355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Игорь Всеволожский » В морях твои дороги » Текст книги (страница 28)
В морях твои дороги
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 02:11

Текст книги "В морях твои дороги"


Автор книги: Игорь Всеволожский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

«Север» бороздил море. Балтика жила трудовой, напряженной жизнью. То встречался тяжело груженый транспорт, то спешили на траление тральщики; на них с завистью поглядывал Зубов. То проходил, нагоняя волну, стройный стремительный крейсер, неслись торпедные катера и, прежде чем их успеешь разглядеть, исчезали, оставляя за собой пенистый белый след. Встречались и парусники учебного отряда; мы, выстроившись по борту, приветствовали товарищей.

Все втянулись в корабельную жизнь; никто не увиливал от аврала, приборки, даже от стирки белья, которой никогда раньше заниматься не приходилось.

Труд не тяготил – радовал. Приятно было, взглянув на чистую палубу, сознавать, что вымыл ее ты, а не другие. Приятно было надеть выстиранную и выглаженную тобой самим форменку. Приятно было взглянуть на свое отражение в «медяшке» – ты сам ее драил.

Труд всех сдружил – не было ссор, пререканий. Состязаясь, мы взбирались на мачты, приучали себя к высоте, привыкали чувствовать себя над палубой легко и уверенно. С жаром мы практиковались каждый день в гребле, чтобы на гонках выйти на первое место. И изумительно радостное было чувство, когда твоя шлюпка приходила к финишу первой! А когда корабль шел под парусами среди ясного летнего дня, было отрадно сознавать, что поставлены паруса тобой и твоими товарищами.

И стоило поглядеть на нас во время купания! Тела стали коричневыми, мускулы налились, носы и лбы облупились. Прыгали в море со шкафута; в воздухе мелькало коричневое в голубых трусах тело, оно врезалось в спокойную воду, и вот появлялась отфыркивающаяся, стриженая наголо голова. У обоих бортов дежурили шлюпки. Вершинин, прохаживаясь по палубе, следил за купающимися, а наш командир роты подзадоривал пловцов, плавая с ними наперегонки. Боцман тоже подбадривал нас. Фрол вызывал Платона и, раззадорив, кричал:

– Кит, за нами держи!

И мы проплывали вокруг корабля.

Игнат щелкал «лейкой». Мне было нелегко угнаться за фотоаппаратом, но все же в моем альбоме накопилось много рисунков; вот Фрол, напружинившись, прыгает с бугшприта в море; боцман Слонов, надув щеки, дует в дудку, сзывая матросов; курсанты, раскачиваясь на мачтах, крепят паруса; корабельный пес Ветер не отстает от своего друга, и за круглой головой кока скользят в воде острые собачьи уши.

Однажды я рисовал, а Ветер сидел у меня за спиной и заглядывал через плечо в альбом. Я сунул ему кусок сахара.

Подошел Гриша.

– А ведь ты настоящий художник, Никита.

– Ну, чтобы быть настоящим художником, надо много учиться.

– Разрешите полюбоваться, Рындин? – спросил, подойдя Вершинин.

И стал перелистывать плотные листы ватмана.

– Я не большой знаток живописи, но, мне думается, в Ленинграде надо показать ваш альбом понимающим людям. Вам надо учиться.

Мы с Игнатом устроили выставку. Кок, ценитель искусства, позвал меня в камбуз и угостил слоеными пирожками. Мне пришлось нарисовать ему на память портрет его «Ветра»

* * *

У Станюковича в дальнем плавании надоедают друг другу; начинаются из-за пустяков ссоры, дело доходит даже до дуэли. Дикие были нравы! Наше плавание всех сдружило.

По вечерам на баке собирался «курсантский клуб»; под звездным небом пели:

 
Где вскипает волна за волною,
Где бушующий ветер ревет,
Там Балтийское море седое
О великих победах поет…
 

Потом возникал горячий, взволнованный спор о том, что должен предпринять вахтенный офицер, если кораблю грозит столкновение, если на корабле возникает пожар, если штурман ошибся в расчетах и корабль идет прямо на камни… Приводили примеры. Вспоминали и Вадима Платоновича, и моего отца, и того офицера, который, не задумываясь, пожертвовал своим эсминцем, чтобы спасти один из лучших крейсеров Балтики. Кто-то заговорил о Фроле, – он тоже спас катер…

И вдруг Фрол, раньше сам с удовольствием вспоминавший свой «подвиг», воскликнул:

– Подумаешь! Другие еще не то делали! У нас в соединении есть гвардии старший лейтенант Лаптев, так он из-под носа у гитлеровцев целый пловучий кран уволок. А что – Живцов? Небольшой величиной был Живцов!

