Текст книги "Воровские гонки"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Они! Они!

Топор стоя лежал на стене из черных полиэтиленовых мешков и плакал. Слезы, смешиваясь с кровью у губ, ложились на скользкую ткань мешков, но в нее не впитывались. Мертвое не впускало в себя живое.

– Ты посмотри, сколько их здесь! Ты посмотри! – рыдал Топор.

Жорик вырвал из-под куртки рацию и без дрожи в голосе запросил: "Жанет, ты как?"

– Жду, – грустно ответила она. – Чего вы так долго?

– Стрельбу не было слышно?

– Чего-то хлопнуло вдалеке... А это стрельба? Толик жив?

– Жив, – подумав, не стал он ничего говорить о Бенедиктинове. – Живее всех живых... Мешки – наши. Гони фургон. Я буду у ворот. Смотри по схеме не перепутай улицу!

Топор все так же стоя лежал на мешках, но теперь он еще и пытался их обнять.

– Толян, пошли, – позвал его Прокудин. – Мы такой шухер подняли! А что если соседи прибегут!

– Я их урою, – не отрывая рук, прохрипел Топор. – Из карабина. Они у меня кровью умоются!

– Ты деда что... тоже убил?

– Откуда я знаю! Чайником он об стол треснулся. Это я точно видел. На столе еще карты лежали... Жора первым переступил порог дома. Переступил и чуть не онемел. Седого старичка на полу не было. Сиротливо лежал галош. Лежал и молчал. Будто знал, куда сбежал дед, и издевался над грабителями.

– Все... Кранты, – опять ощутил Жора Прокудин, что у него сменили голову. – Он ментов вызовет... Он...

Топор выбежал во двор, посмотрел на смятую справа от крылечка траву и крикнул:

– Туда!

Жора еле нагнал его у забора с тыла у дома. Голову мутило, но в сто раз сильнее, чем у качелей. Казалось, что внутри нее плескалось что-то желто-зеленое и ядовитое.

– Вот он, с-сука! – первым заметил лежащего у забора деда Топор.

– Не... не уб-бивайте меня, – под всхлип попросил он. – Я не скажу про вас если что...

У деда, судя по всему, не хватило сил перелезть забор. Он дополз

до него и теперь лежал бревном и не мог даже пошевелиться.

– Ре-обра... У меня ре-обра сломаны, – на одной ноте пропел он.

– Не надо, – взялся Жорик за подпрыгивающее запястье на правой руке Топора. – Он не скажет...

– Знаем мы таких!

Гул автомобильного движка заставил их обоих повернуться в сторону двора.

– Жанетка! – первым произнес Жора Прокудин, и ему стало еще страшнее, чем до этого.

Наверное, потому что самое трудное и важное начиналось сейчас. А о том, что уже произошло, он как-то и забыл.

Глава пятьдесят шестая

И БУДЕТ ЧАС, КОГДА ЖИВЫЕ ПОЗАВИДУЮТ МЕРТВЫМ

Новенький фургон "Газель" свернул с проселочной грунтовки в ночной лес, поплясал минут десять на буграх и впадинах, вырулил на крохотный пятачок в березняке и остановился.

Жора Прокудин лег лбом на баранку и замер.

– Ты чего? – повернула к нему заплаканные больные глаза Жанетка.

– Не могу... Мотор болит, – не отрывая лба от тугих витков проволоки на руле, показал он на грудь.

Молчание Топора было самым лучшим дополнением к их диалогу. Он смотрел на сереющее небо и думал, что если у людей есть души, то душа Бенедектинова поднималась к этому мрачному серому небу рядом с душой убившего его охранника, и в этом их параллельном полете была какая-то несправедливость. А потом он представил, что и его душа точно так же вознесется на небо рядом с душой умершего в те же секунды монаха, кристальнейшего человека, и ему стало скучно от подобного равенства, царящего на небе в отличие от земли.

– Давайте похороним Бенедиктинова здесь, – сказал в пол Жора Прокудин. – Он как-то говорил, что любит березы...

– Когда он это говорил? – удивился Топор.

– Или отвезем его в морг... Как неопознанный труп... Откуда он хоть родом?

– Ему – все равно, – сухим горлом произнесла Жанетка.

– Жорик, я так больше не могу, – открыл дверцу Топор. – Давай посмотрим, сколько денег в одном мешке... Потом перемножим на число мешков и...

