Текст книги "Воровские гонки"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 26 страниц)

– Это – шутка? – предположил студент.

– Это – трагедия, – объяснил Жора Прокудин. – Ромео и Джульбарс, Гамлет и омлет, преступление без наказания!

Студент все-таки взял. И еще пару мужиков взяли.

В следующем вагоне пошло веселее. Кто-то из пассажиров вслух подумал, что это, наверное, киносъемка хохмы, и руки полезли в

пакет, будто слоновьи хоботы в единственную оставшуюся в джунглях лужу воды.

Топор шел за Жорой, онемело открыв рот. Он не мог понять, что происходит. Столбов в вагонах не было и отвлечься от сумасшедшей сцены было нечем.

Очнулся только когда они вышли из последнего вагона. Озираясь на них, вывалил народ. Тоннель, словно огромный рот, со всхлипом проглотил поезд, и на душе у Прокудина стало тихо-тихо. Точно и не душа это была, а покинутый поездом перрон.

– Вот и все, – заметил он на дне пакета три последние мятые бумажки. По цвету – вроде бы пятитысячные.

– И что дальше? – спросил Топор.

– Чем дальше влез, тем дальше вылез, – ответил Жора и протянул три последние бумажки веснушчатому пацаненку: – На, командир, купи себе мороженое. Ты любишь мороженое?

– Ага, – без страха взяв деньги от незнакомого дядьки, ответил он. Очень люблю...

– А я – нет. И это – главное.

– Почему главное? – не понял пацаненок.

– Потому что мне нет прощения, старичок. И не будет. Уже никогда...

Глава шестьдесят первая

КАПИТАН ТОНУЩЕГО СУДНА

Чипсы хрустели, как снег в сильный мороз. Рыков поежился, будто и вправду спину под рубашкой ожгло молодым морозцем, и все-таки спросил Барташевского:

– Думаешь, он из пугливых?

– Сто из ста! – чавкая, почти выкрикнул он.

– А по голосу не скажешь...

– Я его вплотную видел. С первого взгляда, конечно, скала, а копнешь поглубже – труха трухой. К тому же после гибели сына он должен ослабеть еще сильнее. Ткну – и развалится...

– Честно говоря, жалко мне этого Кузнецова, – вздохнул Рыков. – За грешки сына ведь, собственно, расплачивается...

– Это нормальный вариант, – скомкал опустевший пакетик Барташевский и швырнул его в урну.

Он нырнул туда так, будто еще был полон чипсов. Рыков с удивлением посмотрел на урну, но Барташевский отвлек его.

– Так я выписываю командировочные? – уверенно спросил он.

– Ты сколько людей с собой возьмешь?

– Троих. Иначе не вышибу деньги.

– Офис не оголим?

– На недельку же всего! Вытряхнем их Кузнецова наши "бабки" – и сюда!

– Легко сказать, – с пыточным стоном вздохнул Рыков. – А если он своих волков поднимет?

– Сделаем так, что не поднимет. Теперь уже охотники – мы, а не он... Точнее, не его сын, царство ему небесное...

– Ладно... Поезжай, – сдался Рыков. – Только береги себя... И людей... Люди дороже денег...

– Иногда – нет.

– Ты думаешь?

– Ты – тоже. Просто вслух произносить не хочешь.

Неожиданно Рыков из мрачного надутого мужика превратился в сияющее солнце. От него во все стороны брызнули лучи. Даже Барташевский их ощутил. Ощутил и сразу обернулся.

В двери кабинета стояла Лялечка. На ее черненькую мини-юбочку ушло не больше десяти сантиметров материи. Ноги сражали наповал,

будто два орудийных ствола. Барташевский встал и покачнулся, словно снаряды попали именно в него.

– Добрый день, – с внешним безразличием поздоровался он с гостьей. Ну, я тогда пошел. Надо бы дома вещи собрать.

– Давай! – пророкотал тоже вставший Рыков. – Вся надежда на тебя!

Оставив на память в рукопожатии у шефа на ладони свой пот, Барташевский с высоко поднятой головой проплыл мимо Лялечки и мягко прикрыл за собой дверь.

– Куда это он собрался? – пройдя к столу, швырнула она на него из сумочки пачку сигарет "Вог" и зажигалку.

– В командировку.

– Далеко?

– Это наши дела.

