Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Глава пятая
ДОМ ПОД ГОРОЙ ДАВИДА

Когда мы проснулись, в раскрытое окно ярко светило солнце и солнечные зайчики бегали по стенам. Было тепло, и не верилось, что на дворе – зима. Стэлла, заплетая косы, болтала без устали, и казалось – заставить ее помолчать невозможно.

– Хочешь посмотреть на слона? – спросила она. – Мы пойдем с тобой в зоопарк, отец даст нам денег… Дашь? – обратилась она к отцу.

– Конечно, дам, дорогая, – ответил Мираб улыбаясь.

– Или мы с тобой сходим в цирк, – продолжала Стэлла. – Ух, и большой же у нас цирк. На одной стороне сидишь – другой не видно! А если хочешь, покатаемся на фуникулере.

– А что такое «фуникулер»?

– Не-ет! Он не знает!.. Пойдем на двор, покажу. Я оделся, и она потащила меня за собой.

Мне показалось, что я нахожусь внутри огромного стеклянного колпака: весь дом окружали стеклянные галерейки.

– Гляди! – показала Стэлла.

По отвесной горе, за рекой, над городом, карабкалась белая букашка. Навстречу ей, сверху вниз, пробиралась другая.

– Рубль – туда, рубль – обратно, – сказала девочка. – Папка даст восемь рублей, и мы проедемся четыре раза на гору и обратно. Хочешь?

В ворота вошел рыжий ослик, тянувший тележку. В тележке сидел мальчик в лихо сдвинутой на затылок пилотке.

– Молоко, молоко, мацони! – закричал он пронзительно.

Усатый разносчик с лотком на голове прокричал: «Зелень! Тархун! Цицмады!» На лотке были разложены редис, зеленый лук и какая-то трава, похожая на салат. Тетя Маро купила пучок травы и редис. Потом позвала завтракать.

Мы сели за стол и ели редис, траву, простоквашу, которая называлась «мацони», и горячие ватрушки с сыром, залитые яйцом.

Я сказал, что в первый раз в жизни ем такие ватрушки.

– Не-ет! Он не ел хачапури! – воскликнула Стэлла. – Вкусно?

– Вкусно.

Стэлла продолжала болтать – о школе, подругах и книгах. Мама, отдохнувшая и повеселевшая, похвалила девочку. Гурамишвили расцвел и, казалось, готов был расцеловать всех, кто хвалит его любимицу-дочку.

– Она даже в кино снималась, – похвастался он. – Да только не получилось ничего, к сожалению. Ее заставляли плакать, а она все время смеется.

Когда мы позавтракали, Стэлла показала мне свои книги.

– Ты все это прочла?

– Конечно! По нескольку раз. Возьму и пристану к папке: «Вий жил на самом деле?» Папка смеется и говорит: «Никогда, дорогая, такого чудища на свете не было». – «Не-ет, как же так не было, когда Хома Брут увидел его и от испуга умер?» А папка говорит: «Твоему Хоме Вий приснился». Ну скажи, Никито, разве могут такие сны сниться? Нет, тут что-то не то, уж что-нибудь там такое было. Хотела бы я посмотреть своими глазами. Неужели писатели все выдумывают? И Тома Сойера тоже никогда не было?

– Том Сойер – это сам Марк Твен, а Гек Финн был его другом.

– Ну, вот видишь! Может быть, и Вий на самом деле существовал и его Гоголь увидел в одну темную ночь в старой церкви.

Она вся просияла, и даже уши у нее покраснели.

– А хочешь, пойдем в Муштаид?

– Куда?

– Не-ет, ты не знаешь? – удивилась она. – Это большой парк с пионерской железной дорогой. Я начальник станции, – объявила она гордо. – Я тебя посажу в вагон и дам сигнал отправления. Идем же!

Но Мираб, услышав наш разговор, сказал, что в парк мы пойдем в следующий раз, а сейчас он нас проводит к художнику. Он тут же сказал, что мы можем жить у них сколько захочется.

Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.

Стэлла кричала нам вслед:

– Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?

* * *

Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.

На мосту стоял патруль – четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.

– Кура, – пояснил Мираб. – Это наша Кура.

– Разве она не замерзает зимой?

– Она так быстра, что мороз не может в нее вцепиться!..

Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес – так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.

– Гора Давида и храм Давида, – пояснил дядя Мираб.

Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.

– Пришли, – сказал Мираб отдуваясь.

Он одернул черную блузу и нажал кнопку.

Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.

– Гомарджоба! – поздоровался дядя Мираб.