– У сыщика в книжке ясно было записано – два миллиарда долларов...

– Значит, там не рубли, а доллары?

– Ты меня удивляешь, Топор! – еле поднял голову с руля Жора Прокудин. – Кто же хранит такие деньги в рублях! Подели два миллиарда на число мешков – и все...

– Нет, не могу!

Топор выпал из машины, прополз на четвереньках по мокрой траве, с трудом встал. Поясница болела так, будто ее перепилили.

– Дождь будет, – заметил он, что посеревшее небо на западе стало темнеть. – Сильный дождь...

Он вернулся к машине, достал из бардачка два ножа с почерневшими

лезвиями и, не взглянув на них, зашвырнул к деревьям.

Березы вздохнули и быстро-быстро заговорили о чем-то на своем

языке.

– Нет, не могу! – окончательно решил Топор. – Я должен их понюхать! Должен! Я не могу!

Он обошел фургон, распахнул дверцы и, не глядя на лежащего поперек машины на спине Бенедиктинова, ухватился за самый верхний мешок и выволок его наружу.

В робком свете сумерек он казался еще чернее, чем до этого. Как будто по пути от дачи его еще разок подкрасили.

Костистыми пальцами Топор ощупал бока мешка. Пачки четко угадывались. Продолговатые, твердые, с колючими углами. Самые приятные пачки в мире.

Закрыв глаза, Топор представил синее-синее море, белую-белую яхту и себя самого на борту этой яхты. Потом он попытался еще раз представить Нью-Йорк, город, где полно автомобилей, девиц и жвачки, и ничего не увидел.

Слева, за лесом, кто-то очень сильный переломил ствол дерева, и от него под всплеск молнии во все стороны полетели похрустывающие на лету щепки. Глаза Топора удивленно распахнулись, но света, рожденного молнией, уже не увидели. Они опоздали.

– Толян, гроза начинается! – не вылезая с водительского места, прокричал Жора Прокудин. – Кончай самодеятельность! Поехали! Процесс уже пошел!

– Да-да, едем... Сейчас поедем, – под нос ответил Топор и вынул из кармана перочинный нож с наборной, зековской, ручкой из разноцветного пластика. – Только понюхаю. Хоть на секундочку "баксы" понюхаю...

Осторожно, стараясь не задеть пачки, он провел на боку мешка линию сантиметров в двадцать длиной. Просунул в надрез руку и ощутил приятное волшебное тепло. Хотелось вечно держать пальцы на плотных, перетянутых крест-накрест пачках.

– Мои-и... Ро-одные мои, – простонал он.

Бережно, стараясь не порвать дальше надрез, Топор вынул из мешка пачку и понюхал. Запах был затхлым и совсем неприятным. И еще банкноты оказались почему-то чуть короче, чем доллары.

Пальцем он разорвал бумажный крест на пачке и с удивлением посмотрел на портрет курчавого очкарика в левой части купюры. Таких молодых президентов Топор не видел ни на одной долларовой банкноте. В центре бумажке под густыми зелеными волнами, похожими на сетки против комаров, очень четко читалась надпись на чистейшем русском языке: "100 билетов".

Номер и серия, наложенные на еще одну цифру "100", но уже в правом верхнем углу банкноты, на секунду опять вернули в душу Топора уверенность, что это все-таки деньги, просто неизвестные ему. Он перевернул бумажку и на обороте не нашел ни номера, ни серии. Витиеватые буковки на фоне дурацких узоров болотного цвета повторяли уже прочитанную фразу о ста билетах. Только сотня была написана не цифрами, а буквами.

Наклонив купюру к робкому свету, Топор засек своими неизмученными чтением глазами розовые нитяные ворсинки. На рублях и долларах он видел точно такие. Или примерно такие. Счастье на секунду вернулось и вновь ушло. Что-то не пускало его вовнутрь. Поперек груди стояло что-то неудобное, чужое, и он боязливо крикнул в сторону кабины:

– Жо-ор, а посеки, что за деньги такие!.. У нас такие выпускались?

– Ну чего ты пристал?! – выпрыгнул на мокрую траву Жора Прокудин. Поехали! Дались тебе эти мешки! Дома пересчитаем!

– Посмотри... Это, кажись, не деньги... Написано: сто би... билетов...

– Как... не деньги?!

Прокудин за секунду преодолел пять метров по скользкой земле, вырвал из рук дружка банкноту и поневоле открыл рот.

– Вроде я этого очкарика по телеку видел, – сощурился Топор. – Или в Приморске встречал. Уже не помню. Но в Стерлитамаке точно его не видел...

– Еш твою мать! – как-то странно, совсем не смыкая губ, вымолвил Прокудин.

– Что-то не так?

– Это... это же... ма... ма... мавродик...

– А сколько он стоит?

– Ни... ничего он не стоит, – еле произнес Жора. – Совсем ничего...

– В натуре?.. А красивая бумажка... И это... смотри – водяные знаки есть... Вот посмотри наскрозь...

– Мама мия!

Жора Прокудин упал на колени к мешку, с усилием потянул полиэтилен на месте разрыва в разные стороны. Черная ткань грустно пропела что-то типа: "И-и-у" и выпустила на мокрую траву кучу плотных, крест-накрест перевязанных пачек.

– Точно... Ма... мавродики, – обвел их ошалевшим взглядом Прокудин. Мавродики... Мавродики... Мавродики.

Он говорил, а пальцы рвали и рвали бумажные кресты, и из под них освобожденно, с шуршанием рассыпались по росистой траве псевдоденьги с портретом курчавого парня в огромных очках. Сжав мясистые губы, он внимательно смотрел с тысяч зеленых бумажек вправо, на деревья. Он боялся встретиться глаза в глаза с Жорой Прокудиным.

– Это – ноль! Полный ноль! Тащи еще мешок!

По-стариковски сгорбившись, Топор прохромал к фургону, вырвал из его горячего нутра еще одного черного уродца.

– Поехали! Дождь начинается! – шатаясь подошла к ним Жанетка. – Что вы тут кавардак устроили?

– Дай нож! – заорал Топору Жорик. – Где нож!

– Вон в траве...

– Дай... Я сам...

Схватив зековскую реликвию, Прокудин сверху, как Топор в собаку, воткнул его в мешок, рванул вниз. Нож соскользнул по пачкам, воткнулся острием в коленку.

– А-а!.. Топор, с-сука! Ты не нож подсунул, а дерьмо! Твой нож порезал меня! Мне больно! Мне оч-чень больно!

И тут же забыл о темнеющей на коленке штанине.

– Мавродики!... И в этом мешке они! Топор, падла, тащи следующий!

– Что это такое? – кровавыми глазами обвела Жанетка усыпанную странными зелеными бумажками траву. – Что это?

– Ты никогда не играла в билеты "МММ"?! – вскинул голову Жора Прокудин.

– Нет... Так это деньги "МММ"?

– Это не деньги! Это дерьмо! Дерьмо! Дерьмо!

Следующий мешок Топор разорвал сам. Зубами. Купюры бумажными конфетти рассыпались по уже валяющимся пачкам. В этом мешке они были не упакованы.

По ним точками, марая бумагу, застучал дождь. Лес вокруг потемнел, сгрудился. Он будто бы хотел раздавить странных пришельцев, но поляна, последнее прибежище утренних сумерек, не пускало его.

Из машины летел мешок за мешком. Нож с окровавленным лезвием вспарывал их почти на лету. Вспарывал как бараньи туши. И так же, как из туши, из них сыпались внутренности. Одни и те же. Одни и те же.

– С-сука Гвидонов! Я сам задушу его! – заорал почерневший Жора Прокудин. – Прямо сейчас... В аэропорт... Я... Я... Ты помнишь тот сарай?! – повернул он к Топору страшное лицо.

– Наверно... Ну, если надо найду... Там шахта какая-то...

– Чего замер?! Кидай мешки!

– Да-да, я сейчас... Я кидаю...

Швырнув очередной мешок, он оступился, заскользил ногой по днищу фургона и поневоле толкнул Бенедиктинова. Поэт послушно перевалился на другой бок, протолкнул своим холодным телом воздух и упал ничком на купюры.

– Уроды! Что вы делаете?! – вскинула пальцы к распухшим губам Жанетка. – Ему же больно!

– Уже не больно, – прохрипел порванной глоткой Жора и пятерней стер с лица капли дождя, перемешавшегося с каплями пота. – Уже никому не больно... Ни-ко-му...

Очередной мешок зацепился за провод, торчащий у двери фургона, с писком разорвался и вывалил на ноги Бенедиктинова какие-то новые бумажки. Они были крупнее мавродиков, но деньги все равно не напоминали.

– Что это? – с последней надеждой в голосе спросил Топор.

