Ты это... того...

– Ну что? – спросил свет.

– Оружия нет. Если не считать перочинный нож, – ответил ему тот же свет, но уже другим, более грубым голосом.

На запястьях щелкнули наручники. Этот мерзкий звук Топор знал наизусть. Он разок, на всякий случай, дернулся, но разве можно спастись от света, если он навалился на тебя со всей силой.

– Переверните его, – потребовал свет.

Топора рванули вверх и развернули лицом к загорелому капитану милиции. У него были красные, будто сигнальные лампочки, глаза, и ощущение, что Топора свалил все-таки свет, а не этот капитан, стало еще сильнее. Глаза были слишком усталыми. Им не хватало силы.

– Фамилия, имя, отчество, место жительства? – безразличным голосом произнес капитан.

– Ты это... того, – ответил Топор.

За спиной капитана дыбились четверо омоновцев в засаленных бронежилетах. Еще двое стояли у окна, изучая его плотницкую работу.

Из-за серой стены омоновских грудей выполз седой мужичок в дурацкой полосатой пижаме а-ля пятидесятые годы, привстал на цыпочки и шепотом проскороговорил на ухо капитану:

– Ворюга! Точно – ворюга! Я сплю плохо. Вышел на балкон покурить. Я, знаете, "Приму" люблю. Сейчас, конечно, "Прима" не та. Обман один, а не "Прима". Но у меня еще есть запас со времен Горбачева. Не желаете?

– Что?-обернулся капитан.

– Я, говорю, канат заметил. И вроде как шебуршится кто надо мной. А я точно знаю, что сосед сверху в отъезде. Он вообще-то парень нехороший, не наш, не местный. С жильцами не здоровается, по ночам шумит, девок водит. Знаете, когда у тебя над головой стучат и стонут, мало приятного...

– Кто стонет? – не понял капитан.

– Ну, я же говорил, он девок водит...

– Так какая у тебя фамилия? – забыв о дедушке-стукаче обратился он к Топору.

Квадратный омоновец, собиравший с пола таблетки, оттер дедка от капитана и прохрипел командиру на ухо:

– Экстези. Наркота.

– Неужели это хаза курьера? – напрягся капитан.

– Похоже. А кривоносый, наверно, обычный наркоша. Знал, что здесь распространитель живет. А у самого, видно, ломка... Да вы на его губы посмотрите, товарищ капитан! Все в порошке. Он таблетки лопал...

– Ничего я не лопал! – огрызнулся Топор.

К лицу капитана всплыла книжица с потертой зеленой обложкой. "Свидетельство о рож...е," – прочел то, что осталось на ней, Топор. Книжечку держал волосатыми пальцами рыжий омоновец. У него было лицо именинника.

– Где надыбал?! – удивился капитан.

– В шкафу. Под тряпками... Помните физиономию?

– Вот гад!.. Значит, он здесь обретается! Мы его полгода ищем, а он тут спокойненько обретается.

– Дед говорит, он в отъезде.

– Да слышал я!

Топор мрачно смотрел на омоновцев, копающихся во второй сумке и

жалел себя. Ничего у него толком в жизни не получалось. Если бы не

Жанетка, он бы и тех денег, в Москве, ни копейки не заработал. Вот

не шли к нему деньги – и все. Может, просто рановато по возрасту.

Как там говорят? В двадцать лет удачи нет и не будет, в тридцать лет ума нет и не будет, в сорок лет денег нет и не будет.

Чуть позже Топор вспомнил, что в русский дартс он все-таки кое-что подрабатывал, и ощущение собственной ущербности стало чуть слабее. Горьким глотком слюны Топор сглотнул только сейчас пришедшее к нему напоминание, что он – именинник. Ему исполнилось двадцать семь. Про ум еще, вроде, спрашивать рано. Про удачу поздно.

Дни рождения начинаются на рассвете. У Топора были, скорее, сутки рождения. Настенные кварцевые часы с неврастенично дергающейся секундной стрелкой отсчитывали четвертый час ночи. День рождения еще не начался, но сутки уже давно шли. И это ощущение приближающегося рассвета, приближающегося дня рождения бросило Топора сквозь стену из омоновских бронежилетов.

Плечом он пробил ее, вылетел в узкий коридор, боднул в грудь пришедшего по вызову в квартиру участкового, щупленького узколицего лейтенантика, и загрохотал пудовыми кроссовками по ступеням... Он не видел, как вылетел на балкон капитан и закричал курящим у автобуса двум омоновцам:

– Ловите его на входе!

