Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Глава четвертая
МАМА

Перед Первым мая адмирал вызвал Фрола.

– Вы, надеюсь, поняли, – спросил он, – почему вы так строго наказаны?

– Понял, товарищ адмирал. Я же флотский, и с меня вдвойне спрашивается.

– И вы – комсомолец, Живцов. Значит, с вас втройне спрашивается.

– Так точно! – согласился Фрол с адмиралом.

– Вы будущий офицер, Живцов, и вам будут доверены люди, которые захотят брать с вас пример. Я думаю, случившееся с вами послужит вам уроком.

– Так точно, товарищ адмирал, на всю жизнь!

– Я не запишу взыскания в ваше личное дело. Срок вашего наказания еще не истек, но разрешаю вам надеть ленточку и погоны. Ведь завтра у нас первомайский вечер…

Фрол пришел от адмирала растроганный. Вечером ему перед строем возвратили погоны. Он сжал их в руке и пришил сразу после поверки.

Вечер удался на славу. Зал был переполнен. В первом ряду сидели адмирал, командиры рот, воспитатели и преподаватели. Хор стройно спел «Раскинулось море широко». Малыши читали стихи. Вова Бунчиков всех насмешил «нанайской борьбой», и адмирал хлопал ему больше всех. Авдеенко сыграл «Вечер на рейде», а Юра исполнил на рояле маленькую веселую пьеску. Поприкашвили плясал «хоруми» в грузинском костюме. Гордеенко изображал то побитых фрицев, то посетителя зоопарка, разговаривающего с тигром, то человека, нарвавшегося в чужом дворе на собаку, то весь наш класс, отвечающий невыученный урок.

Адмирал сказал, что он всячески будет поощрять развитие наших талантов. А командир роты объявил, что послезавтра старший класс поедет на экскурсию в Гори.

Мы легли спать довольные и счастливые.

На другой день я был помощником дежурного по училищу – Кудряшова. После обеда я в дежурке рисовал корабли. Задребезжал звонок – часовой вызывал к подъезду. Подтянув ремень и чуть сдвинув на ухо бескозырку, как это требовалось училищным шиком, я неторопливо, стараясь шагать с достоинством, спустился к посетителю по широкому трапу. Возле часового стояла… мама!

– Разрешите мне повидаться… – начала она, обращаясь ко мне в полутьме. – Никиток! – узнала она меня. – Никиток, родной!

– Мама, – сказал я, удерживаясь, чтобы не кинуться к ней на шею, – я дежурю. Я попрошу разрешения – тебя впустят, меня подменят… ну и… тогда… мама моя, моя мамочка! – повторял я вполголоса и смотрел в ее похорошевшее от загара лицо, в ее синие глаза, глядевшие на меня в полусумраке училищного подъезда с такой любовью и нежностью… – Я сейчас, сию минуту!

С трудом сдерживаясь, чтобы не ринуться по трапу бегом, я поднялся в дежурную комнату. Кудряшов, насвистывая что-то очень веселое, рассматривал мои рисунки.

– Да вы, оказывается, настоящий художник, Рындин! – сказал он. – Вчера – декорация, а сегодня, гляди, – корабли.

– Товарищ старший лейтенант, – начал я докладывать, – просит разрешения повидаться с сыном… моя мама приехала!.. Что мне делать?

– Как «что делать»? Встречать, да встречать получше! Я освобождаю вас на два часа, воспитанник Рындин. Идите скорее к вашей маме и пригласите ее… пригласите в приемную. Возьмите ключ. Вам никто не помешает наговориться вдоволь. Давно не виделись?

– Целых полгода!

– Вы свободны. Идите!

Через несколько минут мы сидели с мамой в приемной. За широкими окнами желтел майский закат.

В раскрытое окно, словно приветствуя маму, карагач протянул зеленые ветви, – и тут уж я, удостоверившись, что дверь плотно прикрыта, покрыл поцелуями ее щеки и руки. Я уткнулся головой в ее колени, а она сетовала, что меня остригли так коротко, говорила, что я очень вырос и стал похож на отца. А я спешил рассказать обо всем – о том, что мы едем в Гори, что я комсомолец и мы летом поедем на флот. Я так много должен был рассказать ей, что хватило бы на неделю, но мама сообщила, что сегодня вечером уезжает. Завтра уходит корабль в Геленджик…

– В Геленджик? Ты в Геленджик едешь?