Ножом Прокудин вспорол заклейку, и вид Московского Белого дома в игривой овальной рамочке окончательно вывел его из себя.

– Это – ваучер!.. Приватизационный чек!

– А его нельзя продать?

– Это такое же дерьмо, как мавродики... Только... только это чу... чу... чубайсик...

Упав на колени и совсем не ощутив боли в правой ноге, он закрыл ладонями лицо и с минуту не двигался. Замер на корточках и в опустевшем фургоне Топор. Молчала и упрямо не отнимающая от губ пальчики Жанетка.

Дождь перешел в ливень. Частые крупные струи секли по деревьям, по земле, по глупым смешным бумажкам, по людям, пытающимся что-то понять в своей странной, почти мертвецкой окаменелости.

– Госпо-оди! За что-о?! – первым нарушил молчание Жора Прокудин.

Вскинув руки к небу, он вроде бы пытался дотянуться или до чего-нибудь осязаемого, важного, до того единственного, что могло утешить его сейчас. Пальцы хватали прозрачный, совсем непрочный воздух и опоры не находили. Холодный злой дождь сек по лицу, по груди, по тянущимся ввысь рукам. По деревьям он не бил с такой яростью.

– За-а что-о-о?! – волчьим воем взвыл Жора Прокудин и на секунду ослеп от вспышки молнии.

– За все-о-о, – простонал в ответ лес. Или небо. Или дождь. Или Гром.

– Отда-ай мои де-еньги! – потребовал у голоса Жора Прокудин.

– Еньги... еньги, – перекривил лес. Или небо. Или дождь. Или гром.

Нет, грома как раз и не было. Он отдыхал перед очередным всплеском молнии. Гром – существо подчиненное. Раньше молнии ему вылазить не резон.

– Отда-а-ай! – глотая холодные капли дождя, заорал Жора.

Он ожидал попугайского ответа "Ай-ай". На самом деле то невидимое, с чем или с кем он разговаривал, ответило:

– Бери. Ты взял, что хотел.

– Я не это хотел! – замотал он мокрыми перепутавшимися волосами. – Это не деньги! Это бесполезные цветные бумажки! Это фуфло!

– Когда-то и они имели цену. И немалую...

– Мне плевать на то, что было. Ты подай мне сейчас! И только деньги! Настоящие деньги, а не это барахло!

– Зря ты так... Когда-то советский червонец ого-го сколько весил! На десять рублей можно было купить много-много мяса или еще больше хлеба, или три бутылки водки...

– Вре-о-ошь! – швырнул Жора Прокудин комок из грязи и мавродиков в противное говорливое существо. – Три флакона водяры не дали бы! Даже тогда, когда она, говорят, была по три шестьдесят две! Не дали бы! Понял, коз-злина!

– Водка была и по два шестьдесят. При той же купюре. А вуот пойди

сейчас с нею в магазин, дадут бете хоть щепотку соли за нее? А?

Дадут?

– Нет, – обмер Жора. – Не дадут...

– Вот видишь. Прийдет время – и за нынешние деньги ты ничего не купишь. И поймешь их истинную цену. Ты понял? Ни-че-го...

Под издевательское "го" сверкнула молния, и Жанетка испуганно закричала:

– Тодик, тащи его в кабину! Он сошел с ума! У него крыша поехала! Он бредит! Он с кем-то говорит!

Слова рвали ее нежное горло, лезвиями резали изнутри. Ей было до озноба страшно.

Ливень пошел стеной. Он будто бы хотел отгородить Жору Прокудина от остальных, отгородить от мира. Либо он намеревался его убить, либо сохранить.

– Ну почему ты стоишь, Толичек?! – взмолилась Жанетка.

От ее прически не осталось и следа. Фонтан волос опал и растекся

по щекам и шее. Слезы в ее серых глазищах казались каплями дождя.

– Забери его в кабину! Забери! Ты же видишь – он молится! Он

целует землю!

Топор никого и ничего не слышал. Даже раскатов грома. Он слепо смотрел из пустого вонючего фургона на красивые бумажки, медленно смешиваемые дождем с землей, медленно им хоронимые, и самого себя ощущал такой же пустой, зарываемой в землю бумажкой. Цены у этой бумажки не было. Ноль. Просто ноль.

– Вот это обули так обули, – тихо произнес Топор и закрыл глаза.

Он подумал, что в эту минуту из них четверых самый счастливый Бенедиктинов.