Сев, она нервно постучала пачкой по столу, выгоняя из нее сигаретку. Выгнала сразу три, и это разозлило ее еще сильнее, чем секреты мужа.

– А то я не догадываюсь! – щелкнула она зажигалкой. – Опять в Красноярск?

– Ну не дарить же этим козлам такие деньги!

– Да сядь ты! – приказала она.

Рыков с облегчением опустился в кресло. Перед глазами все еще стояли лялечкины ноги. Уж сколько с ней жил и сколько эти ноги видел, а привыкнуть не мог. За такие ножки можно было отдать и жизнь.

– Самвел сдался, – с легким торжеством в голосе объявила она.

– Серьезено?!

Ему вновь захотелось встать, и он еле сдержал себя. Сердце,

которое он никогда не ощущал, молотом било по грудной клетке.

– Он перенес выплату по кредиту на полгода. За это время проценты

начислять не будет. За машину извиняется. Говорит, что

исполнительный дурак хуже врага. Деньги за машину он вычтет из суммы долга...

– Лялю-ун, ты – зо-о-олото! – вытянув губки, пропел он. – Ты – мой талисман!

– Прекрати!

– Ты где Самвела-то расколола?

– Окончательно – у него в банке. А начала на одной презентации. Ты же знаешь, как он любит презентации...

– И как он?

– Что – как? Все такой же лысый и такой же маленький. И с вечной своей бабочкой...

– Нет... Я про то, как он сейчас себя ощущает? Уверенность уловила?

– Вроде бы да. А что?

– Поговаривают, что его банк на ладан дышит.

Стряхнув пепелок на хрусталь, изображающий нечто среднее между

лодочкой и офицерской пилоткой, она нехотя ответила:

– Знаешь, я ничего не уловила. Хорохорится он без остановки. Хоть

уже и лысина до шеи доползла...

– Да-а... Барташевский его не переваривает. Из-за лысины.

– Знаю, – пыхнула она ароматным дымком. – Кстати, о Барташевском. Он пошел на попятную.

– Да ты что!.. Час у меня сидел, а ничего не сказал.

– Ты как будто не знаешь, что он скажет, если только ты спросишь. А если не спросишь, молчать будет как Штирлиц...

– Сколько его удовлетворило? – заерзал Рыков на кресле.

Оно мужественно раскачивалось, но не скрипело. Креслу тоже был интересен процент.

– Двадцать, – ответила Лялечка, выпустила колечко дыма и по-блатному всосала его в себя ноздрями.

– Фантастика! С сорока – до двадцати!

– Старалась...

Рыков сразу покраснел и хотел спросить с далеким-предалеким намеком, но она отпарировала сразу:

– Об этом даже не думай. Я тебе верна как собака!

– Да что ты! Что ты! – выставил он лопатами вперед перед собой

сразу две ладони.

– Отступать ему некуда, – еще раз пофорсила Лялечка. – Он

подпись на договор поставил. И моя там есть. Как договаривались...

– Ну да... Конечно... МЫ теперь на равных правах...

Новую фирму, пока не закрыли эту, он зарегистрировал на имя Лялечки. Рыков на время остался капитаном тонущего судна. Договор был сходней, по которой он должен был перебежать на вновь построенный фрегат.

– Посмотри, – протянула она вынутые из сумочки пять листков бумаги, схваченных скрепкой степлера.

Договор пах духами, но, стоило Рыкову открыть его, как он перестал ощущать этот аромат. Он сконфуженно поморгал безволосыми веками и спросил:

– Это не опечатка?

– Где?

– Ну вот... Барташевскому – двадцать процентов от предполагаемой прибыли, тебе – пятьдесят, а мне... мне – тридцать...

– Нет. Все верно. Если тебя не удовлетворяют условия договора, я могу вообще исключить тебя из числа пайщиков...

– Как? – побелел Рыков. – Ме... ме... ме... меня-а? Как это исключить? Я уже деньги в этот проект инвестировал! Все! Абсолютно все, что мы сняли на продаже несуществующих метров жилья!

– Значит, ты выходишь из игры? – аккуратненько потушила Лялечка сигаретку-соломинку о дно хрустальной лодочки-пилотки. – Ну, как хочешь... Только учти: фирма зарегистрирована на мое имя. Хозяйка – я. А ты – всего лишь должник Самвела. И президент фирмы, в которую через три месяца прийдут парни из уголовного розыска и налоговой полиции.

– Ну, ты и сучка! – еле проговорил Рыков.

