355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Всеволожский » В морях твои дороги » Текст книги (страница 32)
В морях твои дороги
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:11

Текст книги "В морях твои дороги"


Автор книги: Игорь Всеволожский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Глава седьмая
А ДНИ БЕГУТ…

Хотя Бату говорил, что «годы медленно текут в юности», жизнь, не останавливаясь, бежит вперед. Вчера ты пришил к рукаву фланелевки второй золотой угольник – отличие второго курса, а сегодня уже подошли полугодовые экзамены…

Адмирал зашел в класс. Вызвали Платона, начальник училища задал ему несколько вопросов. Платон получил высшую оценку. Бубенцов тоже получил пятерку. Адмирал оказался дальновиднее тех, кто утверждал, что из Платона и Бубенцова ничего не получится. Стоило им протянуть руку помощи – и они снова стали в строй.

Класс не ударил лицом в грязь. Мы опередили и другие классы. И хотя Вершинин был невозмутим, как всегда, чувствовалось, что он нами доволен. Костромской же не мог удержаться и хвалил нас. Ведь капитан-лейтенант и сам не так уж давно сдавал экзамены. А Гриша Пылаев – тот прямо сиял.

Новый год я встретил в училище. Мне вспомнилось, как мы в такой же зимний морозный вечер шли с Илюшей и Хэльми к маме на Кировский, как веселились в новогоднюю ночь… Стало грустно. Но когда я увидел ярко освещенный, переполненный зал, Фрола, сияющего, чисто выбритого (да, да, ему уже приходилось бриться!) и даже надушенного цветочным одеколоном, празднично настроенных товарищей, – хандра прошла. Меня окружала родная морская семья.

Чудесный праздник – новогодняя ночь! В эту ночь ты желаешь процветания Родине, которая станет еще богаче, красивее, могущественнее в грядущем году. В эту ночь твои друзья желают тебе успехов, сам ты мечтаешь о будущем и не сомневаешься в том, что все твои мечты сбудутся…

И теплые слова, с которыми обратился к нам начальник училища, и концерт, в котором выступали артисты, известные всей стране, подняли настроение без вина. Выступала и Люда, дочь адмирала. Гремела на хорах музыка, пары кружились в вальсе…

– Чего пожелать тебе в новом году? – спросил Фрол.

– Пятерок и плавания. А тебе?

– Побольше пятерок и как можно больше плаваний!

– Ты знаешь, – сказал Фрол, – я как только окончу училище, стану усы отращивать. Приду на флот – все вид солиднее будет.

– Фрол, да ведь у тебя усы будут рыжие!

– Ну, и что? А почему бы им не быть рыжими?

Но вот погасли огни; круглые морские часы показывают четыре.

– Ну, уж сегодня меня никто не добудится к чаю! – пообещал Фрол, на ходу раздеваясь и на ходу засыпая. И, действительно, добудиться его первого января было невозможное

* * *

Давно, во время войны, когда отец пропадал без вести, я просился на флот, в юнги. Я писал командиру соединения катеров: «Я хочу жить по правде, как мой отец, и, когда вырасту, обязательно буду, как он, коммунистом».

Быть коммунистом! Как много значат эти два слова! Жить по правде. А как жить по правде? Теперь мне думалось – так, как живет настоящий коммунист – Глухов.

Глухов знал о моем заветном желании. Он рассказывал, как сам волновался, когда его принимали в партию.

– Я себя постоянно спрашивал, – говорил он: – «Достоин ли я?» Замполит, который дал мне рекомендацию, сказал: «Ваши проступки, Глухов, вам прощаются, вы совершали их необдуманно, потому что были еще слишком молоды. В дальнейшем же каждый проступок, каждая ваша ошибка ляжет пятном на вашу репутацию. Став коммунистом, вы должны быть примером для всех ваших товарищей». И я старался избавиться от своих недостатков, а мне это давалось с трудом. Но если хочешь быть коммунистом не на словах, а на деле, то все переборешь.

