Текст книги "Воровские гонки"

Автор книги: Игорь Христофоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Хлопнув ладонью по столу и этим как бы озвучив внутренний выстрел, Рыков решил:

– Суда не будет! Я его клешней за задницу ухвачу! Он у меня поплачет!

Барташевский густо покраснел и стал еще красивее. Аккуратно закрыв блокнотик, он спрятал его у сердца и тихо ответил:

– А я уже адвоката нанял... Совсем недорого...

– Гони его в шею! Мне нахлебников и без адвокатов хватает!

Телефон помолчал, будто прислушиваясь к разговору, и снова запиликал.

– Ты не психуй, Платоныч, – мягко предложил Барташевский. – Это же как езда на повороте: можно красиво вписаться, а можно и бортом об отбойник хряснуться...

Сколько лет этому Кузнецову? – неожиданно спросил Рыков.

– На вид за пятьдесят.

– Нет, я про молодого!

– Того я, сам понимаешь, не видел... Говорят, что-то около тридцати... Лысый, – сделал он брезгливое лицо.

– А ты после Красноярска ничего выглядишь, – оценил Рыков свежий загар на лице Барташевского. – Хорошая погода?

– Ливень без конца... Это я перед отлетом заснул дома в солярии. Представляешь, даже сигнал таймера не услышал...

– А ты что, домой солярий купил?

– Где-то месяц назад.

– Зря-а-а... Сходил бы в клуб, где моя Лялечка занимается. У них

пять этих соляриев. Три – для баб. И два – для мужиков... А что,

полезная вещь?

– Убивает микроорганизмы.

– А-а, это я не понимаю! – махнул лапищей Рыков, и поток воздуха обдал лицо Барташевского легкой прохладой.

Телефон после второй, уже более солидной паузы, всхлипнул и затрезвонил злее и жестче. Хотя это, скорее всего, лишь почудилось Барташевскому. Телефон – не человек. На какую громкость поставили, с такой и будет пиликать.

– Рыков слушает, – недовольно ткнул он указательным пальцем в клавишу с нарисованной белой телефонной трубочкой и прогрохотал с мощностьтю добротного мегафона.

– Ты чего сразу трубку не взял? – безжалостным голосом спросил собеседник.

– Кто это?

– Я говорю, ты чего сразу не отвечаешь?

– Это кто?

– Посмотри на календарь, – потребовал голос. – У тебя есть календарь?

– Кто это говорит?!

Рыков сгорбился в кресле и как бы расплылся в нем. Барташевский, в свою очередь, тут же сжался, плотно приставил ботинок к ботинку, а коленку пригнал к коленке. Он слишком хорошо знал, что сгорбившийся Рыков через несколько секунд взорвется в припадке ярости. Он вполне мог швырнуть, не глядя, телефонную трубку. В министерстве Рыков бил о стены трубки обычные, на шнурах, здесь уничтожил уже не один "сотовик". При этом Барташевский выяснил одну интересную особенность: наши трубки после их склеивания или обмотки изолентой работали не хуже, чем раньше, а от импортных оставались лишь бесполезные осколки.

– Ты куда звониш-ш-шь?! – змеиным "ш" прошипел Рыков.

Серой трубке "NOKIA" стоимостью за тысячу долларов с лишним осталось жить не больше трех секунд. Самое лучшее – пять.

– Если у тебя, братан, нет под рукой календарика, то мы тебе

напоминаем, что срок возврата кредита истек двое суток назад.

– Это... это ты, Самвел? – изменившись в лице, назвал Рыков имя

одного из банкиров.

Назвал и не ощутил уверенности в душе. У голоса был небольшой акцент, но совсем не тот, который отличал плавную речь Самвела.

– Мы даем тебе пять дней. И не больше, – объявил неизвестный собеседник. – Шуток никто шутить не собирается. А чтобы ты прочувствовал, что мы Ваньку не валяем, выгляни в окно...

Рыков порывисто повернулся в кресле влево и тут же выпал из него под стол.

Окно брызнуло взрывом. Комната будто бы качнулась и стала душной, словно парилка в сауне. Рыков и Барташевский лежали на полу, и у обоих пощипывало в носу от пыли. Очень хотелось чихнуть. Но чихать после всего происшедшего казалось несерьезным.

– Что... тьфу-у, – сплюнул хрустящую на зубах пыль Рыков и все-таки спросил: – Что это?