Рука нащупала на столе телефон-"сотовик". Через пару секунд он разлетелся бы на куски о красивую головку Лялечки, но телефон, словно догадавшись об этом, зазвонил. Рыков сбился с мысли, сбился с ощущения. Наверное, потому, что он еще до конца не поверил, что его сбросили с трона. И почти сбросили со сходни, по которой он намеревался сбежать с тонущего судна.

– Да! – гаркнул он в трубку.

– Здравствуйте. Это я, – ответил незнакомый голос.

– Кто – я?!

– Швейцар ресторана... Разбитый "мерседес" помните?

– Разбитый "мер"... А-а, это ты!.. Что тебе нужно!

– Вчера опять следователь приходил. Кто-то описал ему вашу внешность. Он теперь ко мне пристал. Не соизволите побеспокоиться. Я буду молчать. Совершеннейше буду молчать. Но мне нужны триста долларов... Тогда я буду лучше молчать...

– А триста миллионов долларов тебе не дать?! – вскочил Рыков.

В его глотке хрипела и билась ярость. Он готов был запустить трубкой в швейцара, но он был слишком далеко. Трубки на такие расстояния не летают.

– Отдай, – неожиданно подсказала Лялечка. – Этот козел уже и мне звонил. Зачем тебе лишние хлопоты. Еще за угон и порчу машины посадят...

Рыков ощутил себя обложенным со всех сторон волком. Ему дико захотелось завыть. Или заплакать. В голове лихорадочно крутились все последние дни, и он не находил в них ни проблеска надежды. Ни одного.

– Дегтярь! – вспомнил он.

Проблеск все-таки мелькнул.

– Он спасет меня! – торжествующе объявил он. – Он! С теми деньгами я вас в порошок сотру. Я... А ты... ты... Развод! Да – развод!

Выкрикнул он и затих. Внутри его ненависти странно, непонятно существовала еще и любовь. Он посмотрел сквозь замутившиеся глаза на Лялечку, медленно и со смыслом собиравшую свои вещи в сумочку, и слезливо спросил:

– Из... звини, Лялюн... Я погорячился. Давай поговорим... Без обиняков...

– Я согласна, – встав, щелкнула она сумочкой. – На развод.

И ушла. А вместе с нею ушли и ножки. Вторых таких ножек на земле не существовало.

Глава шестьдесят вторая

НЕ УБИЙ!

Топор с детства боялся высоты. Когда летели из Горняцка в Москву он так ни разу и не выглянул в иллюминатор.

Если бы не Босс, пронзительный взгляд которого он ощущал даже сейчас, в черноте ночи на крыльце двенадцатиэтажного дома, он бы ни за что не согласился на такой способ проникновения в квартиру. Ему гораздо сподручнее было высадить входную дверь и уж тогда сделать то, о чем приказал Босс, убить бородатого, живущего именно за этой дверью человека. Но веревка и нож, врученные в темном салоне "вольво", оказались самым сильным ответом на его робкий вопрос о двери.

– А он это... точно там? – с последней надеждой поинтересовался Топор.

– Сто процентов из ста. У него свет вечером горел. И шторы были задернуты. Двое суток назад этого не было. Значит, он успокоился после взрыва.

– Какого взрыва?

– Это тебя не касается... Бородатого нужно убрать не потому, что он бородатый, а потому что из-за него мы можем все погибнуть...

– Как это... все?

– А вот так... И ты, и я, и Жапризиньо, и Жанетка...

– И это... Жанетка?

Только теперь Топор ощутил тревогу. И легкую ненависть к своей будущей жертве. Его смутный образ вдруг обрел черты, и Топору привиделся карлик с метровой бородой и кровавыми глазами. В каком-то фильме ужасов он видел такого гнома. Он носом высасывал воздух изо рта у спящих людей и этим самым убивал их. Поэтому Топор тут же представил пухленький розовый носик Жанетки и сказал:

– А он там это... один?

– Да. Факт выхода не был зафиксирован.

Босс хмуро помолчал и добавил главное:

– Да не меньжуйся ты! Получишь за этот заказ двадцать штук "зеленых". Сразу как в Нью-Йорке приземлимся... И учти: если мы его с пути не уберем, то до Нью-Йорка точно не долетим. Я бородатого уже раскусил. Он ни перед чем не остановится. Зверь, как говорится...

– Он не карлик?