– Ты знаешь, Кит, – говорил Фрол, – я ночью проснусь, бывает, и думаю: кто мне рекомендацию даст? Приду я к Глухову, а он мне: «Вас столько драили. Живцов, столько вы совершали проступков, не могу я за вас поручиться». Никогда не забуду, как он мне сказал, что я – несобранный человек. У нас вот на катерах был один старшина, Филимонов, – продолжал Фрол. – Он заявление в партию подал, когда мы в операцию шли. Если погибну, мол, прошу считать меня коммунистом. Ну, погибнуть-то он не погиб, уцелел. И что же? Он, видно, думал: дерешься с врагом хорошо – значит все остальное простится. И так себя стал вести, что как натворит что-нибудь, говорили: «Ну, что с него спрашивать – Филимонов!». Пытались его перевоспитать, да не вышло. Исключили. Позор какой, Кит! Я с ума бы сошел, если бы обо мне говорили: «Ну, что спросишь с Живцова?» Я хочу, чтобы все говорили: «Живцов – он не подведет. Живцов – он своим партийным билетом дорожит больше жизни». Понятно тебе это, Кит?

– Да. А ты знаешь, мне кажется, не зря Глухов нам рассказывал про то, что по молодости прощается. Ведь нам с тобой тоже прощали многое. Но теперь нам уже двадцать лет…

– Да, Кит. А скоро будет двадцать один!

– И ни о какой скидке на молодость говорить не приходится.

– Значит, мне и надеяться не на что!

– Ошибаешься. Глухов тебе рекомендацию даст.

– Ну, допустим. А другую кто?

– Гриша Пылаев.

– Мне не до шуток, Кит.

– А я не шучу.

– Ты знаешь что, Кит? В Нахимовское мы вместе пришли, в комсомол нас тоже с тобой в один день принимали, в училище вместе пришли и в партию вместе готовиться будем. И на третьем курсе…

* * *

Приближалась весна, и черные трещины расползались по замерзшей Неве; капало с крыш.

Подготовка к экзаменам захватила нас с головой.

Фрол из себя выходил, когда замечал, что кто-нибудь ленится и это может грозить классу тройкой. Он накидывался на лентяя, даже если нарушитель порядка был его другом:

– Дремлешь на самоподготовке? Нет в тебе внутренней дисциплины! Работать нужно! Науку приступом не возьмешь!

Или:

– Чертиков рисуешь? А заметку прошу написать в газету – некогда? На флот лейтенантом придешь, со стенной печатью дело иметь придется, теперь тренируйся!

И Фрол шел и сам писал полную желчи заметку о курсантах, на самоподготовке рисующих чертиков и надеющихся на «авось». И он напоминал, что из нашего училища вышли герои Северного, Балтийского, Черноморского флота, герои Сталинграда и Севастополя. Все они потому отважно действовали в боях, – делал Фрол вывод, – что «отважно учились» и получали одни лишь пятерки (и в подтверждение своих слов он раздобыл и «опубликовал» отметки героев).

Наконец, экзамены были сданы, и наш класс на этот раз не получил ни одной тройки. Это было настоящей победой. Я написал отцу, телеграфировал Антонине: «Поздравь, закончил пятерками, еду на практику».

* * *

Перед отъездом зашли проститься с Вадимом Платоновичем. Старик напутствовал нас, как родных сыновей.

– Море не терпит тех, кто не знает его или знает поверхностно, – говорил нам Вадим Платонович. – Корабль тоже. В дни моей молодости старшина указал мне на неполадку в одном из механизмов и попросил помощи. А я, скажу по совести, полагал, что старшина-практик сам справится с неполадками. И вот вам – стыд и конфуз! Я не мог взглянуть в глаза старшине. Прошло много лет с того дня, а я сейчас от стыда горю, когда о нем вспоминаю. Об этом узнал мой командир. «Лучше поздно, чем никогда», – сказал он и стал со мной заниматься. А я терзался тем, что отнимаю время у занятого человека; и все потому, что еще в училище не проверил, все ли я знаю, что положено знать офицеру. Вот и вы: идете на практику, старайтесь теперь же освоить корабельную технику, чтобы, придя на флот, не краснеть от стыда, как это случилось с вашим покорным слугой.

Мы вышли из гостеприимного дома старого моряка, когда над набережной зажглись цепочки огней. Постояли на мосту лейтенанта Шмидта. Под звездным небом чернела река, и в темноте колыхались зеленые и красные огоньки. Гудел пароход, уходивший в Кронштадт. Люди шли, задевая нас, занятые своими разговорами, – они спешили домой, в кино, в гости, в клуб. Вырвавшийся из-под моста буксир обдал нас теплым паром. Когда пар рассеялся, мы увидели освещенные окна училища. Откуда-то вынырнул луч прожектора, заскользил по воде и осветил небольшой военный корабль, весь заискрившийся серебром. «А ведь завтра и мы пойдем в море!» – подумал я. Фрол встрепенулся и, потянув меня за рукав, показал на корабль:

– Какая, Кит, красота!

Глава восьмая
СНОВА В МОРЕ

Я плавал летом на маленьком корабле. Командовал тральщиком «Сенявин» лейтенант Бочкарев, молодой, небольшого роста, с облупившимся носом и потрескавшимися губами. В его каюте было тесно от книг: стояли они и на полках, и на столе, и над койкой. На переборке висела цветная фотография «Сенявина», а под ней портрет старухи в платке – очевидно матери командира. Приветливо встретив меня, Бочкарев сказал почти по-товарищески:

– Не смущайтесь, спрашивайте у меня и у всех; я убедился на собственном опыте, что мы приходим на практику все еще очень невежественными. И самое большое зло – когда глядишь на какой-нибудь механизм, как баран на новые ворота, а спросить стесняешься. Самолюбие заедает: а как же так – я курсант, почти офицер – и вдруг свое невежество выявлю? Плохо будет, если уйдешь с корабля с чем пришел. Я вот всех спрашивал – матросов, старшин, офицеров – и ни капли в том не раскаиваюсь.

Говоря со мной, Бочкарев слегка постукивал по лакированной крышке стола короткими пальцами с аккуратно обстриженными ногтями.

«Все учат, – подумалось мне. – Учат преподаватели, старшие офицеры в училище, учит и этот лейтенант Бочкарев, который немногим старше меня и наверняка пришел на флот прошлой или, в крайнем случае, позапрошлой осенью».

– Корабль, – продолжал Бочкарев, – наш дом, а матросы – семья. С сегодняшнего числа мой корабль – и ваш дом, а команда – и ваша семья. Милости просим, вам рады, – его мальчишеские ярко-голубые глаза смотрели прямодушно и дружественно. Я почувствовал, что хоть он и смотрит на меня с некоторым превосходством, но без мыльниковского пренебрежения к младшему. – Приобщайтесь к нам, привыкайте, постарайтесь полюбить нас и любите корабль, уж он-то, хотя и мал золотник, да дорог: биография у него очень большая. Советую с того и начать…

– С чего? – не понял я.

– Со знакомства с его биографией.

Он поднялся из-за стола:

– История моего корабля (мне начало нравиться, как он подчеркивает каждый раз «мой» корабль; в этом подчеркивании не было ни самомнения, ни хвастовства; было другое: гордость тем, что такой славный корабль доверили ему, Бочкареву), – история моего корабля не закончена. Говорят, героизм проявить можно лишь на войне, – чушь! Прошу!

Кубрик, в который мы с ним вошли, был небольшой, с койками одна над другой, с подвесным столом, на котором лежали краски, кисти, карандаши – мое сердце художника встрепенулось. По тому, как матросы встретили командира, я понял, что приходу его в кубрик рады. Матросы были все очень молоды, и лишь один старшина, смуглый, с лицом в легких рябинках и с подстриженными ежиком темными волосами, казался старше других; по ленточкам орденов и медалей я понял, что он из старослужащих.

Отрекомендовав меня подчиненным, Бочкарев сказал:

– Прошу любить и жаловать и принять в нашу флотскую, боевую семью.

Говорил он, чеканя слова, но просто.

– Закончили, Костылев? – спросил он.

– Никак нет, заканчиваем, – ответил старшина.

– Продолжайте, мы вам мешать не будем.

Костылев сел за стол и придвинул к себе перо и чернила. Перед ним лежал широкий лист ватмана.

– Прошу, – присев к столу, командир предложил мне место рядом. Он придвинул альбом, пухлый, как слоеный пирог.

– Итак, продолжим: о героях мирного времени, образцово выполняющих долг. Прошу убедиться…

Он раскрыл альбом на одной из последних страниц и показал мне рисунок: тузик направлялся от «Сенявина» к рыбачьей шаланде. Командир перевернул страницу: моряки освобождали сеть от запутавшейся в ней мины. Художник был неумелый, но очень старательный. На третьем рисунке он добросовестно изобразил минера, который, перегнувшись через корму, привязывал подрывной патрон к мине. На четвертой – столб воды, похожий на огромный цветок, убеждал, что мина взорвана. На последнем рисунке рыбаки приветствовали отходивший «Сенявин», размахивая зюйдвестками. Под рисунками каллиграфическим почерком было выписано, что уничтожили попавшую в сеть мину боцман «Сенявина» старшина Костылев и матрос-минер Венчиков, оба отличники боевой подготовки.

Я спросил: «Кто рисовал?» Бочкарев ответил: «Болтунов, наш кок. Что, ничего?» – «Молодец». «Людей вот только он рисовать не умеет. Не удаются ему». Он показал на моряка в тузике: «Не похож боцман?» – и взглянул через стол на старшину с ежиком.

Я согласился:

– Да, сходства мало.

Костылев старательно выводил:

«15-го августа звание специалистов первого класса присвоено матросам «Сенявина»…

Я взял карандаш и набросал склонившегося над столом Костылева.

– Батенька мой, да ведь вы художник! – толкнул меня в бок Бочкарев и сразу ко мне пододвинулся. – Учились?

– Учусь.

– И давно этим самым болеете? – он ткнул пальцем в рисунок.

– С детства.

– А я пытался было, да… Ни таланта нет, ни способностей, одно лишь желание. А на одном желании далеко не уедешь. Ну-ка, взгляните, компетентный человек, что мои художники натворили…

Он раскрыл альбом на первой странице. На пожелтевшей от времени и покоробившейся бумаге, словно она была сильно намочена и потом проглажена утюгом, был изображен подъем флага на только что спущенном с верфи «Сенявине». Мне показалось, что рисунок был смыт и вновь реставрирован. Я высказал Бочкареву свою догадку.

– Так в точности это и было, батенька! Второй такой истории на всей Балтике не найдете, – сказал Бочкарев с нескрываемой гордостью. – В сорок четвертом году «Сенявин», выполняя боевое задание, подорвался на магнитной мине. Взрыв разрезал его на две части. (Бочкарев быстро перелистал альбом и нашел, наконец, рисунок во всю страницу – мина взрывалась у самого борта «Сенявина».) Это Лутохин рисовал, старшина, он пришел на флот из художественного училища; демобилизован и, может, слышали – на Всесоюзной выставке выставляется. Так вот люди, значит, спаслись; но потерять свой корабль для моряка – страшное горе…

Люди не спали, не ели… на другое утро отправились с водолазами на то место, где на восьмиметровой глубине лежал наш «Сенявин». «Сенявинцы» не смогли сдержать слез. Бескозырки сняли и плакали – мне рассказывал об этом бывший командир корабля. Увидел их слезы и подошедший на катере адмирал. Тронуло его матросское горе. Он приказал команду «Сенявина» не расписывать по другим кораблям. «Сенявина» подняли; корабль имел жалкий вид: палуба разворочена, корпус весь исковеркан. «Сенявинцы» со всем пылом матросской любви к своему кораблю стали помогать ремонтникам. И вот когда «Сенявин» готов был встать в строй, у Лутохина – он был секретарем комсомольской организации – возникла мысль: сохранить и восстановить «Историю» корабля. Ну, сами вы понимаете, что альбом, пролежав на дне морском, совершенно размок. Матросы высушили страницы, а художники корабельные под руководством Лутохина бережно восстановили рисунки и текст. Они записали в альбом: «После подъема «Сенявина» «История» восстановлена и продолжена силами всего личного состава». Тут уж ошибки не было. Именно «силами всего личного состава». Одни – рисовали, другие – писали. Вот вам настоящая гордость за свой корабль и большая любовь к нему!

Взволнованный рассказом Бочкарева, я перелистывал страницы «Истории».

Корабельный художник изобразил свой «Сенявин» на боевом тралении.

«В войну с белофиннами здесь была уничтожена первая мина». Рисунок: взрывается мина… Короткий рассказ: «Мы вышли к финскому побережью. Мы знали, что мины расставлены белофиннами не в шахматном порядке, а причудливым узором. Наш корабль упорно искал первую мину. Стихли шутки и разговоры. Ведь мы все были молоды и ни разу не плавали на минных полях. Крак! Раздался характерный звук. С непривычки можно было подумать, что кто-то стукнул в киль корабля. От оглушительного взрыва задребезжала в каютах посуда…»

«После финской войны очищали воды Балтики от минных полей». «Сенявин» непрестанно ходил над смертью и спасал от гибели корабли…

22 июня 1941 года в «Истории» записана матросская клятва:

«В грядущих боях не посрамим чести своего корабля, драться будем с врагом, не щадя своей крови и жизни».

Моряки не бросали своих слов на ветер. Старшина-художник Лутохин зарисовал бой «Сенявина» с тремя самолетами. Потом – бой с подводной лодкой врага, конвой транспортов. Спасение людей с потопленного вражеской авиацией транспорта; подпись: «Погода была свежая, ветер достигал восьми баллов. Вдруг сильный взрыв за кормой подбросил корабль. Мина! Корабль наш уцелел и дошел до места… Сто пятьдесят две человеческие жизни спасли «сенявинцы» в этот день». Сто пятьдесят две человеческие жизни! С какой благодарностью эти люди, их матери, жены и дети вспоминают и теперь отважных «сенявинцев»!

«Поход на Ханко». В те дни поход в осажденный Гангут был героическим подвигом. «Переход Таллин – Кронштадт». Это был переход, где на каждом шагу корабли сторожила смерть; «юнкерсы» бомбили их непрерывно. Далее была описана история гибели корабля и его воскрешение. «Восстановленный корабль снова идет на траление». И, наконец, боевые будни: «После победы над Гитлером – расчищаем морские пути».

Под рисунками – короткие, лаконичные рассказы, маленькие трагедии: «Однажды мы вдруг не смогли сдвинуться с места. Напрасно давали самый полный. Стояли на месте. Тогда машины прекратили работу. Стали осторожно вытягивать трал. Под кормой обнаружили мину».

«На винт намотался трос. Краснофлотец Стороженко спустился в ледяную воду и пробыл в ней час. Он освободил винт».

«Мину выбросило на берег, в рабочий поселок. Мы ее уничтожили».

– А кто же напишет портреты классных специалистов? – показал я на пустое место под законченной Костылевым подписью. – Кок не умеет, вы говорите?

Бочкарев похлопал меня по плечу:

– Ну, разумеется, вы!

Так я сразу вошел в коллектив «Сенявина».

* * *

Славные ребята, с которыми мне удалось подружиться, гордились тем, что их корабль носит имя прославленного русского адмирала. И портрет Дмитрия Николаевича Сенявина в адмиральских эполетах висел на почетном месте.

Боцман Костылев, очевидно польщенный тем, что я написал его портрет (кстати, очень удавшийся), взял надо мной шефство и начал знакомить с маленьким кораблем.

Я стал прилежным учеником, а Костылев – терпеливым учителем. Я не стеснялся задавать ему десятки вопросов и шаг за шагом осваивал и технику, и оружие, и топливную систему. Я изучал средства борьбы за живучесть и вскоре знал, как свои пять пальцев, все входы и выходы на корабле, сам быстро и ловко задраивал люки, горловины и двери.

Костылев был участником многих боев – об этом говорили ленточки полученных им орденов и медалей. Он рассказывал, что, демобилизовавшись после войны и уехав на родину, никак не мог к сухопутью привыкнуть и, добившись возвращения на флот, вернулся на свой корабль. Никого из прежних товарищей он не застал и стал воспитывать молодежь.

Боевая работа тральщиков продолжается и после войны. «Сенявин», как и другие корабли его типа, все время бороздил море, постоянно подвергался опасности.

Костылев был отличным минером, – специальность, требующая больших знаний. Он рассказывал молодежи, что первая в мире мина была изобретена русскими учеными. Он учил, как бороться с минами контактными, гальваноударными, ударно-механическими, антенными, которые взрываются, едва корабль днищем коснется антенны, рассказывал о магнитных, акустических и магнитно-акустических минах, которые взрываются под действием звуковых волн. О минах, подобно медузам, плавающих в глубине и подстерегающих свою жертву. Чтобы бороться с ними, существовали и сам Костылев, и матросы-минеры, и «Сенявин». Насчет последней, уничтоженной «Сенявиным» мины у Костылева было особое мнение: он сильно подозревал, что мина попала в рыбачью сеть неспроста: «уж больно новехонький у нее был, знаете, вид». И боцман крепким морским словечком поминал соседей.

Помня совет Бочкарева, я не стеснялся: спрашивал. И Костылев и матросы охотно отвечали. Каждый знакомил со своим хозяйством. Матросы недолго служили на флоте, но уже стали настоящими моряками. И когда они говорили другим – «мы – «сенявинцы», – это не казалось хвастовством: корабль был на отличном счету.

Через несколько дней после прихода моего на «Сенявин» мы вышли в море. Видимость была плохая, небо затянулось серым» тучами, все слилось в один непрерывный, сплошной серый тон. Сильно качало. И тем не менее я чувствовал себя великолепно: наконец-то я стою на мостике боевого корабля рядом с командиром, и жизнерадостный помощник его лейтенант Щенников посвящает меня во все тайны своего искусства. Меня удивило, что ни одного матроса не укачало.

– Тренируем голубчиков, приучаем их к морю, – ответил весело Щенников.

Я наблюдал за работой матросов. Вот рулевой Сальников – он исполняет приказы со скоростью и точностью автомата. Он сросся со штурвалом – не оторвет никакая качка. Но он не автомат. Я знал, что он говорун и веселый малый, от рассказов которого его товарищи покатываются со смеху. А сигнальщики Сиротеев и Шаликов, всматривающиеся в серую, все сгущающуюся мглу, – само внимание, сама устремленность вперед. Они – глаза корабля… Один из них – Сиротеев докладывает, что видит судно.

Я ничего не вижу, но командир уже отдает приказание, рулевой перекладывает руль – и вскоре мимо нас проползает огромная черная тень…

– Благодарю за отличное несение вахты, – четко, разделяя слова, говорит Бочкарев сигнальщику.

Когда мы возвращались в порт, я высказал свое восхищение рулевым и сигнальщиком.

– Э-э, батенька, с ними надо пуд соли съесть, чтобы моряками их сделать. Вот вы, скажем, нахимовец, сын моряка, с детства дружите с морем, а я, скажем, с детства Гончаровым и Станюковичем увлекался в своей Костроме. А вот они пришли все по призыву, – он кивнул на сигнальщиков, всматривавшихся в наступавшую мглу, и отдал приказ рулевому, получив четкий ответ: «Есть, так держать», – и, скажем, ни Сиротеев, ни Сальников не только с детства – до самого призыва моря не видели. И «Фрегат Палладу» никто из них не читал, а может быть, даже и Новикова-Прибоя. Вот вы море любите, вижу…

– Больше жизни!

– Ну, и я тоже. Да и как его не любить! Оно ж тебя делает другим человеком. Слюнтяю, слабенышу – в море не место. Зазеваешься, оно тебя – раз по морде! Не зевай!.. Слюнтяй и отступит, а сильный духом обидится, скажет: «Нет, врешь! Ты – меня, я – тебя, кто кого, поглядим. Ах, ты так? А я – этак! Штормишь? Ну, шторми! Кораблишко мой маленький, захлестнуть его хочешь? Нет, шалишь, не пройдет! И проведу я его, и доведу куда надо». Настоящий моряк и зол на море – а влюблен в него. Глядишь – и море его полюбит. Вот и стоит передо мной, перед вами задача: заставить людей полюбить море так же, как любим мы сами; сумеете – честь вам и хвала. Слова такие подыскивать надо, чтобы хватали за сердце. Ну, проникновенные или как там они называются… А не сделаем не моряков моряками – надо нас с вами гнать с флота.

– Но вы-то, я вижу, сделали своих моряками.

– Тружусь. Тружусь, батенька, служат…

Разговор наш продолжался в кают-компании за ужином, когда мы ошвартовались у пирса.

– Специальность не выбрали? – спросил он, попивая чай под оранжевым абажуром.

– Да пока еще – нет.

– Идите на малые корабли.

Я знал, что каждый хвалит свое. Штурман обязательно скажет, что лучше специальности штурмана нет на флоте. Минер будет агитировать за свою, артиллерист вспомнит, что артиллерия «бог войны»; мой отец признает только торпедные катера, а подводник всегда убеждает, что самая прекрасная жизнь под водой.

Но Бочкарев повторил убежденно:

– Идите на малые корабли, Рындин! Здесь вы должны знать все без исключения. Вы должны быть и штурманом, и артиллеристом, и первоклассным минером, и политработником, и хозяйственником. Трудновато? А вы что, боитесь трудностей? Я, например, счастлив. Да, я, Рындин, счастлив, – повторил он. – Не примите за хвастовство, но я могу заменить любого специалиста на моем корабле. А это значит – я могу любого проверить. И каждый матрос, старшина – вот здесь у меня, на ладони. Я знаю их всех. Я знаю, кто их отцы, матери и невесты. Теперь они идут ко мне со всеми своими горестями и со всяческими заботами. Я им на корабле – отец. А этого достигнуть нелегко. Другой офицер, бывает, ищет популярности легкой – и попадает впросак. Знаете, что за страшное зло на корабле – панибратство? Это похуже чумы. Вот я играю с ними в «козла»; но и играя в «козла», батенька, будь командиром. (Я с первых же дней пребывания на «Сенявине» заметил – Бочкарев всегда и повсюду был командиром.) Люби их – они это хорошо чувствуют, спрашивай строго с них – не обидятся, тоже поймут. Вот и вы – поживете с ними – поймете, что может чувствовать командир такого, как мой, корабля. Он да люди мои – все чем я живу. Они – семья моя. Я ведь с прошлой летней кампании – бессемейный… – Он нахмурился. – Жена красива была, да глупа. Актер один на декламацию взял. Все стихи ей читал, да романсы пел – соблазнилась. Теперь они в Ашхабате. А денег у меня просит, – усмехнулся с горечью Бочкарев. – Считаю: в семейной жизни – не повезло. Отец с матерью тридцать пять лет живет и доволен, не кается. А я вот…

Он поднялся из-за стола и пошел в кубрик посмотреть, как спят люди. Я отправился к себе, вынул из ящика портрет Антонины. Ее ясные глаза улыбались. «Нет, ты всегда будешь со мной, Антонина, всю жизнь, и никто нас не разлучит – никогда!» Взглянул на портрет матери. Иногда мне казалось, что я вернусь в Ленинград, приду на Кировский, и мать выбежит на звонок и воскликнет радостно: «Наконец-то!» Но тут вспоминался холмик на кладбище, засыпанный сухими кленовыми листьями… Нет, никогда я ее не увижу!

Зато Антонина была всегда и повсюду со мной… Она улыбалась мне с переборки каюты. Я находил ее письма в почтовых отделениях балтийских портов.

Она прислала мне книгу Шалвы Христофоровича – эта книга с первой до последней строчки была записана со слов деда ею. Антонина писала о своих радостях, а радостей у нее было много. Она училась отлично. Были и горести: «Отец хоть и любит меня, – писала она, – от меня отдалился. У него своя личная жизнь, не очень удачная, кажется. Недаром он все чаще стал вспоминать мою бедную маму. Я живу твоей жизнью…» Моей жизнью! Моя жизнь, Антонина, – в море!

И ночью, лежа на койке, я часто задумывался о будущем. О том, как мы будем жить вместе, о наших друзьях. Лучшим нашим другом будет, разумеется, Фрол. Он тоже в море сейчас, на широкой дороге, которую проложили отцы наши и деды через грозные бури. Отныне ведь в море – наш дом. Я думал о том, что, закончив училище, приду лейтенантом на такой же славный корабль, как «Сенявин», – и засыпал под мерный плеск волн…

* * *

Практика на «Сенявине» была для меня школой плавания на боевом корабле. Теперь я по-настоящему понял, какую ответственность несут люди, служащие на этих маленьких кораблях.

Под руководством Щенникова, маленького, юркого штурмана, я прокладывал на карте путь корабля.

Мне нравился этот скромный, с серьезным лицом лейтенант, влюбленный в свои карты, инструменты, в свое дело.

– Быть штурманом на тральщике, – говорил он, – ответственно и почетно. Ведь по прокладкам штурмана пойдут корабли… Когда встречаешь врага над водой, слышишь грохот его орудий. Когда подводная лодка выпускает торпеду – видишь ее пенистый след, – продолжал он. – Но мина обычно, подстерегая корабль, сама остается невидимой. Корабль скользит по тихому, гладкому морю. Вокруг не видно опасности. И вдруг все с грохотом летит вверх в огненном смерче: люди, обломки мачт, клочья железа и стали… От мины взрываются корабли водоизмещением в пять тонн и в тридцать тысяч тонн. Море успокаивается, вокруг – тишина, а корабля больше нет…

Щенников рассказывал о «полях смерти» – минных полях, где в хитроумном порядке расставлены мины на сотни миль. О том, как тральщики после войны расчищали морские фарватеры, методично и аккуратно, шаг за шагом «утюжили» море. Недаром их прозвище: «пахари моря».

– Говорят, что служба на тральщиках – самая опасная и рискованная из всех, – говорил Щенников. – В первые дни моей службы на тральщиках меня удивляло, что люди во время траления кажутся совершенно спокойными, что свободные от вахты занимаются самыми будничными делами: учатся, читают газеты, выпускают боевые листки. Мне не по себе становилось, когда мины взрывались в тралах, люди валились с ног, а тральщик заливало водой. Но ко всему привыкаешь… Надеюсь, привыкнете, Рындин, и вы. Я люблю свой «Сенявин» и никуда не уйду с него, – сказал маленький штурман так хорошо и душевно, что полюбился мне еще больше. – Что может быть лучше – служить человечеству, нести ответственность за полную безопасность морских дорог?!

Я вскоре вспомнил его слова: «служить человечеству». «Сенявин» получил приказ помочь рыбакам. Мина запуталась в рыбачью сеть. Рыбаки ждали нас в море. Огромная сеть была достоянием колхоза. Полным ходом «Сенявин» пошел к указанному в приказе месту. День был пасмурный, серый, светло-серая вода скользила мимо бортов. Вскоре вдали показалась рыболовная шхуна, покачивавшаяся на легкой волне. Мы подошли к ней. Крепко сколоченный человек с лицом, словно выточенным из коричневого камня, с короткой трубкой в зубах, легко перескочил на борт «Сенявина».

– Мина попала в сеть, черт возьми (получилось у него «шерт возьми»), – оказал он. – А сеть больших денег стоит. А, знакомый товарищ, – лицо рыбака расплылось в улыбку, – он узнал Бочкарева. – Теперь я спокоен, наша сеть спасена. Когда выбросило мину весной у нас к самым домам – пришел ваш корабль, и минеры взорвали ее, шерт возьми! Герман Саар, председатель, – отрекомендовался он, протягивая всем большую, темную, заскорузлую руку. – Пауль Мяги и Микхель Таммару, – показал председатель на рыбаков, стоявших на борту шхуны, в зюйдвестках, в высоких сапогах и в коротких куртках. – Пауль был командиром противотанковой батареи Эстонского корпуса, а Микхель Таммару – пулеметчиком. Они первые в округе вышли в море ставить мережи длиной более четверти километра! Об этом раньше мы и мечтать не смели… А старику Сеппу – семьдесят три года, а выполняет две с половиной нормы. Лучше Яна не знаю ловца красной рыбы на всем побережье! Мастер своего дела! И представьте, в семьдесят три года взял да послал к шерту все приметы: выходит в море и в пятницу, и тринадцатого числа, и ставит сети в местах, издавна считавшихся проклятыми…

Рядом с Сеппом стоял молодой рыбак, почти мальчик. Он улыбался и вдруг кивнул – мне показалось, что мне. Я оглянулся – может, кому другому? Нет, мне. Но я не знал этого рыбака.

– Рындин, пойдете с Костылевым на тузике, – услышал я приказание Бочкарева. – Для практики, – добавил с улыбкой командир.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю