Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

Глава пятая
«ДЕЛЬФИН»

С утра матросы надели обмундирование первого срока, офицеры – мундиры. Соединение праздновало свою годовщину.

В этот день в кают-компании на столе под иллюминаторами лежал толстый альбом в красном кожаном переплете. Это была история соединения. Пожелтевшие газеты и листовки военного времени, наклеенные на листы плотного картона, рассказывали о поединках катерников с торпедоносцами, подводными лодками, кораблями, торпедными катерами, об их прорывах во вражеские порты!

«Кто не знает дерзкого набега катеров капитана третьего ранга Рындина и капитан-лейтенанта Гурамишвили на порт, занятый противником? Катерники ворвались в порт днем, торпедировали тяжело груженые транспорты, вдребезги разнесли причал и благополучно вернулись в базу».

«Так же дерзко, отважно и умело действовал экипаж катера под командованием старшего лейтенанта Русьева. Войдя ночью в занятый противником порт и ошвартовавшись у причала, катерники высадили десант автоматчиков. Гитлеровцы приняли катер за свой. Им и в голову не пришло, что моряки-черноморцы могут отважиться на такую дерзость».

«Высокой доблестью отличался старшина второй статьи Фокий Павлович Сомов. Когда его катер тонул, старшина отдал свой спасательный пояс раненому командиру и помог ему продержаться на воде, пока не подоспела помощь. Честь и слава моряку, спасшему своего офицера!»

Фокий Павлович, нарядный, торжественный, прогуливался по палубе.

К обеду приехал командующий, плотный, подвижной адмирал. Стремительно вошел он в кают-компанию, снял фуражку, провел рукой по темным, без седины, волосам. Поздравив всех с праздником и вспомнив о днях войны, он посоветовал офицерам брать пример с трех героев, не успокоившихся на достигнутом, а продолжавших учиться.

– Они окончили академию и снова с нами, обогащенные новыми знаниями. Результаты налицо – вы все знаете итоги последних учений. Отличились соединения, которыми командуют Рындин и Гурамишвили. Они шли на разумный риск в боях Отечественной войны, – продолжал адмирал, – и сочетали его с отвагой, мастерством, бесстрашием, мужеством, дерзостью. Все это плюс трезвый и смелый расчет сочетается у них с великолепным знанием дела, с экспериментированием, с осуществлением смелой мечты. Они глядят вперед, в будущее. За то, чтобы ваше соединение шло вперед и вперед, за гвардию Черноморского флота!

Захлопали пробки, Фрол, попробовав в первый раз в жизни шампанского, поперхнулся.

– Курсанты? – заметил нас адмирал.

– Так точно, наши воспитанники, приехали в отпуск, – доложил отец.

– Что-то очень знакомые лица, – прищурился адмирал. – Позвольте, да я с вами уже один раз пил шампанское! – улыбнулся он мне. – Помните? Когда Рындину, Гурамишвили и Русьеву правительство присвоило звание Героя. Сын? – спросил отца адмирал.

– Так точно, сын.

– Вырос. Форменный стал моряк. А другой – Живцов?

– Так точно, Живцов, товарищ адмирал!

– Начинали службу на катере?

– В нашем гвардейском соединении…

– Ветеран, значит, – похвалил адмирал.

– Так точно, товарищ адмирал, я на Черном море родился и службу на «Че-еф» начинал, – расцвел «ветеран».

– Ну что ж, желаю отлично кончить училище. Берите пример с отцов и со старших товарищей.

После обеда на «Дельфин» пришло много гостей. Приехал Серго с Клавдией Дмитриевной. Она мне на этот раз показалась менее неприятной, чем тогда, в Ленинграде. Расспрашивала об Антонине, беседовала со мной об училище. Пришел и бывший командир соединения, который отправлял меня и Фрола в Нахимовское. Теперь он был в адмиральских погонах, грузный, с чисто выбритой головой, чуть постаревший. Он сразу узнал и меня, и Фрола, стал расспрашивать, где мы были на практике. Все эти годы он не забывал нас. «Вы – наши катерники», – напоминал он в письмах. Теперь он работал уже в штабе флота.

– А ведь мы еще с вами встретимся и, надеюсь, поплаваем вместе! – сказал он уверенно.

Отец показывал гостям катера и корабль, был радушным и гостеприимным хозяином, но я чувствовал, что ему невесело. Молодая женщина в желтом платье, с пышно взбитыми светлыми волосами, сестра одного капитана первого ранга, за ужином сидела рядом с отцом, но он был рассеян и отвечал, по-видимому, невпопад. Быть может, и он, как и я, вспоминал тот, тоже праздничный вечер, когда мы пошли с ним на Корабельную, в маленький белый домик, где жила тогда мама…

Я вошел первым. «Что случилось, Никита?» – спросила она дрогнувшим голосом. – «Мама, папе присвоили звание Героя».

«Юрий! – позвала она. – Иди скорей, я тебя расцелую!»

А теперь никто не ждал нас на Корабельной…

Спустился вечер. «Дельфин» весь осветился. Начались танцы на палубе. Развевающиеся платья были похожи на крылья трепещущих бабочек. Все танцевали – Серго, Лаптев, Русьев, все, кроме отца.

Женщина с светлыми волосами что-то рассказывала ему. Они подошли к фальшборту; она все болтала; лицо отца стало страдальческим, и он сказал:

– Прошу прошения, мне надо идти.

Откозырнув, он ушел вниз.

Мне захотелось найти его, сказать что-нибудь, я не знал – что. В кают-компании его не было. Я нашел его в каюте. Дверь была приотворена. Он сидел у стола, подперев рукой голову, и обернулся на мой легкий стук.

– А, Кит! Входи и затвори дверь. Садись.

Мы молчали. Сверху приглушенно доносилась музыка, за открытыми иллюминаторами плескалась вода.

– Чего бы я не дал, лишь бы она была жива! – взглянул отец на портрет. – Ох, тяжело, Никита! Если б ты только знал, Кит, как мне тяжело!

Наверху стали бить склянки. Отец вздохнул:

– Пора к гостям. Я ведь все же – хозяин. Иди ты вперед, Никита.

И я поднялся по трапу, туда, где все танцевали и все сверкало веселыми праздничными огнями…

* * *

Отец и Андрей Филиппович сдержали свои обещания. Мы ходили на торпедные стрельбы. При командах «торпеды товсь!», «пли!» мне казалось, что передо мной настоящий вражеский транспорт, который во что бы то ни стало следует потопить.

Наступил день отъезда. Андрей Филиппович сказал, что командование соединения нами довольно.

– Мы убеждены, что и на старших курсах вы не ударите лицом в грязь, и будем надеяться, что именно в наше соединение придете служить, – сказал он, прощаясь. – Я, наверное, буду тогда совсем стариком, – горько усмехнулся он, взглянув в зеркало.

Прощаться с отцом было тяжело. Я знал, что теперь его не скоро увижу. Мы как-то особенно за этот месяц сдружились, по ночам вели долгие разговоры, и я вслушивался в советы отца и запоминал их. На прощанье он пожелал мне успехов. А я твердо решил, что, даже когда окончу училище, я всегда буду советоваться с отцом.

Поезд уходил поздно вечером. Севастополь сверкал россыпью разноцветных огней. Тополя отбрасывали на залитую лунным светом платформу синие тени. Уезжать не хотелось. Фрол был мрачен, угрюм; лишь поезд тронулся, он погасил в купе свет и стал смотреть в темноту. Поезд ускорил ход – и вскоре за окнами промелькнули манящие огни кораблей…

Встреча с отцом, катера, Фокий Павлович, Антонина – все осталось далеко позади…

Глава шестая
ОПЯТЬ В ЛЕНИНГРАДЕ

И вот – мы снова в училище, только поднялись этажом выше, на второй курс. Товарищи вернулись из отпуска. Бубенцов рассказывал:

– Приезжаю я в Сумы. Моряк там – редкость, до моря от Сум, как говорится, три дня скачи, не доскачешь. Все оглядываются, и мне все кажется, что каждый смотрит на меня с укоризной. Подхожу я к своему домику, вечер уже, значит, думаю, дома мать, а постучать не решаюсь. Но не стоять же весь вечер на улице. Постучал! «Кто там?» – слышу знакомый голос. «Я, мама, я!» – «Аркаша? Милый ты мой, родной!» Выбежала, обнимает, целует, ведет в комнату. «Целый год я тебя не видала, дай рассмотрю получше!» Усаживает за стол, хлопочет, достает что-то из печки… а меня так и подмывает сказать: «Мама, я очень виноват перед тобою, но теперь могу смотреть тебе в глаза, не стыдясь. Вот хочу все это сказать – и никак не могу решиться. И вдруг она поняла: подходит ко мне, прижимает к груди: «Я, – говорит, – все знаю, сынок, твои товарищи мне все хорошее о тебе написали. Ну, а чего я не знаю, я сердцем чувствую! Можешь не говорить, Аркаша, себя больше не мучить. Об одном я прошу: живи ты так, как твой отец жил». Тут мы, Никита, с нею всплакнули, – хороший он был, мой отец, а после она уже больше ни разу мне ни о чем не напоминала. И ты знаешь, когда меня не было в Сумах, она по вечерам никуда не ходила, а приехал я – каждый день спрашивает: «Может, пройдемся, Аркашенька?» И идем мы с ней на бульвар или в театр, она идет рядом, маленькая, в очках, все ей кланяются, ее в Сумах все знают. А она, чувствую, мною гордится: «Сын, мол, какой у меня: курсант, моряк, будущий офицер!» Ну, каким бы я был дураком, Кит, если бы до того докатился, что меня бы из училища выгнали!

– Да, Аркадий, счастье твое, что этого не случилось!

Илюша угощал яблоками:

– Покушай, пожалуйста.

Он их привез целых два чемодана.

– У нас в Зестафони – жизнь, как в раю.

– А ты рай разве видел?

– Так я же тебе говорю: хочешь рай посмотреть – поезжай в Зестафони! Яблоки, груши, персики – всего много! Отец товарищей с флота привез, как мы их угощали! А потом в Тбилиси я ездил с отцом к двоюродному брату. Ты знаешь его, Шалико, который в балете танцует. Каждый вечер ходили в театр. И брат, понимаешь, каждый вечер страдал от любви: в «Лебедином озере» – сплошное страдание, в «Жизели» – тоже сплошное страдание, и в «Сердце гор» – тоже. А в жизни – все наоборот: он жену любит, она его тоже, и оба то и дело смеются. Да, ты знаешь, – вдруг вспомнил Илюша, – я у Протасова в гостях был.

– У старшины?

– У него! Иду по проспекту Руставели, а Протасов – навстречу, да не один, а с женой. Узнал, понимаешь, к себе потащил! Целый вечер мы всех вас вспоминали. А когда я собрался уже уходить, Протасов достает из комода коробку тбилисских «Темпов». «Передайте, говорит, Фролу Живцову. Теперь ему, поди, курить разрешают. Напомните, говорит, как я у него отобрал эти «Темпы». Ну, и обозлился Живцов тогда на меня!»

Илюша вытащил из кармана коробку и протянул Фролу.

– Держи, дорогой.

– Чудеса! – удивился Фрол. – Кит, а ведь нам с тобой здорово влетело тогда. К адмиралу водили… Ты помнишь?

– Ну, еще бы не помнить!

– Ай, да Протасов! До сих пор сохранил…

Борис, захлебываясь, делился впечатлениями о Таллине, где был у отца, и о своих новых победах.

– С чудесной девушкой познакомился! Она в беге на пятьсот метров первой пришла. Потом, гляжу, ходит под парусами, ну, как заправский матрос! Исключительная девушка, будущий врач, фотографию свою подарила…

– Боренька! Опять выпросил?

– Клянусь чем угодно, сама подарила!

– Ох, победитель! А ну, покажи свою жертву…

– Пожалуйста. Вот читайте: «Борису от Хэльми».

– От Хэльми? А ну-ка, давай сюда! – выхватил Фрол фотографию. – Кит! Да ведь это же наша болтушка!

– Откуда ты ее знаешь? – уставился на Фрола Борис.

– Чудак человек, помнишь, я рассказывал, как Никита девочку спас из Куры? Это он Хэльми спасал. И она тебе не сказала, что знает Никиту?

– Да у нас как-то разговора такого не было. Мы о высоких материях говорили. А какая девушка, братцы!

Игнат вздохнул.

– Ох, Борис, Борис!.. Не сносить тебе головы! Нахватаешься со своими победами двоек да троек!

Игнат – тот даром времени не терял. Он все лето работал над историей Севастополя и питал надежды, что когда он закончит свой труд, – это будет не раньше, чем через три-четыре года, конечно, – ему его удастся издать. Ну, что ж? Когда-нибудь, прочтя в «Морском сборнике» его исторический очерк, я вспомню, что учился с офицером-историком на одном курсе…

Мы устроились в новых, отведенных нам кубриках. Радостно встретились мы с Вершининым, с Глуховым, – они поведут нас дальше, до самого выпуска. Лишились мы только Мыльникова, окончившего училище, – и большого сожаления не почувствовали.

* * *

– Ты ведешь дневник? – спросил меня Фрол, застав за заветной тетрадкой. – А я думал, ты бросил.

– Нет, что ты, Фрол. Я всю жизнь буду вести дневник.

Фрол взвесил тетрадь на руке:

– Ого!

– Здесь за весь первый курс.

– Можно мне почитать?

– Почитать-то я дам, да боюсь, ты обидишься. Я ведь все по правде пишу.

– Ну и что?

– Ну, и про тебя тоже там…

– Без прикрас?

– Разумеется.

– А ну-ка, почитай, я послушаю.

– Фрол, сейчас некогда.

– Ну, хотя бы немного…

– Хорошо. Вот последняя запись: «На первом курсе много знакомых лиц, наших младших нахимовцев. Они разыскали нас, стали расспрашивать о порядках в училище; последователи Бориса Алехина интересуются, существуют ли для нахимовцев привилегии. «Вам поблажки нужны? – резко охлаждает их Фрол. – Не воображайте, что вас будут бубликами кормить. У нас все равны – будь ты нахимовец или воспитанник подготовительного училища, или явился сюда из десятилетии и моря не нюхал. Ты сам заслужи уважение. Ясно?»

«У некоторых лица вытягиваются. Они надеялись, что их «выделят» и им «создадут условия». Фрол словно вылил на них ушат холодной воды».

– Так и было, – подтвердил Фрол. – Мои собственные слова. Дальше читай.

Я продолжал:

«Фрол пользовался авторитетом в Нахимовском, поэтому младшие товарищи охотно слушают его советы: «Нелегко вам будет одолевать, окажем, высшую математику. Но я, Живцов, духом не падал. Я сказал себе: на твоем месте, Живцов, быть может, сидел тот герой, что со славой погиб в Севастополе, или подводник, что пятнадцать кораблей потопил, или катерник, что первым ворвался в Новороссийск и в Констанцу. Подумай – и сообрази: удобно ли, сидя на месте героя, получать двойки и тройки?»

– Ну, и память у тебя, Кит! – вскричал Фрол. – Выдающаяся! Все слово в слово. Быть тебе Станюковичем!

– Ну, уж и Станюковичем! Я пишу для себя.

– Но Айвазовским теперь ты уж обязательно будешь!

Это было сказано так уверенно потому, что Вершинин сдержал свое слово и направил меня в Академию художеств, к известному художнику. Художник сказал, что у меня есть способности.

– Но техника, – тут же добавил он, – хромает на обе ноги. Не огорчайтесь, я буду с большим удовольствием заниматься с вами…

И я стал ходить учиться к художнику.

Я стал секретарем комсомольской организации роты. В душе мне было приятно, что товарищи оказали большое доверие, но ответственность увеличилась. Правда, на втором курсе меньше было мальчишеских выходок – все повзрослели, остепенились. Но программа стала обширнее и серьезнее, изобиловала специальными морскими предметами, и с нас спрашивалось все строже и строже.

В морском корпусе тактика флота изучалась поверхностно. История военно-морского искусства вовсе не изучалась. В нашем училище делалось все, чтобы мы стали всесторонне образованными, знающими моряками. Нашими преподавателями были люди, участвовавшие в одной, в двух, в трех войнах, они были авторами исторических и научных трудов, учеными моряками. Они передавали нам свои знания и свой большой опыт.

Основная морская наука – кораблевождение – учила нас, будущих офицеров флота, по морским картам, очертаниям берегов и небесным светилам проводить корабль наивыгоднейшим, безопасным путем. Мы учились управлять сложными корабельными механизмами.

Больше других полюбил я кабинет морской практики. На одной стене его было изображено море. Тут же стоял небольшой бассейн, в котором разместилась гавань с причалами, с якорными стоянками, доками… Стоя на «ходовом мостике» и переставляя ручки машинного телеграфа, каждый из нас приводил в движение винты миниатюрного корабля, и он «управлялся», послушно меняя в бассейне ходы… Подчас я увлекался так, что воображал себя на ходовом мостике настоящего корабля, экипаж которого точно выполняет мои приказания!

Каждый день приносил нам все новые и новые знания. И если, бывало, мы и позевывали на «скучных» лекциях (что греха таить, были и такие), то как загорались мы, когда преподаватель умел нас увлечь!

Мы восторгались «дедусей» – так с нежностью называли мы одного из преподавателей, старого моряка: «На его лекциях не заснешь».

Рассказывая о тактике, о выполнении боевых задач в дни Великой Отечественной войны, «дедусь» не забывал главного выполнителя этих задач, моряка, человека; «дедусь» умел так обрисовать командира – со всей его сущностью, со всеми душевными качествами, что можно было отчетливо представить, почему этот человек выполнил операцию безупречно. Одну из лекций «дедусь» посвятил Вадиму Платоновичу. Говоря о том, что капитан первого ранга Лузган – скромнейший из скромных, что он любит флот больше жизни, что он учился всю жизнь и всю жизнь учил своих подчиненных, «дедусь» подчеркнул, что своих подчиненных Вадим Платонович горячо и крепко любил.

Любил, а потому с них спрашивал вдвое, был даже строже других командиров, от каждого требовал – знать противника, знать его силы, уметь выбрать у него самое слабое место и по этому месту ударить… Вот почему он всегда добивался успеха. И еще потому, что он сам был для подчиненных примером: был отважен, смел, настойчив и непреклонен в достижении цели. Его матросы шли за ним без оглядки. Они шли на выручку своих товарищей. И спасли, рискуя собственной жизнью, своего раненого командира…

Лекции «дедуся» заставляли обо многом задумываться. Через два года мы сами выйдем на флот. И мне придется людей воспитывать, тех людей, которые, может быть, пойдут со мной в бой. Сумею ли я воспитать их?

– Сумеете, – говорил мне Глухов.

Сколько задушевных бесед – не со мной одним, а со всеми провел этот поседевший в боях офицер. Никто из нас не сомневался в том, что Глухову можно рассказать все, чего не расскажешь даже близким товарищам. От Глухова никто никогда не слышал: «Мне некогда, зайдите в другой раз». Он выслушивал каждого, не перебивая, глядя чуть исподлобья внимательным взглядом своих живых умных глаз. Проходило несколько дней, он напоминал о недавней беседе. Он до тонкости знал все, что волновало класс в целом и каждого отдельно, и вникал во все мелочи так, будто сам учился вместе с нами. А ведь у него был не один класс – целый курс!

Глухов отличался редкой скромностью. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о своих подвигах, а ему было что рассказать! Он старался не бросаться в глаза – и этому у него многим из нас следовало поучиться.

Когда Фрол со свойственной ему восторженностью перед всем классом поставил в пример Игната, который работает над историей Севастополя, Игнат расстроился и рассердился. Глухов сказал, что Игнат совершенно прав. Наши люди не любят хвастовства подвигами и достижениями, не терпят высокомерия и высказываний об их превосходстве.

Приводя примеры из жизни, Глухов заставлял меня призадуматься.

– Как, вы думаете, – спрашивал он, – поступил бы настоящий коммунист в таком случае, а не человек, только называющий себя коммунистом?

И я, уже впоследствии, будучи офицером, принимая то или иное решение, всегда вспоминал советы Степана Андреевича Глухова…

* * *

Заниматься приходилось много, но Борис успевал навещать своих подшефных школьников. Ростислав, Игнат и Пылаев проводили экскурсии «друзей флота» по Военно-морскому музею… Бубенцов и Платон стали деятельными помощниками Вадима Платоновича, и старик с гордостью именовал свой кабинет «конструкторским бюро». За одну из моделей они получили премию, и Аркадий свою долю послал в Сумы, матери.

Не забыто было и «нахимовское товарищество». Друзья-нахимовцы встречались по-прежнему. Веселой гурьбой они врывались в опустевшую, нежилую квартиру на Кировском.

Заходил Юра, появлялся Олег, приходили Игнат, Борис, Ростислав и Илюша. Фрол кипятил воду в чайнике, заваривал «флотский» чай и священнодействовал, разливая его по стаканам. Фрол презрительно гмыкал, когда кто-нибудь просил «долить кипяточку». Сам Фрол пил чай пахучий, терпкий и черный, как деготь. На столе появлялись хрустящие трубочки с заварным кремом, яблочные и миндальные пирожные из кондитерской «Север», толстые ломти шоколадного торта.

Однажды, когда все были в сборе, почтальон принес письмо от Мираба. Друзья потребовали, чтобы я прочел письмо вслух.

«Никита, ты можешь поздравить меня, – запинаясь, читал я неразборчивый почерк Мираба. – Отныне я – дедушка».

– Что-о? – Фрол пролил чай из чайника мимо стакана, на скатерть.

– «Отныне я – дедушка». А почему бы ему не стать дедом, Фрол?

– Нет, погоди! Значит, Стэлла…

– Что – Стэлла?

– Она все-таки вышла за этого Нахуцришвили?

– Ну при чем Стэлла, Фрол? Тут написано: «У Гоги родился маленький Гоги, радость нашего дома».

– Ах, Гоги, у Гоги… Ну, это дело другое!

– А что, Фрол, разве ты влюблен в Стэллу? – спросил с наивным видом Олег.

– Влюблен, да еще вдобавок ревнует! – вышел в атаку на Фрола Борис.

– Борис в этом вопросе разбирается лучше всех, – подлил масла в огонь Илико.

– Разбирается! – вскричал Фрол. – Об этом писатели романы и повести пишут и то не всегда разобраться умеют. А ты мне – Борис! Разбирается! Теоретик! Этот теоретик недавно чуть из комсомола не вылетел!

Да, у Бориса была неприятность. Какой-то Кротов прислал в училище письмо. Он обвинял Бориса в том, что тот больше внимания уделял пионервожатой Зое, чем военно-морскому кружку, и работа среди «друзей моря» совсем захирела. На Бориса сейчас же набросились, и из него перья и пух полетели. Глухов посмотрел на дело иначе.

– Вы знаете, Рындин, – сказал он, покачав головой, – к сожалению, еще есть людишки, которые получают огромное удовольствие, если им удается опорочить другого. Вот что я вам посоветую: чем верить на слово этому никому неизвестному Кротову, пойдите сами и разберитесь.

Я пошел в школу. Борисом его подшефные были довольны, военно-морской кабинет был оборудован на славу, кружок работал отлично. Кротов же оказался заинтересованным в Зое лицом, преподавателем физкультуры. Когда я заговорил с ним, его пустые, мутные глазки забегали, он смотрел в сторону и бормотал что-то нечленораздельное. Я понял, что имею дело с мелкой душонкой. Возвращаясь в училище, я обвинял себя в том, что чуть было не поверил доносчику: Борис пережил несколько неприятных минут.

Вот об этом-то случае и напомнил Фрол.

– Да разве Борис умеет любить? – спросил Игнат, выколачивая трубку о пепельницу. – Сегодня он клянчит карточку у одной, завтра – у другой, послезавтра – у третьей. Разве это любовь?

В нашем возрасте эта тема всех волновала.

Студентки, работницы, художницы, молодые актрисы приходили на вечера в училище. Среди них были красивые и дурнушки, умницы и весьма ограниченные, много было хороших, но попадались и искательницы мужей среди будущих офицеров.

– Нет, братцы, – продолжал Игнат. – Уж если любить, так любить: всей душой и всем сердцем. Тебе должно быть дорого все, что ей дорого – и профессия ее, и ее интересы. «Любовь слепа», говорят, – не согласен. Нашим дедам казалось весьма романтичным, что де Грие пошел за ветреной девицей Манон на край света, или Вертер покончил с собой потому, что любил чужую невесту, а Хозе ради Кармен нарушил свой воинский долг. Я могу полюбить, и глубоко полюбить. Но на сделку со своей совестью я никогда не пойду. И если я почувствую, что ей… ну, той, которую я полюбил, чуждо то, что мне дорого, что она мешает мне выполнять мой долг моряка, я уйду…

– Вот это по-флотски! – пришел в восторг Фрол. – Присоединяюсь к Игнату! Уж коли ты полюбила флотского человека, люби все, что он любит – и флот, и службу его, как его самого! А любишь – так помогай! А если ты себя любишь больше всего – уйди и оставь в покое флотского человека!..

– Браво, Фрол! – воскликнул Олег.

– Ай, да Фрол! – подхватили мы хором.

– А Стэлла? – спросил Борис. – Любит Стэлла то, что ты любишь?

– Да что вы все – Стэлла, да Стэлла?

– Стэлла – замечательная девушка, Фрол! – похвалил Юра. – Правда, она резковата, но зато – великолепный товарищ…

– А вот мне больше нравится Хэльми, – сказал Олег.

– Да, уж другой такой скоро не сыщешь! – с энтузиазмом поддержал Олега Борис.

– Ну, что в ней хорошего, в Хэльми? – поморщился Фрол. – Болтушка!

– А Стэлла? Любого заговорит! – сказал я.

– Что любого заговорит, это правильно. Да, но где же письмо? Читай, читай дальше, Никита!

– «Маро, Анико и я очень счастливы, а Стэлла возится с малышом целый вечер. Никита, окажи, пожалуйста, Фрол жив и здоров? Она все ждала от него писем, каждое утро наведывалась в ящик на двери и, наконец, перестала наведываться. Подозреваю, что они в Сухуми поссорились…»

Фрол опроверг:

– Мы не ссорились. Ты, Кит, свидетель…

– Почему же ты ей не пишешь?

– Ну, что я ей буду писать?

– Напиши одно слово «жив», сунь в конверт и пошли без марки.

– Дальше читай!

– «…что они в Сухуми поссорились…»

– Это слышали!

– «В институте у нее – большие успехи. Нахуцришвили взял ее в помощники, для Стэллы – большая честь!»

– Ага, опять этот Нахуцришвили! – воскликнул Фрол.

– «Шалва Христофорович подарил мне свою новую книгу. Ее читает с увлечением весь Тбилиси. Антонина заходит, – о, она стала такая ученая, прямо беда! – и мы вспоминали тебя, Никита, и Фрола, и надеемся, что придет день, мы снова увидим вас у себя».

– А хороший он человек, – сказал Фрол.

– Симпатичнейший, – подтвердил Илюша. – Душа-человек. Вы помните? Мы приходили к нему, как домой…

– А вы помните, он в день Победы ходил с бурдюком и с рогом и уговаривал встречных выпить вина за победу! До чего было весело!

Приятно было снова воскресить в памяти те времена, когда мы начинали путь к флоту, вспомнить гостеприимный город, где началась наша дружба…

– А ведь чай-то остыл, – заметил, наконец, Фрол и понес разогревать чайник в кухню. Раньше это делала мама…

* * *

Полгода прошло, как ее нет на свете… Мы стоим с Фролом над бурым от талого снега холмиком. Страшно подумать, что она лежит там, в сырой, холодной земле, она, которая минуты не могла посидеть спокойно, всегда куда-то торопилась, стремилась, спешила… Фрол вздыхает. Ему тяжело. Мне – еще тяжелее. Я приду в училище и напишу отцу на «Дельфин», что побывал у нее. Долго стоим мы молча. Наконец, Фрол трогает меня за плечо. Пора идти, уже спускаются сумерки. Мы уходим.