– С чего ты взял?

– Да так...

Подержав веревку, завязанную штыковым узлом к ручке люка на крыше, Топор приставными шагами продвинулся к краю, посмотрел вниз, и голова предательски закружилась.

Ночь не спасла его. Фонари во дворе создавали если не день, то сумерки, и оттого хорошо были видны крыши машин, скамьи у подъездов, деревья, теплопункт. Уменьшенные до игрушечности, но все-таки настоящие.

Руки сами собой завязали на поясе еще один узел, хотя и предыдущий и без того выглядел чудовищно. Во всяком случае, размером он превосходил кулак.

– Не смотри, – вслух приказал себе Топор. – Только не смотри...

Став спиной ко двору, он так же спиной, по-рачьи, перелез через ограждение, нащупал ногами стену и, вместо того, чтобы по кусочкам, по сантиметрам отпускать веревку, выхлестнул ее из рук всю. Глубина втянула его в себя, спазмом обжала горло, но он все-таки вскрикнул, хотя уже через секунду после вскрика не мог бы с уверенностью сказать, что это сделал именно он.

Веревка дернула, потянула его к стене, и он с лету врезался в нее лицом. Руки вместо того, чтобы ослабить удар, зачем-то держались за веревку.

– ... твою мать, – простонал он и наощупь ладонью обнаружил слишком много мокрого на лице.

Упираясь ногами в горячую бетонную стену, Топор отер лицо платком и без удивления увидел, как пятнами почернел платок. Хотел выкинуть, но вспомнил, на какое дело он собрался, и брезгливо, одним пальчиком, засунул платок в карман джинсов.

Минуты три он пытался сосчитать окна от крыши. То получалось четыре, то пять. Наконец, сосчитал и понял, что пролетел один лишний этаж. Пришлось вспомнить школьные уроки физкультуры. В классе никто быстрее его не мог одолеть канат. Но тогда внизу лежал мат, стоял на страховке жилистый учитель с руками бывшего гимнаста, а мышцы просто пели. До того им было легко и весело.

Сейчас от той легкости не осталось и следа. Помогая себе ногами в пудовых кроссовках, Топор одолел три метра веревки, нащупал правой рукой оконный проем и подтянулся в его направлении.

– Точно – нету стекол!" – мысленно удивился он. Босс не соврал. И это открытие как-то сразу расслабило его. Топор почувствовал, что дело не такое уж сложное, что все идет так или почти так, как сказал Босс, а Босс вообще никогда не ошибался. Таким уж он, видно, родился. Наверное, родился бы таким Топор, не стал бы лазить по чужим квартирам.

С подоконника он сполз очень медленно. Никогда в жизни он не делал ничего столь медленно. Даже дышал и думал вроде бы

медленнее, чем обычно.

Предательский хруст стекла омертвил его тощую фигуру. Целую минуту Топор не дышал. И ничего за это время не услышал, кроме тикающих часов на стене кухни. Они были, видимо, электронными, потому что шли как-то странно, рывками. А может, время вообще шло в этой квартире странно, рывками. И дыхание возвращалось необычно. Он вбирал воздух легкими глотками, хотя обычно после такой задержки дышал не хуже загнанного бегуна.

Квартира упрямо молчала. Глаза, привыкнув к полумраку, обнаружили кусочки линолеума, не укрытые осколками стекол, и Топор медленно, рывками двинулся по ним. Время, живущее внутри квартиры, не разрешало двигаться иначе.

Перед глазами стоял план квартиры, нарисованный на бумаге рукою Босса, и он передвигался скорее по этому плану, чем по квартире. Уже без хруста миновал кухню, коридорчик со встроенным платяным шкафом по правую руку, заглянул в зал.

На диване белело под простыней крупное мужское тело. Призрак гномика испарился, но ощущение ненависти осталось. Почему-то казалось, что спящий бородач именно сейчас придумывает способ убийства Жанетки. Прямо во сне. У Топора уже бывало, что он во сне придумывал такое, на что никогда не решился бы при дневном свете.

Пальцы до боли в суставах стиснули нож.

"Голова. Плечо. Ноги, – про себя определил части тела Топор. – Голова. Плечо. Ноги".

Прыгнул к простыне и с замаха вонзил нож чуть ниже уровня плеча. Нож вошел слишком мягко. Слишком неестественно.

Что-то хрустнуло за спиной. Боль заставила топора вскинуться, но он тут же забыл, что хотел обернуться за хруст. Он забыл обо всем сразу и снопом упал на простыни с воткнутым в них ножом.

В спине Топора торчала рукоять почти такого же ножа. Только ручка была красивее – из цветных пластмассовых полосок.

Лунная полоса косо легла на его спине, и красная полоска вспыхнула, словно огонь поминальной свечи.

Глава шестьдесят третья

СИНЕЕ И БЕЛОЕ – ЦВЕТА СМЕРТИ

Звонок был слишком нетерпеливым.

– Опять телефон? – спросонья спросила Жанетка.

– Что?! А?!

Жора Прокудин сел на изжеванной, уменьшившийся до размеров полотенца простыне и с трудом проморгал из глаз остатки сна.

– Иди. Телефон звонит, – из дальнего угла комнаты приказала Жанетка.

Она была совершенно не видна. Белела лишь простыня, и оттого чудилось, что разговаривает тоже простыня.

– Ну ты что, не слышишь?! Иди! Это – Топор!

– Это – дверь, – поправил Жора и влез обеими ногами сразу в деревянные джинсы.

– Значит, Топор у двери, – не сдавалась она.

– Я дал ему ключ, – огрызнулся Прокудин и, сладостно ощутив, что выиграл, прошлепал к двери.

В глазке на выгнутой лестничной площадке стояла тетка с лицом

Шварценегера и прической Шарон Стоун, то есть как бы без прически

вообще. Жора Прокудин внимательно изучил белобрысые волосенки на

мужественной голове местной почтальонки и все-таки открыл.

– Здрасти, – сквозь щель обозначил он свое дружелюбие.

– Табе пакет, – грубо ответила она. – Распишися.

Голос соответствовал лицу. Хотя лицу настоящего Шварценегера не соответствовал.

– Какой пакет? – не понял Жорик и щель оттого не увеличил.

– Бундероля, – с профессиональным презрением пояснила она. Распишися...

– Я не жду никакой бандероли.

– Мое дело – принесть...

– А откуда она?

– Отседа... Из Москвы... местная...

– А ты откуда родом?

– Неча хамить!.. Бери, а то в мусорку зашпулю! У меня таких, как ты, дополна!

– Большая бандероль? – почему-то подумал он о бомбе.

– Махонькая. На...

Она сунула прямо в щель действительно небольшой сверток темно-коричневой крафтовой бумаги. Сантиметров десять длиной. Сантиметра три шириной. На бандероли нечастыми буквами был написан адрес именно этой квартиры, а адресатом значился "Георгий Прокудин". Жорик уже и не помнил, когда его последний раз называли по имени, указанному в паспорте.

Обратный адрес – нечто люблинское, далекое, неуютное – ничего ему не сказал. Фамилия была написана вовсе не печатными буквами и ничего в ней нельзя было разобрать, кроме первой буквы "Т". Крупной, но корявой "Т".

– Распишитеся! – боком сунула в ту же щель тетка-почтальонша листок с шариковой ручкой.

Безобразным росчерком, вовсе не похожим на его подпись, Жора Прокудин косо провел по листку, нервно сунув его назад, и ручка, выпав из его пальцев, звонко цокнула по кафелю площадки.

Он захлопнул дверь, не став досматривать сцену с поднятием ручки, прошлепал в комнату и сказал в сторону белой простыни:

– Ты когда-нибудь была в Люблино?

– Чего?

Вынырнувшая из белого головенка с перепутавшимися волосиками выражала крайнюю степень удивления. Но и Жора, разглядев ее, тоже в свою очередь очень удивился.

– Слушай, а как ты при таких куцых волосах делаешь крутые прически?

Она без слов швырнула в него пудреницей. Как человек, целых шесть месяцев в свое время ходивший в школу бального танца, Прокудин изогнулся, будто исполнял пасадобль, и пластиковая коробочка, пролетев в сантиметре от спины, долбанулась в стену. На серый паркет посыпалось нечто розовое и пахнущее цветами.

– Язва ты, Жорик! – подтянула она простыню к подбородку. – Такого, как ты, ни одна девка не полюбит!

– А у меня брифинг большой, – улыбнулся он. – Полюбит.

– Все равно язва!

– Значит, ты шиньон на волосы цепляешь?

– А тебе что?

– Да так... Я думал, у тебя и вправду вагон волос на башке...

– А это не твое дело!