– Гагимарджос, – ответила женщина густым, почти мужским голосом.

– Я привел гостей, Тамара.

– Шалва болен, Мираб.

– Разве это простые гости? – убедительно сказал Гурамишвили. – Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.

– Жена Георгия? Его сын?! – воскликнула, словно испугавшись, Тамара.

С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.

– Ну, я свое дело сделал, – сказал наш новый друг. – Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.

– Спасибо, – сказала мама, пожимая руку сапожнику. – Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…

– Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, – зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.

Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.

– Входите, хозяин просит! – крикнула нам с лестницы Тамара.

Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.

Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:

– Они пришли, батоно!

Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.

– Прошу прощения, что не мог выйти навстречу, – сказал он. – Прошу вас, подойдите ко мне.

Мама подошла к художнику и протянула руку.

– Я очень рад, дорогая! Вас зовут Ниной, не так ли? Георгий много говорил мне о вас. А где же Никита?

– Никиток, – позвала мама, – подойди к Шалве Христофоровичу.

Художник погладил меня по голове и улыбнулся. У него были черные, ясные, совсем молодые глаза.

– Сядьте, рассказывайте, – попросил он. – Когда вы приехали?

Мама рассказывала, а я разглядывал картины – горы в снегу, апельсиновые рощи, бульвары с пальмами, море, в котором борется с волнами корабль. Большая картина стояла на мольберте, завешенная серым холстом.

– Сколько вы перенесли! Как много горя на свете! – сказал, выслушав маму, художник. – Проклятая война! Жена моего сына, Серго, тоже была ленинградкой. Анна приезжала к нам в гости. Когда началась война, она стала разведчицей. Однажды, когда она перешла линию фронта, гитлеровцы захватили ее… – Голос художника дрогнул: – Ее мучили и потом повесили… Осталась девочка… Ее привез сюда один летчик. Она в деревне, у родственников.

Он умолк, мама тоже молчала.

– Серго горячо подружился с Георгием, Нина. Они оба отчаянные головы, эти мальчики. Они командуют катерами и повсюду ходили вместе. Кое-что они мне рассказывали, – продолжал художник. – Один раз Георгий спас Серго жизнь. С той поры они стали братьями… Они приезжали ко мне, оставались до вечера и переворачивали весь дом. Ваш Георгий надевал на себя медвежью шкуру, кричал: «Берегись, загрызу! Я медведь!» А Серго гонялся за ним с пистолетом. Потом они принимались бороться на тахте, как мальчишки… Они и меня тормошили, – продолжал он. – Заставляли взбираться на Мтацминду. Вот поглядите в окно. Видите гору? Это Мтацминда. А ты фуникулер видишь, Никита?

– Вижу.

Синий вагончик с белой плоской крышей медленно поднимался по отвесной горе, заросшей кустарником; Другой спускался ему навстречу.

– Серго и Георгий катались вверх и вниз, как маленькие. А я помню время, когда не было фуникулера. Это было очень давно. Я был тогда молод и карабкался на вершину, цепляясь за колючий кустарник. Я в этом доме родился и прожил шестьдесят девять лет… Тут и мой Серго вырос, тут и жена умерла и дочь… – Он задумался. – Когда Серго узнал все об Анне, Георгий обнял его, прижал к себе, и так они сидели всю ночь – голова Серго на груди Георгия… Вы знаете, я нарисовал их однажды, хотя они и получаса не могли постоять спокойно. Намучился с ними!.. Взгляните, в соседней комнате… Простите, что не могу проводить вас…

– Может быть, вам помочь? – спросила мама.

– Нет, благодарю вас. Я посижу тут.

Мама отдернула занавес, и мы вошли в небольшую комнату с низкой тахтой, прикрытой красным ковром, с письменным столом и книжным шкафом, набитым книгами.

– Мама, смотри! – схватил я ее за руку.

Над тахтой висела картина: мой отец на балконе, обнявшись с моряком с густыми черными усиками. Оба смеются будто увидели что-то очень веселое. Лицо моряка мне показалось знакомым. Но где я встречал его, я никак не мог вспомнить… Но что это? Из красной с золотом рамы мне улыбалась та самая девочка; которую я видел в театре! Она сидела на перилах балкона и, держа в руке круглое зеркальце, гоняла по стене солнечных зайчиков.

– Шалва Христофорович! – крикнул я в соседнюю комнату. – Скажите, пожалуйста: тут девочка с зеркалом, кто она?

– Моя внучка.

– Антонина?..

– Разве ты ее знаешь?

– Конечно! Я встречал ее в Ленинграде.

