Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Мы долго бродили по городу. На площади под кленами ребятишки кормили голубей хлебом. Мы тоже купили булки – и голуби клевали из рук, садились нам на плечи. Они были ручными. Потом мы сидели в сквере, где было много цветов, и вода из пасти морского чудовища стекала в чашу.

– А вы знаете, что сквер разбит на развалинах? – спросила нас Хэльми. – Мы разбирали камни и привозили землю. Мы хотим, чтобы у нас не осталось следов войны… Ты знаешь, Никита, мы сидим на том самом месте, где до войны стоял наш дом…

Да, здесь жило много людей, бомбы разрушили их жилища. Теперь за сквером белели новые здания, построенные за последние два-три года.

– Пока мы находились в Тбилиси, – говорила Хэльми, – Лайне со своим отцом скрывалась в лесу. Расскажи, Лайне!

Ее отец, Юхан Саар, капитан торгового судна, которое потопили фашисты, защищал Таллин, а потом ушел в партизаны. Он взял с собой Лайне. Раз в лесу она встретила голодного, облинявшего волка. Он стоял на снегу и щелкал зубами, и глаза у него светились, как два карманных фонарика! И волк почему-то не тронул девочку, повернулся и ушел в лес, махнув облезлым хвостом. Было так тихо, что слышалось, как падает сорвавшийся с ветки снег…

– Когда-нибудь – не теперь, после, – я напишу то, что запомнилось навсегда: лес, землянка, костер, часовой у сосны – и снег до самого моря… – сказала задумчиво девушка.

Начинало темнеть. Мы возвращались по кривой, узкой улице; дома словно держали на вытянутой руке старинные керосино-калильные фонари. Эти фонари сохраняются, хотя город давно залит электрическим светом.

Хэльми отперла своим ключом парадную дверь; темная лестница сразу же осветилась.

– Ты, Фрол, проводи Лайне и подожди Никиту внизу, – предложила Хэльми.

Я пожал руку девушки, выразившей надежду, что мы еще встретимся, и поднялся за Хэльми на третий этаж.

– Завтра утром зайдешь? – спросила она.

– Нет. Мы уйдем на рассвете.

– Когда же я увижу тебя?

– Не знаю, – ответил я с сожалением.

– Ну, нынче зимой я побываю у вас в Ленинграде. А ты напиши Антонине и Стэлле, как мы провели с тобой день, и передай Олегу привет, обязательно, слышишь?

– Передам, не забуду.

– Тебе понравилась Лайне?

– Очень.

– Даже больше меня?

Свет погас.

– Он горит ровно столько, чтобы добраться до собственной двери, и не рассчитан на долгие разговоры, – засмеялась в темноте Хэльми. – Ну, до скорого свидания, Никита!

– До свидания. Приезжай в Ленинград, увидишь Олега.

– Олега? – она отыскала в темноте мою руку и прошептала мне на ухо:

– А если я больше хочу видеть тебя?

И вдруг, притянув к себе и сказав: «Прощай, мой спаситель!» – горячо и крепко поцеловала. Прежде, чем я опомнился, дверь сухо щелкнула. Я остался один на пустой, темной лестнице.

– До утра я тебя должен ждать? – сердито пробурчал Фрол, когда я выбрался, наконец, держась за перила, на улицу. – Опоздаем. А эта Лайне – неплохая девушка. Ты что такой взъерошенный? – спросил он меня подозрительно, когда мы дошли до первого фонаря.

– Ничего… так.

– Так? Гм-гм… Ну, пусть так!

Не рассказывать же ему, в самом деле, что произошло наверху!

Мы попали в порт вовремя. На рассвете «Десна» вышла в море. Долго виден был «Длинный Герман» с красным флагом, развевавшимся на флагштоке.

* * *

Фрол огорчался до слез, видя, как матросы «Десны» прибирают палубу, а сигнальщик на мостике всматривается в туманную даль.

– Болтаешься без дела, как неприкаянный, не знаешь, куда приткнуться, – говорил он сердито.

У него руки чесались при каждом аврале, и он срывался с места при свисте боцманской дудки, но тут же сконфуженно возвращался в кубрик. Мы вахт не несли. Мы были лишь «пассажирами». И Фрол оживлялся только тогда, когда показывал корабль однокурсникам. Тут уж Фрол удивлял даже видавших виды матросов «Десны». Их скромная канонерская лодка превращалась фантазией Фрола чуть ли не в крейсер, такими яркими красками расписывал Фрол ее вооружение и ее боевые подвиги. Экскурсии имели успех, потому что Фрол призывал в свидетели участников войны на Балтике – Зубова и Пылаева.

Новички слушали эти рассказы охотно: они уже начинали привыкать к «флотскому языку», к тому, что кухня на корабле именуется «камбузом», повар – «коком», порог – «комингсом», а пол – «палубой».

– Никак не ориентируюсь, – огорчался Серегин, – идешь, какие-то кругом трубы по стенам, все гудит, а прямо перед тобою – дыра…

– Не по стенам – по переборкам, и не дыра, а люк… – поправлял его Фрол.

– Ну, люк и в нем лестница…

– Трап, Митя, трап…

– …И неизвестно, куда попадешь…

– Ничего, попадешь, куда надо…

– А звонки! Не пойму, что к чему. Почему звонят, куда бежать…

– Поживешь на корабле с месяц – поймешь, – утешал Фрол. – Давай-ка, в «морской словарь» поиграем.

Новички с увлечением играли в игру, еще в Нахимовском изобретенную Фролом. Надо было на вопрос: «Дома у тебя – комната, а на корабле?» – отвечать правильно: «Кубрик». За правильный ответ Фрол засчитывал очко.

Однажды на рассвете мы увидели длинный мол, аванпорт, отделенный волнорезом от моря, лес мачт, дым заводов. Перед нами была Лиепая.

В первые дни войны, окружив город с суши, враг яростно атаковал немногочисленный гарнизон. Глухов рассказывал, что курсанты четвертого курса училища проходили стажировку на кораблях в звании мичманов. Они сошли с кораблей и дрались, обороняя Лиепаю, у озера Тосмари. Целых четыре дня удерживали рубеж, отбив семь танковых атак. Так они проходили стажировку в бою…

Защитники города покинули Лиепаю лишь по приказанию командования, расстреляв все снаряды. Зато перед концом войны под Лиепаей гитлеровцы получили по заслугам: тут были зажаты в клещи тридцать дивизий. Наши торпедные катера, авиация и подводные лодки уничтожали конвой и транспорты и лишили немцев возможности подвозить подкрепление… Разгром был полный…

«Десна» вошла в канал, медленно продвигаясь среди песчаных берегов, мимо судов, ошвартовавшихся у причалов.

В этот же день нас отпустили в город. В торговом порту, недавно еще совершенно вымершем, нагружались и выгружались десятки судов. Гудели краны, лебедки, грузчики поднимались по сходням с мешками. По улицам города бегали маленькие трамваи, повсюду пестрели афиши кинотеатров. В парке у моря играл духовой оркестр.

Вечером мы в матросском клубе смотрели кино. А рано утром «Десна» вышла в море.

Перед нами снова была широкая Балтика, та Балтика, над которой веет слава нашего флота…

Я не мог оставаться равнодушным при виде зеленой волны, разбегавшейся перед острым носом «Десны». Соленые брызги летели в лицо – я не стирал их. Я завидовал командиру, не сходившему с мостика, огражденного толстым серым брезентом; завидовал штурману, который выходил на крыло мостика и, припав глазами к пеленгатору, рассматривал мелькавшие вдали огоньки; завидовал сигнальщику, рулевому, каждому, кто отвечал за порученную ему работу и мог оказать, что в управлении кораблем есть частица его труда. Самое обидное – быть в море праздным, чувствовать, что за тебя отвечают другие. «Ну, погоди, – думал я, – придет и мой день!»

Я презирал тех, кто, не понюхав по-настоящему ни шторма, ни матросской работы, уже спасовал. Им флотская служба представлялась в виде этакой безмятежной идиллии: стоишь на мостике в белом кителе, кругом – тишь, благодать, придешь в порт – встречают с оркестром и ждут тебя развлечения и веселые встречи. Их прельщали лишь кортик и золотые погоны. Первое плавание на военном корабле, в тесном кубрике вместо рисовавшейся воображению шикарной каюты, их разочаровало. Теперь они мечтали лишь об одном: как бы поскорее сбежать.

Кстати, их не задерживали и пообещали по возвращении в Ленинград списать из училища. В число этих «неудавшихся моряков» в первую очередь попали Кукушкин с Кузиным.

Жалел ли я их? Нет. Паникер и трус не может стать моряком.

Вечером в кубрике «забивали козла». Фрол так лихо стучал костяшками, что, казалось, расколется стол. Фрол терпеть не мог ротозеев, и веснушки у него на лбу багровели, если он убеждался, что партнер сплоховал. Забив «сухую» противникам, Фрол не скрывал своего удовольствия; он великодушно предлагал отыграться. Бубенцов оказался умелым партнером, и они с Фролом побеждали даже «чемпионов» – Пылаева с Зубовым.

Закончив игру, мы выходили на палубу. Корабль шел в темноте, горели ходовые огни, за кормой светился пенистый след, на мостике над освещенными приборами стоял командир корабля в клеенчатом блестящем плаще. Фрол говорил:

– Ты подумай только, Кит, мой-то Виталий Дмитриевич академию окончил! А-ка-де-мию! Сколько мне до него тянуться! Училище, практика, снова училище, практика, потом – стажировка и флот. И когда еще – академия!.. Далеко, не заглянешь!

«Десна» взяла курс на Кронштадт. Мы шли по пути кораблей, уходивших из Таллина в первый период войны.

Пылаев рассказал, как был спасен один крейсер: подводная лодка выпустила торпеду. И один из эскадренных миноносцев подставил ей борт.

– И погиб?

– Да. Но спас крейсер.

– Командир эсминца не мог поступить иначе, – решил Фрол. – Я бы на его месте то же самое сделал. И вы дошли до Кронштадта?

– Да. «Ловкий» тонул, но его добуксировали. И в блокаду стояли во льду, на Неве. Там мы…

Прервав на середине рассказ, Гриша ушел.

– Вспоминать тяжело, – поглядел Фрол ему вслед. – Много пережил.

Вечером был самодеятельный концерт. Бубенцов разыграл «радиопередачу с небольшого узла», Илюша плясал. Хором пели «Раскинулось море широко», я декламировал стихи Сергея Алымова, даже Платон, эта «маячная башня», изобразил «художественный свист», а Зубов с Пылаевым, выпросив у котельных машинистов их рабочее платье, разыграли смешную сценку.

Было весело и хотелось, чтобы плавание продолжалось еще много дней.

Но в училище начинались занятия. «Десна» взяла курс на Ленинград.

На рассвете заблестел в задымленном небе золотой купол Исаакия.

Мы вернулись домой. Теперь у нас был новый дом – наше училище, и я был убежден, что мы полюбим его так же, как любили свое родное Нахимовское!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФЛОТСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

Глава первая
СРЕДИ ТОВАРИЩЕЙ

Хорошо помню один из самых волнующих дней моей жизни… Я стоял в строю рядом с Фролом в большом, светлом зале. Торжественно внесли знамя. На этом знамени наши предшественники клялись, что умрут или вернутся с победой. Они уходили на флот, воевали, выполняя данную Родине клятву.

И вот я, сын трудового народа, поклялся быть смелым, честным, дисциплинированным и мужественным моряком. Мой голос немного дрожал, но разве без волнения можно говорить о любви к Родине, обещать на всю жизнь быть ей верным и преданным сыном?

Затем наступили будни… Рано утром – подъем, пробежка по снежку во дворе, приборка коек и кубриков, завтрак, потом занятия до обеда. После обеда – опять занятия в классах и в кабинетах, уроки плавания в бассейне училища, по вечерам – концерты, лекции, встречи с бывшими воспитанниками училища – ныне офицерами, прославленными в боях. Это тоже традиция – через год, два или через пять лет прийти в родное училище, обнять «старожилов», сесть за свой стол в своем классе, побеседовать по душам с подрастающей сменой.

Далеко не всем нравилось убирать снег во дворе – это было дело младшего курса. Кое-кто пытался увильнуть от аврала. Тогда Игнат, Илюша, Ростислав, Митя разыскивали ловкачей, добывали их из укромных местечек; Фрол каждому вручал по лопате и задавал урок. Недовольно ворча, они принимались разгребать снег. Платон все же пытался перехитрить:

– Товарищ старшина, отпустите попить.

Фрол был неумолим:

– С холода воду пить вредно; закончим – чаю попьете.

Борис стонал жалобно:

– У меня поясницу ломит.

– Кончим расчищать снег – пойдете к врачу.

На комсомольском собрании Пылаев ополчился на лодырей:

– Калинин говорил, что тот, кто приучится к физическому труду, будет лучше знать жизнь, кто сумеет стирать и чинить белье, готовить пищу, содержать в чистоте свою комнату, знать какое-либо ремесло – тот никогда не пропадет… А вы чураетесь черной работы! Что вы на корабле запоете, когда вам придется стоять в котельном отделении вахты, драить палубу и медяшку? Матросы будут смеяться над вами, называть барчуками, это будущих офицеров-то флота! Нет, друзья, не годится так! Я не считаю своими товарищами тех, кто подводит весь класс…

А командир роты, принимавший горячее участие во всех комсомольских делах, сказал, обращаясь ко всем, но значительно взглянув на Бориса Алехина:

– Среди вас, я слышал, ходит теорийка, что мы для нахимовцев создадим какие-то особые «условия», облегчим им прохождение службы. Ничего подобного, заверяю, не будет. В училище все равны, вы все – курсанты первого курса, и ни ордена, ни медали, ни то, что кто-либо из вас воевал или пришел сюда из Нахимовского, не может служить оправданием для каких-либо поблажек. Только отличная успеваемость и дисциплинированность могут вывести того или иного курсанта на первое место. Вы меня поняли?

От следующего аврала увильнуло лишь двое. Их разыскали. Весь класс перестал разговаривать с ними. На другой день класс вышел в полном составе…

Однако нелегко было нам, «старослужащим», снова чувствовать себя младшими; мы обязаны были первыми приветствовать курсантов старшего курса; уступать им в коридорах дорогу, в училищной парикмахерской – очередь, в концертном зале – лучшие места. Фрол с ума сходил от такой, по его мнению, вопиющей несправедливости. Мы, первокурсники, выгружали картофель, дрова, убирали снег, заваливший двор… Разум подсказывал: «Так и должно быть, четверокурсники без году офицеры». Но старшина нашей роты Мыльников, курсант четвертого курса, на каждом шагу подчеркивал, что мы младшие. Пренеприятнейший человек, он с деланно-надменным лицом раздавал нам налево и направо взыскания. Он действовал по уставу – к нему было трудно придраться, – но вел себя издевательски. С каждым из нас он говорил свысока и пренебрежительно, за оплошности отчитывал обидно, подчеркивая, что мы ничего не понимаем во флотских порядках, что из нас не выйдет никогда моряков. Фрол возненавидел его, да и остальные Мыльникова терпеть не могли.

Я думал: что он за человек? Что за червоточинка в нем? Самомнение, самовлюбленность, неудержимое честолюбие? Ведь мы такие же курсанты, как он, только позже его на три года выйдем на флот офицерами. Я наряду с другими получал от него нагоняи. Это злило. Я утешал себя словами Николая Николаевича о том, что ущемленное самолюбие надо спрятать в карман…

А тут нас заела высшая математика… На класс посыпались двойки.

* * *

– Высшая математика, – почесывал карандашом за ухом Фрол. – Засела она у меня в печенках. А ведь без математики и в морских науках не разберешься, как ты думаешь, Кит?

– Да, Фролушка, все они на математике держатся…

Илюша решал задачу, зажав уши пальцами, и вздыхал: «Ох, уж эта высшая математика!»

Когда я подошел к нему, он спросил:

– Скажи, пожалуйста, Кит, тебе трудно?

– Да, нелегко.

– А я думал, мне одному тяжело, – воспрянул духом бедняга. – Молчу, никому ни гу-гу, боялся, что засмеют…

– Засмеют? Почему? – спросил Митя Серегин. – Наоборот. Тебе трудно, а мне математика дается легко. Помогу, хочешь?

– Правда, поможешь? Давай помогай! – совсем оживился Илико. – А почему тебе математика дается легко? Секрет? Тайна? А?

– Да нет, в этом нет никакого секрета. Я еще в школе учился – спросил брата Васю, студента: «Как, по-твоему, математика нужна моряку?» – «Без нее, говорит, в моряки и не суйся». Ну, я и стал на нее налегать. И, веришь или нет, обогнал даже старшего братца…

– Митя, а ты бы Живцову помог, – сказал я. – Неприлично, если старшина получит по математике двойку.

– Я тоже так думаю. Наш класс и на курсе и в роте не первый. А как мне хочется, чтобы на нашей двери дощечка висела: «Лучший класс курса»!

– Да, – согласился я. – Если каждый будет считать, что он только за себя отвечает, мы ничего не добьемся!

Я пошел к Фролу.

– Ты к чему клонишь? – разгадал меня Фрол. – «Честь класса, класс должен выйти на первое место», я это и без тебя знаю, Кит. Боишься, что я нахватаю двоек? Очень возможно. И я тоже боюсь, – признался он со свойственной ему прямотой. – Но ведь ты сам, Кит, по-моему, не слишком силен в математике.

– Нет, я-то не больно силен. Я себя и не предлагаю в помощники.

– Кого же тогда?

– Серегина.

– Митю? Вот это здорово!

Фрол ударил себя ладонями по коленям. Еще бы! Давно ли Митя сам просил Фрола помочь ему освоиться с морским бытом?

– В порядке, выходит, обмена знанием и опытом?

– Митя предлагает помощь от чистого сердца.

– Ну, раз так, давай его сюда…

Командир роты, видя, как Игнат, Митя и Ростислав по вечерам занимаются математикой с отстающими, сказал удовлетворенно:

– Вот это по-комсомольски!

Двоек по математике больше не было.

* * *

Тем обиднее, что новые двойки были получены по любимому нашему предмету – военно-морской истории, и поставил их заслуженный старый моряк, капитан первого ранга Рукавишников.

На одной из лекций своих он, говоря, что наши предки в далеком прошлом открывали новые земли и неведомые моря, заметил, что Борис Алехин совсем не интересуется лекцией.

– Повторите, о чем я сейчас говорил, Алехин.

Преподаватель застал сидевшего рядом с Лузгиным на «Камчатке» Бориса врасплох; Борис понес околесицу. Как видно, голова его была занята совсем не историей! До сих пор он, Борис, весельчак, душа класса и кубрика, схватывал все на лету, отвечал преподавателям на любой вопрос без запинки. Однако, понадеявшись на свои способности, он неаккуратно вел записи лекций. И вот получил двойку! Фрол освирепел:

– Двойками класс мне пачкаешь! – набросился он после лекции на Бориса. – Расстегай!

Борис страшно обиделся, сказал, что его никто, никогда, нигде не называл «расстегаем», а я в тот же день подсунул Фролу толковый словарь; там это слово пояснялось так: «Расстегай – пирожок с открытой начинкой; другое значение – старинный распашной сарафан».

– Ну и что? Распахнулся, распустился, форменный расстегай! И потом… да нет ты, Кит, погоди!

Фрол не остался в долгу. Он сбегал в библиотеку, принес словарь Даля и с торжеством объявил:

– Видал, что у Даля сказано? «Разгильдяй и неряха», вот что такое расстегай. Один другого стоит – Алехин, Лузгин… Ну, погоди же, я их рассажу, разгильдяев!

Скрепя сердце, он привел нелюбимого Мыльникова, и тот рассадил друзей. Борис очутился между Игнатом и Илюшей, а Платон – между мной и Фролом.

Мыльников рассаживал их пренебрежительно и презрительно, как первоклассников. Он процедил сквозь зубы: «Не класс, а сборище двоечников», чем обидел весь класс.

Платон на «Камчатке» зевал на лекциях, его выручал Борис, подсказывавший так артистически, что самый придирчивый преподаватель не мог этого заметить. Теперь мне стало понятно, каким образом Платон не срезался на выпускных экзаменах в Нахимовском.

Зевающий, сонный сосед – удовольствие небольшое, Фрол то и дело приводил Платона в чувство, больно тыча в бок острием карандаша. Когда Платона вызывали, пальцы его умоляюще дергались: «Помоги, подскажи!»

Он ждал шпаргалку, а получил чернильницу, которую сунул в его руку Фрол… Платон перестал надеяться на подсказку, но на лекциях все же зевал.

Фрол из себя выходил: «Удивляюсь, как эту маячную башню еще из Нахимовского не выкинули! Весь класс мне портит».

Я напомнил:

– В Нахимовском не таких, как Платон, исправляли – вспомни Олега Авдеенко.

– Что ты мне говоришь – Авдеенко? Олегу было тринадцать лет, а этому бездельнику – восемнадцать. И он, как и все, принимал присягу, клялся быть умелым и дисциплинированным моряком. Выходит, для него эти слова ничего не значат? Исключить его из комсомола!

В своих суждениях о людях Фрол был прямолинеен.

– Ты хочешь походить на Вершинина, – убеждал я его, – а Вершинин никогда бы не сказал сразу: «выгнать его из училища». Он бы разобрался в человеке…

– Да разве Платон человек?

Нет, Фрола переспорить было невозможно! Далеко было ему до Вершинина! Вершинин ни разу не повысил ни на кого голоса, Фрол же отчитывал провинившихся обидными словами и так громко, что было слышно повсюду, у Вершинина, если он даже бывал огорчен неуспехами класса, лицо оставалось невозмутимым, по Фролу же сразу было видно, что он раздражен: глаза и уши его наливались кровью, а веснушки сливались в багровые пятна.

Я был убежден, что если наш класс даже вышел бы на первое место не только на курсе, в училище, Вершинин и глазом бы не моргнул… Фрол же при каждом успехе класса сиял и всегда готов был обнять и расцеловать товарища, поступившего, как Фрол говорил, «по-флотски». Он старался копировать походку, манеры Вершинина, его спокойную уверенность в том, что на курсе все будет в порядке; это удавалось до той поры, пока Фрол не замечал беспорядка. Ну, а тут он вскипал и становился тем Фролом Живцовым, которого я так хорошо изучил!

* * *

На вечерней поверке командир роты сказал огорченно:

– Полученную кем-либо из вас двойку я принимаю как личное оскорбление. Значит, я не сумел воспитать из вас настоящих, знающих моряков. А ведь вы комсомольцы, товарищи!

Эти слова были адресованы комсомольской организации роты и, в первую очередь, мне.

Но что я мог сделать с Платоном, если его голова была забита совсем не науками? Помогали мы ему, как могли и умели, занимались с ним, прорабатывали и стихами и прозой в ротной газете «Вымпел» – лентяй оставался лентяем, который заботился лишь об увольнении в воскресенье!

Глухов был глубоко прав: только недалекий человек, видя перед собой в классе три десятка людей, одетых в одинаковые фланелевки, может стричь их под одну гребенку. Разве похож был Платон на Игната? Игнат все вечера проводил в библиотеке, изучал историю обороны Севастополя во время последней войны, собирал материалы, делал выписки. Цель жизни была ясна для Мити Серегина, для Ростислава, Пылаева, Илюши и Фрола. С какой уверенностью говорил Зубов, что он вернется на тральщики, будет отыскивать ненайденные мины, расчищать широкие морские дороги: «Каждая выловленная мина – сотни спасенных человеческих жизней. Думаю, я специальность себе правильно подобрал». А о чем Борис думал? «Одни девчонки у него на уме!» – злился Фрол. Действительно, Борис одним из первых устремлялся на танцы. А Бубенцов? В середине зимы он вдруг одарил класс тремя двойками. А до этого учился отлично, опережал других и, глядя на него, сердце радовалось. И вот – поворот на сто восемьдесят градусов!

«Что он за человек?» – думал я, когда Фрол со свойственной ему горячностью окрестил Бубенцова «дрянью». Я не мог согласиться с Фролом. Бубенцов добровольно пришел в училище, хотя в Харькове он порядочно зарабатывал и никто не стеснял его свободу: делай, что хочешь. Он был подтянут, на нем всегда все было в исправности, нарушений формы одежды не было. На Невском на него, наверно, и девицы заглядываются. Но на сердце у него, понял я, неспокойно. Во время лекций, бывало, задумается, заглядится в окно на замерзшие крыши и не сразу откликнется на вызов преподавателя. А потом начинает плести несусветную чушь.

Опять вспомнились слова Глухова: «У каждого есть свои интересы за стенами училища». Какие интересы у Бубенцова? Куда он отправлялся по воскресеньям? В Ленинграде у него родных не было, его мать жила в Сумах, на Украине. Завел случайное знакомство? Но Вершинин и Глухов не раз предупреждали нас об опасности неосмотрительных знакомств. Значит, Бубенцов пренебрег их предупреждениями?

Я мучительно старался во всем этом разобраться. Я через три года выйду на флот, мне будут доверены люди. Смогу ли я помочь им в беде, утешить, подбодрить при неудачах, помочь подняться на ноги, если они вдруг оступятся? Сумею ли я заслужить доверие матросов, которые пойдут со мною в плавание, а может быть, в бой, и буду ли я у них пользоваться таким же авторитетом, каким пользуются Серго, Русьев, отец? Именно здесь, в училище, я должен научиться разбираться в людях, как в них разбирается Глухов…

После увольнения Бубенцов был мрачнее тучи.

Я спросил:

– Ты не здоров?

– Почему? Совершенно здоров.

– Дома у тебя все благополучно?

– А почему бы нет? Все хорошо.

– Мать пишет?

– Да, пишет.

– Какие-нибудь неприятности, Аркадий?

– Почему ты вообразил, что у меня неприятности?

– Я вижу, ты озабочен, мрачен…

– Да нет, – вздохнул он, – у меня все в порядке, Никита.

– Так ли это?

Он ничего не ответил. Так и не удался мой с ним разговор.

* * *

По совету Глухова мы поставили на комсомольском собрании вопрос о моральном облике курсанта.

Костромской принес с собой пожелтевшие листы «Красного Балтийского флота». Этот номер газеты вышел в те времена, когда никого из нас еще не было на свете! Сверстник» наших отцов занимались по 14 часов в сутки. «Холод, недоедание, неустроенное помещение… Но никогда не слышно ничьих жалоб, никогда не пропускались лекции, не видно невнимательных лиц». («Слушай, Боренька, слушай, «маячная башня» – Платон, слушай, внимательно!» – думал я.)

И газета предсказывала:

«Пролетят недели, месяцы, быть может, годы, с ученической скамьи встанут моряки, достойные своего призвания. Они перейдут к штурвалу, к машинам, на мостик командирами, пойдут в светлые залы академии – к высотам морской науки…»

Предсказание сбылось. Те, о которых упоминала газета, стали флагманами, учеными, академиками, прославленными в боях адмиралами…

Костромской говорил о благородных традициях училища, о том, что в годы гражданской войны курсанты с оружием в руках защищали родной Петроград.

Костромской вспомнил питомцев училища – героев Отечественной войны. Они не только сами умело и самоотверженно воевали – они воспитали матросов, совершавших великие подвиги.

– Вы будете тоже воспитывать их, – продолжал Костромской. – Оглянитесь на себя и спросите: могу ли я быть для матроса примером? Достаточно ли я вырос, чтобы повести его за собой? Пусть каждый спросит себя: храбр ли я, люблю ли я труд? Отношусь ли я честно к своим обязанностям? Это – основные качества нового человека. Но этого мало. Матрос не потерпит бестактного, грубого офицера; не может он уважать и офицера с узким кругозором. А у нас, к сожалению, есть товарищи, которые не стремятся стать культурными людьми. Они мало читают и мало знают, сыплют словечками, засоряющими русский язык, язык Пушкина и Толстого. А как стыдно будет тому, кто, придя на флот, не сумеет матросу посоветовать, что читать. Ведь некоторые из вас не только не знают до сих пор произведений, отмеченных Сталинскими премиями, но и забыли классиков, которых прочли в средней школе.

– Это правильно, – подтвердил Игнат.

– Времени не хватает, – сказал Борис.

– Не хватает времени? – переспросил Костромской. – А на такие разговоры о девушках, которые, честное слово, и слушать стыдно, хватает? Рекомендую прочитать «Молодую гвардию», вы увидите, какой настоящей любовью и дружбой были проникнуты взаимоотношения юношей и девушек краснодонцев… И вообще не лучше ли, чем пустой болтовней заниматься, пойти на литературный вечер, на лекцию – концертный зал рядом, за стеной класса! Политотдел училища для вас приглашает писателей, лекторов, артистов и музыкантов…

– Разве музыка – тема сегодняшнего собрания? – послышалось из угла.

– Да, если хотите, и музыка – тема сегодняшнего собрания! Бывая в Филармонии, вы видели адмиралов и генералов, академиков и ученых. Они заняты больше вас и все же выкраивают два-три часа, чтобы послушать Чайковского и Рахманинова… Кстати, вчера передавали по радио концерт по заявкам старшин и матросов. Они просили исполнить, – я нарочно записал, – Чайковского, Бородина, Грига и концерт Мендельсона для скрипки с оркестром; скажите мне откровенно, многие ли из вас, будущих офицеров, знают и любят этих замечательных композиторов? Вот Лузгин, как всегда, улыбается. Даю голову на отсечение, что он Мендельсона считает составителем математического учебника…

– Зато Лузгин не ошибется во вратаре и защите, – сказал с места Серегин.

– Футбол – хорошая вещь, но если весь круг твоих интересов заключается в футболе и радиопередаче со стадиона, значит, внутренний мир твой весьма ограничен. Спорт – полезен и нужен, когда не превращают его в самоцель… Человек должен быть всесторонне развит, параллельно всем физическим качествам должны правильно развиваться и умственные. Это говорил нам Калинин. Я лично не уважаю нелюбознательных людей. Если, приехав в город, где собрано столько сокровищ, что их не осмотришь и за год, ты знаешь лишь стадион, кино, да свое училище – ты недалекий и ограниченный человек! А ни курсант, ни, тем более, офицер флота не имеет права быть ограниченным человеком!

Доклад Костромского задел за живое. Выступали многие. Осуждали излюбленный некоторыми жаргон, грубое отношение к товарищам, к девушкам. Всем понравилось выступление Игната.

– Мы с вами, – сказал он, – должны быть образцом для матросов. За нами будут следить сотни матросских глаз. И я задаю вопрос…

– Кому? – никак не мог уняться кто-то беспокойный в углу.

– Себе: воспитанный ли я человек? Воспитанные люди уважают человеческую личность, товарищей, с которыми живут вместе. А уважаем ли мы товарищей, когда, вернувшись с берега позже других, горланим в кубрике, мешая им спать? Уважаем ли мы человеческую личность, когда, громко стуча, рассаживаемся в зале после начала концерта, мешая артистам читать или петь, а товарищам слушать?

– Бывает…

– …Мы обижаемся, – продолжал Игнат, – что студентки, приходя к нам на вечера, предпочитают нам старшекурсников. А может быть, потому и предпочитают, что хотят не только потанцевать, но и поговорить с разносторонне образованным будущим офицером флота… (Недовольный голос из угла: «Все?») Нет, не все. Воспитанные люди боятся лжи, как огня, не лгут даже в пустяках, не рисуются, не пускают пыли в глаза. Это говорил Чехов, мой любимый писатель. Я отношу эти слова в первую очередь к любителям «травли», которая часто переходит в глупую и ненужную ложь… Чехов говорил и другое: чтобы воспитаться, нужен беспрерывный, дневной и ночной труд, вечное чтение. Дорог каждый час! Возьмем Аркадия Бубенцова. Что он делает в городе? Старается расширить свой кругозор? Ничего подобного! Он предпочитает бесцельно разбазаривать свободные часы. И тебе не хватает, Аркадий, содержания, ты выпрашиваешь переводы у матери. А ведь мать воспитала тебя без отца, она имеет право и отдохнуть и рассчитывать на твою помощь. А уважаешь ли ты училище, Бубенцов? Ценишь его традиции? Заботишься ли о том, чтобы класс твой вышел на первое место? Тебе до этого дела нет! Если ты вылезаешь из двоек, то только затем, чтобы не остаться в воскресенье без берега! Тянет последнее с матери для удовлетворения своих прихотей, забывает о своем долге по отношению к товарищам, к классу, к училищу – вот вам моральный облик человека, который надеется стать офицером флота. Боюсь, что этого не случится и никогда ты, Аркадий, не войдешь к матери с кортиком, в золотых погонах!