Текст книги "В морях твои дороги"
Автор книги: Игорь Всеволожский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
ЛАГЕРЬ
Промозглым, пасмурным утром мы ехали в лагерь. Из лохматых туч накрапывал мелкий дождь. Мокрый асфальт убегал под колеса машины. За вымокшими соснами виднелось море, покрытое рябью. Море! Пусть оно тусклое, серое, пусть оно называется «Маркизовой лужей», но оно все же море… Лагерь Нахимовского училища был в горах, и воду можно было найти только в рукомойнике; мы учились гребле в шлюпке, ерзавшей по песку. Здесь же лагерь был расположен в лесу, возле старого, забытого форта. Форт, занесенный песком, смотрел на залив пустыми глазницами казематов. Это было романтично и таинственно! Не беда, что у стен форта воды по колено, и чтобы добраться до глубокого места, надо пройти по отмели целый километр!
– А что, Кит, тут, пожалуй, и подземные ходы есть? – заинтересовался Фрол. – Давай-ка, пойдем поищем…
Мы двинулись вдоль стены. Сразу за фортом были врыты в мокрый песок два надолба и валялся ком колючей заржавленной проволоки. Чуть подальше, в камышах, сохранился холмик, почти занесенный песком; на нем лежала помятая каска, и чья-то заботливая рука выложила звезду из стреляных гильз.
– Могила бойца, – сказал Ростислав Крамской, снимая свою бескозырку.
– Мичман кличет, пойдемте, друзья, – прервал молчание Игнат.
Мы пошли разгружать машины. Потом резали в лесу дерн, таскали его на носилках (ну, и тяжел же он был!), вбивали колья, натягивали брезент. К вечеру вырос лагерь.
В палатке было так холодно, что Фрол перебрался ко мне на койку. Вдвоем было тесно; отлежав один бок, Фрол командовал:
– Поворот через фордевинд!
И мы дружно переворачивались. Не предупреди он меня – я очутился бы на земле!
Согревшись, мы крепко заснули. Во сне мой катер напоролся на что-то; я отчаянно старался выплыть; тянуло вниз, все глубже, в ужасающий холод… В ушах гудело. И вдруг я проснулся голый, замерзший – Фрол натянул на себя оба одеяла! Горн возвещал подъем.
– А ну, вставай, умываться! – вскочил Фрол и побежал в трусах к речке.
После зарядки позавтракали, и начался урок тактики. Веселого мало – бегать по мокрому полю, плюхаться по команде «ложись» в сырую траву, пахнущую болотом, перебегать, снова падать с размаху в канавы, наполненные грязной водой… Но всему бывает конец, пришел конец и дождю и уроку.
К обеду из-за облаков выглянуло солнце, и жизнь опять показалась нам радостной; к тому же Боткин решил пойти с нами на шлюпке.
Под мерные взмахи весел наша шестерка вышла в залив. Мичман сидел на руле и поглядывал на нас с недоверием. Мы натерли на ладонях мозоли, но зато показали, на что способны нахимовцы.
– Ну, не мне вас гребле учить, сами любого научите, – повеселел Боткин. – Поставим-ка лучше паруса.
Под белым четырехугольником мы лавировали вдоль берега: каждый мог посидеть за рулем, сделать поворот оверштаг.
Когда возвращались к ужину, на руле сидел я. Сердце вдруг ушло в пятки – мы прошли в ужасающей близости от прибрежных камней! Фрол весь задергался. Но мичман, уверовавший в «нахимовскую жилку», мою оплошность принял за особую лихость.
Когда убрали паруса и рангоут, Фрол, отведя меня в сторонку, тихонько сказал:
– А хороши бы мы были!
– С чего ты взял?
– Ну-ну, со мной не хитри! Чуть не посадил нас на камни. Нахимовец! Скажи лучше, струсил?
– Струсил, Фролушка!
– Хотел было я у тебя руль отобрать, да позорить нахимовское сословие не хотелось!
– Спасибо, друг!
* * *
На другое утро лил дождь. Вместе с мичманом пришел капитан-лейтенант с круглым улыбающимся лицом, командир нашей роты. Его китель и новая фуражка мигом промокли.
– Займемся «наступлением», – оказал Костромской так весело, будто над нами сняло яркое солнце.