– Да, с библиотекой.

– Но ведь это так далеко, под Новороссийском! Мама! Мамочка!..

– Ну, милый, ну, успокойся… Ну, что ты! – гладила мама мой ершик. – Ты знаешь, я навестила Мираба и Стэллу. Они удивляются, что ты не приходишь. Там была Антонина…

– Ты знаешь?.. Когда папа вернется, возьмем ее к нам.

– Когда папа вернется… – повторила мама, взяв мою голову в руки. Она вздохнула и едва слышно сказала: – Нет, Никиток, наш папа больше никогда не вернется…

Мы долго сидели обнявшись и плакали. Потом она встала, подошла к окну, сорвала с карагача листок: он, подхваченный ветром, стал, кружась, опускаться вниз, подобно зеленой бабочке.

– Я хотела бы повидать твоих друзей. – Лицо ее, когда она обернулась, было почти спокойно. – Фрола и другого твоего друга. Его Юрой зовут?

– Я схожу, позову их.

Через несколько минут Фрол и Юра здоровались с мамой, и она, пожав им руки, стала расспрашивать об училище. Они рассказали ей обо всем, рассказали о вечере и моих декорациях.

– Жаль, не попала я на ваш вечер!..

Когда мама собралась уходить, Юра тихонько толкнул локтем Фрола, и они деликатно оставили нас вдвоем.

– Ну, Никиток, до свиданья. Учись как можно лучше, родной, и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком… Ты проводишь, меня?

Мама вынула из сумочки деньги.

– Это тебе, Никиток. Пригодятся.

– Не надо, мама. У меня все есть.

– Возьми, возьми, пойдете в театр, угостишь товарищей.

И она сунула мне деньги в карман.

– Ну, Никиток, учись, расти и помни: папа всегда хотел, чтобы ты стал моряком.

– Да… он и мне написал об этом…

– Написал? Тебе?

Я протянул маме письмо. Она прочла его, с трудом удержалась, чтобы опять не заплакать, спросила:

– Ты меня проводишь, сынок?

«Она уходит! – подумал я. – Уезжает. Надолго. В Геленджик. Так далеко!»

Я снова бросился к ней:

– Мама! Мамочка!

– Не надо больше, сынок! Не надо, – сказала она, глотая слезы. – Пойдем лучше.

Она пошла впереди, я – за ней, и я не знал, когда еще увижу ее.

«Как незаметно прошли два часа!» – думал я, спускаясь по трапу.

Тяжелая дверь подъезда захлопнулась, я вернулся в дежурную комнату и доложил, что «воспитанник Рындин явился».

– Молодец! – похвалил Кудряшов. – Аккуратен. Хвалю… Что, приятно, когда приезжает мама? – И он тут же добавил: – Моя старушка тоже ко мне в училище из Орла приезжала. Как сейчас помню: вызывают в приемную, а она сидит на кончике стула, маленькая, седая, и ждет… Как увидела меня, охнула да как кинется ко мне…

Вечером Юра спросил, когда мама придет еще раз. Я сказал, что не скоро, она уезжает.

– В Геленджик? – переспросил Юра. – Мы там жили на даче. В море купались, музыку слушали, на велосипедах катались. У нас сад какой был – со сливами! И мама моя…

Фрол с верхней койки сказал приглушенным голосом:

– Потише о мамах, ребята! – И он кивнул на сидевшего у стола старшину.

Глава пятая
ГОРИ

На другой день мы утренним поездом ехали в Гори. Все вокруг зеленело, цвело; все бы по ярко-розовым, желтым. Кура несла к морю мутные волны, горы были затянуты синей дымкой. То тут, то там паслись овцы; буйволы пили мутную воду; козы легко перепрыгивали с камня на камень. Мальчишки выбегали навстречу и что-то кричали. Мы махали им бескозырками. Поезд несколько раз останавливался на маленьких станциях. Электровоз гудел и одним рывком стягивал состав с места. Поприкашвили знал каждую станцию по этой дороге, Гори, Хашури, свой родной Зестафони. Илико показал на высокие скалы, в которых темнели отверстия:

– Смотрите, ребята: это пещерный город Уплис-Цихе. Ух, тут когда-то жило много людей!