Он слышал только грохот подошв преследователей, раскалывающий дом надвое. Топору чудилось, что он оторвался от врагов. Он не подумал о том, что омоновцы на чем-то же приехали.

– Ха-а! – по отмашке сослуживца врезал омоновец дверью по лицу Топора, когда он пытался выпрыгнуть из подъезда.

Серый, тронутый робким рассветом, воздух Приморска качнулся в таких же серых глазах Топора и вдруг рухнул под натиском тьмы. Если в квартире его привалил свет, то теперь – чернота.

– Готов? – заботливо склонился над ним омоновец.

– В отключке, – ответил другой, задрал голову и прокричал со счастьем в голосе: – Мы его задержали, та-ащ капитан!

_

Глава двадцать третья

ГВОЗДЬ НОМЕРА

Просидеть на корточках час может только зек. Или бывший зек. Топор просидел с пяти до девяти утра.

В душной вонючей камере вместе с ним находились еще три парня.

Двое спали прямо на цементном полу, а третий, беспрерывно озираясь, все время что-то выцарапывал на стене. Когда радиоприемник с улицы, еле-еле слышимый через зарешеченное окошко, прошипел о наступлении девяти часов на просторах Приморска, Топор потребовал от писателя:

– Сядь, козел! Не нервируй!

Спина парня дрогнула. Он обернулся медленнее обычного и тихо произнес:

– Слово нельзя убить...

– Можно! – гаркнул Топор. – Щас хрястну по черепу – и убью! Со всеми словами сразу!

– Хочешь, я напишу стихи о тебе.

Костистое лицо парня с фингалом под левым глазом даже не сделало попытки обидеться. Он покатал между ладонями гвоздь так, как скульптор раскатывает глину, и спросил:

– Вот как тебя зовут?

– Толик... Рифма – алкоголик. Меня этому уже в зоне научили. Откуда у тебя гвоздь?

– Оттуда, – вскинув подбородок, кивнул парень на ржавые решетки оконца. – С воли... Вот смотри... Твой час еще наступит, Толя, к тебе вернется воздух воли, и ты заметишь поневоле, что нет на свете горше доли, что нет на свете хуже роли, чем та, где слишком мало боли...

– Это почему же? – удивился Топор.

– А потому, что жизнь изначально – это трагедия. Для каждого. И если ты в пути не изведал боли, если ты все время был счастлив и спокоен, значит ты нарушил великий замысел...

– Чего-чего? – не успел ничего запомнить Топор. – Какой

замысел?

– Мудрость дается только страдавшим. И после приобретения она

тоже дает страдание. Еще большее...

– А если у меня куча "бабок"? – попытался его переубедить Топор. А?.. Если у меня хаза, крутая тачка и полно телок, так почему я должен страдать?

Он вскочил с корточек, неприятно ощутив, что ноги перестали слушаться, и протянул исцарапанную ладонь:

– Дай гвоздь, фраер!

– Я еще это... не дописал поэму...

Топор провел взглядом по клинописи, тянущейся метра на полтора по стене, и пояснил:

– Когда топтун увидит твои каракули, он тебя заставит их зубами соскребать. Врубился, Пушкин? Гони гвоздь!

Дрожащие пальцы поэта выполнили приказ.

– Ладно. Я на воле допишу. По памяти.

– А тебя за что взяли? – удивленно спросил Топор, пробуя гвоздь

на остроту о мозоль на сгибе указательного пальца правой руки.

Точно над мозолем на фаланге того же пальца синела буква "Ж".

Единственную татуировку на своем теле он сделал в память о

Жанетке. И даже не в зоне, а уже на воле. И почему-то очень этим гордился, хотя буква Жанетке не нравилась. Она так и говорила: "Комар какой-то пьяный! Еще и посиневший!" Топор глупо отшучивался:"Он денатурату напился".

– Я ночью на пляже стихи декламировал, – прервал изучение

Топором остроты гвоздя поэт. – Море и ночь внимательно слушали меня. А потом появились сотрудники милиции на машине, стали задавать глупые вопросы, потребовали документы, а я их, как назло, оставил в комнате у хозяйки. Я, знаете, снял недорого. Совсем недорого...