Глава пятьдесят седьмая

КИНОФЕСТИВАЛЬ НА ДОМУ

Коснувшись двери кончиком носа, Дегтярь долгим, до звона, до пустоты в голове, вздохом принюхался к ней. Дверь пахла трухой, пылью и чем-то еще очень похожим на мочу.

– Ты? – спросил он ее.

– Я...Я, – нетерпеливо ответила дверь пацанячьим голоском.

Он уже не раз слышал его, и пальцы без страха повернули фиксатор замка. С лестничной площадки в нос ударил запах подгоревшего лука. Он был настолько домашним, безобидным, что Дегтярь успокоился еще сильнее.

– Заходи. Быстро, – за плечо втащил он в прихожую прыщавого паренька и захлопнул дверь.

Горький запах лука остался. И почему-то подумалось, что он мог замаскировать собою что-то угрожающее, хотя Дегтярь и не знал, как на этот раз будет пахнуть опасность. Последним, что запомнилось. Была гарь горящей машины или, если уж точнее, покрышек машины. Едкая, мутящая голову как плохое вино.

– Иди за мной на кухню, – приказал сыщик и первым двинулся в указанном направлении.

Паренек с опущенным правым плечом поплелся за ним. Он очень боялся ударить картонную коробку о стену. И все-таки ударил. Когда ненароком бросил взгляд в комнату и увидел в углу на куче тряпья свернувшегося калачиком худющего парня. Синие трусы на нем выглядели шароварами.

– Чего встал?! – одернул парнишку Дегтярь. – Забыл чего?

– Нет-нет... Я все взял... Как просили...

– Просят на паперти. А я приказываю!

Быстрым трусливым взглядом парнишка мелькнул по строгому

бородатому лицу и решил, что теперь уж точно уволится из сыскного

бюро. Платили все равно меньше, чем обещали, так еще и кассеты для

съемки приходилось покупать за свои. Хвалить почти и не хвалили, а

работа если и нравилась сначала своей таинственностью, со временем все больше казалась бульварной журналистикой, и он подумывал о том, чтобы перейти видеооператором на какую-нибудь телевизионную студию. Снять на видео голую звезду эстрады в ванной он бы теперь смог, даже через сливное отверстие этой же ванны. За подобные кадры ему отвалили бы побольше, чем за съемку никому неизвестных людей.

Под мысли о будущей сладкой профессии папарацци парнишка распаковал коробку, вынул из нее видеокамеру с четырнадцатидюймовым экраном, с задержкой поставил ее на липкий, воняющий мусоропроводом кухонный стол и с еще большей брезгливостью воткнул штепсель в такую же липкую розетку. Предварительно вынув из левого отверстия сигаретный окурок.

– Обе пленки взял? – осмотрев двор, спросил Дегтярь.

– Как проси... Как приказывали...

– Хвоста не было?

– Я на метро.

– Ну и что!

– Нет... Кажется, не было...

– Ты в сыскной конторе работаешь. Расслабляться нельзя. Сидишь в метро, делаешь вид, что дремлешь, а сам сквозь веки по вагону секи...

– Как это?

Замерла в воздухе кассета "SONI". Удерживающие ее тоненькие пальчики подергивались, будто и не кассету несли к щели видеодвойки, а силикатный кирпич.

– Со временем поймешь, – менторски произнес Дегтярь. – Ты учти, уже одно то, что ты периодически входишь в дверь нашей сыскной конторы, для кого-то уже стало интересным. Думаешь, мало желающих сжечь те пленки, что ты нам таскаешь?

Вместо страха парнишка ощутил стыд. Тяга к журналистике стала еще сильнее. Там, конечно, тоже все было построено на сиксотстве, но на сиксотстве явном, открытом, а их тайное, зловещее выглядело чем-то еще более страшным и безнравственным.

– Это – о чем? – спросил Дегтярь.

Щелястый рот видеодвойки проглотил черный брикет, и парнишка нехотя ответил:

– Объект – жена коммерсанта Рыкова.

Отступив в дальний от экрана угол кухни, Дегтярь прислонился спиной к стене и снова понюхал воздух. Вони чадящих покрышек в нем, конечно же, не было, но он ее все-таки уловил. То ли в памяти он еще остался, то ли вид Лялечки, разгуливающей по гостиной с наушниками плейера на голове, подействовал именно так.