– В горе? – удивился Фрол.

– В горе. Там были базары и спальни, духаны и церкви.

– Но к чему же жить под землей, когда и на земле много места? – недоумевал Фрол.

– Как «к чему»? А враги? Они с гор, бывало, придут, всех перережут или уведут.

– Зачем?

– В плен! Так вот, лишь увидят врагов, бывало, все входы мигом задраят. Попробуй, возьми!

– Так это было давно? – протянул Фрол. – Когда бомб и артиллерии не было?

– Ну, ясно, давно. Мой дед говорит: Уплис-Цихе – тысяча лет.

Поезд подошел к Гори. По длинному мосту через Куру буйволы тащили неуклюжие арбы; рядом шагали погонщики в войлочных шляпах. Сердито гудя, их обгоняли грузовики, горбатые, как верблюды, от вздувшегося брезента. Прошла рота бойцов с шинелями в скатку. Несколько осликов несли груженые корзины. Подминая асфальт, проскрежетал тяжелый оливковый танк. Фаэтон, запряженный парой серых в яблоках лошадей, вздымая пыль, обгонял нас. Прошла еще одна рота; окосив веселые глаза, бойцы поглядывали на нас из-под зеленых касок. На низком грузовике с прицепом колыхался, как надутый пузырь, серебристый «слоник» – аэростат заграждения. На широком плацу под платанами бойцы кололи штыками чучела.

– Почему тут так много военных? – опросил я Кудряшова.

– В Гори формируются части для фронта. Отсюда они пойдут прямо в бой.

– Прямо в бой?

– Да. С Кавказа они пойдут на Берлин! Кудряшов сказал это с нескрываемой завистью. Они будут бить фашистов, а он, командир «морского охотника», должен нас водить на экскурсии!..

Кудряшов все тут знал, и его знали многие. Он оказал, что его товарищ по флоту, командир «морского охотника», родился здесь, в Гори, и он бывал у него в гостях. И Кудряшов зашел в один из белых, стоявших в палисаднике домиков и привел горийокого старожила; это был дед его друга. Седой, как лунь, но крепкий старик – его звали Давидом Касрадзе – пошел с нами. Он рассказал, что с гор текут к Гори пять рек – главные из них – Кура и Лиахва, показал двухэтажное здание, возле которого выстроились шеренгой тополя – здесь было когда-то духовное училище, в котором учился маленький Сосо Джугашвили – Сталин. В нем учился и старый Давид.

Улица, по которой мы шли, упиралась в желтый утес, словно обрубленный по краям. На самой вершине утеса возвышались круглые темные башни. Они были разрушены.

– Это Горие-Цихе, горийокая крепость, – пояснил нам Каерадзе. – Там мы в детстве играли в Арсена.

– А что это за «Арсен»? – заинтересовался Фрол.

– Арсен? О-о!

Старик поднял палец:

 
Он защитой был народу.
Благороден был и честен,
И за это он прославлен
И любим в родном краю…
 

И великая честь была в игре стать Арсеном, ее добивался каждый из нас…

Мы шли по улице, среди домов с двускатными крышами.

Дошли до одноэтажного дома с мраморными колоннами. Это был необыкновенный дом: одни колонны и крыша, без стен. Но под ним, словно под навесом, стоял другой домик – кирпичный, старый, со срезанной, косой крышей, с открытой галерейкой вокруг. Здесь родился Сталин.

Во дворе стояли обогнавшие нас бойцы. Молодой офицер поднялся на галерейку.

– Завтра мы уходим на фронт, – сказал он – Поклянемся, что ни один из нас не посрамит ни Родины своей, ни чести!

Опустившись на колено и приподняв край алого знамени, офицер поцеловал его.