– Стихи, небось, сопливые? – решил Топор. – Про любовь, поцелуйчики и все такое?

– Лучшие стихи на земле написаны именно о любви.

– Фигня это все! Знаешь, какой у меня самый любимый стих? Вот послушай:

Если даже спирт замерзнет,

Все равно его не брошу.

Буду грызть его зубами,

Потому что он хороший!

Бледное лицо поэта покрылось розовыми пятнами. Он смущенно прокашлялся и выдал устную рецензию:

– Это калька со знаменитого стихотворения детской поэтессы Агнии Барто. Причем, вульгарная калька...

– Фраер ты моченый, а не поэт! – ругнулся Топор. – Ничего ты в стихах не понимаешь! Жизни ты не видел! Вот зону не видел?!

– Не-ет.

– То-то! Кто зону не видел, никогда хороших стихов не напишет. Потому как все крутые поэты в тюряге сидели! Что Пушкин, что Лермонтов, что Достоевский...

– Пушкин и Лермонтов не сидели. Они были в ссылках. На югах. Достоевский сидел. Но он вовсе не поэт...

– Много ты понимаешь! Да если ты, фраер, хочешь знать, я...

Рукой Топор рассек воздух, запретил поэту говорить. В стальной двери камеры зашурудили ключом, и он торопливо выпалил:

– Тебя сейчас выпустят. Молчи, не перебивай! Выпустят! Дай мне слово, что ты сейчас же побежишь к моим корешам и расскажешь, где я... Даешь?

– Если речь идет о таком светлом деле, как спасение и...

– Заткнись! – гаркнул Топор. – Запомни адрес...

Он еле успел назвать номер дома. Окрашенное в темно-красную краску чудовище проскрежетало, напомнив о себе, что имеет право называться дверью, и открылось ровно наполовину. В камеру сделали по полшага два милиционера, обвели уверенными взглядами двух спящих задержанных бомжей, бледного поэта, остановились на опухшем лице Топора, и один из них, тот, что поменьше, поседее и покругломордее, радостно изрек:

– Ну, вот мы и свиделись, боксер!

После удара подъездной двери щека Топора перестала дергаться. Это было единственное хорошее событие, произошедшее с момента задержания. Но зато теперь щека опухла, и он ощущал, как ныли верхние скулы.

– Не узнал? – повторил милиционер.

Конечно, Топор узнал майора. Хотя тот человек на улице был в гражданской рубашечке и с пистолетом, а у этого сиротливо лежала на погоне звезда и сдавливал шею проутюженный синий галстук.

– Ну-ка веди его в кабинет к начальнику отделения, – приказал майор другому милиционеру.

– Выходи! – приказал тот.

Заученным жестом Топор сомкнул руки за спиной, ссутулился и в раскачку двинулся мимо майора. Топору очень хотелось почесать красные полосы на запястьях, оставшиеся от наручников, но он упрямо сжимал в правом кулаке гвоздь.

– И-иди шустрее! – пнул его в спину милиционер, и Топор еле устоял, вылетев из камеры в коридор.

Где-то справа ощущался выход из кирпичного здания отделения. Там стояли пять-шесть милиционеров в бронежилетах и с "калашниковыми" наизготовку. Если бы Топора повели вправо, он бы поверил в расстрел. Вот точно бы поверил, хотя и знал, что без суда не расстреливают. Но его повели влево, и уже через полминуты он пожалел, что не вправо.

В комнате с зашторенными окнами стояли люди, которых он не мог

не узнать. На их лицах его автографами заметно выделялись синяки и кровоподтеки.

– Узнали, мужики?! – обрадованно спросил майор переодетых в гражданское милиционеров.

– А то! – ответил за всех двухметровый здоровяк.

Топор что-то не припоминал, чтоб он бил таких высоких. Дотянуться до его физиономии он смог бы только после прыжка на стул. Но стулья на улицу выставляют в похороны. Или на поминки. Возможно, в Приморске такого обычая нет. А в родном Стерлитамаке есть.

– Кто первый? – спросил майор.

– Я, – грустно ответил коротышка с заклеенной переносицей.

– Давай.

Коротышка обошел стол, стоящий посередине комнаты, и резко, без замаха, ударил носком туфли по коленке Топора.

– Больно же! – согнулся бывший метатель мячиков, но никто не обратил внимания, что он сжал коленку как-то странно – кулаками.