– Ну, ты опять ее скоро увидишь. Она сейчас живет в деревне, у моря, как раз там, где стоят катера.

Теперь я узнал моряка на картине! Он приходил в театр встречать Антонину. Ее отец – Серго Гурамишвили!

– Вы, Нина, живите, прошу вас, в комнате Серго, – предложил художник. – Боюсь, правда, вам будет там неудобно. Тогда здесь, может быть… в этой комнате… Я переберусь…

– Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович, но мы сегодня уедем…

– Куда?

– К мужу. Ведь он так давно ждет нас!

– А вы знаете что? Мы отправим Георгию телеграмму, и он сам приедет за вами.

– Нет, нет! Мы так соскучились! – горячо возразила мама. – Каждый час кажется месяцем, а день – годом.

– Боюсь, вы не застанете Георгия, – с грустью сказал художник. – Когда они приезжали в последний раз, я, каюсь, подслушал их разговор. Они опять собирались куда-то… и у них теперь даже нет адреса.

Мама покачала головой.

– Мы все же поедем…

– На побережье дождь, Нина. Проливной, декабрьский. Сплошное болото… Вам лучше подождать Георгия в Тбилиси.

Но мама поднялась и сказала с сожалением:

– Нам пора…

Я чувствовал, что она не хочет уходить из этого гостеприимного дома.

– Не хотите послушаться старика! – огорченно проговорил художник. – Их, может быть, там уже нет. Вы напрасно поедете.

– Нет, мы все же поедем. Не правда ли, сынок?

– Да, я хочу скорей к папе.

Художник сказал:

– Ну, что делать. Будьте добры, передайте мне телефон.

Мама подняла с круглого столика аппарат. Художник медленно, словно припоминая цифры, набрал номер.

– Гомарджоба! – сказал он кому-то в трубку и продолжал разговор по-грузински.

Потом он хотел положить трубку, но долго не попадал на рычаг. Я помог ему.

– Вам, Нина, оставлены на городской станции билеты.

– Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович.

– Вы посидите, Тамара сходит.

– Нет, зачем? Я сама.

– Считайте мой дом своим домом… Никита, приедешь на место, разыщи дом Ираклия Гамбашидзе. У Кэто Гамбашидзе, своей тетки, живет Антонина. Передай ей… передай, что я без нее скучаю и скоро пришлю за ней Тамару.

Художник поцеловал меня в лоб.

– А что передать Сергею Шалвовичу? – спросила мама.

– Что передать? – переспросил старик. – Боюсь, что вы его не увидите. Он далеко…

Мы вышли на галерею. В окна был виден двор, на котором росли каштаны. Внизу, на лестнице, человек в роговых очках и в мохнатом пальто выговаривал Тамаре:

– Зачем вы пустили гостей? Ему нужен покой. Я же предупреждал вас!

Увидя маму, человек приподнял шляпу и продолжал раздраженным голосом:

– Простите, пожалуйста, но я приказал к нему никого не пускать. Он тяжело болен. Я врач.

– Они приехали из Ленинграда, – оправдывалась Тамара. – Так далеко ехали, как не пустить?

– Из Ленинграда? – проговорил уже любезнее доктор и еще раз приподнял шляпу. – Дело в том, – продолжал он вполголоса, – что приблизительно год назад, когда война подошла вплотную к Кавказу, у Шалвы Христофоровича ослабло зрение – большое несчастье для человека, который пишет картины. Три дня назад он получил тяжелое известие: он узнал, что его сын Серго погиб во время боевой операции. И зрение, боюсь, оставило его навсегда.

Мама побледнела и схватилась рукой за перила.

– Что с вами? – спросил доктор. – Вам дурно?

– Сергей Шалвович – товарищ моего мужа, – еле слышно проговорила она. – До свиданья!

Доктор снял шляпу и долго держал ее перед собой на вытянутой руке.

Мама шла молча, медленно, как будто нащупывая дорогу. «Они повсюду ходили вместе», – вспомнил я слова старика. Я совсем растерялся. Мне показалось, что она сейчас упадет. Я взял ее под руку. Твердый комок вдруг подкатил к горлу. Я старался не плакать, чтобы мама не заметила.

Глава шестая
САМЫЙ СТРАННЫЙ КОРАБЛЬ, КОТОРЫЙ Я КОГДА-ЛИБО ВИДЕЛ

В тот же вечер Мираб и Стэлла проводили нас к поезду. Город был затемнен, и во мраке люди толкали друг друга. Мы с трудом отыскали выход на перрон. На железнодорожных путях мелькали зеленые и красные огоньки и вполголоса гудели электровозы. Затемненный состав стоял у дальней платформы. В вагоне было темно лишь кое-где в отделениях теплились свечные огарки. В нашем купе сидели три морских офицера. Они поднялись и уступили место у окна маме.

Мираб протянул сверток в желтой бумаге:

– Это вам на дорогу, Нина.

– Мираб Евстафьевич! Зачем?

– Как зачем? Мальчик кушать захочет, сама кушать захочешь. Там курица, немного лаваша и сыра… Счастливого пути, Нина! Счастливо найти тебе мужа, приезжай, дорогая, к нам, будем рады.

Он очень торопился сказать сразу как можно больше. И мне казалось, что я давным-давно знаю этого славного человека.

– Ну, пойдем, Стэлла! – позвал Мираб дочку. – А то поезда привыкли нынче отходить без звонков. И мы уедем с тобой до самого Гори, а мама будет нас ждать до утра.

– Приезжай поскорее! – сказала Стэлла и звонко чмокнула меня в щеку.

Моряки засмеялись.

– Ого! Вот как надо провожать друга!

Но Стэллу смутить было трудно.

– Приезжай, – повторила она. – Мы с тобой пойдем в Муштаид. А хочешь – в зоопарк или в цирк.

– Приезжай, – повторил за ней отец. – Вы пойдете с ней в Муштаид, в зоопарк или цирк.

Стэлла сунула что-то мне в руку и крепко зажала ее своими горячими пальцами. Они ушли как раз вовремя, потому что поезд тронулся без звонков и свистков и медленно отошел от темной платформы…

Я разжал пальцы и увидел маленькую плюшевую собаку. Ее мне оставила Стэлла на память.

Когда проводник отобрал билеты, моряки поинтересовались, зачем мы едем к морю зимой. Мама, стелившая мне постель, объяснила, что мы едем к отцу, офицеру.

– Рындин? – повторили они фамилию. – Как же, знаем: Рындин с торпедных катеров.

Они переглянулись.

Мама продолжала надевать на подушку хрустящую наволочку. Руки ее чуть дрогнули.

– Вам придется часа три идти от станции катером или ехать машиной, – сочувственно сказал юный лейтенант. – Они сейчас стоят в устье одной из бесчисленных речек, бегущих с гор в море. Мерзкое зимой место! Деревушка с домиками на сваях, дождь, грязь по колено, болото, лягушек до черта – квакают всю ночь целым оркестром… И не знаю, там ли еще катера, на которых служит ваш муж, – они не задерживаются в одном месте подолгу…

Офицеры вскрыли консервы, нарезали хлеб и сыр и принялись угощать нас. Я сидел у окна, слушал рассказы о морских боях и о наших летчиках, сбивающих фашистские самолеты над морем.

Глухо стучали колеса, вагон немного покачивало, и я уснул.

Когда я проснулся, по стеклу текли толстые струи дождя. За окном было серое утро.

– Одевайся, Никиток, – торопила мама. – Скоро приедем.

Я вскочил. Поезд медленно тащился среди сплошной лужи, и казалось – мы плывем под дождем по большому озеру.

Потянулись мокрые постройки. Поезд подполз к нахмурившемуся вокзалу. Лейтенанты помогли нам вынести вещи и рассказали, где найти моряков. Попутным катером или машиной они нас доставят к отцу. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь. На площади стояли извозчичьи фаэтоны. Мы сели под клеенчатую покрышку. Кучер в мокром плаще с капюшоном хлестнул кнутом мокрых лошадей и крикнул: «Лентяи! Вперед!» Копыта звонко зацокали по камням. Мы проехали несколько улиц, свернули на бульвар и остановились возле белого домика. У входа дежурил матрос.

* * *

Спустя два часа я трясся на «газике», прикрытом брезентовым верхом, по размытой дождями дороге. Мне не терпелось увидеть отца, а для мамы не было места в машине. Лейтенант-композитор, которого мама знала по Ленинграду, сказал, что довезет меня в целости и сохранности, – до базы катеров было совсем недалеко, каких-нибудь двадцать пять километров. И мама, скрепя сердце, согласилась меня отпустить. «Скажи отцу, что меня обещали переправить на катере, как только успокоится море, может быть, завтра, – сказала она. – Поцелуй его за меня покрепче». Я сидел рядом с шофером, Костей-матросом, а позади разместились лейтенант-композитор, оказавшийся ленинградцем, и толстый мичман, загрузивший весь «газик» тюками с литературой.