– Вот вы, бабы, обманщицы! Еще покруче меня! Губы красите, ресницы тушью увеличиваете, ногти наклеиваете... Теперь еще и шиньоны...

– Дурак ты, Жорик! Это же все для вас, мужиков.

– Чтоб соблазнились?

– А для чего живем?

– Слушай, а вдруг это и вправду бомба? – вспомнил он о крафтовом пакетике.

– Что – бомба? – не поняла она.

– Да вот какую-то бандероль почтальонша принесла. Сладким пахнет. Бомбы пахнут сладким?

– Распакуй.

– Может, это Босс хохмит? Вызвал Топора и до сих пор не отпускает...

– Дай я открою!

– А если рванет?

– Такая маленькая?

– Откуда я знаю, какие бомбы бывают?! Может, и рванет...

– Отвернись! – потребовала она.

– Это еще зачем?

– Я оденусь!

– А ты голая спала?!

– Я всегда голышом сплю! Отвернись!

Жора Прокудин послушно выполнил приказ, но в плохом зеркальце, криво висящем на стене, голую Жанетку со спины все же понаблюдал. Внутри шевельнулось что-то старое, почти навеки забытое. В нем еще почему-то был запах бензина, и он, невидяще глядя на крошечную бандерольку, потянул ноздрями воздух квартиры. Бензина в нем не было, но в голове качнулось что-то действительно уже прочувствованное, и он вспомнил: погоня, "жигули", синее лицо Топора на коленях у Жанетки. Да, именно тогда ему захотелось спасти вовсе не Топора, а Жанетку, и эта странная, неожиданная для него жертвенность до того удивила сейчас Жору Прокудина, что он обернулся.

– Я же просила! Не поворачивайся! – прижала она к голой груди тряпошный комок.

– Из... звини, – промямлил он и ушел на кухню.

Крафтовый сверток тянул к себе и страшил одновременно. Больше всего хотелось позвонить Боссу, но он запретил это делать. И тогда Жорик, скрепив сердце, надорвал пакет. В кухне осталась тишина.

Он переступил с ноги на ногу, и липкий пол дважды всхлипнул. Как будто кто плакал за стеной.

– Ну что там? – появилась в коридорчике Жанетка. – Дай сюда! Ты даже посылки открывать не умеешь!

Она рванула бумагу не вдоль, как Жора, а поперек, и из пакета на пол упало нечто похожее на футляр для губной помады.

Присев на корточки, Жора этой же бумажкой чуть повернул предмет и сразу ощутил зашевелившиеся на голове волосы. Слова застряли где-то далеко-далеко. Чуть ли не в желудке.

– Что это? – не разглядела близорукая Жанетка.

– Па-а... па-а... па-алец, – все-таки вытащил нужное слово из груди Жора Прокудин.

И сразу заныло сердце, будто слово он достал из самой его серединки.

– Чего? – не поняла она, но не нагнулась.

Обрывком крафтовой бумаги Жора подсек палец, встал вместе с ним и заметил еще одну деталь:

– Смо... мотри – бу...буква "жэ" на фа... фаланге... Это же...

– То-олик!

Охнув, Жанетка зажала ладонью рот, сквозь помутневшие глаза посмотрела на посиневший ноготь и узнала этот ноготь. Больше ей ничего не требовалось. Вытатуированная полгода назад буква 2ж" уже была лишней.

– Люблино... Люблино, – положив палец на подоконник, стал пятиться от него Жора. – Лю... Я знаю... знаю ту улицу, что... что на обратном адресе... Это... это адрес Лю... Люблинского кладбища...

– Не-ет! – в диком, зверином крике выхлестнула она все, что разрывало сейчас ее душу: страх, боль, жалость, ненависть, отчаяние. – Не-ет!

Он схватил ее за плечи, притянул к себе, сжал так, как только мог, но она вырвалась, отпрыгнула в комнату, согнулась, выставив вперед сжатые кулачки, и снова заорала:

– Не-ет! Не-ет! Не-ет!

– Жанетик, милая, не надо... Не надо... Я не знаю, что произошло. Толик жив! Жив! Не ори! Я... я... Да, я сделаю это! Я позвоню сейчас Боссу! Прямо сейчас!