– Дай я! – выкрикнул еще один милиционер и с размаху, сочно,

вмял Топору в живот снизу свою пыльную кроссовку.

– Тв-варь! – оттолкнув еще не бившего парня, подскочил к нему двухметровый и кулачищем саданул в висок.

От прыжка у здоровяка заныла натертая пятка, напомнила о себе, и он этой же ногой, будто почувствовав, что и ей хочется отвести душу на беззащитном парне, со всей дури ударил упавшего Топора по бедру.

– Бо-ольно же! – взвыл поверженный.

– А ты наших бил, думаешь, им не больно было?! – вплотную наклонившись к нему, проорал двухметровый.

– Вы только не убейте его, – вяло напомнил о себе майор. – Мы даже его фамилии не знаем...

– Узнаем! – не разгибаясь, брызнул в лицо поверженному двухметровый. Тебя как зовут, красавчик?.. Где тебе так чудненько носик вправили?

– Н-на! – снизу вверх вскинул кулак Топор и с радостью увидел, как проявилась и будто бы лопнула кровью ровная линия на лице здоровяка, протянувшаяся от нижней губы через щеку, глаз и бровь к середине лба.

Боль отшатнула амбала, выпрямила. Двухметровый некрасиво, по-детски мазнул себя по лицу и в ужасе вскрикнул:

– Он порезал меня! Я не вижу левым глазом! У него финка!

Распахнувшаяся дверь преградила ему путь к Топору. Если бы не эта дверь, он бы уже убил его одним ударом ботинка.

– Что тут происходит? – заполнил собою комнату непомерно толстый подполковник милиции.

Рубашка на его животе разошлась, и в щели плавно шевелились густые черные волосы. Подполковник обвел всех мокрыми грустными глазами и остановился на майоре:

– А, это ты, Вадим... Чего тут у вас?

– Глаз... Глаз, – попытался напомнить о себе зажавший ладонью левую щеку двухметровый.

– Учим тут одного, – уже без начальственной строгости произнес майор. – За старые грешки...

– И обязательно надо это делать на территории моего отделения, попрекнул его подполковник и со всхлипом отер пот со лба, щек и всех своих подбородков. – А к себе в городское УВД ты его забрать не можешь?

– Еще не все формальности соблюдены. Его же взяли ночью на гоп-стопе на территории твоего отделения...

– А-а, это тот, что залез в квартиру наркокурьера?

– Да.

– Смотри-ка! Значит, он нам помог обезвредить преступника.

– Ничего он не помог. Курьер в отъезде.

– Гла-аз, – голосом ребенка пожаловался здоровяк.

– Чего у тебя? – не понял подполковник.

Огромная ладонь упала с лица, и подполковник из пунцового стал бледным.

– Н-на, – протянул он здоровяку свой влажный платок. – Вы... вытри.. Глаз же вы... вытек...

– А-а! – рванулся двухметровый к обидчику и ногой стал вбивать и вбивать в него всю свою злость.

Сжавшийся в комок Топор даже не пытался махать в ответ гвоздем. Вряд ли его сейчас спасла бы самая закрытая из всех известных ему боксерских позиций. От ярости нет защиты. Ботинок с каждым ударом будто бы пробивался к сердцу, чтобы футбольнуть его, вышибить из костистого тела Топора.

– Ус... успокойте его, – вяло потребовал подполковник.

Четыре пары рук с трудом оттащили здоровяка от посиневшего Топора.

– Убью!.. Все равно убью!.. Я теперь инвалид навеки!.. Я...

– Не ной! – потребовал майор. – Сделаем, что как бы при исполнении потерял. Тащите его к врачу, – приказал другим милиционерам. – Тащите, а то еще заражение крови схлопочет. Чем он его?

– Гвоздем, – заметил кто-то выпавший из вялых пальцев Топора острый кусочек металла.

И как только прозвучало слово, пальцы напряглись, подвигались и поползли к гвоздю. Носком туфли майор опередил их. Футбольнутый гвоздь перелетел комнату, со звоном ударился о стену и, вернувшись по дуге, упал к ногам подполковника.

– Дежурный! – в ярости заорал он. – Где де...

– Я-а, та-ащ па-а...

На пороге стоял капитан с намертво усталыми глазами. Казалось, он не спал всю жизнь, с самого рождения.

– Почему у задержанного гвоздь?! – качнул всеми подбородками подполковник. – Кто обыскивал?!

– Не могу знать! Я полчаса назад заступил. Я...

– Уведите его в камеру! – потребовал он. – И это... Умойте хотя бы. Страшно смотреть...

– Есть!

Майор подобрал с пола гвоздь, посмотрел на ноги Топора, которого с трудом волокли по коридору двое сержантов, и вслух подумал:

– Ну ничего... Я тебя завтра в УВД города переведу. Тогда поближе познакомимся...

Глава двадцать четвертая

СЛОВО ИЗ ПЯТИ БУКВ ПО ГОРИЗОНТАЛИ

Одиннадцать утра – мертвый час для отделения милиции. Все совещания закончились, патрульно-постовые группы разъехались, задержаний нет (не вечер и не ночь все-таки!), обед еще не наступил.

Жирные южные мухи в блаженстве полета осваивают комнату дежурного помощника начальника отделения. Капитан с глазами сварщика лежит на топчане и шевелит пальцами ног. Когда он сгибает пальцы вовнутрь, синтетические носки отлипают от подошвы, когда вверх – опять прилипают.

– На пляж бы сейчас, – говорит он голосом трагика, и сержант, разгадывающий кроссворд и совершенно не услышавший начальника, уверенно отвечает:

– Так точно!

– Хотя сейчас на пляже, как говорится, тоскливо... Самые красивые

девушки ушли подремать... Вот ве-е-чером... Кстати, а вот ты

знаешь, почему у француженок такие хорошие фигурки?

– Так точно!

– Что, правда, знаешь? – приподнимает голову капитан.

– Никак нет! – наконец-то доходит до сержанта, что он сказал что-то не то.

– А-а!.. То-то! – расслабляет натруженную шею капитан. – Потому что француженки, как говорится, ложатся в постель в восемь вечера...

– Понятно.

– Ложатся в постель в восемь, чтобы в десять встать и идти домой... А-а-ха-ха-ха, – искренне радуется избитой шутке капитан.

В обычной, неслужебной жизни оба они – хорошие люди, добряки и рубаха-парни, но дежурка, как только они в нее ступают, тут же переделывает их, делая глупее и злее. Прямо по поговорке: как одену портупею, так тупею и тупею. Наверное, в дежурке живет какое-то странное невидимое животное. Всякого попадающего сюда оно начинает жадно облизывать, забивая слюною глаза, уши и рот. Достаточно сказать, что кроссворд, на который дома сержант тратит не больше десяти минут, в дежурке не поддается за полчаса.

– Роман Достоевского. Пять букв, – спрашивает сержант у дежурки.

Но животное, уже облизавшее его со всех сторон, старательно молчит. Капитан – тоже. Ему надоел эксперимент с носками и теперь он считает мух, пойманных за сегодняшнее дежурство на липкую ленту.

– Не знаете, та-ащ капитан?

– Чего?

– Роман писателя Достоевского...

– "Братья... как их там... Карамазовы".

– Да этот фильм я видел. Тут одно слово. Из пяти букв.

– А по пересечению какие-нибудь слова есть?

– Да. Получается, что в этом романе первая буква "и".

– А-а!.. Эт ясно: "Игрок"!

– Точно. Спасибо, та-ащ капи... А тогда другое слово по вертикали не проходит. А тут верняк – "Театр". Я это слово уже проверил... Значит, последняя – "т"...

– Такого и слова-то нет, чтоб "и" в начале, а "тэ" в конце...

В этот момент две самые жирные мухи, словно пара истребителей, идущих на одну и ту же цель, с лету врезались в липкую ленту, и в дежурке стало чуть тише.

– Добрый день! – возникла за стеклом рекламной красоты мордашка. – Мы из городской студии телевидения...

Заученным движением капитан выбросил себя из топчана, как из катапульты, за секунду вогнал обе ступни в мокрые туфли и утяжелил голову фуражкой.

– Слушаю вас! – обратился он к девушке.

– Мы из передачи "Человек и закон", – поправив черные очки, пропела девушка. – Выходим по субботам. По городскому каналу. Надеюсь, вы нас смотрите?

– Конечно! – одновременно ответили стоящие перед нею по стойке "смирно" капитан и сержант, хотя ни тот, ни другой никогда не смотрели эту передачу.

– Нам нужно отснять пятиминутный сюжет у вас, – устало выдохнула девушка. – Как у вас тут душно!