Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Она ушла, а мы принялись рассматривать картины.

Фролу было явно не по себе среди пушистых ковров, медвежьих шкур и узкогорлых сосудов. Он мял в руке наконец-таки снятую перчатку.

– Не-ет, ты посмотри, как похоже, – восхищалась Стэлла пейзажами. – Это – Гори, а это – Хашури. Ну как похоже, ну как похоже!

А Фрол оживился, увидев море, покрытое белыми гребешками, скалы и парус вдали.

– А его сильно треплет, – сказал знаток морской жизни.

– Ты на рояле играешь? – спросила Стэлла Антонину, когда та вернулась.

– Играю.

– А ты знаешь «Цицинатэллу»?

– Нет, не знаю.

– Когда-нибудь я тебя научу. Хочешь?

– Конечно, хочу. Пойдем, Никита, к дедушке.

Я вошел в соседнюю комнату. Шалва Христофорович лежал на тахте. Он протянул мне руку:

– Здравствуй, Никита. Я рад, что ты приехал, – он поцеловал меня.

Как страшно он изменился! Щеки запали, шея под вырезом белой сорочки стала худой и морщинистой.

– Как мама? – спросил он. – Ты давно ее не видал? Антонина сказала, что ты моряк. Жаль, я не вижу твою форму.

Мне стало его жалко до слез. Я поднял глаза и увидел картину – отец обнимает дядю Серго на балконе. Подумать только, что всего несколько месяцев назад они оба были живы и веселы и гонялись здесь, в этой комнате, друг за другом, изображая охотника и медведя!

– Ну что ж, погуляйте. Антонине надо повеселиться. Она, как придет из школы, все со мной да со мной. Ей скучно с больным стариком. Ты почаще заходи к нам, Никита. И приводи друзей. Да пусть они смеются погромче, мне это очень приятно.

Антонина взяла жакет и сказала Тамаре, что мы уходим.

Мы спустились по лестнице, перешли двор и очутились в переулке, по которому шли два тяжело груженных корзинами ослика.

Фрол и Стэлла пошли вперед, и Стэлла показывала Фролу дворец и парк на высокой горе, к которой мы направлялись. Гора называлась Мтацминда. Кусты и деревья были словно усыпаны розовой пылью.

Антонина шла рядом со мной, наморщив лоб и глядя себе под ноги.

– Дедушке все хуже и хуже, – сказала она. – Доктор говорит – плохо с сердцем… А ты знаешь, Никита, – продолжала она, – ведь извещения не было. Один моряк, приезжавший к соседям, сказал о папе Тамаре. А дед услышал. Он крикнул: «Тамара, поверни выключатель! Почему так темно?» А в это время в комнате горели все лампы… Пришел врач и сказал: «Он ослеп…»

Мы вышли к скверу, за которым белел вокзал с широкими окнами.

– Сюда, – пригласила Стэлла, отворяя тяжелую дверь.

Мы вошли. В полутьме узкая лестница поднималась к окошечку кассы; слева, огороженный перилами, лежал толстый стальной канат. Вертушка, отщелкав, пропустила нас на платформу. Откуда-то сверху бесшумно спустился синий вагончик со скамейками, расположенными ступеньками. Зазвенел звонок. Вагончик медленно пополз вверх, прямо в узкое отверстие в стене. Стало светло, и я увидел, что мы ползем по отвесной горе, заросшей кустарником. Цветы, от которых вся гора казалась ослепительно желтой, росли так близко, что их можно было достать рукой. Полосатая церковь с остроконечной крышей, которую я не раз видел издали, теперь оказалась рядом. За каменной оградой белели могильные памятники.

– Видите? – спросила Стэлла. – Тут похоронен Грибоедов. Его, убитого, из Тегерана везли на арбе, и Пушкин встретил арбу на дороге. Страшно, не правда ли? «Кого везете?» – спросил он. «Грибоеда», – ответили аробщики…

Встречный вагончик разъехался с нашим.

И я и Фрол в первый раз в жизни поднимались на фуникулере. Мы видели глубоко внизу, под горой, множество домов, желтых, белых и серых, теснившихся друг к другу до самой реки, коричневой лентой рассекавшей город на две части. Вдруг вагончик остановился.

– Приехали!

Мы поспешили выйти и очутились на широкой утрамбованной площадке. Стэлла предложила нам пойти посмотреть на город.

– Знаете оперный театр? Вот он! – И она показала нам здание, словно сложенное из кубиков и увенчанное пестрыми башенками. – А направо, глядите, над Курой, Метехский замок – ему тысяча лет. А за рекой, видите, ходят поезда. Это вокзал. Оттуда можно поехать в Баку и к Черному морю.

Было чудесно разглядывать огромный город, лежащий как на ладони!

– Пойдемте посмотрим парк, – прервала молчание Стэлла. – Гора была лысая, совсем лысая, деревья перед самой войной посадили.

Заросли невысокого кустарника были прорезаны посыпанными желтым песком дорожками. Мы подошли к киоску.

– Хотите воды с сиропом? – предложил Фрол.

– Мы сами заплатим, – поторопилась заметить Стэлла.

– У нас деньга есть, – поспешила сообщить Антонина.

– Вот еще! Зачем нужно, чтобы вы платили? – важно сказал Фрол. – Воды с сиропом, пожалуйста. С двойным, – добавил он щедро.

Когда он расстегнул бушлат, чтобы достать деньги, Стэлла заметила его медали и орден.

– Не-ет! – удивилась она. – Что это у тебя?

Продавщица тоже с уважением взглянула на Фрола.

– С каким сиропом хотите, товарищ командир? – спросила она очень вежливо.

– Вот с этим, зеленым, – показала Антонина.

– Это фейхоа, – пояснила продавщица. – Очень вкусно.

– Фейхоа – бразильский фрукт, – подхватила Антонина. – Я видела у дяди в Сухуми…

Мы выпили по стакану бьющей в нос зеленой воды, пахнущей одновременно клубникой и ананасом.

– Еще по одному? – спросил Фрол.

Переглянувшись, мы молчаливо согласились и выпили по второму стакану.

Продавщица отсчитала сдачу, и мы принялись бродить по дорожкам, среди молодого леса. То и дело вдали возникали мосты, висящие над рекой, и белые здания на холмах. Мы увидели высокие горы, покрытые снегом, уходящие в облака. Снизу, из города, этих гор не было видно.

Вдруг Стэлла, хлопнув меня по плечу, побежала. Я оглянулся – прохожих не было – и пустился за ней. Антонина пролетела, как вихрь, с развевающимися светлыми волосами, преследуемая Фролом. И мы гонялись по парку, пока Стэлла чуть не сбила с ног важного старика, оторопевшего от изумления. Мы извинились и пошли через песчаную площадку к вокзалу, где уже ждал нас синий вагончик.

* * *

В сквере мы ели мороженое. Нас угощали девочки, заявившие, что, если мы не примем их угощения, они с нами рассорятся. Фрол совсем разошелся. Он не сказал больше ни одного грубого слова, не повторил ни разу «будь спок» и «рубали» и изо всех сил старался понравиться Стэлле. Но ведь он говорил, что для моряка подружиться с девчонкой так же позорно, как кошке дружить с мышонком! А теперь – откуда взялось! – он, не унимаясь, рассказывал, как жил на флоте, ходил на катерах в море и два раза тонул, но его вовремя вылавливали матросы. Он даже на этот раз не «травил», то есть не рассказывал небылиц, но все его рассказы были столь необычайны, что Стэлла то и дело повторяла свое «не-ет».

Антонина тоже развеселилась, и мы вспоминали, как испугались самолетов, которые и не думали нас бомбить. Мы смеялись, вспомнив, как забрались в канаву, совсем забыв, что тогда нам было не до смеха.

И на всех нас напало смешливое настроение. Фрол споткнулся и чуть не упал – мы хохотали. Пробежал куцый пес. «Не-ет! – кричала Стэлла. – Вы посмотрите только, какой он смешной!» Антонина показывала пальцем на ослика, лягавшего какого-то мальчугана, – и мы умирали со смеху. Она откидывала русые волосы и оглядывалась – над чем бы еще посмеяться.

И, глядя на Антонину, забывшую в эти минуты, что у нее никого нет, кроме больного, слепого деда, я невольно думал, что если бы у меня была сестра, я бы хотел, чтобы она была похожа на Антонину, и я бы ее очень любил.

Фрол принялся изображать, как Авдеенко драит палубу, как Протасов по утрам стягивает с нас простыни, чтобы мы поскорее вставали, и в заключение мы разыграли с ним сцену дуэли из «Евгения Онегина».

Часы на башне пробили шесть.

– Пора домой, – спохватилась Антонина.

– Не-ет, домой? – удивилась Стэлла. – А я думала, мы пойдем в зоопарк.

– Нам пора в училище, – сказал я огорченно. Действительно, кончался срок наших увольнительных.

– Но вы в другой раз придете? Приходи, Антонина, вот тебе адрес. Мы будем подругами, правда? И вы приходите, мальчики. Вы ведь видели моего папку? Он у меня добрый и всегда говорит: «Пусть твои друзья приходят, Стэлла. Твои друзья – мои друзья».

В училище мы пришли как раз вовремя и сдали свои увольнительные. Солнце садилось за горы, и камни во дворе порозовели.

Глава одиннадцатая
МЫ – КОМСОМОЛЬЦЫ!

День, который я так долго ждал, наконец наступил. Меня, Фрола, Бунчикова, Илюшу принимают в комсомол на ротном комсомольском собрании. До сих пор у нас в классе комсомольцами были лишь Девяткин и Забегалов. Начальник политотдела училища говорит о том, что комсомольцы должны быть примером для всех остальных, должны их вести за собой, помогать отстающим товарищам, добиваться, чтобы наш старший класс был флагманским классом в училище.

Я очень волнуюсь. Обстановка такая торжественная.

Рассказываю все, что могу рассказать о себе: как учился, был пионером, ездил с отцом на «Ладогу», мечтал стать моряком; как узнал, что отца нет на свете, стал проситься на катер, хотел воевать, отомстить за отца, но мне отказали…

– Обещаю ничем не запятнать высокого звания комсомольца, – говорю я, и мой голос дрожит, но на душе легко и радостно!

Бедный Бунчиков тоже так волновался, что не мог выговорить ни слова. Но за него горячо говорили Юра и Кудряшов, и Вова от счастья заморгал, убедившись, что его поняли и без слов.

Прием в комсомол Илюши Поприкашвили тоже не вызвал ни у кого возражений. Но вот занялись Фролом. Выслушали его биографию.

– Вам придется, Живцов, – оказал Кудряшов, – над собой поработать серьезно. Вы забываете часто, что вы воспитанник, свысока говорите не только с товарищами, но даже с начальниками, пытаетесь вступать в пререкания. Забываете, что, придя с действующего флота, вы должны показывать пример дисциплинированности и успеваемости. Наш класс – старший, по нему должно равняться училище. А могут ли другие классы равняться на нас?

– Нет, – сказал Юра, – класс сбивается с верного курса.

– Хорошо оказано. А почему он сбивается с верного курса?

– Потому что хватаем двойки, – сказал Фрол мрачно.

– Вот именно! – подхватил Кудряшов. – А разве не в ваших силах от них избавиться?

– Трудновато, – мотнул Фрол головой.

– Трудновато? И это Живцов говорит? Вы лучше остальных знаете, что на корабле не может быть плохих специалистов. Представьте, что будет, если в бою человек плохо управляет механизмом. Он погубит корабль и товарищей. И это только потому, что он был нерадив, когда его обучали… А в классе? Отстающий губит репутацию класса и подводит товарищей. Вот вы, Живцов, на флоте просили товарищей помочь вам освоить специальность, и они помогли вам. Почему же в училище вам стыдно попросить помощи у воспитателя, у товарища по классу? Это ложный стыд.

Фрол густо покраснел: Кудряшов попал в самую точку.

– Вы, я надеюсь, меня поймете. Мне тоже тяжело было расставаться с действующим флотом, с катером, на котором я воевал, с товарищами, которые вместе со мной воевали. Мой катер был первым в соединении. Скажу вам правду: вначале я подал рапорт по команде, просил вернуть меня на действующий флот. Теперь я взял свой рапорт обратно. Я уверен, что наша комсомольская организация поведет за собой класс так же, как в бою вели за собой в атаку бойцов коммунисты. И с помощью комсомола мы добьемся: наш класс будет первым в училище! И добьемся честным путем. Успехи, достигнутые подсказками, списыванием, обманом учителей, воспитателей, – дешевые, позорные успехи. Я уверен, что комсомол будет непримиримым врагом всего этого. – Он взглянул на Авдеенко. Авдеенко отвел глаза, сделав вид, что его это не касается.

– Только настоящая комсомольская дружба, – продолжал Кудряшов, – когда один помогает другому, поддерживает отстающего, приведет нас к победе!

Взял слово Юра:

– Давайте решим сегодня же: если у тебя кто просит списать – не давай. Нахимовец должен быть честным! И если тебя под бок на уроке толкают: подскажи, мол, – не подсказывай, а лучше помоги урок выучить, помоги задачу решить. Вот Фрол знает, будешь ты изучать, скажем, пушку. Тебе раз подскажут, два подскажут, списать что-нибудь дадут, а потом на корабле приставят тебя к этой самой пушке, и ты вдруг увидишь, что ничего в ней не понимаешь. Что тогда будет, а?

– Хорошего мало, – изрек Фрол. – Уж если ты в пушке не разбираешься, или, скажем, в автомате, или в рулевом управлении – грош тебе цена. Словом, я даю обещание: товарищеской помощью не гнушаться.

– Вот и отлично! – одобрил Кудряшов.

Фрола приняли в комсомол. Но сколько ему пришлось вытерпеть!

* * *

После собрания мы долго не могли успокоиться. Фрол в кубрике ораторствовал:

– А ведь Кудряшову в самом деле обидно! Его «охотник» первейшим был, а тут какие-то шкертики его класс опережают. Ну, я больше двоек хватать не буду, а другие? Авдеенко, например?

– Я не виноват, ко мне учителя придираются.

– К вам придираются? – возмутился Протасов. – Отец прислал в училище ваши табели и тетради. Вы отлично учились в Москве.

– Вот видишь! – накинулся на Авдеенко Фрол. – В Москве на пятерки учился, а здесь класс портишь.

– Ну что ты ко мне пристал? Отстань!

– Ох, не получится из тебя моряка!

– Получится! – возразил Фролу Протасов.

Глава двенадцатая
БЕЗ ПОГОН И БЕЗ ЛЕНТОЧКИ

В субботу в училище зашел незнакомый матрос и принес записку. Товарищ Фрола по катеру лежал в морском госпитале на улице Шио Читадзе. В воскресенье Фрол пошел к другу. Вернулся он мрачный.

– Ему ногу отрезали, – оказал он. – Это тот Гуськов, о котором Русьев писал, моторист. Усыновителя в голову ранило, Фокия Павловича, боцмана, – в грудь, а Гуськову раздробило всю ногу. Парень теперь сам не свой. В двадцать три года без ноги остаться, ты понимаешь? И ты знаешь, кого я там встретил, в госпитале? Стэллу!

– Стэллу? А она что, больна?

– Да нет. Раненым книги читает. Их там много, девчонок; прямо из школы приходят в госпиталь, помогают. Она тебе просила привет передать.

* * *

В понедельник капитан второго ранга Горич сказал:

– Могу признаться, что меня радует ваш класс. И я тоже хочу вас порадовать: лучшие из вас поедут летом на флот.

Мы готовы были расцеловать его.

– Я понимаю вашу радость. Море для моряка должно стать родным домом. Так давайте же войдем хозяевами в этот дом, а не временными жильцами. До завтра, друзья!

Если бы он знал, что еще сегодня один из нас ввергнет класс в пропасть!

Фрол исчез из училища, не спросив разрешения.

Разрешение спрашивать было бесполезно – он знал, что до воскресенья увольнения не будет. Старшина младшего класса проходил возле рынка и наткнулся на Фрола: он продавал свой бушлат – старый, в котором пришел с флота (он умудрился каким-то образом его сохранить). Фрол вступил в пререкания со старшиной и наговорил ему дерзостей. Старшина доложил начальству.

Класс притих, словно перед грозой. У командира роты даже усы опустились. А мне показалось, что что-то тяжелое, мутное навалилось откуда-то сверху и нас придавило.

– Что ты наделал, Фрол? – спросил я. – Как ты мог это сделать? Ты забыл, что ты нахимовец, комсомолец…

Фрол посмотрел на меня диким взглядом. Он был взъерошен, взбудоражен, и лицо его было все в красных пятнах.

– Нашел чем пугать меня – карцером! – выкрикнул он, очевидно, вспоминая разговор с задержавшим его старшиной. – Меня пугать карцером! – повторил Фрол. – Да мне «губа» – дом родной. Кто на «губе» не сидел, тот не моряк! Так я ему и сказал!

– А кто в гауптвахту влюблен, тот плохой комсомолец, – выступив вперед, сказал Забегалов. – Ты, Живцов, замарал наш класс, позоришь комсомольскую организацию, в которую тебя только что приняли…

– Ах, я не нравлюсь вам? – крикнул Фрол. – Вот возьму и уйду на флот!

– А кто тебя, Живцов, пустит?

– Сам уйду!

– Прекрасно, – заметил Юра. – Собираешься дезертировать?

– Это на действующий-то флот – «дезертировать»?

– А что бы про тебя сказали, если бы ты ни с того ни с сего ушел из своего соединения?

– Ну, из соединения бы я не ушел!

– А у нас – не морская часть? И ты – не первый в Советском Союзе нахимовец?

Фрол смутился.

– А ты что обещал, когда тебя в комсомол принимали? Прекратить пререкания со старшими, пример всему классу показывать… Нечего сказать, хороший пример показал! Тебя все уважали, любили…

– Скажешь тоже, «любили»!

– Да, и до сих пор любят! – выкрикнул Забегалов. – Мы все хотим, чтобы ты был не только Живцовым, который спас катер и командира, но и таким комсомольцем, с которого все бы брали пример. А теперь…

– Живцов, к командиру роты! – позвал Протасов.

* * *

Фрол и подумать не мог, что его ждет наказание гораздо более тяжкое, нежели карцер. Командир роты спросил, на что ему нужны были деньги. Фрол упорно отмалчивался. Это отягчало вину. Командир роты доложил адмиралу и на вечерней поверке, огорченный и хмурый, прочел приказ по училищу:

– «Воспитанник Фрол Живцов опозорил честь нахимовца. За самовольную отлучку, попытку продать бушлат, за грубость, допущенную в разговоре с начальником, лишить Фрола Живцова права носить погоны и ленточку нахимовца на один месяц».

Фрол сразу побледнел, только уши его горели.

– Ножницы! – приказал Сурков. Протасов подал ему ножницы.

Фрол, ставший белее полотна, не успел опомниться, как погоны с него были срезаны.

– Вольно! Разойдись! – скомандовал командир роты. Фрол, понуря голову, побрел в кубрик.

Вечером, лежа на койке, он читал письмо Русьева. Я помнил, какими словами заканчивалось письмо: «Учись, Фрол, учись так, чтобы не осрамить нас. Будь в училище славным гвардейцем! Вперед на полный!»

Фрол же, выходит, скомандовал себе: «Все машины – стоп!»

Я подошел к нему:

– Фрол!

Он не ответил.

– Фрол! – позвал я его еще раз.

Руки друга чуть дрогнули, но головы он не поднял. Тогда я легонько тронул его за плечо.

– Отстаньте от меня все! – огрызнулся Фрол.

– Это я, Никита…

– Уходи, Рындин! – пробурчал Фрол в подушку.

– Фрол, – не отставал я, – я тебе лучший друг и товарищ.

– Знаю, Кит! – поднял он огорченное, расстроенное лицо. – Я бы лучше сто раз отсидел на «губе…»

– Я бы – тоже!

– Ты правду говоришь?

– Скажи, на что тебе нужны деньги?

– Ты никому ни слова?

– Фрол, ты же знаешь?..

– Дай честное флотское.

Скрепя сердце, я дал ему честное флотское. Клясться я не любил.

– Помнишь, я в госпитале был? – поднялся на локтях Фрол. – Гуськов лежит и горюет. «Без ноги, – говорит, – какой я боец? На флот никогда не вернусь, на свой родной катерок!» Отвернулся от меня к стенке – вижу, ему свет не мил. А мы с ним вместе, бывало, птиц певчих приманивали. «А что, – подумал я, – если я птицу ему принесу?» Тут один старик дрессированного скворца продает.

– Ты скворца подарить хотел?

– Думал, может, Гуськову полегче станет.

– И для этого ты без спроса ушел из училища, побежал продавать бушлат? Да почему же ты денег не попросил у меня, у товарищей?

Фрол только головой мотнул.

– И почему ты не сказал командиру роты, на что тебе были нужны деньги?

– Потому, что я в снисхождении не нуждаюсь! – вспыхнул Фрол.

– Снисхождения бы ты и не получил, Фрол. Но ведь Сурков мог другое подумать…

– Ну и пусть его думает!

– Вот опять ты ершишься. Зачем? Я, как и ты, комсомолец. Я бы ничего не скрывал.

– Меня и из комсомола исключат!

– Будешь правду скрывать – исключат.

– Ты думаешь?

– Да.

– Значит, все рассказать, по-твоему?

– Обязательно.

* * *

На другой день на комсомольском собрании Фрол услышал много суровых слов, но почувствовал, что товарищи, осуждая его, все же не отвернулись от него. Фрол споткнулся – и его поддержали. Кудряшов сказал: он надеется, что Живцов не совершит больше проступков.

Когда его спросили, на что ему нужны были деньги, он чистосердечно рассказал о скворце и матросе.

И на скворца не было сделано ни малейшей скидки. Фрол заслужил строгий выговор. И он обещал, что никогда больше не совершит проступков, позорящих звание нахимовца и комсомольца.

Забегалов внес предложение: купить скворца сообща и отнести в госпиталь. Это принято было единогласно.

– Вот видите, – сказал Кудряшов Фролу, – вам нужно переломить свой характер. Обратились бы сразу к товарищам, к воспитателям – и не пришлось бы отчитываться в своих тяжелых проступках, вы не совершили бы их. Понимаете это?

Вечером, в кубрике, я подошел к другу, лежавшему на своей верхней койке.

– Фролушка!

– А?

– Ты спишь?

– Нет. Я думаю.

– О чем?

– Как о чем? О том, что я вчера на всех зол был, у меня вот тут (он стукнул себя по груди) все кипело, а сегодня полегчало как будто. И еще знаешь о чем, Кит, я думаю?

– Ну, о чем?

– О том, что ты, Кит, мой самый лучший друг! И он спрыгнул вниз и крепко обнял меня…