– Клянемся, – продолжал он проникновенно, – что мы будем драться смело, умело, уверенно, по-гвардейски, до последнего вздоха. И клянемся, мы вернемся с победой!

– Вернемся с победой! – подтвердили бойцы.

– Вернемся с победой! – повторило эхо на желтом утесе.

Построившись, солдаты запели и пошли по залитой асфальтом улице. Долго была слышна их песня.

Мы вошли в домик. Тут была одна комната, очень бедная, чистая; казалось, хозяева только что вышли и скоро вернутся. На комоде стояли ярко начищенный самовар, керосиновая лампа, в углу – большой сундук, покрытый тонкой тканью с рисунками, и тахта, прикрытая ковром. На стене висел портрет чернобрового, коротко остриженного мальчика. Рядом с портретом, в рамке под стеклом, я увидел аттестат Горийского духовного училища – аттестат, отметкам которого мог позавидовать каждый: по всем предметам и поведению были выведены пятерки.

«Да, – подумал я, – ему тяжело жилось, и все же он учился отлично. Значит, для него не существовало слов «не могу». Не существовало слов «не могу» и тогда, когда он бежал из ссылки и когда царская полиция охотилась за ним повсюду. А почему мы, когда на завтра задано что-нибудь трудное, говорим: «О, это выучить я не могу»? Ведь солдаты и офицер, которые ушли сегодня на фронт, никогда не сказали бы: «Не могу». «Дойдем до Берлина! – обещали они. – Дойдем и вернемся с победой!» А мы? Разве мы не можем оказать: «Все преодолеем, все трудности, но окончим на «отлично»?..»

Я думал об этом, пока мы осматривал» музей, думал, когда шли по узким улочкам, забрались на утес, в старую крепость.

«Завидуйте, я гражданин Советского Союза!» – вспомнил я слова Маяковского, когда смотрел с крепостной стены на далекие, покрытые снегом горы, на серебристые полосы рек, сады и селения. «Это все моя Родина, – думал я: – горы, реки, долины, сады… Моя Родина и дальше – там, за горами, до самого Ленинграда, и вон там, за другим хребтом, до самого Тихого океана…»

Когда мы возвращались на вокзал, из большой белой школы гурьбой высыпали ребята. Нас окружили. Кто-то спросил, бывали ли мы в Севастополе. Илико показал на Вову:

– Севастополь – его родной город.

Бунчикова стали спрашивать, сильно ли был разрушен Севастополь до того, как его захватили гитлеровцы.

– У нас есть письмо из подземной школы, – сообщил нам школьник, которого звали Арчиллом. – Хотите посмотреть?

Мы вошли в школу, и нам показали письмо на стене, в рамке: севастопольские ребята писали, что учатся под землей, и хотя город бомбят, они все же получают пятерки.

– Ты знаешь эту школу? – спрашивали Бунчикова. – Она действительно под землей?

– Да, когда школу разбомбили, мы стали учиться под землей, в пещере.

– Мы получили письмо в сорок первом году, – рассказывал Арчилл, – и обещали, что не отстанем от севастопольцев. Мы послали им наши отметки. Но они, я боюсь, их не получили.

В сумерках школьники провожали нас на вокзал. Мы шли шумной толпой по улицам. Горийцы приглашали приехать осенью, когда поспеют яблоки.

Подошел поезд, и мы расстались.

В поезде Авдеенко вдруг спросил:

– В Севастополе под землей учились?

– Ты же сам слышал.

– И во время бомбежки?

Он задумался и отвернулся к окну.

Глава шестая
КАК МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ

После поездки в Гори не я один задумывался над тем, каков я есть и каким я должен быть на самом деле. Задумывались и другие. Бойцы поклялись, что будут воевать смело, умело, уверенно. А мы? Разве мы не бойцы? Мы носим матросскую форму. На наших бескозырках – матросские ленточки. Матросы высаживались на Малую землю. Им было нелегко. Еду и патроны им подвозили морем. С трех сторон были гитлеровцы. Враги старались сбросить их в море. И все же куниковцы держались. «Почему же мы не можем завоевать и удержать за собой первое место в училище?» – спросил как-то нас Кудряшов.

Командир роты Сурков обучал нас стрельбе из винтовки. Кудряшов каждый день занимался с нами гимнастикой, и если первое время мы натирали себе на руках мозоли, безуспешно пробуя влезть на полированную, скользкую мачту, или повисали мешком на кожаной «кобыле», пытаясь ее перепрыгнуть, то теперь многие стали ловкими и цепкими и мгновенно взбирались на мачту, легко перемахивали через «кобылу» и на руках подтягивались на трапы до самого потолка.

– Кто хочет заниматься боксом? – спросил однажды Протасов.

Конечно, вызвались все. Старшина повел нас в спортивный зал и с гордостью показал несколько пар толстокожих перчаток, лежавших на подоконнике.

Я видел бокс только в кино. Протасов рассказал, что занимался боксом еще до флота, а от своего эсминца «Отчаянный» участвовал в соревнованиях флота.

И он терпеливо принялся обучать нас приемам. Фрол петушился, наскакивал на Протасова и барабанил перчатками по его «репкой, словно налитой свинцом, груди. Старшина показывал, как надо обороняться: руки и локти его прикрывали голову, грудь и живот, и когда я наскакивал на него в азарте, я повсюду встречал препятствие, как будто у старшины было десять рук. Потом наступал Протасов, и как я ни выставлял вперед руки и локти, его меткие короткие удары настигали меня везде. И я чувствовал, что если бы старшина ударил хоть один раз в полную силу, я бы свалился с ног.

Однажды вечером, когда окна были раскрыты и терпкий запах тополей наполнял классы, я мечтал:

«Летом поеду на флот… А вдруг попаду на катера? Капитан первого ранга спросит: «Ну как, не посрамил нашего соединения, Рындин?» Я покажу отметки. «Молодец! – похвалит он. – Ты можешь сегодня же выйти в море». И вот я выхожу в море. Управлять катером нелегко, но вскоре я привыкаю и управляю не хуже Фрола. Мы мчимся в порт, занятый врагом. Перед нами – цепочка бонов. Катер делает рывок. «Торпеды, товсь!» Торпеды скользят к фашистскому кораблю. «Лево руля!» Позади взрыв. Попали! Огромная волна чуть не сшибает с ног. Снаряды падают с обоих бортов. «Вилка!» Я не теряюсь и вывожу катер из «вилки». Самолеты пикируют; бомбы воют. Я привожу катер в базу, докладываю капитану первого ранга, что задание выполнено. «Вот ты и получил боевое крещение! – говорит капитан первого ранга. – Ты такой же моряк, как и твой отец». И пожимает мне руку…

А дальше?

Нахимовское окончено. Я еду в высшее военно-морское училище. Мама живет в Ленинграде. По воскресеньям – я дома. Я изучаю высшую математику, астрономию. Товарищи приходят ко мне» заниматься. Училище окончено – и с какой радостью я прикрепляю к кителю золотые погоны! Я получаю кортик. Настоящий кортик! Мама плачет: ведь я уезжаю. «Не плачь, ты же знаешь: дом моряка в море», – говорю я словами отца… Я снова на катерах. Капитан первого ранга постарел и стал адмиралом. «Хорошо, что ты прибыл именно к нам. Слышал? Война». – «С кем?» – «С теми, кто хочет поработить нашу Родину». Мне дают катер. Я с радостью иду в бой!

Тут вошел командир роты и сообщил, что мы скоро выедем в лагерь. Отличники поедут на флот во второй половине лета.

* * *

Радио объявило, что нашими войсками освобожден Севастополь. Фрол ходил именинником, его и Бунчикова все поздравляли.

Юра вспоминал:

– До войны отец меня всегда брал с собой в Севастополь. От вокзала бегали в город маленькие открытые трамвайчики, и так весело было на них ехать! Они звенели, как колокольчики… И в городе было больше лестниц, чем улиц. Бежишь наверх и считаешь ступеньки. Отец, бывало, уйдет по делам, а я иду на Приморский бульвар смотреть, как уходят корабли в море. Я все корабли знал: вот пошла «Червона Украина», вот «Красный Кавказ» снялся с бочки… Когда корабли уходили, я бежал на базар. Сколько было там рыбы! Рыба-игла, например, узкая, длинная, и зеленый хребет просвечивает. А потом еще камбала – плоская, широкая, как лепешка. И мидии – это такие моллюски в раковинах. Их варят с рисом и едят. А яблок, винограда, груш! Нагуляешься за день – и опять на бульвар. Корабли возвращаются. На верхних палубах выстраиваются команды. А вечера темные, и вдруг бухта засветится словно огоньками на елке – зелеными, красными, белыми… А на улицах – моряки, все в белом… Теперь там – одни развалины…

– Одни развалины, – подтвердил Бунчиков. – Но он снова наш, Севастополь!

Да! В Севастополе снова наши, и Севастополь наш, и снова нашими стали его голубые бухты! И, наверное, одними из первых ворвались в бухту катера нашего с Фролом соединения! «Был бы жив отец, – думал я вечером, слушая салют, – и дядя Серго – и они были бы в Севастополе!»

Кудряшов и Николай Николаевич Сурков целый вечер рассказывали, как дрались севастопольцы с гитлеровцами; они горевали, что бомбы разрушили знаменитый Дом флота, изрыли воронками Приморский бульвар.

– Но теперь снова все восстановят, – говорил Сурков. – И Севастополь станет красивейшим городом, гордостью флота!

* * *

Дни шли за днями. Однажды Протасов приказал:

– Рындин, немедленно к адмиралу!

– Зачем он тебя вызывает? – обеспокоился Фрол. – Ты что-нибудь натворил? Держись, Кит! – Он ободряюще похлопал меня по плечу.

Я шел по коридору, обдумывая: в самом деле, зачем меня вызвал адмирал? Я замедлил шаг; перед кабинетом начальника постоял, не решаясь постучать. Наконец, я собрался с духом и осторожно стукнул.

– Войдите, – послышался знакомый спокойный голос.

Я отворил тяжелую дверь и ступил на ковер. Адмирал сидел за столом, а перед столом, спиною ко мне, стоял сухощавый офицер и что-то рассказывал адмиралу.

– По вашему приказанию воспитанник Рындин явился! – отрапортовал я, чувствуя, как непростительно дрожит голос.

Офицер, прервав на полуслове рассказ, обернулся. Где я видел его лицо? Почему оно мне так знакомо? И почему он на меня так пристально смотрит?..

– Никита? – спросил офицер.

– Отвечайте, – сказал адмирал.

– Никита.

– Очень рад тебя видеть!

Офицер подошел ко мне, обнял меня, заглянул в глаза. И вдруг я узнал его! Я не решался назвать его имя. А что, если я ошибаюсь?..

– Тебе от мамы письмо, – протянул он мне вчетверо сложенный листок.

Плохо слушавшимися пальцами я развернул письмо и прочел: «Никиток, мой родной! Спешу сообщить тебе большую-большую радость: папа вернулся…»

Все завертелось у меня перед глазами; я почувствовал, что куда-то проваливаюсь, скатываюсь, лечу…

Очнулся я на диване. Рядом со мной сидел Серго Гурамишвили (ну, конечно же, это был Серго!) и гладил меня по голове. Адмирал говорил улыбаясь:

– Сколько лет на свете живу, но не видал, чтобы от радости умирали.

– Дядя Серго? – спросил я.

– Ну да, Серго, разумеется! – просиял капитан-лейтенант. – Узнал?

Я вскочил:

– Папа где?

– В Севастополе. Я все расскажу по дороге. Товарищ адмирал разрешил тебе пойти со мной к Антонине. Вы ведь друзья? Мне твоя мама рассказывала… Завтра полетишь со мной в Севастополь.

Я готов был кинуться к адмиралу и расцеловать его. Но, вовремя вспомнив, что воспитаннику не полагается лезть с объятиями к начальнику, я сказал:

– Благодарю вас, товарищ контр-адмирал! Очень, очень благодарю вас!

Адмирал поздравил меня и сказал, чтобы я передал привет отцу. «Если он меня помнит», – добавил начальник.

– А теперь идите и одевайтесь, пойдете с капитан-лейтенантом.

Не чуя под собой ног, я побежал в класс.

– Ну что? – спросил Фрол тревожно. – Попало?

– Да нет! Мой отец жив!.. И Гурамишвили живой! Серго приехал из Севастополя и сидит в кабинете у адмирала!

– Да ну? Кит, не врешь? – не поверил своим ушам Фрол. – Где отец?

– В Севастополе! Я к нему на самолете лечу.

– Вот штука так штука!.. Эй, ребята! У Никиты отец нашелся! – закричал Фрол на весь класс.

Все обступили нас и принялись меня поздравлять. У них были такие радостные, приветливые и веселые лица! Пришли и Кудряшов и командир роты и тоже меня поздравляли. Один Бунчиков отошел в сторонку, сел на парту и опустил голову на руки.

– Бунчиков, что с вами? – спросил командир роты, сел рядом с Вовой на парту и стал гладить большой рукой по его коротко остриженной голове. – Ну, успокойся, милый, – в первый раз обращаясь к кому-либо из воспитанников на «ты», проговорил Николай Николаевич. – Ну, успокойся, Вова, не надо…

– Рындин, готовы? – вошел в класс Протасов. – Капитан-лейтенант вас ждет.

– Ты что, уже уезжаешь? – спросил Фрол.

– Нет. Мы идем к Антонине.

И я пошел в кубрик, мигом переоделся и выскочил в вестибюль, где терпеливо ждал меня Серго.

Как я был благодарен ему, что он зашел в училище прямо по пути с вокзала и взял меня с собой! Наверное, отец попросил его об этом, чтобы я узнал как можно скорее, что он жив. По дороге я рассказывал про Антонину и Шалву Христофоровича. Я сказал, что Антонина все время надеялась на его возвращение.

– А отец… совсем ничего не видит?

Услышав ответ, Серго задумался и молчал всю дорогу.

– Пойди ты вперед, Никита, – сказал он, когда мы вошли во двор знакомого дома.

Он отошел под каштан, а я позвонил.

– Открыто, входите! – крикнула из окна Тамара. – А, это ты, Никита? Иди к Антонине, она скучает.

Я поднялся по лестнице. Шалва Христофорович сидел у открытого окна.

– Кто пришел, Тамара?

– Это я, Шалва Христофорович.

– Никита? Входи, дорогой… Антонина, Никита пришел!

Антонина радостно закричала:

– Никита! Пойдем, я тебе покажу… Что-нибудь случилось? – вдруг спросила она с тревогой. – Ведь сегодня не воскресенье, почему тебя отпустили?

Я не знал, как сказать, что ее отец жив и вернулся.

– Ты один? Ты один пришел? – насторожилась она и вдруг закричала: – Нет, ты пришел не один!

Я никак не мог сообразить, почему она поняла, что я пришел не один.

– Никита, скажи, да скажи же!..

И вдруг с криком: «Папа вернулся!» она, задев меня платьем, выбежала на лестницу.

– Что ты сказал ей, Никита? – спросил художник, приподнимаясь с кресла. – Ты ничего не сказал… Откуда она взяла? «Ты пришел не один, это папа вернулся…» Нет, неужели? Не может быть! – повторял он все громче.

– Шалва Христофорович, это правда! Дядя Серго вернулся! Он пришел к нам в училище и…

Я мог не продолжать, потому что со двора уже слышалось: «Папочка!.. Папа, папа!..»

Они поднимались по лестнице. Серго повторял:

– Антонина, моя дорогая, ну полно! А Антонина твердила:

– Я всегда знала, что ты вернешься!

И вот Серго вошел в комнату, а за ним – Антонина, такая счастливая…

– Это ты? – спросил Шалва Христофорович.

– Я, отец, – ответил капитан-лейтенант.

Он подошел к Шалве Христофоровичу, опустился перед ним на колени и прижался губами к руке старика.

– Вот мы и снова все вместе! – сказал Серго. – Я говорил, что вернусь, – и вернулся…