– Вы... вывз... взрыв, – еле ответил Барташевский.

От его загара не осталось и следа. Он был белее стены.

Сев на корточки, Рыков вздрогнул от пикавшего у самого уха телефона, нащупал его на столе, не глядя нажал на клавишу с нарисованным красным телефоном и, не выдержав навалившейся тишины, вскочил и больно ударился плечом о кресло.

– "Мерс"!.. Мой "мерс"!.. Они его взорвали, падлюки!

Барташевский тоже, приподнявшись, разглядел дымящийся остов рыковского "мерседеса" и сразу понял звонок:

– Это – за кредит?

– Да! Да! Да!... Твари, я им обещал! Обещал! А они... Они...

– Платоныч, мы же решили, что продаем метры по второму разу... Ты что, еще не начинал? – встал, отряхивая пыль с костюма, Барташевский. – Ты еще не...

– Да пошел ты на хрен со своими метрами! – ругнулся Рыков и выбежал из кабинета с такой резвостью, будто машина могла превратиться в целенькую, если он к ней подбежит за несколько секунд.

Глава тридцать девятая

"МОЩНЫЙ НАЕЗДНИК"

Телефон зазвонил точненько в тот момент, когда Дегтярь захрипел. Лялечка культурно подождала окончания самого главного и только тогда ответила:

– Але-о-о...

В двадцати сантиметрах над нею висело потное лицо сыщика. Тяжелая капля собралась на кончике его носа и тюкнукла Лялечку по левому глазу. Фыркнув и замотав головой, она на время забыла о телефонной трубке, а когда вновь поднесла ее к уху, то услышала знакомый голос с середины фразы:

– ...и, главное, не было страховки. Ты представляешь, как назло, неделю назад закончилась страховка! Они это точно знали! Знали! Ты представляешь?

– Ты о чем? – с придыхом спросила она.

Такой голос может быть у женщины только в тот момент, когда она уверена, что неотразима.

– Как это о чем?! – гаркнул он с яростью строительного прораба. – Я тебе про наше горе рассказываю, а ты...

– А какое горе?

– Я же сказал: мой "мерс" взорвали!

"Так тебе, козлу, и надо", – подумала Лялечка и ответила:

– Ты не ранен, милый?

– Слушай, ты что, глухая?! Я тебе только что объяснил, что сидел в офисе, когда рванул "мерс", а ты...

– Что-то было на линии... Какой-то шут...

– Какой линии!.. Это же сотовик!

"Чего же он в машине не сидел!" – с досадой подумала Лялечка и ответила:

– Мне так жаль тебя, милый... Я должна подъехать?

– Да! – решительно сказал он, помолчал и как-то по-детски, будто бы всхлипывая, попросил: – Мне страшно. Успокой меня...

– Прямо сейчас?

За время совместной жизни у них, как и в любой семье, выработался свой конспиративный язык. То, о чем просил Рыков, происходило в эту минуту в одном из небольших залов шейпинг клуба. Ложем служили металлические трубы тренажера "мощный наездник". Лошадью, судя по всему, была она, наездником Дегтярь.

– Да, прямо сейчас, – еще тише попросил он. – Приезжай в офис.

– Но ты же говорил – взрыв...

Задет только мой кабинет. Комната отдыха уцелела... Приезжай, я не могу... Что у тебя за звуки?.. Кто там так дышит?

– Это шейпинг-клуб. Здесь девочки. Они качаются...

– И так дышат?

– А что?

– Прямо лошади, а не девушки...

"Как же ты мне, мерин, надоел!" – ругнулась про себя Лялечка и вздрогнула только от одного предчувствия рыковского пота. Наверное, лошади пахли лучше. Во всяком случае, те лошади, которых она видела в цирке.

– Я спешу к тебе, милый! – самозабвенно пропела она и под повторный хрип Дегтяря вскрикнула: – Я быстро! Только помоюсь!

Дегтярь упал и с Лялечки, и с "мощного наездника", больно ударился боком о металлические крепежные болты и снизу вверх поблагодарил даму:

– Ты просто класс!.. С твоим телом только на порнуху сниматься!

– А ты со мной пойдешь на съемку? – легко спрыгнув на пол, провернулась она на месте балеринкой.

– Дизайн не тот, – похлопал он себя по округлому волосатому пузу. Тебе бы в пару жеребца с бицепсами...

– А может, мне теперь больше бородатенькие нравятся!

– У тебя хороший вкус.

– Твоя школа!

– Знаешь, я когда из командировки прилетел, сразу почувствовал, что не могу без тебя.

– Серьезно? – остановилась она на полпути в душ.

– Я вообще-то не шутник по натуре. Мент все-таки... Хоть и

бывший. Я столько трупов в жизни видел, что шутить разучился...

– И ты прямо сюда поехал?

– Сразу из аэропорта, – соврал Дегтярь.

Соврал уже не в первый раз. Ни к какой Лялечке он не рвался после прилета. Злой, голодный и грязный, он приехал в свою холостяцкую квартиренцию, долго и яростно мылся, проклиная мрачный город Красноярск, майора Селиверстова, деда в фуфайке, Кузнецова-старшего и особенно Кузнецова-младшего, которого он так и не нашел. Самым тяжким изо всей командировки был возврат денег. Втайне надеялся, что Кузнецов-старший доллары не возьмет. Взял. И не подал на прощание руку.

После душа, трех чашек кофе и четырех рюмок коньяка он вспомнил о директоре магазина и тут же решил, что набьет ему морду. Просто так. Только потому, что Кузнецова-старшего не было в Москве, а кого-то побить хотелось. В милиции он отводил душу в спортзале на "груше". В квартире "груши" не было.

Пока ехал в парном метро до магазина, злость вышла вместе с потом. И вместе с парами спирта. Зато появилась трезвость. В голове чисто-чисто, будто ее изнутри вымыли. И когда он ступил в кабинет директора, то уже знал, какие вопросы задаст. И задал. И попал в "яблочко". Выяснилось, что через день после отгрузки техники из магазина уволились двое сотрудниц: продавец отдела телевизоров и кассирша. Тщательно выписав в книжечку их фамилии, адреса и телефоны, Дегтярь прямо в кабинете директора пролистал и другие странички этого же блокнотика, исписанные, впрочем, уже не его рукой, а рукой Рыкова, и чуть не подпрыгнул на стуле. В списке фирмачей, возможно знавших номера его кредитных карточек, значился некий Марченко. Фамилия у продавца отдела телевизоров была такой же.

– Марченко Лидия Феофановна, – вслух еще раз прочел Дегтярь и спросил директора, нервно крутящего карандаш в пальцах. – Опишите ее...

– У меня нет времени. У меня...

– В общих чертах... Возраст, характер, привычки...

– ...нет времени... Ладно!.. Возраст? Ну, там же есть в документации вот, девятнадцать... Хотя выглядела она помоложе. Прыщавенькая такая, знаете ли, тихенькая, неразговорчивая. Три месяца отработала и уволилась. Это только в газетах пишут, что в коммерции выгодно работать. Сейчас уже невыгодно. Мы продавцам больше пятисот тысяч заплатить не можем. Текучесть большая...

– Знакомые у нее были?

– Нет, никого... Я же сказал, такая, неразговорчивая...

Директор надоел Дегтярю не меньше, чем он сам надоел директору. Из магазина сыщик уехал с тревожным настроением. После явного провала или, как теперь говорим, облома в Красноярске, неожиданная удача с продавщицей взбудоражила его.

Он съездил в домоуправление на краю Москвы, на краю микрорайона-гиганта под славным именем Орехово-Борисово, выпросил у толстых теток, грозно именовавшихся техниками-смотрителями, все об этой скромненькой Марченко, и в тот момент, когда самая толстая из теток вспомнила: "Ваш Павел Марченко – это ее двоюродный брат. Он до этого в соседнем с нею подъезде жил, а на днях прикупил себе квартирку в центре и съехал", – Дегтярь остро ощутил желание увидеться с Лялечкой. Это было еще не желание женщины, это была жажда информации. А потом, уже в шейпинг-клубе, когда оказалось, что в нем существует маленький кабинетик на пару тренажеров и он к тому же закрывается на ключ, одно желание сменилось другим, а когда тело насытилось, попросил своей очереди мозг.

– Ляля, – попытался Дегтярь перекричать шум воды, – ты всех из фирмы Рыкова знаешь?

– Что? – высунула она из кабины мокрую головенку.

Так она смотрелась даже красивее, чем в соплях химической завивки.

– Кто такой Павел Марченко?

– Как кто? – удивилась она. – Мужчина!

– Ну, это понятно, – согласился он с ее логикой. – А кем он в фирме Рыкова работает?

– Коммерческий директор.

– Но у него же Барташевский – коммерческий директор!

– И этот... Марченко – тоже... И еще два коммерческих директора есть. А что тут такого? Фирма же частная! Можно как угодно должности называть. Уборщицу, к примеру, старшим научным сотрудником перекрестить. От этого дело не меняется...

– А что он за парень? Сколько ему лет?

– На вид – тридцать. А так... не пробовала. Может, и помоложе...

Дегтярь неспешно оделся, прожужжал замком-молнией брюк, подождал, пока Лялечка перекроет кран и только после этого спросил:

– Он, что же, квартиру себе в центре купил?

– Да, совсем недавно. Можно сказать, последним из директоров Рыкова.

– Хорошая квартира?

– Я не была у него в гостях. Голова болела. Рыков сам ездил. А что тебе дался этот Марченко?!

– Я должен обладать всей информацией об окружении Рыкова. Иначе я не найду его деньги...

– А что, найдешь?

Она вышла из кабины и через секунду превратилась из Венеры во вполне респектабельную даму конца двадцатого века. Оказывается, для этого достаточно всего лишь нырнуть в красное мини-платье из египетского хлопка и защелкнуть на шее золотую цепочку.

– Ты на машине? – радостно спросила она.

– Мой "жигуль" не на ходу.

– Но я тебя подбросить не могу. Сам понимаешь глаз...

– Понимаю.

Она оставила ему на память поцелуй в бороду и семилетней девочкой, легко и задорно, выбежала из комнаты, где все так же стояли всего два тренажера. Впрочем, второго Рыков не замечал. В его мозгу осталось ощущение от всего лишь одного – "мощного наездника".

Глава сороковая

ВОЛЧИЙ СЛЕД

Как только спали дожди, и солнце вспомнило о Сибири, и люди заулыбались и сбросили осенние куртки, что все-таки стоит жить и при этом жить долго и счастливо, к берегу Енисея прибило труп лысеющего мужчины примерно тридцати лет от роду, без ботинок, но в очень дорогом костюме. В нагрудном кармане пиджака лежал насквозь промокший паспорт на имя Кузнецова, а к страничкам паспорта приклеилась визитка Михасевича Ивана Ивановича, коммерсанта, проживающего в поселке Березовка.

Невыспавшийся майор милиции Селиверстов изучил визитку сквозь стенку полиэтиленового пакета, горько вздохнул и поехал с берега Енисея в камеру предварительного заключения городского УВД.

Через глазок он понаблюдал с минуту за березовским авторитетом Миханом, но поскольку тот спал и ничего подозрительного вроде бы не делал, Селиверстов повторно горько вздохнул и потребовал от контролера привести задержанного в его кабинет.

Там они посидели пару минут напротив друг дружки, и в какой-то момент Селиверстову почудилось, что он не на Михана смотрит, а на свое отражение в зеркале. До того одинаково заспанными и небритыми были их лица. Потом, впрочем, майор привстал и, разглядев в настенном зеркале свое настоящее, штатное лицо, понял, что только от усталости мог додуматься до того, чтобы посчитать Михана своим близнецом. Между ними лежало десять лет жизни и заборы, заборы, заборы – колоний, изоляторов, пересылок.

– Так и будешь молчать? – беззлобно спросил Селиверстов.

– Я все а... уже раскоцал, гражданин а-а... начальник, – тоже беззлобно, с привычным заиканием, ответил Михан. – Не надо меня а-а... масовать. Я фуфло не двигаю...

– Михан, давай без переводчика. Я феню не хуже тебя знаю. Короче, играем вчистую... Дело такое, что подставили тебя вторично. Понимаешь?

– Не клепай! – выпрямился на стульчике Михан и, вспомнив просьбу майора, тут же перевел феню на русский язык: – Не ври! Нет у Михана а-а... такого врага, чтоб подставил...

– Значит, есть... Трупик один нашли. С дыркой в башке. а в кармане у трупика – твоя визитка. Вот так-то. Погибший, кстати, тот, чьи ботинки мы нашли у деда, пришедшего к тебе в ресторан... Погибший – это Кузнецов...

Зав пару секунд лицо Михана стало чернее шахтерского, каким оно бывает после смены в забое. Он просрежетал зубами, явно истончив их на миллиметр, не меньше, и все-таки ответил. Но только вопросом:

– Визитка, а-а... говоришь?

– Да. Ты что, коммерсантом заделался?.. Давно?

– А что, а-а... нельзя?.. Это ворам в законе а-а... западло, а мене никто а-а... не короновал. Хочу – торгую, хочу – а-а... банкую...

– Капитал-то есть? – ухмыльнулся Селиверстов.

– Не бедные.

– Ну, ладно. Про бизнес разговаривать не будем. Мне это неинтересно. Мне другое интересно: ты давно эти визитки отпечатал?

– С месяц а-а... назад.

– Много раздал?

– Чего они, номерные, что ли?!

– А все-таки.

– Ну, штук а-а... тридцать роздал... Братве там, барышам, кошелкам а-а... новым...

– Кузнецову не давал?

Хитро, ох как хитро подкинул Селиверстов алиби. Если бы уцепился в него Михан, перестал бы он видеть в нем свое отражение.

– Не знаю я никакого а-а... Кузнецова! – огрызнулся Михан, и на душе у майора отлегло. – Я даже тому Кузнецову, что из братвы, а-а... еще не дал... Точно помню... А ты про какого а-а... лоха...

– Ну, на лоху он, предположим не тянул. Все-таки папа – миллионер. И вообще, Михан, ты запомни: об умерших или хорошо, или ничего...

– Это у вас а-а... так. А у братвы свои а-а... законы... Мы после кабака в сауну а-а... к девкам должны были а-а... катить. А ты всю а-а... малину испортил... Я спать хочу. Отпусти, а-а... начальник.

– Значит, кому раздавал, не помнишь?

– Я уже а-а... сказал, – отвернулся Михан.

– А если по месту?.. Березовским раздавал или в Красноярске тоже?

– Да чего ты пристал!.. Дай лучше закурить!

– Я не курю.

– Оно и видно.

В очередной раз горько вздохнув, Селиверстов наклонился на стуле вправо, открыл верхний ящик стола у соседа, выскреб оттуда пачку "Кэмел" и шлепнул ее на стол перед Миханом.

– Угощайся. Твои любимые.

– А огонек? – обрадовался задержанный. – Твои псы у меня даже а-а... зажигалку, отобрали. Между прочим, а-а... "Крикет". По ящику из Москвы а-а... показывали, что лучше ее на свете а-а... нету...

– Меньше рекламе верь, – положил Селиверстов рядом с пачкой спичечный коробок. – У меня во-он по тебе сразу три рекламы: ботинки, окурок и визитка. Хочешь, чтоб я поверил?

Зажженная сигарета опустилась в ослабевшей руке Михана. То ли он только что проснулся, то ли дошло до него, что визитка – это уже серьезно, но только в глазах появилась осмысленность. Их будто бы осветили изнутри.

– Значит, мокруху, а-а... мне шьете?.. Без понта?

– Без него самого... Въехал, родной?

– И никакой а-а... отмазки?

– Никакой.

– Неужели это а-а... они? – вслух подумал Михан.

– Кто? – так же лениво, словно о совсем ненужной вещи, спросил Селиверстов.

Наполовину выкуренная сигарета зависла над спичечным коробком, и Михан тут же раздавил ее об него. Так не докуривают даже новые русские.

– Не-е, на-ачальник... Западло а-а... будет... Я – не шестерка...

– Тогда загремишь, милый, на пятнашку... Или на "смерть в рассрочку"...

Так звали пожизненное. Михан замер, минуты три, долгих-предолгих три минуты подумал о чем-то своем, ему одному известном, повернулся к свету, режущему глаза через грязные стекла кабинета, и удивленно спросил:

– Дождь, что ли, а-а... кончился?

– Еще вчера.

– Надо же... А я думал а-а... все, кранты, до первого снежку а-а... лить будет...

Селивестров молчал, сверля взглядом дырку на столе. С год назад он дал перьевую ручку одному такому михану расписаться в протоколе допроса. Так тот с замаху врезал острием прямо по руке Селиверстову. Как он успел развести пальцы, майор даже не помнил. Ручка ножом раскачивалась между мизинцем и безымянным, и только шрам на перепонке, небольшой, на пару миллиметров, шрам остался на память о психопате. С тех пор Селиверстов начинал ведение протокола только после полной раскрутки. Лист бумаги – это тот же микрофон. Когда интервьюируемый его видит, он забывает половину слов.

– Можно еще одну? – показал на оранжевого верблюда Михан..

– Кури. Все равно не мои...

– Га-га, – показал он в улыбке гнилые зубы. – Вот это а-а... по-нашему!.. Раскурился?

На середине сигареты глаза Михана стали еще прозрачнее. Его будто бы кто изменял по ходу встречи, но изменял так медленно, что у Селиверстова могло не хватить терпения.

– А-а, ладно! – отогнал он дым от лица. – Беспредел – он и есть а-а... беспредел... Не по-нашему это... Ты суд над нашими а-а... березовскими мокрушниками помнишь? – спросил он Селиверстова.

– Это пацаны, что из-за копейки могли убить?

– Да-а!.. Пацаны!.. Там всякие были!.. Судили их, судили да не всех а-а... и не тех а-а... посадили...

– Не верю. Там хорошие оперативники работали, – защитил соседа, сигареты которого курил Михан, Селиверстов. – Все чисто. Кто орудовал, всех посадили...

– А главного-то и не взяли! – огрызнулся Михан. – Так-то!

– Хочешь сказать, что его убийства кто-то из сопливых на себя взял?

А это вы сами а-а... ковыряйтесь. А только я знаю, что а-а... самый крутой беспредельщик а-а... земельку на волюшке а-а... топчет. Он и ко мне а-а... нос совал, в контору а-а... на хлебное место а-а... просился. Не взял я в братву его... Мне волки а-а... не нужны...

– И ты считаешь, что вашей ссоры достаточно, чтобы тебя подставить? А дед, а ботинки? думаешь, у твоего волка на такой закрут мозгов бы хватило?

– Не знаю, а-а... гражданин начальник. А только я как в город а-а... на джипе ехал... Еще засветло ехал, вот... Так я его а-а... просек на веранде у дома а-а... культуры. Кабак у нас там. Как на западе... Под а-а... зонтиками... Так он а-а... стол кониной французской заставил...

– Коньяком, в смысле?

– Ага... Кониной... А знаешь, а-а... сколько ее одна бутылка а-а... стоит?

– Знаю.

– То-то... Я еще могу а-а... себе позволить, а он... Откуда а-а... у волка деньги? Не в тайге ж он их а-а... откопал!

– Волк, говоришь? – нахмурился Селиверстов и подумал, что пора доставать бумагу. – А как фамилия этого волка?

– Просюхин.

Глава сорок первая

ОБРЕЗАННАЯ НИТЬ

Сержантик милиции докурил сигарету "Прима", стрельнул ею через весь двор и по-хозяйски три раза врезал сапогом по двери.

– Просюхин, открывай! Разговор есть!

Дверь ответила гробовым молчанием.

Приложив ладошку ко лбу, сержантик попытался хоть что-то рассмотреть в закопченом окошке, но никого, кроме себя, не увидел. Окно хорошо отражало мир. Можно было подумать, что в серые доски врезано скорее зеркало, чем окно.

– Нет его, та-ащ майор! – обернувшись, прокричал сержантик.

Сидящий в милицейском уазике Селиверстов закончил изучение порезов на левой щеке, шее и подбородке, оставшиеся после бритья, оторвал глаза от зеркала заднего вида и в свою очередь крикнул сержантику:

– Дома он! Постучи еще раз! Может, спит! Его с утра пьяным видели...

Селиверстов не особенно поверил Михану. Таких оговоров на своем сыщицком веку он повстречал не одну сотню. Никуда от человеческой природы не деться. Когда плохо, когда страшно и близка расплата, хочется найти кого-то, на кого можно свалить свои беды. Иногда это оказывалось правдой. Но по большей части – враньем. К тоже же косвенно удар наносился по соседу Селиверстова по кабинету, а они были если уж не друзьями закадычными, то друзьями, скажем так, по службе.

– Просюхин, открой! – простучал сапогом что-то из азбуки Морзе сержантик.

"Прямо связист бывший", – удивился ритму радиоключа Селиверстов и подумал, что, во-первых, надо спросить у сержантика не служил ли он в армии связистом, а, во-вторых, оставить этого Просюхина в покое и ехать отсыпаться домой, в Красноярск.

Дверь распахнулась настолько стремительно, что сержантик, пытавшийся ударить по ней ногой со всей силы, провалился вперед, в черноту, и еле успел правой рукой ухватиться за деревянный брус, удерживающий навес над дверью.

– Грабить, с-суки, будете?! – прохрипела чернота.

– Ты это... Просюхин? – спросил ее сержантик.

Правое плечо заныло от слишком сильного рывка.

– Не да-ам! – в ответ водочной хрипотой отозвалась тьма и вытолкнула из себя длиннющего худого мужика в распахнутой на груди рубахе.

Сержантик вначале испугался его, но, вспомнив, что он все-таки милиционер и что тем более на него сейчас смотрит целый майор из города, выпятил грудь и со ступенек не отступил.

– С тобой хочет говорить следователь из Красноярска, – максимально строгим голосом объявил он.

– Не дам гра-а-абить!

Во вскинутой и тут же опустившейся левой руке Просюхина мелькнуло что-то некрасивое и странное, и отброшенный этим предметом сержантик как-то странно, спиной вперед спустился со ступенек, сделал два приставных шага вправо и упал ничком в лужу.

"Топор!" – увидел Селиверстов то, чем Просюхин нанес удар, и сунул руку к пояснице. Кобура не желала прощупываться, и он боком, продолжая исследовать пальцами пояс, вылез из "уазика" и только после того, как обеими ногами оказался на земле, вспомнил, что не взял на выезд штатное оружие.

– У тебя есть... пистолет? – сквозь одышку спросил он у шофера, плосколицего младшего сержанта. – Да проснись ты!

Шофер расклеил щелястые глазенки, мутно посмотрел на майора, потом на лежащего сержантика и, наконец-то заметив худющего мужика с перекошенным лицом, забыл обо всем остальном, кроме этого мужика.

– Мама! – заорал шофер и с такой скоростью вылетел из машины, будто и не сам он это сделал, а катапульта, спрятанная под сидением "уазика".

– Убива-ают! – бросился он со двора, на бегу придерживая фуражку.

– Стой, сволочь! – бросил ему в спину Селиверстов. – Отдай оружие!

Кривенькие ножки шофера мелькали быстрее, чем молотило всполошившееся сердце Селиверстова. Плосколицый так упрямо не отпускал руки от фуражки, точно именно в этой фуражке заключалась его жизнь.

– Все-ех! во-о-оров поубиваю на хрен! – рявкнул на полулицы Просюхин.

Качаясь на костистых журавлиных ногах, он все-таки добрел до упавшего сержантика и с полного замаха тюкнул в его замершее тело топором. Ржавое лезвие застряло в плече, и Просюхин на какое-то время замер над убитым в глубоком поклоне.

– Все-ех поубив... ваю... увовсех!

Что-то новое, прежде не испытанное Селиверстовым, бросило его вперед. Наверное, это была ярость, а может быть, страх или, скорее всего, бешенство. Чувство трудно запомнить. Чувство – это вспышка. Сверкнуло – и нет его в помине.

Но только именно это чувство, сделавшее Селиверстова раз в пять сильнее, чем он был на самом деле, заставило его пробежать двадцать двадцать пять метров до склонившегося Просюхина и впечатать ботинок ему под ребро.

В сухом, пронизанном сочным желтым светом воздухе хрустнуло что-то похожее на сломанный валежник, и Просюхин выпрямился во весь рост. В его левой руке раскачивался топор. Лезвие было черно от крови.

– И ты? – как-то безразлично поинтересовался Просюхин.

Селиверстова обдало едким перегаром. Такого зверского "выхлопа" он в своей жизни еще не встречал. Просюхин будто и не водку пил, а змеиный яд.

– Брось топор! – согнувшись в пояснице и медленно отступая, приказал Селиверстов.

– Не-ет, братан, отсюда не уйдешь!.. Зарою я тебя!.. Заро-о-ою!..

– Брось, говорю!

– У-ух! – сделал замах Просюхин со злой, звериной радостью рассмеялся. – Што, напужалси, вор-рюга! Не дам я денег! Не дам! Мои они!

– Я последний раз предупреждаю: брось топор на землю! я – майор милиции...

– А-ах! – бросил себя вперед Просюхин.

Топор просвистел у плеча Селиверстова, но отступить дальше он не успел. Сухое жилистое тело навалилось на него, и он, споткнувшись о ногу сержантика, упал, подчиняясь движению Просюхина. Спина мгновенно онемела. Ее будто бы враз заморозили.

– У-у... У-у... – действительно по-волчьи выл Просюхин и нащупывал костистыми пальцами путь к шее врага.

Топор отлетел в сторону и как-то сразу исчез из его памяти. Больше

всего в жизни Просюхину хотелось задушить человечка с изрытым

оспой лицом и смешным картошечным носом. Именно этот человечек

отпечатался в его пьяном мозгу главным грабителем. Они хотели

отобрать его деньги, огромные деньги – две тысячи долларов, заработанных за убийство лысого хлюпика, приехавшего в мебельный магазин на слишком красивой машине. Правда, в подполе, в шерстяном носке, лежали уже не две, а почти полторы тысячи, но это были его деньги, его, его, его...

– Не да-ам ни копья! – брызгая слюной, хрипел Просюхин. – Все – мои... Все... Теперь богаче меня во всей Березовке один Михан... Но я и его убью... И его... После тебя...

Пальцы все-таки нащупали короткую толстую шею. Пальцы еще никогда не подводили Просюхина.

– Свх... св... волочь... я... я... маю... майор... ми...

– Урою!.. В землю!.. Не дам ни копья!..

Коленом Селиверстов бил и бил в одно и то же место – туда, где, как ему казалось он сломал не меньше двух ребер ударом ботинка. Он бил и, уставая и слабея, с ужасом начинал понимать, что Просюхин не чувствует его ударов. Враг был обезболен спиртом. Его можно было рвать на куски – он бы не заметил.

В какую-то секунду Селиверстов ощутил безразличие ко всему происходящему. Наверное, так человек расстается с жизнью – как с чем-то уже ненужным, изношенным. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы не раствориться в этом обтекающем тело безразличии. И как только сделал, понял, что не хватает главного – воздуха.

Ногтями впившись в запястья Просюхина, больше похожие, впрочем не на запястья, а на кость, плотно-плотно, без грамма жиринки, обтянутую кожей, он попытался разжать тиски и вдруг увидел из-под локтя врага кобуру. Она была совсем близко. Всего в полуметре. Кобура на пояснице мертвого сержантика.

В глазах засверкали звезды, начало темнеть. Селиверстов глупо подумал, что смерть – это все-таки ночь, и приходит она, как ночь, – с темнотой и звездами. Но рука хотела жить. Она дотянулась до кобуры, отщелкнула, сломав ноготь, кнопку, с усилием вытащила "макаров" и, сломав уже второй ноготь, сбросила предохранитель.

Выстрел качнул тело Просюхина и как бы удивил его. Показалось, что из земли проросла ветка орешника и проткнула его насквозь. Он попытался еще сильнее сжать пальцы на скользкой шее поверженного врага, но пальцы почему-то уже не хотели этого делать. Просюхин ощутил жуткое безразличие ко всему: к мужику в синей форме, к его шее, даже к деньгам, спрятанным в шерстяном носке. А когда проросли еще две ветки и безразличие стали неодолимым, он закрыл глаза и рухнул в черноту.– Жи... живой... Надо же... Жи-ивой, – бормотал, выкарабкиваясь из-под трупа Селиверстов.

Как только он освободился и сел, голова поехала кругом. Перед глазами на бешеных качелях раскачивались серый покосившийся домишко, спина мертвого сержантика, черные зубы Просюхина, оскаленные в предсмертной улыбке, две милицейские легковушки, влетевшие во двор в тучах пыли, выскочившие из них люди в форме мышиного цвета, с бронежилетами на груди и автоматами в руках, чье-то распаренное лицо, выкрикивающее, наверное, слова, а может, и не слова, но что-то очень на них похожее.

– Дайте ему укол! – выпрямившись, потребовал кричавший подполковник милиции. – противошоковый укол! Проверьте дом! Все оцепить! Всех обыскать!

Селиверстов ничего, совершенно ничего этого не слышал. Он не мог понять, почему не падают люди, бегающие по раскачивающейся земле. Неужели у них подошвы с клеем?

Он не ощутил укола, не почувствовал носилок. И только когда сухой ночной жар обдал его откуда-то изнутри, из самого сердца, и перестал раскачиваться мир, он вспомнил о себе.