Дужка наушников висела у подбородка. Дегтярь впервые наблюдал такой способ носки. Новая прическа Лялечки – нечто похожее на сползающих с розового камня сотен червей – подсказала ответ: она берегла прическу.

– Долго она еще так шляться будет? – нервно бросил Дегтярь.

– Еще минуты три. Потом к ней высокий мужчина прийдет.

– Рыков, что ли?

– Не-ет... Рыкова я уже знаю. Рыков чуть повыше его. И с ежиком. А у этого очень четкая прическа. Как у Марлона Брандо. Они уже один раз встречались. У шейп-клуба...

Дегтярь не знал, кто такой Марлон Брандо. Но он сразу понял, что речь идет о Барташевском. В последнее время он его видел только на пленках. А Рыкова так вообще только слышал. Точнее, выслушивал. По телефону. Оба обворованных коммерсанта на время как бы отдалились от него, и Дегтярь ощущал из-за этого одновременно и облегчение, и тревогу.

– Вот видите. Вошел, – просуфлировал эпизод парнишка-видеостукач.

– Это что у него на подносе?

– Кофе. Две чашки. Сотейник со взбитыми сливками. Сахарница...

– Так это не он у нее, а она у него, – только теперь догадался Дегтярь.

– А я разве не сказал?

– Сразу надо предупреждать!

Прыщи на покрасневшей коже видеостукача проступили еще выпуклее. По ним, как по кочкам на болоте, можно было, пропрыгав, изучить все части лица. Даже уши. На мочке левого тоже сидел упитанный белый прыщ.

– Я это... товарищ майор... ну, за нею на служебных "жигулях" долго по городу мотался. Два раза пристраивался на тачку для съемки, и два раза срывалось. Сплошные преграды. А тут еще повезло что тюль не до конца на окне задернута. Правда, потом и тут картинка исчезла. Они кофе попили и ушли куда-то в глубь квартиры...

– А то и так не ясно! Трахаться они ушли...

– Я не думаю, – почему-то не согласился видеостукач. – У меня осталось впечатление, что он ее на дух не переваривает...

– И каждый день встречаются?

– Мне так показалось. По его глазам...

– Да на твоей пленке не то что глаза, а и морду толком не рассмотришь! – огрызнулся Дегтярь и провел по бороде средним пальцем правой руки.

Указательного на нем не было. За него и за себя уже много лет отрабатывал один средний.

Видеостукач с испугом посмотрел на култушок на его месте и все-таки осмелился спросить:

– Вы палец на службе потеряли?

– Сколько комнат в квартире у этого парня? Ну, у Барташевского...

– Что?... А-а, судя по проекту дома – одна.

– Как одна? – опешил Дегтярь.

– А что, надо больше?

– Ты не перепутал?

– Нет. В этом проекте я окна знаю. У меня у дедушки такая же однокомнатная. Только в другом районе.

– Надо же! Коммерческий директор – и однокомнатная квартира!.. Значит, они на кухню ушли?

– Скорее всего. Вряд ли что в прихожую. Она от него только через полчаса вышла...

– М-да, – сжал губы Дегтярь. – На кухне трахаться как-то неудобно. Хотя некоторые любят...

Он вспомнил белое лялечкино тело на массажном столе и больше не стал размышлять вслух.

Картинка на экране сменилась. Камера скользнула по ряду машин, запечатлела садящуюся в одиночестве в свою "вольво" Лялечку. Барташевский даже не удосужился проводить ее до дверцы.

"Восемьсот пятидесятая, – считал сыщик цифры с багажника. – Года четыре модели. Не новенькая. Рыков мог бы и что-нибудь попрестижнее купить".

– Я ее потом еле нагнал, – пожаловался видеостукач. – Она бешеная какая-то. В повороты на ста кэмэ входит.

– А что это?

– Банк. Она к лысому приехала. Ну, помните, что был на предыдущей пленке. Там еще презентация какая-то... Вино, официанты, музыка...

– Музыки не было, – зло пошутил Дегтярь.

– Ну да, – сбился он. – Я еще не могу записывать звук через стекло...

– Научишься.

– Вы думаете?

На секунду видеостукач изменил мнение о смене профессии. Может, и вправду стоило научиться писать звук со стекол, а уж потом... Передумал и тут же вернулся к прежним мыслям. Чем меньше знаешь и умеешь, тем спокойнее спишь.

– А где лысый-то? – устал смотреть на стеклянные двери банка Дегтярь.

– Я его мельком увидел. Глазами. Камеру не успел вскинуть.

– Долго ее не было?

– Почти час.

– А потом?

– Она поехала в шейп-клуб и качалась там два часа подряд...

– Да-а, на здоровье, видно не жалуется. "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет..."

– Куда?

– У тебя что было в школе по русскому?

– Ну это... государственная оценка...

– Три балла, что ли?

Видеостукач скромно промолчал.

– Давай вторую пленку, – приказал Дегтярь. – Она длинная?

– Два сорок.

– Сдохнуть можно! Ты смотрел?

– Нет, – еще раз старательно покраснел видеостукач. – Это же не я снимал. Некогда.

– Новенький работал? – поморщился Дегтярь.

– Да.

– Вот всегда так!

По телефону директор сыскной конторы обещал послать самого опытного видеостукача, а на самом деле отправил очередного прыщавенького.

– А ты у него не спрашивал? Может, он сам что-то необычное засек? зевнул Дегтярь.

Тратить почти три часа на просмотр не хотелось.

– Он ничего не сказал. Передал и все...

– Ну, давай...

Ногой придвинув к себе единственную табуретку на кухне, Дегтярь сел на нее, даже не заметив ее липкой поверхности, и уперся спиной в стену. Она уже была им нагрета и казалась единственным родным клочком во всей квартире.

Камера, установленная на стационар в тачке с максимальным обзором двора, демонстрировала жизнь в послеобеденные часы. Из дома, где еще сутки назад жил Дегтярь и который теперь выглядел каким-то чужим и далеким, входили и выходили люди. Чаще всего почему-то с собаками. Подъезжали и отъезжали машины, прокатил ленивый велосипедист. Притащила два ящика яблок тетки с закопчеными лицами. Постояли, продали не больше пяти-шести кило и потащили свои ящики дальше. У станции метро торговок-молдаванок нещадно гоняли милиционеры, а во дворах не трогал никто. Но и выручки во дворах тоже не было. Диалектика.

Скулы Дегтярю свело. Он громко, с хряском за ушами, зевнул и оценил пленку:

– Ну и скучища! Прямо фильм Ингмара Бергмана. Знаешь такого?

– Что?

Видеостукач заснул еще быстрее Дегтяря. Хотя пленку не смотрел. Просто прислонился спиной к дверному косяку, прикрыл глаза, и странная квартира со странным бородатым сыщиком и еще более странным человеком-скелетом в зале перестала существовать.

– Ничего ты не знаешь, дятел, – укорил его Дегтярь. – Табула раса. Чистый лист бумаги... Чаю будешь?

– Что?.. Буду! Буду!

Бросая скучающий взгляд на экран, Дегтярь поставил на газовую плиту закопченый чайник, зажег огонь. Из купленной еще вчера вечером пачки вынул два пакетика "липтона", опустил их в белые пластиковые стаканчики, тоже вчера купленные. В запущенной бомжевской кухне они смотрелись не хуже хрустальных.

– Знаешь, как сделать аромат чая еще сильнее? – сквозь дрему спросил Дегтярь видеостукача.

Тот ответил как и положено младшему по должности отвечать на вопросы старшего по должности:

– Нет.

– Надо сахар-песок на дно стаканчика засыпать. Рядом с пакетиком. Потом кипяток залить, – на самом деле снял он с огня чайник и тоненькой струйкой наполнил по очереди оба стакана, – хорошо помешать, чуть остудить – и кайф чистейший. Не чифир, конечно, но ведь и от чифиря пользы никакой. Только сердце молотит... Ах вот как!

Так с горячим чайником в руке он и сел вторично на липкий стул. И

даже не замечал веса в руке и пара, сквозь дырку в крышке

обжигающего запястье.

– Марченко!.. Точно – Марченко! – вслух узнал он в высоком джинсовом парне бывшего коммерческого директора.

Он появился из-за угла и шел, совсем не озираясь. Нет, перед подъездом Дегтяря все-таки обернулся.

– Значит, это он, – еле слышно, почти немо, одними губами проговорил сыщик.

Обитая плохой жестью дверь подъезда скрыла Марченко. Во дворе сразу стало как-то пустынно. Камера дернулась вправо, и в экран въехала мутная кирпичная кладка. Ничего, кроме кладки, видеоглаз не хотел показывать.

– Что случилось?! Почему так?! – выкрикнул Дегтярь.