Косясь глазом на белый палец с синим ногтем и с синей же, похожей на комара, буквой "ж", он с третьего раза, через проскальзывания и попадания пальцем не в те отверстия, набрал все-таки сотовый номер Босса и, когда трубка ожила, заорал в нее:

– Босс, у нас чэ-пэ! Босс, у Жанетки истерика! Здесь... тут...

– Что-то случилось? – обреченным голосом спросил Босс, и Жора онемел.

Он никогда еще не слышал таких ноток. Босс казался ему скалой, о которую столетиями разбиваются шторма. Но сейчас скала треснула, и он не сдержался, спросив в свою очередь:

– А что-то случилось?

– Ну ты же говоришь, чэ-пэ.

– Босс, тут тетка, ну, почтальонша... Она принесла бандероль. Маленькую такую. Совсем маленькую...

– И вы, придурки, открыли?

– Да... Там это... палец Топора. Ук... казательный. С пра...правой руки. Я знаю. И Жа... Это мертвый палец... Он бе...

– Падлюка! – ругнулся Босс.

– Что?

– Это похоже на него.

– На кого?

– На того, у кого нет указательного пальца на правой руке, – с ненавистью выдавил из себя Босс.

– А у кого нет? – опять ощутил волосы на голове Жора Прокудин.

Они существовали как бы отдельно от кожи.

Висели в воздухе и шевелились. Хотя ветра никакого не было.

– Я тебе потом объясню, кто это, – сумрачно ответил Босс. – Что Жанетка?

– Она... Она сидит на полу и раскачивает головой. Она... она в трансе.. Босс, этот па...

– Успокой ее. Как можешь успокой. Главное, не говори, что ты знаешь...

– А что я знаю?

– Через секунду узнаешь... Топора убили...

– Так вот почему там – Люблино!

– Какое Люблино?

– На бандероли – адрес... Люблино... Улица, где кладбище...

– Серьезно?

– Да, я вспомнил! Я там как-то был. Уже не помню, почему...

– Значит, они его туда подкинули. Как неопознанный труп.

– Я поеду туда... Надо сказать им его имя, фами...

– Нив коем случае! Сейчас это уже не имеет ни малейшего значения. Топора ты все равно не вернешь...

– Да... Точно – Топор! – только теперь разглядел Жора Прокудин, что коряво написанное под обратным адресом слово, начинающееся с "Т", – это и есть "Топор".

– У нас на пути появился страшный человек. Я бессилен против него. Он как заговоренный.

– Кто это? – еле пошевелил губами Жора Прокудин.

– Тот, кого Рыков послал по нашему следу. Он хочет отобрать деньги, что уже в Штатах. Топором он подавится. Больше я ему никого не отдам. А вы... Значит, так, – опять привычно потвердел его голос. – Хватай Жанетку и беги с этой квартиры. Машину не бери. С ней тоже может быть подляна. Затеряйся по Москве, занырни в какую-нибудь нору, отсидись до утра...

– До утра?

– Да, именно до утра. В обед мы вылетаем в Нью-Йорк. Вылетаем все... Почти все...

Наверное, он вспомнил о Топоре. А потом Жоре почудилось, что и они

обречены, и что не будет никакого аэропорта, никакого Нью-Йорка,

ничего не будет.

Он отклеил вроде бы намертво прилипшую к полу подошву правой ступни и шагнул на паркет в коридорчик. Ощущение приклеенности, ловушки исчезло. Но страх остался. Каждую секунду могло произойти непоправимое.

– Мы...мы бежим, – за двоих решил он.

Жанетка все так же раскачивалась. Ее лицо за секунды стало старше на двадцать лет.

– Давай, – устало выдохнул Босс. – Позвонишь мне в восемь ноль-ноль утра. Все...

Он впервые в жизни назвал точное время. Без минут. И без секунд.

Это не могло означать ничего хорошего. Сейчас уже ничто не могло означать хорошее.

Глава шестьдесят четвертая

ЛЮБОВЬ ЗЛА

В сумрачной комнатушке всего стояло по двое: две армейские кровати с зелеными дугами, две тумбочки без ящиков, две деревянные

вешалки явно довоенных времен. И все.

Больше ничего в комнатушке не было. Даже штор на единственном окне. Оно смотрело на голую кирпичную стену и создавало в помещении осень. Хотя на улице правили бал жара да духота. Да вонь автомобильных выхлопов. Здесь, правда, последнего не существовало: пахло муторно и кисло, будто прелыми листьями. И ощущение осени становилось все сильнее.

Жанетка села на скрипнувшую койку и замерла. Она молчала все время, пока Жора таскал ее за руку по дворам Измайлова, молчала в потном адском метро. Молчала, молчала, и если сначала он воспринимал это как благо, то сейчас, после двух часов тишины, царящей между ними, Прокудин начал бояться, что с Жанеткой произошло что-то страшное. Он не допускал мысли о безумии, но других мыслей вообще не было.

Приказ спастись он исполнял истово. В гостиницы не рвался, редким знакомым не звонил, в риэлтерские фирмы не обращался. Честно говоря, он даже не представлял можно ли спастись от человека без указательного пальца, если даже Босс проиграл ему схватку. Был в этом долгом потном побеге момент, когда Жорик поймал себя на том, что у всех встречных высматривает пальцы на правой руке.

В общагу гуманитарного университета минобороны он попал совершенно случайно. Просто после очередного броска под землей они

выбрались из павильона метро "Спортивная", проскочили пару дворов, и Жора Прокудин увидел с тыла корпуса общаги. На веревках, протянутых от окна к окну, сушились майки, трусы, тельняшки, ползунки, камуфляжная форма, лифчики, комбинации и халатики из пестрого ситчика. Если бы не халатики из пестрого ситчика с чисто русским рисунком, можно было бы подумать, что они попали в негритянский квартал Нью-Йорка. Или в пригород какого-нибудь латиноамериканского мегаполиса.

Дежурная по корпусу явно не поверила его лепету о том, что он капитан железнодорожных войск, и их с женой обокрали, а переночевать всего одну ночь негде, но сто долларов одной бумажкой взяла без дрожи на лице и потом долго вела их по лестницам, пропахшим кислыми щами и жареной картошкой, по коридору, похожему на улицу даже не своей длиной, а встречными и попутными людьми, детьми на трехколесных велосипедах, дверями, так смахивающими на двери подъездов, а не комнат.

– Жанет, ну скажи хоть что-нибудь?

Ногой он затолкал под кровать спортивную сумку с набитыми впопыхах вещами и его, и ее, и даже Топора.

– Ну, хочешь, я за жрачкой сбегаю? А выпить хочешь?

Ее глаза слепо смотрели на основание деревянной вешалки, на окурок, оставленный предыдущим жильцом осенней комнаты, на таракана, водящего усами перед окурком и будто пеленгующего новых постояльцев. Она не ощущала себя. В ней вместе с Топором умерло то, что принадлежало Топору, а принадлежало, видимо, многое, потому что даже Жору Прокудина она сейчас не воспринимала как человека. Он выглядел мебелью комнаты, и непонятна была лишь малость: если все в комнате парами, то где еще один Жора Прокудин?

– Давай мы поспим? – по-отцовски назвал он ее детским "мы". – Хочешь спать?

Стена кирпичной кладки упрямо лезла в окно, выдавливая стекло. В комнате становилось все меньше и меньше воздуха. Его высасывал из комнаты кто-то злой и сердитый. Он мог высосать его весь.

И тогда она заплакала.

– Вот и хорошо, – обрадовался он. – Вот уже и легче сейчас

будет. Вот точно – легче...

– То-олик, – позвала она.

Воздух, убегающий из комнаты, унес ее слово, растворил в себе. Точно так же, как растворил этой ночью Топора, и она заговорила быстро-быстро, словно боясь, что ей запретят говорить:

– Он очень добрый. Он родителям в Стерлитамак деньги отсылает. Он никогда не жадничает. Если его позвать, он всегда поможет. Над ним с детства смеялись, а он не обижается. Он умеет играть на гармони...

– Да ладно! – не поверил Жора Прокудин.

Она ни разу не сказала "был", ни разу не оставила жениха в прошедшем времени, и когда услышала глупый вскрик, усилила свое ощущение настоящего:

– Умеет! Умеет! Умеет!.. Хочешь, хоть сейчас сыграет?!

– Не хочу.

– То-то же!

Он посмотрел на пол у вешалки ее же взглядом, заметил любопытного таракана и с наслаждением раздавил его ногой. Ее глаза даже не дрогнули. Она не видела таракана. Не увидела и кроссовку.

– Жанюсик, ну не бузи! – попросил он и встал перед ней на колени.

Пыль в комнате была военной, в крупные твердые зерна. Она кололась даже сквозь джинсы. Жора подвигал коленями, но от странной пыли не избавился.