– Наступать будем, – продолжал он, – на суше, но мы – моряки и не должны забывать морских правил. «Уведомляю, – сказал Павел Степанович Нахимов перед Синопом, – что в случае встречи с неприятелем, превосходящим нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело». Степан Осипович Макаров учил: «Если встретите слабейшее судно, – нападайте, равное себе – нападайте и сильнее себя – нападайте». В дни гражданской войны наши моряки не раз вступали в неравный бой и выходили из него победителями. А примеров из последней войны я могу привести вам десятки…
Командир роты приказал Фролу отобрать людей и занять оборону.
– Напоминаю еще одно жизненное правило, – сказал он, – любое дело выполняй горячо, даже если оно тебе кажется знакомым, приевшимся.
Пока «противник» под предводительством Фрола добирался до леса, дождь прекратился и солнце зазолотило верхушки сосен.
– Бесподобно, – одобрил командир роты перемену погоды.
И вот игра началась. По траве стлался густой дым завесы; в небо со свистом уходили ракеты. Трещали холостые выстрелы. Перебежками мы добрались до рубежа атаки и, забыв, что происходит игра, с победоносным «ура» устремились на засевшего в обороне «врага». Костромской подоспел как раз вовремя, чтобы остановить рукопашную. Мы могли покалечить друг друга!
– Пылу-жару в вас много, – одобрил он, – а это неплохо!
Командир роты ушел, не забыв выправить вымокшую фуражку и оправить китель. Походка у него была четкая и веселая, на него было приятно смотреть.
Перед обедом из города приехал парикмахер. Расположившись на песке среди сосен, он надел белый халат, поставил на небольшой столик зеркало, сунул в песок табурет, защелкал машинкой и, как в парикмахерской, провозгласил: «Оч-чередь!»
– Па-прошу ваш пробор, – комическим жестом пригласил Фрол Бубенцова.
– А ты?
– Ну, нахимовцев стричь не станут.
– Безусловно, – поддержал Фрола Борис. – Мы не какие-нибудь новички. Старослужащие, пятый год служим.
Но подошел мичман и, критически оглядев «нахимовский полубокс» Фрола, приказал ему немедля остричься.
– Никаких исключений! Наголо!
Я невольно вспомнил такую же сцену в Нахимовском, когда Фрол так же требовал, чтобы стригли лишь «маменькиных сынков», «сопляков», а он, мол, Старослужащий, пришел с катеров и не намерен расставаться со своей огненной шевелюрой. Борис увял, а остриженный Бубенцов шутливо показал Фролу на табурет:
– Па-прошу ваш нахимовский полубокс!
Апеллировать было не к кому. Командир роты был в городе. Фрол возмущенно заерзал на табурете и его спас лишь сигнал на обед.
Настроение было испорчено. Фрол, всегда истреблявший по две порции супа, на этот раз отставил тарелку.
– Ты что?
– Аппетита лишился… Знаете что? – осенило его. – Махнем-ка все в лес. Командир роты приедет – во всем разберется. Никак не могу допустить, что нахимовцев обкарнают.
Борис нашел, что это остроумная мысль. Почему-то и мне показалось, что Костромской спасет мой пробор. Ростиславу тоже было жаль расставаться со своей прекрасной прической. Фрол мигом сообразил, что ему сочувствуют, и скомандовал: «А ну, все за мной!» Сломя голову, чуть не сшибая с ног девушек, разносивших обед, мы ринулись через камбуз на волю и скатились кубарем с косогора. Ух, и бежали же мы! Словно за нами гналась стая волков! Только забравшись в самую чащу, мы с трудом отдышались. Спасены!
Увы, мичман быстро настиг нас; его средство передвижения было более совершенным, чем наше: он ехал на велосипеде.
– Вы что, в младенчество впали? – укоризненно спросил Боткин. – Вот не ожидал! Такие гребцы лихие, под парусами здорово ходите, и – нате вам, отличились! Нечего сказать, хороший пример новичкам показываете! А еще нахимовцы, флотские… Старослужащие, – подчеркнул он, выразительно взглянув на Бориса. – Возвращайтесь-ка поскорее.
Он уехал, подпрыгивая на кочках. Ничего другого не оставалось, как возвратиться в лагерь. Но Фрол не унимался. Он трагически провозгласил: «Погибают мои рыжие кудри!» – «Становись!» – скомандовал он, стал впереди, снял бескозырку и запел на мотив похоронного марша: «Про-щай, мои рыжи-е ку-дри…» Дурной пример заразителен! Степенно, держа бескозырки в руках, мы шли по лесу, отпевая свои рыжие, черные, русые кудри, проборы свои и прически…
Парикмахер, давясь от смеха, делал вид, что усердно правит бритву: в душе он, наверное, думал: «Вот великовозрастные болваны!»
Мичман прочел нам нотацию и упомянул о прокуратуре и трибунале, что больно резнуло по сердцу: неужели мы зашли так далеко? Пришел и Вершинин.
– Ну, держитесь! – вздохнул Борис.
Мы сразу притихли. Дело обернулось не на шутку серьезно. Теперь ожидали всего: «фитиля», «разноса», гауптвахты и самого страшного – следствия… Я в ужасе подумал о том, что будет, если узнает отец. А мама!
Вершинин стоял перед нами спокойный, ничем не обнаруживая своего раздражения, голос его тоже был совершенно спокоен. Ну и выдержка же у человека!
– Нехорошо получилось, курсанты. Очевидно, я не сумел разъяснить вам разницу между Нахимовским и Высшим военно-морским училищем и разницу в званиях «воспитанник» и «курсант». То, что в Нахимовском могло сойти за детскую шалость, у нас именуется серьезным проступком. Я обязан вас считать взрослыми и буду требовать с вас, как с курсантов. Пусть сегодняшний случай вам послужит уроком на будущее. Приказываю остричься всем… Исполняйте.
Мы старались не смотреть друг на друга. Фрол безропотно дал остричь себя наголо, сосредоточенно глядя в пространство. Ростислав даже не пожалел о своей роскошной прическе. А я, подставив под машинку свой обреченный чуб, ругал себя в душе на чем свет стоит: вот осел, чуть было не совершил тяжкого проступка из-за дурацкого пробора!
* * *
Мы занимались строевой подготовкой и инженерной; копали окопы – для себя, пулеметчика, наблюдателя. На стрельбище всегда выставляли дозорных. Однажды Платон Лузгин чуть не подставил свою буйную голову вместо мишени. Хорошо, заметали вовремя – и Платон отделался только испугом.
На одной из вечерних поверок командир роты объявил, что назначает Фрола старшиной роты.
– На время лагерного сбора, – пояснил Костромской. – В училище старшиной роты по положению будет курсант старшего курса.
– Разрешите обратиться, – сказал Фрол, смущенно выслушав Костромского.
– Я слушаю вас, Живцов.
– Вы, очевидно, не в курсе дела, товарищ капитан-лейтенант. Это я был инициатором отказа от стрижки.
– Знаю. – Костромскому, очевидно, понравилось откровенное признание Фрола. – Ну, что ж? Я надеюсь, вы осознали вашу ошибку и будете строгим и требовательным к другим и не менее требовательным и строгим к себе, не так ли, Живцов?
Фрол решил оправдать доверие. Он нас «гонял» по утрам до седьмого пота, подтягивал роту, не давая спуску ни нахимовцам, ни «гражданским», не разрешая засиживаться, когда пора было спать, и следя за тем, чтобы все были на месте. И все же произошел неприятный казус: три новичка – Бубенцов, Кузин и Волков – удрали по ягоды в лес и пропадали до самого ужина. Они даже не понимали, что совершили.
На них наложили взыскание. Но этим дело не кончилось. На комсомольском собрании провинившиеся позеленели от страха, когда Фрол решительно и жестко потребовал:
– Исключить!
Многие были с Фролом согласны. Но за новичков вступился Серегин. Он напомнил, что недавно Фрол сам убегал в лес от стрижки.
– Живцова не исключили? А он старослужащий. Товарищи пришли из десятилетки и устав знают плохо. Они обязаны изучить его в лагере. Товарищи совершили тяжелый проступок, – продолжал Митя, – но было время, когда и Живцов не знал флотских порядков. Его обучали старшие моряки. Так почему же ты не поможешь, Живцов, своим новым товарищам? И кто, как не комсомол, должен воспитывать новичков, поскорее приблизить их к флоту?
– Серегин правильно говорит, – послышались голоса.
Пылаев оказал, что позорное бегство от стрижки не делает чести нахимовцам и Живцову следует крепко подумать о том, что он был предводителем нарушителей дисциплины. К Пылаеву присоединился и Зубов. Он поставил знак равенства между проступком нахимовцев и необдуманной выходкой новичков.
– Комсомол, – сказал он, – должен воспитывать новичков – это ясно. Но старослужащие комсомольцы должны быть примером для остальных. А этого нельзя оказать о Живцове. Хорош пример новичкам!
Я тоже выступил:
– Серегин, Пылаев и Зубов правы: мы, нахимовцы, недавно совершили безобразный поступок. Никто из нас не может отговориться тем, что не знает устава. Нам по восемнадцать лет, но мы вели себя, как двенадцатилетние мальчишки. Начальник курса мог нас списать из училища. Предлагаю Волкову, Бубенцову и Кузину поставить на вид, тем более, что они уже получили взыскание. И постараемся, чтобы они с нашей помощью стали как можно скорее настоящими моряками!
Меня поддержали Юра, Игнат, не участвовавшие в нашем побеге, и Ростислав, признавший, что он поступил необдуманно, глупо. Командир роты сказал, что он считает дисциплинарное взыскание для первого раза достаточным. Глухов добавил:
– Мне кажется, товарищи после сегодняшнего разговора одумаются.
Самоотлучники облегченно вздохнули.
– Ты что же? – спросил меня после собрания Фрол. – Против товарища пошел?
– Ты был нынче неправ, Фрол.
– Неправ, неправ! Тоже мне борец за правду нашелся!
Фрол серчал и со мной не разговаривал. Я огорчался не очень. Я был уверен в своей правоте. Через несколько дней Фрол свой «обет молчания» нарушил.
– Кит, а ведь завтра у нас в Нахимовском – большой сбор…
– Да. Парад. Начальник поздравит с началом учебного года…
– Давай пошлем поздравление от первых нахимовцев! Его прочтут перед строем!
– Телеграмму?
– Молнию. Собирай скорей наших!
Мы разыскали Илюшу и Юру. Они горячо одобрили нашу идею.
Достали бумаги, я сел за столик. Каждый стал подсказывать то, что хотел передать нашим бывшим воспитателям и младшим товарищам.
– Ты только казенных слов не пиши, – говорил Илико. – Пиши от самого сердца.
Переписывали несколько раз. Наконец, телеграмму признали достойной отправки.
Фрол выпросил у мичмана велосипед, торжественно обещав Боткину, что поедет весьма осторожно и вернет машину в полной сохранности. Он уехал на почту.
«Интересно знать, – думалось мне, – кто завтра сядет за нашу парту?.. Кто спит на наших койках, сидит на наших местах за столом?.. И вспоминают ли нас в Нахимовском?»
* * *
Из-за настольной лампы с зеленым абажуром смотрели на меня серые глаза, доброжелательно, по-отечески.
Меня избрали секретарем комсомольской организации класса. Легко ли было мне согласиться? «Справишься!» – убеждали товарищи. И вот теперь я услышал от Глухова: «Я убежден, что вы справитесь».
– А за то, что раздумывали, – сказал он, – хвалю. Знавал я таких, что тотчас же соглашались, а потом, почитая себя чем-то вроде начальства, начинали командовать, хотя вряд ли имели на это моральное право. Ну, что ж, молодости свойственно ошибаться. На то мы, старшие, и существуем, чтобы выправлять ваши ошибки.
Он раскурил трубку.
– Старшина – ваш друг?
– Еще с Черноморского флота.
– Это облегчает задачу. Комсомольская организация класса должна помогать старшине бороться за дисциплину, за успеваемость, за сохранение боевых традиций училища.
– Живцов самолюбив, горд и вспыльчив, – напомнил я.
– Да, и пока он показал себя не с лучшей стороны, – сказал Глухов. – Но, я думаю, он образумится. А вы поддерживайте авторитет старшины со всем тактом, на какой вы способны, и предостерегайте Живцова от необдуманных поступков. Знаю, что это нелегко при живцовском характере. Но класс его, кажется, любит…
– Да, класс знает о его военных заслугах.
– Задача комсомола – помогать нам воспитывать класс. Присматривайтесь получше к тем, кто видит впереди не только внешний блеск и не только красивую форму. Служба флотская тяжела, но приносит огромное удовлетворение. По себе знаю…
Он улыбнулся такой хорошей улыбкой, что мне стало ясно: передо мной человек, который будет моим руководителем и старшим другом.
– Мне думается, что Булатов, Крамской, Поприкашвили всегда вас поддержат и помогут справиться с разболтанными людьми, вроде Лузгина. Обратите внимание на таких «нефлотских» людей, как скажем, Серегин или Бубенцов: они могли пойти в электротехнический, политехнический, экономический институт. А вот пошли к нам, где труднее, – пошли потому, что любят свой флот. Похвально это? Да. Мы должны им помочь поскорее освоиться с флотским порядком, стараться, чтобы они почувствовали себя на одной ноге с вами, флотскими.
– Живцов говорит, что им не хватает флотского воспитания.
– Опять Живцов! Для вас, я вижу, он авторитет, да? – улыбнулся Глухов. – А что, по-вашему, флотское воспитание? Нас партия учит любить свою Родину, с радостью отдать за нее жизнь. Партия воспитала героев «молодой гвардии», героев солдат, офицеров; она воспитала матросов, которым поставлен под Севастополем памятник с матросской же эпитафией:
Бессмертны воины, погибшие в сраженьях
Вот здесь, у севастопольских высот.
Их имена Отчизна вознесет,
Их подвиги запомнят поколенья…
…Партия воспитала матросов с эсминца «Ловкий», которым командовал ваш командир роты. Не щадя своей жизни, они боролись за спасение погибавшего корабля. Котельному машинисту Пылаеву, раненному в руку и в голову, предложили покинуть эсминец. Он ответил: «Я строил этот корабль и не сойду с него. Добуксируют – будем жить, а нет – погибну с кораблем вместе». И пошел в котельное отделение, к помпе, откачивать воду.
– Наш Пылаев?
– Да, наш. Вот это и есть, Рындин, «флотское воспитание».
Глухов разжег потухшую трубку.
– Я не обещаю, что вам будет легко. Только недалекий человек может вообразить, видя перед собой в строю или в классе три десятка людей, одетых в одинаковые форменки, что и мыслят они одинаково и стричь можно их под одну гребенку. У каждого есть семья, есть свои интересы за стенами училища, свои горести и заботы, которые могут влиять на дисциплинированность и успеваемость. Плох тот руководитель, кто не старается заглянуть в душу и сердце каждому из своих подчиненных, узнать, что творится в его душе и почему неровно колотится его сердце. И не административное воздействие помогает воспитателю, а чаще всего его собственный такт и чуткость…
– Вы – будущий офицер, всю жизнь будете отвечать за доверенных вам людей, – продолжал Глухов. – Поэтому твердо запомните: воспитывая других, вы должны быть для них примером. Малейшая оплошность с вашей стороны может подорвать к вам доверие. Вы не забыли этой нелепой истории со стрижкой?
Нет, я не забыл ее!
– Если вам будет трудно, почувствуете, что вам нужна помощь, идите прямо ко мне.
Мне не хотелось уходить от этого человека, который по-отечески обещал мне помочь. Но ведь я у него не один: целый курс, сотни людей…
– Разрешите быть свободным?
Глухов поднялся из-за стола и протянул мне руку.
* * *
Врачи, проводившие в лагере медицинский осмотр, категорически заявили, что Юра не годен к строевой службе. Это было для Юры жестоким ударом. Его заветной мечтой было стать офицером флота.
Заболевание началось давно, определили врачи, очевидно, еще в Севастополе, когда он ходил в ночные разведки. Однажды воздушной волной его сбило с ног, бросило на острые камни. С болезнью сердца на корабле служить не рекомендуется. Юре придется расстаться с флотом.
Нет, жизнь не так проста и легка, как это кажется в восемнадцать лет! Почему врачи не могли сказать:
«Вы хотите стать моряком? Что ж, отлично! У вас шалит сердце? В вашем возрасте это недопустимо. А вот мы вами, юный моряк, займемся, отремонтируем на совесть – и гуляйте себе по морям!»
Не могли сказать…
Как помочь товарищу? Чем? Словами утешения? Чепуха! Если бы мне сказали: «Ты не можешь быть моряком», разве я бы стал слушать чьи-либо утешения? Я бы был безутешен. Что я Юре скажу? Что он может выбрать гражданскую специальность? Ничего не придумав, я пошел к Глухову. Волнуясь, я рассказал ему, в каком отчаянии Юра.
– Я хорошо понимаю и вас и его, – сказал Глухов. – Он имеет призвание к флотской службе, хочет быть моряком, и ему тяжело расставаться с флотом. Тем более, что он блестяще окончил Нахимовское. Вы знаете, – продолжал Глухов, – я кое-что придумал. Попросите Девяткина зайти ко мне завтра утром.
– Значит, есть выход, товарищ капитан второго ранга? – воскликнул я радостно.
– Да. Мой совет ему – поступить на кораблестроительный факультет.
– А примут?
– А уж об этом мы позаботимся, – улыбнулся Глухов. – А вы в свою очередь постарайтесь убедить друга, что, строя корабли, он всю жизнь будет близок к флоту. Читали воспоминания Крылова?
– Еще бы!
Кто из нас не прочел с увлечением книгу старейшего русского кораблестроителя? Он был моряком, но на берегу провел большую часть своей долголетней жизни, которой может позавидовать каждый.
– И о Бубнове слышали?
– Как же!
Бубнов тоже был знаменитым строителем кораблей.
На другой день Юра долго беседовал с Глуховым. Я призвал на помощь товарищей. И вечером, сидя у старого форта и глядя на мелкое, все в черных валунах море, мы расписывали самыми яркими красками Юре его будущее.
– Корабли строить, – говорил Илико, – прекрасная вещь!
– Ты подумай, – убеждал Фрол, – настроишь ты кораблей-красавцев, любо-дорого будет на них посмотреть! И мы с Никитой, с Игнатом и с Ростиславом будем плавать на твоих… ты подумай, на твоих кораблях! У тебя светлая голова, ты башковитый парень и настроишь ты их немало!
– Да и сам поплаваешь вволю! – подхватил я.
– А ты знаешь, Юра, – говорил Ростислав, – отец мой плавал всю жизнь. Но вот война кончилась, и ему приказали командовать разрушенным портом Далеким. Отцу это было совсем не по сердцу. Он никогда бы не променял каюту на корабле на береговой кабинет. Но приказ есть приказ – и отец покорился. Порт Далекий лежал весь в развалинах; все сожгли и взорвали гитлеровцы – я приезжал к отцу из Нахимовского, видел своими глазами. Кроме моряков, никого не было. А на другой год приехал – уже было много людей, они строили город. В этом году опять к отцу ездил – в Далеком уже есть театр и судоремонтный завод, в порту стоят корабли, и целые улицы новыми домами застроены. Отец мог бы теперь уйти из Далекого и командовать соединением катеров или крейсером, а не хочет, пока не достроит… Ты знаешь, Юра? Служить флоту можно и на фортах, и на береговых батареях, и на заводе, строя новые корабли…
– А, пожалуй, вы, братцы, правы, – сказал Юра, повеселев. – Ведь я буду все же на флоте! Сегодня же пойду, скажу Глухову, что согласен.
– Иди, не раздумывай! Ура кораблестроителю! – заорал Фрол.
Юра ушел, а мы долго сидели, глядя на море. Совсем стемнело. Море глухо плескалось у подножия старого форта.
– Ленинград белофинны отсюда обстреливали? – спросил Фрол.
– Да, мы находимся как раз за старой границей, – сказал Ростислав.
– Гады какие! Это они, может, и трамвай тот разгрохали! (Фрол не мог забыть разбитый трамвай, стоявший в музее; в этом трамвае погибли все пассажиры.) А как ты думаешь, Кит, когда судили военных преступников, в зал суда принесли тот обломок трамвая и дневник той девочки, у которой вся семья умерла от голода? Ведь вот что я думаю. Сейчас эта девочка училась бы в институте, как Стэлла, и стала бы инженером, врачом или агрономом. Нет, я бы им не простил! Мне думается, – продолжал он, – надо написать книгу, в которой все описать: и про трамвай, и про девочку, и про голод, и про все остальное. И перевести эту книгу на все языки и разослать всем народам. А в конце книги поместить фотографии военных преступников, висящих на виселицах, и чтобы надпись была:
«Так случится со всеми, кто осмелится снова стрелять по нашим городам или морить людей голодом».
В темноте запахло водорослями и мокрым песком. Далеко за мысом небо вдруг осветилось.
– Пожар? – спросил Фрол.
Ростислав отозвался:
– Нет. Огни Ленинграда.
Горн в потемневшем лесу звал нас на поверку.
* * *
Строевую подготовку закончили, вернулись в училище. Проводили Юру: его, как отличника, быстро приняли на кораблестроительный факультет. Мы подарили ему множество, по нашему мнению, необходимых вещей: записные книжки, бумажник, портсигар, все книги о кораблестроении и кораблестроителях, которые только нашли в магазине «Военная книга» на Невском. Прощание было душевным и дружеским. Юра обещал часто нас навещать. В нашем училище одним нахимовцем стало меньше.