Такие речи я слышал от Фрола впервые.

* * *

Боцман говорил: «Если чайка села на воду, жди хорошую погоду». На этот раз предсказание не оправдалось. Чайки сидели на воде, но небо покрылось тучами.

На палубе обдавало водяной пылью. Командир в мокром плаще не сходил с мостика. Стало качать. Сменившись с вахты, я спустился в кубрик, ожидая увидеть знакомую картину: беспомощных, стонущих товарищей. Но еще на трапе услышал: поют. Да, в кубрике пели. Запевал Бубенцов, Серегин, Платон и Илюша подхватывали так, что в ушах звенело. Все были очень бледны, но держались.

«Москва моя», – пели здесь, в море, далеко от Москвы.

Игнат терпеливо выводил буквы в очередном номере газеты «На практике». Он обернул ко мне побледневшее лицо:

– Занимаешься делом – не чувствуешь качки, не правда ли?

Когда кончили петь, Фрол достал затрепанный томик Станюковича. Боцман, спустившийся нас проведать, присел и стал слушать.

Станюкович описывал океан, кипевший в белой пене, и маленький парусный черный корвет, поднимающийся на волнах; рассказывал о матросах, в шторм лазивших по реям и крепивших паруса, о капитане, не спавшем целую ночь.

Боцман оказал, что в такой же шторм попал «Север» в прошлом году. Когда Слонова стали расспрашивать, он отмахнулся: мол, рассказывать нечего: у товарища Станюковича все описано.

– И наш командир точь-в-точь так же не сошел с мостика даже чайку попить… За свой корабль душою болел… за «Север» и за людей. Пойду покурить.

Курил боцман трубку, набитую таким вонючим табаком собственной резки, что каждый, очутившийся поблизости, обращался в бегство.

Я вышел на палубу. Наш парусник, раскачиваясь, шел вперед. Ростислав стоял у фальшборта.

– Давай-ка, проверь меня, Ростислав.

Я назвал мыс, бухту, береговой населенный пункт, мимо которых шел «Север». И Ростислав мне поставил пятерку.

* * *

Корабль, влекомый буксиром, медленно поднимался по широкой Даугаве среди разноцветных домиков и полей. Впереди рыбаки выбирали сети. Корабль переждал, пока сети выберут.

Вьюрков рекомендовал осмотреть хорошенько Ригу…

Как приятно было получить пачку писем, забраться в уголок кубрика и перечитывать их! Отец был в Цхалтубо, подлечивал старые раны. Шалва Христофорович приглашал в Тбилиси. Антонина… Антонина звала в Сухуми, если это возможно…

Через час мы гуляли по паркам. Попали на дневной спектакль, на балет «Берег счастья».

Фотографировались – Игнат растратил всю пленку. Долго бродили по городу, любуясь величественными зданиями музеев, многоэтажными домами, выстроившимися вдоль зеленых бульваров, забрели в старый город, сильно разрушенный бомбежкой, где, как и в Таллине, увидели узкие улочки, остроконечные, крытые черепицей крыши, подъезды, похожие на щели, и старинные фонари. Возвратившись на корабль, Фрол записал в свой дневник: «Сегодня видел еще один город – Ригу. Хороший город!»

* * *

Самой трудной считается на корабле вахта после полуночи. Дублируя вахтенного сигнальщика Шевелева, я всматривался во тьму.

Ночь была темная и дождливая. Вахтенные на палубе зябко поеживались в бушлатах. На кораблях мерцали огни. Город спал; на мачте брандвахты одиноко горел штормовой сигнал: три красных огня, расположенных треугольником.

Я вглядывался во мрак, мне то и дело мерещились движущиеся огни. Было свежо и сыро, продувало насквозь; я то и дело беспокоил Шевелева, спрашивая, не видит ли он чего-нибудь в темноте. Но вот показались не воображаемые огни – корабль выходил из порта; это подтвердил и Шевелев.

Облегченно вздохнув, я откинул полог над столиком, заметил по морским часам время и записал в журнал.

Постепенно я свыкся с темнотой и больше не видел воображаемых огней. Шевелев сказал:

– Ничего, это только в первый раз трудно, попривыкнете.

Наконец, медленно начало светать. Дождь перестал.

На востоке небо заалело, силуэты остроконечных башен И вышек казались вырезанными из черной бумаги. Минута в минуту – по флотской традиции, быть аккуратным и не задерживать на вахте товарища – меня сменил Ростислав. Сдав вахту, я спустился в кубрик. Синие дежурные лампочки освещали три яруса коек, на которых сладко спали товарищи.

* * *

В Нахимовском мы всегда отмечали пятое июля – день рождения Павла Степановича Нахимова. С разрешения командира корабля и Вьюркова Игнату поручили сделать доклад.

В этот вечер «Север» слегка покачивало на легкой волне. Всю палубу под темным небом заполняли слушатели.

Игнат начал с того, что Нахимов так же, как мы, сдавал экзамены, ходил, как и мы, на практику; но работал он больше всех, служил в сутки двадцать четыре часа и уже в пятнадцать лет был мичманом, в тридцать командовал фрегатом, в тридцать четыре – линейным кораблем, а в тридцать пять был капитаном первого ранга.

Он был передовым человеком своего времени и с жадностью впитывал все хорошее, что было в те дни в русском флоте.

Игнат рассказывал, что Нахимов чуть не погиб, бросившись за борт спасать матроса. Игнат так красочно описал Синопский бой, что слушатели не выдержали – захлопали. Но он только досадливо отмахнулся и продолжал говорить о скромности, неподкупности, храбрости Нахимова. Адмирал вдохновлял защитников Севастополя, сам на Малаховом кургане скомандовал солдатам и матросам: «В штыки!» Нахимов заявил, что даже если весь Севастополь будет взят, он с матросами продержится на Малаховом целый месяц. Нахимов был простым, скромным, чутким; к нему приходили со всеми горестями и нуждами матросы и жители Севастополя. И он всем помогал, каждого называл «друг» и действительно каждому был он другом… Игнат описывал разрушенный Севастополь, окутанный густой пылью и гарью пожаров; Фрол слушал с заблестевшими глазами: он видел, казалось, перед собой каждый дом, морское собрание, морскую библиотеку, Графскую пристань и неприятельский флот в виду города. Ведь Севастополь был родным городом Фрола…

– Когда враги убили на бастионе Нахимова, – продолжал Игнат, – матросы стояли у гроба любимого адмирала целые сутки. Уходили одни, с бастионов приходили другие. Адмирал был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопа…

Сорок лет безупречной службы на флоте – вот пример всем нахимовцам и не нахимовцам, всем нам, будущим морякам!

Свет погас, на палубе стали показывать фильм «Нахимов»; я отошел к борту; огни корабля отражались в темной воде.

«Ты будешь получать письма с Черного моря и с Балтики», – сказал отец маме. Теперь некому больше писать на Кировский. Пока я был занят работой, я забывал об этом. А тут снова все вспомнилось…

– Ты о чем, Кит? – подошел ко мне Фрол.

– Да все о том же…

– Знаешь, поедем в отпуск на катера, Кит? В наше соединение, а? В Севастополь? Юрий Никитич нас примет?

– А почему бы ему не принять нас?

– Мы лодырничать не будем! Так и пиши отцу: драйте нас вовсю, гоняйте на катерах, проверяйте, получаются ли из нас моряки. Ведь мы – ваши, катерники!

– Это будет, Фрол, просто замечательно!

– Знаю, что замечательно. Так ты завтра же и напиши, не откладывай в долгий ящик, почву пощупай. Послушай, Кит, а ты на меня не в обиде? – вдруг спросил он.

– В обиде? На тебя? Да что ты, Фрол? Почему?

– Сколько раз тебе говорю – со мной не хитри, Кит, я тебя насквозь вижу; тебе думается, я от тебя отбился. Я от тебя не отбился, Китище, – хлопнул он меня по плечу, – только сам понимаешь, вернемся мы в Ленинград, Вадим Платоныч и спросит: «Ну как, Фрол, получилось что-нибудь из моего оболтуса?» И я хочу ответить ему, не кривя душой: «Да, Вадим Платоныч, Платон стал человеком». А что ты думаешь? Платон не хуже других работает, штурман его хвалит, боцман хвалит, Пылаев хвалит, на вельботе он не хуже других гребцов… вот что делает с человеком море!

– Только море, Фролушка? Коллектив!

– Насчет коллектива – ты правильно. Коллектив у нас крепкий. Из Платона, гляди, и то моряка сделали! Да, ты знаешь, Платон-то ведь, по существу, неплохой парень. Оказывается, он все свои деньги в Ленинграде отдавал Бубенцову, чтобы тот со скупщиком мог рассчитаться, да из кабалы вылезти.

– Я не знал.

– Вот то-то и есть, Кит, что о человеке хорошее узнаешь задним числом, а дурное – в первую очередь. Дурное-то, оно в воздухе так и носится, а хорошее – оно глубоко запрятано… Я-то на Гришу обиделся было, когда его старшиной назначили вместо меня, а потом понял, что он парень хороший да и старшина куда лучше меня.

* * *

Мне очень хотелось бы описать небывалый шторм, рассказать, как спасали мы «Север», взбираясь по вантам на реи и крепя паруса. Описать, как кто-то свалился за борт и другой, не раздумывая, кинулся за ним раньше, чем был сброшен спасательный круг; как спасали потерпевших кораблекрушение или рыбаков, унесенных в море. Но ничего подобного не было: ни шторма, ни кораблекрушения и ни один человек не упал за борт. Плавание обошлось без приключений и подвигов. Само собой разумеется, Фрол впоследствии (я сам слышал) очень красочно описывал собеседникам и особенно девушкам шторм, и кораблекрушение, и спасение утопавших – и сам во все это, казалось, уверовал… Тут уж он оставался верен себе…

Наш белокрылый «Север» скользил под облачным небом по Балтике, отливающей то серебром, то густой зеленью. Выпустили последний номер газеты «На практике». Номер иллюстрировали фотографиями Игната и моими рисунками.

На прощание нас угостили таким великолепным обедом, что гастрономы и чревоугодники отправились качать кока. Занятие было не легкое – кок весил сто с лишним килограммов, а Ветер, опасаясь за своего покровителя, с лаем хватал всех нас за ноги.

Распрощались с боцманом и со штурманом, поблагодарив их за науку. Командир «Севера» и его заместитель пожелали нам успехов в дальнейшем практическом плавании.

– Говорил я вам, что вы все закалитесь, станете ловкими и выносливыми? – напомнил нам Еремеев. – Мне думается, я не ошибся.

Да, вы, командир, не ошиблись! И в этом – ваша заслуга…

Глава вторая
МАТРОССКИЙ ТРУД

Учебный корабль «Кронштадт» уже ждал нас у стенки. Большой, трехтрубный, с широким мостиком, высоко поднятым над надраенной палубой, со множеством надстроек, вместительным клубом, библиотекой. В просторных кубриках корабля мы расположились с удобствами.

Командовал «Кронштадтом» старый заслуженный капитан первого ранга Калинников. Старший помощник был хлопотлив и подвижен; его я видел то в кубрике, то на мостике, то в камбузе, то на юте. Он то и дело подзывал к себе боцмана, старшин и матросов, отдавал приказания, одного хвалил, другому выговаривал: Корабль готовился к походу – это самое напряженное время, и у старшего помощника дел было множество.

Полной противоположностью ему был толстяк штурман; от него так и веяло безмятежным спокойствием и уверенностью, что к походу все подготовлено, навигационная обстановка изучена, расчеты и предварительная прокладка сделаны. И с широкого безусого лица штурмана не сходила улыбка.

Молодой боцман для того, чтобы казаться постарше, внушительнее, отрастил густые усы; боцман пытался говорить басом, смотреть на всех грозно.

Мы сразу же приступили к погрузке угля («Кронштадт» по старинке ходил на угле, не на нефти).

– Таким образом, – сообщил нам заместитель командира по политчасти, – вы сразу включитесь в подготовку к походу; после погрузки будете стоять вахты в котельном и машинном отделениях…

– Советую хорошенько ознакомиться с пятой боевой частью, – оказал нам Вершинин. – Не забудьте, что у старшин и матросов можно многому поучиться. Обладая хорошей теоретической подготовкой, вы впоследствии перегоните своих учителей, но сейчас не стыдитесь к ним обращаться за помощью…

…С Глуховым беседовали о текущих делах. Обсудили первый номер газеты. Глухов порекомендовал при посещении городов знакомиться с их историей, промышленностью, театрами.

– В каждом порту, – оказал он, – нас будут ждать письма – почта предупреждена, куда их посылать.

Глухов учитывал все мелочи – по-настоящему заботясь о подчиненных.

Наступил вечер. «Кронштадт» был освещен с носа до кормы. Все было окутано угольной пылью, и в свете прожекторов копошились черные тени. Шеститонный ковш черпал уголь со стенки, повисал над палубой, разевал пасть и ссыпал его в люк. Мы лопатами сгребали уголь, рассыпавшийся на палубу, и сбрасывали в угольную яму. Все работали с жаром, едва успевая отереть с лица пот. Лица были у нас у всех, как у трубочистов. Боцман Сан Палыч больше для порядка подбадривал: «А ну, орлы, не сдавай!»

Свист дудки возвестил, наконец, передышку.

– Ну, и ненасытная же утроба! – удивлялся Фрол. – Жрет и жрет, жрет и жрет!

– С утра начали, а конца не видно! – подхватил Боренька.

Горн снова позвал на работу.

Я никогда не грузил угля, и сначала мне показалось, что я выдохнусь, не осилю. Но боцман подбадривал:

– Для пользы дела, для тренировочки, не вредно и уголек погрузить.

Поздно вечером, вдоволь наглотавшись угольной пыли, мы в бане смывали густой темно-серый налет. Фрол тер мне спину, сдирая вместе с въевшейся пылью и кожу.

– Ну как? Тяжело пришлось? – сочувственно спросил нас Вершинин, когда мы выбежали на палубу. – Сначала трудновато, но зато приятно сознавать, что ты сам готовишь к походу корабль, сам грузишь уголь, подбрасываешь его в топки, ухаживаешь за машинами. Не правда ли?

Начальник курса был прав. Нелегко было отстирывать угольные мешки. Еще труднее было отчищать палубу от толстого слоя насевшей на нее хрусткой угольной пыли. Зато мы получили полное представление о том, как большой корабль готовится к выходу в море.

– Могу вас поздравить! – сообщил Борис. – В ноль часов ноль минут заступаем в самое пекло.

– В какое там еще пекло?

– Про которое в песне поется: «Товарищ, я вахту не в силах стоять, – сказал кочегар кочегару». Красота, а не вахточка! Цвет нахимовцев. Эх, жаль, Пылаич не с нами! Уж он бы нас выучил!

– Без меня научат, – засмеялся Гриша, – дело не мудрое. Только в первый раз непривычно. А потом ко всему привыкаешь – и к жаре…

– И к тому, что не знаешь, что наверху делается? – допытывался Аркадий.

– Ну, в бою по корабельной радиосети сообщают, что наверху происходит.

– Ты во время боя в котельном был?

– Да.

– А что вы слышали о котельных машинистах в бою? – спросил нас Вершинин.

– Очень мало, – ответил Фрол.

– О котельном машинисте Гребенникове слыхали?

– Нет.

– О нем весь флот во время войны говорил. Его корабль вступил в бой. И только успел репродуктор сообщить в котельное отделение: «Снаряды корабля ложатся по цели», как в котле лопнула трубка паропровода. Понимаете, что это значит? Сядет пар, станут машины, корабль превратится в мишень. Надо было кому-нибудь лезть в котел.

– В горячий?

– Конечно. Это только в мирное время подождать можно, пока остынет… Командир боевой части спросил: «Кто согласен?» Вызвались, разумеется, все. Командир выбрал Гребенникова. Товарищи надели на него асбестовый костюм, густо смазали ему лицо вазелином и забинтовали марлей; надел машинист рукавицы, взял молоток и нырнул в узкую горловину.

Он сразу же выскочил – жара была нестерпимой. «Воды и доску!» – крикнул он. Полили его из шланга водой, в горловину вдвинули доску, Гребенников лег на нее и пополз. Ощупью он нашел повреждение, ведь он часто забирался сюда раньше для ремонтных работ. Трубку нужно было заглушить. Но больше нельзя было выдержать. Его вытащили, он окунул в ведро голову и оказал: «Докончу, немного осталось». И снова полез в котел. Через несколько минут Гребенников доложил командиру: «Приказание выполнено». Его подвиг сразу стал известен на флоте. Ну, вам пора на вахту, товарищи, – закончил Вершинин, взглянув на часы. – Желаю успеха.

По крутым трапам мы спустились в «пекло».

Котельная вахта была второй ступенью нашей подготовки к походу. Надо было засыпать топки углем, развести пары.

Здесь было жарче, чем в бане, в топке гудело, вентиляторы с воем высасывали горячий воздух. Весь мир – со звездным небом, с чайками, свежим ветерком – остался где-то далеко; такое же чувство у меня было, когда я в первый раз в жизни погружался под воду на подводной лодке. Но размышлять было некогда. Пора было приниматься за работу, иначе котельные машинисты могли подумать, что мы растерялись или нам не по нутру их тяжелый труд.

– Сюда бы веничка! – сострил Фрол, обливаясь потом.

– В первый раз? – спросил машинист, надев брезентовые рукавицы; он открыл дверцу, и я невольно отшатнулся – в топке бушевало пламя.

Другой матрос, с лицом, черным от угольной пыли, поддевал лопатой уголь и привычным движением рассыпал веером по всей топке.

– Булатов, – представился ему Игнат.

– Будем знакомы. Старшина второй статьи Крикунов.

– Образование у нас в вашем деле – нуль.

– Ничего, подучим. Правда, Жучков? – спросил Крикунов товарища, открывавшего топку.

И стал показывать, как засыпать уголь.

Он передал мне лопату.

– Ну-ка попробуй, курсант!

Жучков, видя, что я поддел уголь, вновь отворил дверцу; лицо обдало нестерпимым жаром; я зажмурился, отчаянно закашлялся, отшатнулся было, но, вспомнив рассказ о Гребенникове, взял себя в руки и… высыпал уголь себе и Жучкову на ноги.

– Первый блин всегда комом, – утешил меня Крикунов. – А ну-ка, подкинь еще!

Я старался во всем подражать своему учителю, но уголь никак не рассыпался у меня веером.

– Сноровка нужна! Погляди еще раз!

Он взял лопату, опять показал. Я еще раза два промахнулся, потом дело пошло ловчее, и когда, обливаясь потом, я передал Фролу лопату, Крикунов сказал:

– Ну, вот видишь, ничего мудреного нет. Еще вахты две – и осилишь.

Игнат и Ростислав (лица у них стали пятнистыми) азартно орудовали лопатами у соседней топки.

А Фрол пыхтел, словно паровоз.

Стрелка манометра скользнула к пятнадцати атмосферам.

– А ну-ка, давай еще уголька!

Крикунов подтащил железный ящик на полозьях и показал на узкий лаз. Распластавшись, мы пролезли в бортовую угольную яму. Нагрузив ящик, потащили его по скользкой палубе, свалили уголь у топки. Проделали эту операцию несколько раз. Тем временем Крикунов длинным железным прутом пошуровал топку, выгреб шлак и полил его водой. Шлак зафырчал, покраснел и, наконец, затух.

Тогда Крикунов передал мне лопату. «Нахимовская жилка» победила, никто не сдал! И когда матросы предложили сменить нас, мы наотрез отказались. Было бы позором уйти от котлов, когда матросы отваживаются даже залезать в них!

«Что творится там, наверху? – думал я, продолжая подбрасывать уголь. – Наверху, где стоит прохладная темная ночь, ветерок обвевает лицо и из радиорубки доносится музыка!»

До сих пор корабль был неподвижен, и стрелка указателя покоилась на «стоп». Но вот дважды прозвенел звонок, стрелка перескочила на «малый вперед». Я представил себе, как корабль, отвалив от стенки, выходит на рейд. «Средний вперед!» От работы машин все сильнее дрожала палуба. «Полный ход!» Эх, выбежать бы сейчас, да взглянуть на звезды, да поглядеть, как удаляются береговые огни, и послушать, как плещется за кормой вода!

Тут шумно ворвалась смена.

– А ну, сдавай вахту!

Поблагодарив матросов за науку, мы направились в душевую.

Платон нырнул под душ, отфыркался, отряхнулся; копоть сбегала черными ручейками по плечам, по груда; и я вдруг заметил, что Платон без улыбочки, с серьезным, усталым лицом, как две капли воды похож на отца своего, на Вадима Платоновича!

– Отмылись! – досуха вытерся полотенцем Фрол. – Эх, пойдемте-ка подышать ночным воздухом!

Мы поднялись на палубу.

Корабль уверенно, полным ходом, сверкая огнями, шел в темноте. Небо было усыпано звездами. Ночь была ветреная, прохладная, свежая.

– Красота! – оказал Фрол, поеживаясь. – Так бы всю ночь простоял.

– Спать! – сказал неслышно подошедший к нам боцман Сан Палыч. – Простудитесь, а мне за вас отвечать. Быстро спать! Быстренько! – рявкнул он так, что мы кубарем скатились по трапу.

* * *

Корабль, изрядно переваливаясь, резал волну, оставляя за кормой бесконечный след. Было пасмурное, серое утро. По морю катилась крупная свинцовая зыбь.

Люди стали к борту на подъем флага. Начался новый день. Вчера мы обслуживали котлы, сегодня – машины. В машинном отделении было жарко. Горячий воздух обжигал лица, глаза щипало до слез, кругом все грохотало. Матросы ходили по скользкой палубе и по решеткам.

– Ишь ты! – сказал Фрол. – Как ни умна машина, а без человека она, голубка, – ничто….

Человек дал машине жизнь, и он управляет ею, ухаживает за ней. И человек этот – матрос. Не зря Нахимов говорил, что матрос на корабле – главный двигатель.

Старшина Сидорчук, стараясь перекричать гул механизмов, объяснял, как работают отдельные части, показывал, как заливать масло в масленки, когда они бешено скачут из стороны в сторону.

Перед концом вахты мы протерли тряпками палубу и с наслаждением смыли под душем пот и машинное масло…

А с каким аппетитом обедали, торопя бачкового! (На этот раз бачковым был Игнат.)

Следующую вахту, штурманскую, я стоял ночью, в густом тумане; в прокладочной рубке свет ярких ламп падал на карты и инструменты. Чувствовал я себя весьма неуверенно. В голову лезли рассказы об авариях, столкновениях и других происшествиях. «Кронштадт» вышел на створ береговых огней; сквозь пелену тумана должен был показаться маяк; он все не открывался, и я заметил, что не я один нервничаю; уверенный в себе толстый штурман тоже беспокоится. Наконец, он, облегченно вздохнув, показал мерцавшие вдали огни маяка, и я готов был заплясать от восторга…

Туман постепенно рассеялся, и обрывки его унес ветерок. В сером рассвете я увидел порт, корабли, шхуны, транспорты, волнорез – волны разбивались о него, взлетая фонтаном. Я тщательно записал в журнал: «В 7.47 отдали левый якорь, на клюзе 60 метров, грунт – ил и песок, глубина девятнадцать метров». Подписал: «Рындин», собрал карты, журнал, инструменты, сдал вахту Игнату…

* * *

День стоял ветреный. Ветер разогнал темные тучи. Приказано было изготовить корабль к походу. Матросы задраивали иллюминаторы. Подняли вельбот. И вот подана знакомая команда: «По местам стоять, с якоря сниматься!»

Построившись по левому борту, мы прощались с портам.

– Снова в море, Кит! Красота! – сказал Фрол.

«Пошел шпиль!» Медленно вытянулась с грунта якорная цепь, облепленная скользкой серой тиной. Оба якоря, наконец, выбраны, убран гюйс, флаг перенесен на гафель.

И вот снова машинные, котельные, штурманские вахты. Снова занятия, приборка палубы, стирка белья – все то, что уже стало в нашей жизни обыденным и привычным…

* * *

Начали готовиться к стрельбам. Спустились в артиллерийский погреб. Из железного ящика Фрол доставал снаряды, передавал мне. Я щеткой снимал со снарядов густую, словно повидло, смазку, а Илюша и Ростислав обтирали каждый снаряд паклей и водворяли в ячейку. Ящик, подхваченный петлей, взлетал кверху.

На другое утро в море болталась мишень. «Попаду или не попаду? – думал я. – А вдруг – промахнусь, осрамлюсь?» Оружие заряжено, ждет… кого? ну, конечно же, меня, Рындина…

– Правый борт курсовой тридцать, наводить по мишени, – скомандовал артиллерийский офицер.

Я развернул орудие и поймал в перекрестие прицела щит, болтавшийся по волнам за буксиром. Матрос дослал снаряд, захлопнул затвор, я услышал резкий выстрел; открыл рот – и все-таки чуть не оглох; далеко в море, возле мишени, поднялся белый водяной столб.

– Правильно! – одобрил наводку матрос-заряжающий (я понял его по движению губ).

Меня охватило желание во что бы то ни стало сбить проклятую мишень, качающуюся на волнах. И я старался снова взять в перекрестие ускользающий щит, снова слышал команду и выстрел…

Я торопливо ловил цель; с непривычки трудно было сообразить, куда вращать штурвал. Новые столбы белых брызг обступили мишень, но она, проклятая, оставалась неуязвимой! Не успел я опомниться, как вся норма снарядов была израсходована. Вот досада-то!

И все же артиллерийский офицер похвалил меня. В полном восторге я развернул орудие, опустил горячий ствол в нолевое положение. Отстрелялся!

Фрол сбил мишень на девятом выстреле. Другие тоже стреляли неплохо, даже Платон и Бубенцов удостоились похвалы артиллерийского офицера.

Тогда я сообразил, что стрелял хуже других. И артиллерийский офицер, похвалив меня, попросту хотел новичка подбодрить… Я сказал себе: «Надо подтягиваться, Никита!» На душе стало невесело. С небес я опустился на землю. Невеселые мысли мои прервал Фрол:

– А ты знаешь, Кит? Я ведь случайно ее, проклятую, сбил, никак не надеялся!

Эх, ты, Фролушка! Друг ты мой милый, утешить решил неудачника! Как я был ему за это признателен!..

* * *

…Через несколько дней снова увидели знакомый порт, канал с песчаными берегами, на которых беспорядочно росли сосны.

В матросском парке играл оркестр. Команды оспаривали первенство по футболу. Мы отправились на трамвае в Лиепаю на почту. Борис встретил отца, инженер-капитана второго ранга. Тот поздоровался с сыном, будто видел его лишь вчера или нынче утром:

– На «Кронштадте» пришел? Ну, как плаваете? Они куда-то ушли, а мы зашли на почтамт и получили пачку конвертов.

– Ты счастливец, Никитка, – позавидовал Гриша. – Что ни почта, то два-три письма. А вот мне – никто не напишет…

Я спрятал письма в карман, хотя мне и очень хотелось прочитать их немедля. Зато Илико прочел нам вслух послание из Зестафони; Этери, девушка, которую прочили за Илюшу, вышла замуж за милиционера Котэ. «Слава богу! Боюсь одного: приеду – другую найдут, опять начнут сватать, ох, уж эти старухи! Житья от них нет!»

– Нет, ты смотри, пожалуйста! – продолжал он. – Отец повышение получил, соединением лодок командует, в Зестафони в отпуск приедет. Постой, а как я ему расскажу, что я осрамился? (Илюша, увидев в походе над кораблем самолет, заорал: «Вот он, посмотрите, пожалуйста, вот он!» Командир, сердито взглянув на незадачливого сигнальщика, пробурчал: «За такую форму доклада надо гнать с мостика».)

– Ничего, посмеется.

– А не назовет ишаком?

– Ну, что ты, с каждым бывает! – утешали мы друга.

Но Илико все покачивал головой, размышляя, как он расскажет отцу о своем промахе.

В сквере напротив Дома флота нас догнал Борис:

– Братцы! Где тут мороженое выдают? Отец денег отвалил – сотню!

Мы сразу нашли кофейную и заказали себе по три порции.

– Ух, и намылил же мне батя голову! – вздыхал Борис, уничтожая мороженое. – Узнал, что я вахты в машинном и в котельном стоял, да как начал экзаменовать… Ну и выявил, что я вершков нахватался. Ну, тут и началось! Брр!..

Его передернуло, словно он лимон проглотил.

– Отчитал меня батя, продраил с песочком, а потом посмотрел на часы: «Мне пора. Через час снимаемся с якоря». Достает сотню – и… а не съесть ли нам еще по порции разноцветного?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю