Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
С НАХИМОВСКИМ ПРИВЕТОМ

Глава первая
ПИСЬМО НА ФЛОТ

– Веселенькая жизнь! – ворчал Фрол, с завистью поглядывая на мои погончики.

Он бы с удовольствием отсидел месяц в карцере, лишь бы не появляться в классе и в столовой без погон и без ленточки. Фролу казалось, каждый собирается напомнить, что он одет не по форме. Но товарищи упорно делали вид, будто не замечают, и хвалили Фрола, если он хорошо отвечал урок. Один только Бунчиков, когда Фрол с ним заговаривал, краснел от подбородка до самых оттопыренных ушей. Вова старался не замечать, что у Фрола на плечах нет погон, а на бескозырке – ленточки, но Бовины глаза, как назло, останавливались именно на плечах Фрола и на его бескозырке.

До конца месяца было далеко, когда мы отнесли скворца в госпиталь. Все раненые окружили Гуськова, и матрос посадил птицу на грудь и ласково звал его: «Скворушка! Скворушка!» Скворец смотрел на Гуськова похожими на черные кнопки глазами и вдруг, к всеобщему удовольствию, крикнул на всю палату: «Полундра!» Раненые смеялись до слез, улыбнулся и моторист, по словам соседей, за все дни в первый раз. Он спрашивал нас, где же Фрол. Мы отвечали: «Дежурит». И Гуськов просил передать Фролу большое флотское спасибо.

Когда мы вернулись в училище, Фрол совсем расстроился. Ему было обидно до слез, что не он отнес скворца в госпиталь.

* * *

– Ты знаешь, – сообщил мне Фрол через несколько дней, – я от Стэллы письмо получил. Обидное.

– Да ну? Покажи.

Очень крупно и четко, без единой помарки, Стэлла писала Фролу:

«Я узнала, что ты заходил к нам, Фрол, и прочла твою записку. Ну и неграмотно же ты пишешь! А тут к папе приходил один офицер – он служит в вашем училище, – и я спросила его о тебе. Он сказал, что ты боевой моряк, но мало дисциплинирован, получаешь тройки, а теперь тебя наказали за самовольную отлучку и за грубость и на целый месяц сняли с тебя погоны и ленточку.

Я не знаю, что это значит, но, наверное, наказание это очень большое. Я хотела с тобой дружить, но поняла, что ты заходил ко мне, – когда ушел самовольно, а это очень нехорошо. Ты приходи, когда у тебя будут пятерки и тебя отпустят.

Папа прочитал, что я написала, и просил приписать, что ты, конечно, придешь и он будет рад видеть тебя и Никиту.

До свиданья.

Твой друг Стэлла».

Многие буквы замаслились и стерлись – наверное, Фрол читал письмо много раз.

– Хвастается своими пятерками! – сказал Фрол сердито. – Я ей покажу! Я приду к ней и суну ей в нос пятерки. Одни пятерки, и ни одной тройки!

– У тебя же их нет пока…

– Будут! – ударил Фрол кулаком по тумбочке. – И пятерки, и погоны, и ленточка! Все будет, будь спо… спокоен будь, Кит. И на море летом поедем. Ты знаешь, чем море пахнет?

– Ничем, по-моему.

– Врешь, славно пахнет! Вот не скажу тебе чем – не то рыбой, не то дегтем или стружками, а хорошо пахнет… Здорово! Эх, Кит! Я во сне катер каждую ночь увидеть хочу, а не получается. Лягу на койку, все про катер свой думаю, а засну – вижу другое. Всякую чепуху вижу, Кит! Будто тащат меня на гауптвахту; кто – не пойму, а только за ухо дергает и все приговаривает: «Не нарушай дисциплину, не нарушай дисциплину!» Проснусь в темноте и радуюсь: не было этого! А засну – опять начинается. Еще хуже. Будто из училища выпроваживают. Сняли с меня все флотское, распахнул Кудряшов дверь на улицу: «Иди, Живцов, на все четыре стороны!» А куда я пойду? На катера? Они ведь гвардейцы теперь. У них ленточки – полосатые, черные с желтым. За два кабельтова видно. А у меня… – Фрол с ожесточением нахлобучил на уши потерявшую весь шик бескозырку.

– Смирно! – скомандовал Вова Бунчиков: он дневалил по кубрику.

Мы вскочили. В кубрик вошел адмирал, совершавший вечерний обход. Мы привыкли к посещениям начальника. То он появлялся во дворе во время гимнастики; то приходил в столовую и спрашивал, сыты ли мы и всем ли довольны; то заходил в класс на урок или появлялся в коридоре на перемене. А ночью, бывало, проснувшись, я видел адмирала в кубрике. Он проходил между рядами коек и старался ступать неслышно, чтобы не нарушить наш сон. Адмирал был строг к нам в тех случаях, когда мы были виноваты, но зато и за нас стоял горой. Все знали, что он «распушил» кока, приготовившего невкусный обед, выгнал кладовщика, пытавшегося украсть от каждой порции несколько граммов масла, отдал под суд гардеробщика, приносившего в училище папиросы и в обмен выманивавшего сахар и белый хлеб. «Всякого, кто мне будет мешать воспитывать будущих моряков, – говорилось в приказе, – я безжалостно удалю из училища».

И сейчас адмирал проходил между койками, приподнимал одеяла и проверял, чисто ли постельное белье. Убедившись, что чисто, он ловко и красиво, одним неуловимым и, как видно, давно привычным движением застилал койку. Пройдя мимо нас, он, как все, сделал вид, будто Фрол не наказан и ничем не отличается от других. Похвалив Бунчикова за отличное состояние кубрика, отчего Вова отчаянно заморгал, адмирал вышел.

– Как ты думаешь, Кит, – спросил Фрол озабоченно, – адмирал написал на катера?

– Нет, не написал.

– А ты откуда знаешь?

– Адмирал бы прямо оказал: «Напишу».

– А командир роты?

– Ну, Сурков не напишет.

– А Кудряшов?

– Нет, Фрол, я думаю, и Кудряшов никому не писал.

– Ну, тогда Протасов настрочит. Его ведь вздраил за меня адмирал. А когда человека драят, он на всех злится.

– И все же Протасов – хороший.

– А ты откуда знаешь, хороший он или нет? Пойди-ка лучше, спроси.

– Ну как я спрошу его, Фролушка?

– Как, как! «Товарищ старшина, разрешите обратиться?» А когда разрешит, начинай: «Написали вы про Живцова? И если не написали, то, может, не надо, а?»

Я знал, где найти Протасова, и направился в пустой класс.

Старшина сидел за дальней партой и читал только что полученное письмо.

– Товарищ старшина!

Протасов не откликнулся.

– Товарищ старшина, – повторил я громче, – разрешите обратиться?

Старшина поднял голову:

– Я вас слушаю, Рындин.

– Скажите, пожалуйста, вы не написали про Живцова на флот?

Он уставился на меня непонимающими глазами.

– Живцов не хочет, чтобы знали на катерах. Они ведь гвардейцы теперь, ему стыдно. А кроме них… кроме них, у него никого нет на свете.

– У кого никого нет на свете? – переспросил старшина странным голосом.

– Да у Живцова же – ни отца, ни матери! А старшего лейтенанта Русьева, усыновителя, фашисты ранили, в госпитале лежит. Если не написали, товарищ старшина, то, может, не надо, а?

– Ах, вот вы про что! – понял Протасов. – Вы друзья с Живцовым?

– Еще с катеров!

– Почему вы решили, что я стану писать о Живцове?

– Да как же? Мы боялись – напишете.

– Знаете, Рындин, – сказал старшина, – я уверен, гвардейцы хотят узнать о Живцове более приятные вещи.

– Так не написали?

– Нет. Зачем? Я убежден, что это больше не повторится.

– Спасибо. Вот большое спасибо!

– За что благодарите? – удивился старшина. – Живцов достаточно наказан. Идите, Рындин, скажите Живцову: я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем.

Я выпалил:

– А ведь мы о вас, товарищ старшина, не так думали.

– Как же вы обо мне думали?

– Сначала мы вас не очень любили. А теперь мы вас любим, честное слово, мы вас очень любим!

Старшина поднялся из-за парты, и лицо его вдруг прояснилось.

– Славные вы ребята, – сказал он удивительно теплым голосом. – До чего же славные вы ребята!

– Я ведь тоже вас сначала не совсем понимал, – добавил он.

Возвращаясь в кубрик, я думал: «Живет старшина с нами рядом, не отходит от нас ни на шаг, он везде с нами – в кубрике, в классе, в умывальной, а мы долгое время не знали, что его зовут Павлом. И не знаем, есть ли у него отец, мать, сестры, братья. Мы с Фролом – друзья, а у старшины нет друзей. Он самый молодой из старшин в училище. А его боевые товарищи так далеко!»

Я сообщил Фролу:

– Не написал.

– Правду говоришь?

– Честное морское! «Когда Живцов заслужит, – говорит, – напишу. А плохое писать не стану. Зачем, – говорит, – я буду плохое писать?»

– Вот это здорово! – обрадовался Фрол. – Так тебе и сказал?

– Точно так и оказал и добавил: «Я не сомневаюсь, он будет отличным нахимовцем».

Фрол помолчал.

– Что ж? Будем нажимать. А пока знаешь что? Давай сочиним письмо. Только пиши ты, а то я ошибок наделаю.

– Кому письмо?

– На катера, капитану первого ранга.

Я взял перо и чернила и придвинул тумбочку к койке. Фрол прошелся по кубрику.

– Пиши, Кит, – начал он диктовать: – «Дорогой товарищ капитан первого ранга! Пишут вам нахимовцы Рындин и Живцов». Написал? «Получили от вас письмо и радуемся, что вы гвардейцы и скоро будете освобождать Севастополь». Написал? Погоди… – Фрол потер лоб.

– Давай напишем, что нам в училище нравится, – предложил я.

– Пиши: «Нам сначала в училище не понравилось, а теперь нравится. И учиться вначале было скучно и тяжело, а теперь стало легче и веселее». Написал? Валяй дальше: «Рындин учится хорошо, а Живцов пока плохо».

– Что ты, Фрол?

– Пиши, говорю! «Живцов дает честное гвардейское, что он нажмет и будет учиться хорошо и даже отлично». – Он положил руку мне на плечо. – А теперь пиши: «У Рындина с дисциплиной хорошо, а у Живцова неважно. Мы сначала курили, но в училище не разрешают курить, и нас вызывали к адмиралу, который сказал, что если будем курить, из нас «морских волков» не получится, а вырастут дохленькие человечки. А потом Живцов…» – Он передохнул. – «…Живцов совершил такой проступок, что с него сняли погоны и ленточку на целый месяц. Это самое большое наказание, которое можно придумать. Такого наказания у нас на катерах нет. И сидеть на гауптвахте куда легче. Но Живцов дает честное флотское, что, дорогой товарищ капитан первого ранга, больше с ним ничего такого никогда не случится. И на каникулах мы приедем в гости, если вы позовете, и у нас все будет на «отлично».

Выпалив все это одним залпом, Фрол пробурчал:

– Ты пиши чище, чище! На катера пишешь!

– Да ведь ты, Фрол, торопишься.

– Я тороплюсь, чтобы не позабыть, а тебе торопиться незачем.

Фрол долго соображал, уставившись мне в переносицу.

– Дописывай: «Желаем вам поскорее перебить всех фашистов. С нахимовским приветом Никита Рындин, Фрол Живцов».

«Нахимовский привет» я одобрил. Фрол подписался четко, огромными буквами.

– Будем посылать? – спросил я.

– Глупый вопрос!

– И про тебя, и про ленточку, и про погоны?

– Почему нет? Подписывай.

– Но ведь ты сам боялся, что адмирал напишет на флот… Или Кудряшов… Зачем я ходил к Протасову?

– Чудак, Кит! Как ты не понимаешь? Когда другие про тебя пишут – одно, а когда ты сам про себя – другое. Вот знаешь, – продолжал Фрол, – я раз зимою дома большущую миску разгрохал. Хотел на кота свалить, а потом взял да и признался. Мама ругать не стала, только сказала: «Мне миску жалко, но ты, Фрол, молодчина». Это тебе понятно?

Он запечатал письмо в конверт. Я надписал адрес.

– Отнеси. Хотел бы я знать, где оно их застанет! В Крыму?..

Я отнес письмо в канцелярию.

Глава вторая
ПОЧЕМУ ГОРЕВАЛ СТАРШИНА

На первый взгляд старшина был такой, как всегда: аккуратный, подтянутый, требовательный; по-прежнему сидел на уроках, по вечерам помогал отстающим или читал. Но на вопросы вдруг стал отвечать невпопад. Что-то случилось по-видимому. Старшина горевал. Почему горевал старшина, вскоре выяснилось. Однажды вечером Кудряшов вошел в кубрик с свежим номером «Красного черноморца». Протасова не было: он был в городе.

– Часто вы огорчаете воспитателей необдуманными проступками, – оказал Кудряшов, – не задумываясь, что у воспитателя тоже могут быть свои горести и заботы. Сегодня я говорю о Протасове. Большое у него горе…

Воспитатель развернул газету.

– «Перед посадкой на мотоботы, когда батальон шел в десант, – стал читать Кудряшов, – командир зачитал куниковцам письмо:

«Товарищ командир! Я бабушка Павла Протасова, который два с половиной года не был дома и не знает, что мать его, Марью Дмитриевну, расстреляли фашисты, брата среднего, Бориса, угнали в Германию, отца гитлеровцы в тюрьму увезли. И Павлу больно будет все это узнать, поэтому и прошу вас, как родного отца, сообщите ему это сами, как он потерял мать и брата своего навсегда. С почтением Ольга Протасова».

Куниковцы поклялись, – продолжал читать Кудряшов, – жестоко отомстить за семью своего товарища и написали ему (он полгода как выбыл из батальона), что в Крыму они будут бить гитлеровцев еще беспощаднее, чем били их на Малой земле».

– Старшина знает, – сказал Кудряшов, – он получил письмо. (Так вот какое письмо читал старшина в классе!) Теперь все, что у него есть на свете, вся его семья – вы. Поберегите и поддержите его, ребята!

Перед уроком математики Протасов хотел передвинуть тяжелую доску. К нему подскочил Авдеенко:

– Позвольте я помогу вам, товарищ старшина.

Когда вызванные к доске Фрол и Поприкашвили решили задачи, не мямля и не потирая под носом мелом, инженер-майор Бурковский удивился:

– Что с вами сделалось, не пойму! Вы внимательны, как никогда.

Перед уроком Горяча целая процессия двинулась за Протасовым в морской кабинет, чтобы помочь принести модели кораблей для урока.

После уроков Фрол попросил разрешения сделать приборку. И палуба в классе, парты, стекла были натерты до блеска.

После ужина, когда старшина достал бритву, на тумбочке уже стояла принесенная с камбуза горячая вода. Когда Протасов, как всегда, сел за книгу, аккуратно обернутую в газету, Фрол попросил:

– Может, вы почитаете нам?

– Почитаю, если хотите, – согласился Протасов. Он положил книгу на стол и начал: – «Все выше и выше поднималось небо, шире расплывалась заря, белее становилось матовое серебро росы, безжизненнее становился серп месяца, звучнее – лес, люди начинали подниматься, и на барском конном дворе чаще и чаще слышалось фырканье, возня по соломе и даже сердитое визгливое ржанье столпившихся и повздоривших за что-то лошадей…»

В этот вечер я услышал историю Холстомера. Когда я сам читал книги, я обычно старался скорее добраться до сути, не обращая внимания на описания природы. Теперь я понял, что книги нельзя проглатывать, надо вникать в каждое слово.

– «Солнце уже выбралось выше леса и ярко блестело на траве и извивах реки, – читал Протасов. – Роса обсыхала и собиралась каплями; кое-где, около болотца и над лесом, как дымок, расходился последний утренний пар. Тучки кудрявились, но ветру еще не было. За рекой щетинкой стояла зеленая, свертывавшаяся в трубку рожь, и пахло свежей зеленью и цветом. Кукушка куковала с прихрипываньем из леса, и Нестер, развалившись на спину, считал, сколько лет ему еще жить. Жаворонки поднимались над рожью и лугом. Запоздалый заяц попался между табуна и, выскочив на простор, сел у куста и прислушивался…»

Когда старшина устал, Юра предложил:

– Хотите, я почитаю?

Юра читал хорошо. Потом опять читал старшина, и, когда дошел до конца, у многих на глазах были слезы. Прослушав про головастых волченят, которых худая, облинявшая волчица кормила останками Холстомера, мы не сразу заговорили.

Юра, видя, что старшина задумался и глядит в одну точку, спросил:

– Хотите, прочту о Кавказе?

Он прочел стихотворение о горах, бурных реках, ущельях.

– Ты это сам сочинил? – спросил Фрол.

– Это Пушкин, Фролушка, Пушкин!

– Удивляюсь, как можно так много запомнить! – не смущаясь, заявил Фрол.

Юра прочел еще несколько стихотворений Лермонтова и Пушкина. И не успел Протасов сказать: «Пора спать!», как все лежали на койках, раздетые и укрытые одеялами до подбородков.

…На другой день мы упросили Протасова рассказать, как он воевал.

– В 1941 году, – начал он, – с эсминца «Отчаянный» меня описали в морскую пехоту. Я был разведчиком. Нередко со мной в разведку ходила Зина Миронова, росточка крохотного девчонка, от земли не видать, но отчаянная. Бывало, везде пройдет, все разузнает. Когда мы стали готовиться к высадке на Малую землю, и она запросилась с нами… А знаете, где Малая земля?

– Это за Новороссийском, – сказал Фрол.

– Да. И мы должны были этим клочком завладеть и на нем закрепиться. Людей подбирали тщательно. Сам майор Цезарь Куников вызывал к себе каждого: «Если у тебя, – говорил, – сердце слабое, скажи прямо, никто тебя не осудит. Хуже будет, если струсишь в бою». Зину он не хотел с собой брать, но я за нее заступился: «Страху в ней нет, – говорю, – товарищ майор. Очень она нам подходит». По ночам мы, так сказать, репетировали. Грузились на мотоботы, переплывали бухту, прыгали в воду и шли атаковать пустые сады. Наконец, настал день и час выступления. Переодели нас (говорили, форма демаскирует): ушанки, ватники да штаны из маскировочной ткани – вид не матросский. Но я бескозырку свою не сдал и припрятал, чтобы, как в бой идти, надеть. И вот иду на погрузку, по пирсу, уже в бескозырке, а навстречу мне – адмирал. Увидал бескозырку: «Что за вид? Безобразие!» – «Товарищ адмирал, – говорю, – я виноват, но поверьте, нам без бескозырки нельзя. Фашист ее, как огня, боится. – Достал из кармана ушанку, надел, а бескозырку – за пояс. – Как пойдем на фашистов – снова надену». Адмирал усмехнулся и пошел дальше. «Разрешил! – думаю. – Разрешил!» В ту же ночь высадились. Нагнали на фашистов страху! Зина вперед других лезла, кричала звонче всех: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!» Ну и ранило ее. Куников говорит: «Вот видишь, говорил я тебе: не лезь с нами!» – «Ничего, товарищ майор, я еще повоюю». Она и вправду вылечилась и потом с нами опять воевала… А майор Куников погиб на Малой земле. Хороший был человек…

– А как вы флаг над городом подняли? – спросил Фрол.

– А это уже в другой раз было. Я поклялся товарищу Сталину, что флаг моего корабля будет раззеваться над Новороссийском. После высадки, когда выбили врага из вокзала, залез я на крышу. Флаг поднял. И пока в городе шли бои, фашистам его никак сбить не удавалось. Сбили только на третий день. Мы с Зиной и с другими товарищами сидели как раз в элеваторе, а фашисты подвели танк и палили в упор. Но тут наша армия прорвала линию обороны, и танк куда-то исчез. Флага у меня больше не было, но я взял у Зины косынку и полез на заводскую трубу. Труба высоченная. «Не долезу», – думаю, а все лезу. Прикрепил я косынку, ветерок ее колыхнул, развернул. Горит она алым пламенем, а снизу «ура» кричат. Наши! Фашистские снайперы на прощанье меня все же снять попытались, да промахнулись. Вот слезать было страшно, как вспомню эту высоту, до сих пор дрожь берет. Ну, пора спать, ребята!

И Протасов направился к своей койке.

Глава третья
ПОДГОТОВКА К ВЕЧЕРУ

Комсомольская организация училища взяла подготовку первомайского вечера в свои руки. Хор воспитанников всех классов с увлечением разучивал «Раскинулось море широко» и «Песню о Родине». Малышам крепко доставалось от Фрола, когда они заглядывались на птиц или на котов, разгуливающих по крышам, и начинали фальшивить. Бунчиков изображал «нанайскую борьбу». В другом конце зала Поприкашвили, сняв ботинки, в одних носках, скользил по полу, вертелся так, что в глазах рябило, потом медленно, плавно шел по кругу и вдруг перепрыгивал сразу через три стула. Довольный, раскрасневшийся, он говорил: «Вот как пляшут у нас в Зестафони!» Его двоюродный брат, артист, обещал достать грузинский костюм, кинжал и мягкие сапоги. У других тоже оказались таланты. Например, у Гордеенко, долговязого, молчаливого воспитанника, ничем раньше не выделявшегося. Он вдруг сгибался в три погибели, сморщивал лицо – и перед нами появлялся старик, торговавший орехами возле училища. Гордеенко очень похоже передразнивал Фрола и показывал встречу человека со свирепой собакой. «Ну, песинька, ну, песинька, ты меня, пожалуйста, не кусай!» уговаривал оробевший прохожий, а пес в ответ рычал и лаял. Корзинкин, толстый мальчик с румянцем во всю щеку, запоминал шестизначные числа и называл их в обратном порядке. Воспитанник младшего класса Милухин очень смешно рассказывал сказки.

А я по вечерам писал декорацию. На большом холсте появилось море, корабль с огоньком на клотике и луна, похожая на большую дыню. Добровольные помощники разводили краски.

– А почему мы не привлекли Авдеенко? – спросил Юра.

– А что будет он делать?

– Как «что»? Он играет на скрипке.

– Но где достать скрипку?

– Надо попросить адмирала.

Я, по правде сказать, сомневался, что из Олега может что-нибудь получиться. Только на днях я опросил его:

– Олег, неужели ты не хочешь летом поехать на флот?

– Я поеду.

– Нет, не поедешь.

– Поеду. Раз все поедут – и я.

– Поедут только отличники.

– Ну, чего я там не видал! – протянул Авдеенко.

– Мы пойдем в подводный поход. И в водолазных костюмах будем спускаться на дно. И грести научимся. И под парусами сходим, и на торпедном катере. А ты ничего не увидишь.

Он не ответил.

«Ничем его не прошибешь», – подумал я.

И вот как-то утром адмирал вызвал Юру и передал ему продолговатый лакированный ящик. На нем была надпись: «От студентов консерватории – нахимовцам». Юра сказал, чтобы я разыскал Авдеенко. Я нашел Олега в библиотеке. Авдеенко сдал книгу и вышел за мной.

– Тебя Девяткин зовет.

– Зачем?

– Дело есть.

Он посмотрел на меня недоверчиво, но пошел.

– Олег, разве ты не сыграешь на вечере? – спросил Юра.

– На чем? – удивился Олег.

– На скрипке.

– А где же скрипка?

Юра протянул Олегу футляр. Авдеенко натер смычок коричневым камешком и притронулся к струнам. Скрипка издала резкий звук. Олег взмахнул смычком, и мелодия полилась по кубрику.

– Что ты играл, Олег? – опросил Фрол.

– Чайковского.

– Вот на вечере и сыграй, – предложил Юра. – Эта скрипка – твоя.

– Моя?

Авдеенко никак не мог сообразить, в чем дело. А когда ему разъяснили, что сам адмирал разрешил отдать ему скрипку, – расчувствовался.

– А «Вечер на рейде» ты можешь, Олег? – опросил Фрол. (Впервые он назвал «маменькина сынка» по имени, просто Олегом.)

– Я не умею. Но если хочешь, я выучу.

– И ты можешь выучить все, что захочешь? – полюбопытствовал Фрол.

– Не очень трудное. Я мало учился.

– Дай мне попробовать.

Фрол попилил по струнам – скрипка взвизгнула. Он еще раз прошелся смычком – скрипка ужасающе взвыла…

– Ишь ты, не получается! – И Фрол отдал скрипку Олегу.