– Что? – вторично проснулся видеостукач.

– Где двор?! Где картинка?!

– Не... не знаю... Может, камеру повело... Или заснул...

– Уволю, сволочь! Партачник!

– Вот... Вернулось! – чуть ли не сильнее сыщика обрадовался видеостукач, хотя ему, если честно, было абсолютно все равно, появится снова двор или нет.

– Нет!.. Его нет!.. Нигде нет!

Чайник тяжело, будто утюг, опустился на линолеум. Не отрывая глаз от экрана, Дегтярь тер пальцами обожженное паром запястье и готов был снова схватить чайник и хряснуть им по кинескопу. Телевизор вызывал у него страх. В нем жил неотомщенный Марченко, и почему-то казалось, что перед глазами не видеозапись вчерашнего дня, а прямая трансляция, и Марченко обязательно выйдет из подъезда и кулаком погрозит в объектив. Но он так и не вышел. Пленка подержала двор еще минут пять и оборвалась.

– А больше он не снимал? – разочарованно, с тревогой спросил Дегтярь.

– Нет, – неохотно ответил видеостукач.

Глоток душистого чая на секунду вернул равновесие в душу сыщика. Кипяток обжигал пальцы сквозь тоненький пластик, но Дегтярь не ощущал его. Он был все еще во дворе, все еще у своего подъезда. Марченко так и не появился из него. И хотя он хорошо понимал, что бывший коммерческий директор все-таки вышел, он ощущал его только в одном месте – за обитой плохой жестью дверью.

– Значит, он нашел меня, – вслух подумал он. – Значит, это он рванул "жигуль"...

Он только сейчас понял, что не заметил черного пятна на асфальте, оставшегося от сгоревшей машины. Кто-то уже успел припарковать на это место свою колымагу. И двор забыл о погибшем "жигуле" и погибшем парне внутри него. На второй же день. И точно так же забудут о Дегтяре, если его убьет Марченко.

Или уже забыли?

Сыщик посмотрел на видеодвойку, бережно опускаемую в коробок видеостукачом, На исчезающие в его холщовой сумке кассеты и сразу понял, что нужно делать. Примерно то же, что сделали с видеодвойкой и кассетами, попасть вовнутрь того, где его как раз и ждут.

Глава пятьдесят восьмая

КАРАКУРТЫ ЖАЛЯТ ПО НОЧАМ

– Я то нажал, та-арищ майор? – прохрипела рация.

– Молодец! И вправду обрадовался Дегтярь. – Меня слышишь?

– Ага... Хорошо слышу... Токо хрустит немного. Как в плохом телефоне, – ответил Каракурт.

– Ты в квартире?

– Ага.

– Шел по лестнице? Как я просил?

– Ага.

– Да что ты как осел: "Ага-ага!" Ты другие слова знаешь?

Рация обиженно замолчала. Из взятого из сыскной конторы раздолбанного древнего "BMW" Дегтярь изучал занавески на окне своей кухни. Ему почему-то казалось, что Каракурт сидит сейчас именно на кухне и ждет окончания сеанса, чтобы сразу наброситься на печенье в вазончике. Сыщик не знал, что бывший чемпион страны по каратэ-до не выносит ничего мучного, а в данный отрезок времени находится не на кухне, а в ванной и, проглотив таблетку, тут же впился губами в уточку крана и пытается высосать всю воду города-героя Москвы.

– Ты, пока шел по лестнице, ничего необычного не заметил? – не отрывая взгляда от занавески, спросил Дегтярь.

– Ап-п... Хап-п, – еле отдышался Каракурт. – По... подъезд?.. А что?.. Нормальный подъезд. У нас в сто раз грязнее. Даже надписей на стенах почти нет...

– Людей встречал кого-нибудь?

– Нет. Ни одной души. Поднялся, как учили. Открыл... ну, и вот тут я...

– Ладно. Жди меня. Только к окнам не подходи. Запомнил?

– А что тут запоминать!.. Можно я телек врублю. Сто лет уже не смотрел...

– Сейчас нельзя. Попозже. Просто посиди в комнате...

Бросив рацию в холщовую сумку, Дегтярь ощутил легкое презрение к

самому себе. Он никогда не ходил в магазин с такими сумками. В ней

было что-то плебейское. Можно сказать, рабское. Мужик с такой

сумкой – это подстилка под ногами у жены. Дегтярь в подобной роли