«Газик» так встряхивало, что я больно стукался головой; тяжело вздыхал композитор, и ругался толстый мичман. Один Костя-матрос невозмутимо курил папиросу за папиросой. Мы объезжали размытые мосты, и вода подбиралась нам под ноги. Разглядеть что-нибудь в стекло было невозможно.

– Что, малец, не приходилось тебе еще ездить по такой мокрятине? – спросил Костя, лихо сдвинув на ухо бескозырку, и ловко разъехался с гудевшим грузовиком.

Мы ехали долго. Наконец, Костя резко затормозил:

– Станция «Вылезай»! Приехали!

Я ступил в глубокую лужу и в ботинках сразу захлюпало.

– Идем, орел! – позвал композитор.

Он выругался, набрав полную калошу воды. Лицо у него было молодое, но волосы совершенно седые. Он легко перепрыгивал через канавы. На берегу узкой, словно проулок, речки были развешаны сети. Домики стояли высоко над землей, словно приподнявшись на цыпочки.

И вдруг перед нами вырос самый странный корабль, какой я когда-либо видел. По бортам, трубе и надстройкам вился пожелтевший виноград. Прямо на палубе росли деревья с твердой и блестящей, точно лакированной, листвой. Сходни и те были превращены в дорожку, обсаженную желтым кустарником.

– Идем, идем же! – торопил композитор.

Мы поднялись по сходням.

Вахтенный офицер поздоровался с лейтенантом.

– А это чей хлопец? – спросил он.

– Сын капитана третьего ранга Рындина.

– Рындина? – озадаченно переспросил офицер – Как он здесь очутился?

– Он приехал из Ленинграда, хочет повидаться с отцом… Да пойдемте же скорее! Я мокр, как дельфин.

Офицер, как-то странно посмотрев на меня, пошел по скользкой палубе к люку.

– Не оступитесь, – предупредил он.

Мы спустились по железному трапу.

В узком проходе, освещенном тусклыми лампочками, офицер сказал:

– Подождите минутку.

Он постучал в одну из белых дверей.

– Войдите, – ответили ему.

Офицер вошел в каюту и притворил за собою дверь. Было слышно, как он докладывал о нас начальнику.

– О чем они там думают? Вот не вовремя, – приглушенно проговорил начальник. – Ну все равно, пригласите.

Дверь отворилась.

– Прошу к капитану первого ранга, – позвал офицер.

В небольшой каюте, за письменным столом, ярко освещенным настольной лампой, сидел грузный человек с начисто выбритой, лоснящейся головой и с живыми, карими проницательными глазами. Сказав композитору: «Садитесь», он протянул мне руку:

– Ну, здравствуй! Как же ты добрался до нас?

Я принялся рассказывать. Внимательно слушая, капитан первого ранга перебирал лежавшие на столе бумаги.

– Дело в том, что твоего отца сейчас нет, – сказал он, не глядя на меня. – Если хочешь, живи пока на корабле.

– А мама?

– Мама? – переспросил капитан первого ранга, подняв глаза к потолку. – Примем меры, чтобы ее обеспечили в городе жильем и устроили на работу.

– Когда же папа вернется?

– Должен вернуться, – пообещал он.

– Правда? – вырвалось у меня.

– Никита! – притянул меня к себе капитан первого ранга и заглянул мне в глаза. – Запомни на всю жизнь: коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду. Даже если правда горька, как полынь… Твои отец – отважный и смелый человек. Он бывал и не в таких переделках и всегда возвращался… рано или поздно.

– А как же дядя Серго? Они ведь всюду ходили вместе?

– Тебе кто сказал?

– Его отец, художник. Вы знаете, Шалва Христофорович даже ослеп, когда узнал, что Серго…

Резко отстранив меня, капитан первого ранга встал:

– О чем ты говоришь?

– Мы с мамой встретили того врача, который лечит художника. Он сказал, что Шалва Христофорович получил извещение…

– Извещение?..

Капитан первого ранга нажал кнопку. Вбежал широколицый матрос с голубой повязкой на рукаве.

– Начальника штаба ко мне! Вы извините, – обратился капитан первого ранга к композитору, – я попрошу вас зайти ко мне через час.

Композитор поднялся и откозырял.

– Вестовой!

Матрос вернулся.

– Проводите сына капитана третьего ранга Рындина к Живцову.

– Есть!

– Иди, Никита, – сказал капитан первого ранга совсем другим, теплым голосом. – Познакомься с Живцовым, есть у нас тут один герой. Думаю, вы подружитесь.

– Идем, – позвал матрос.

– Найдите начальника клуба, – приказал ему капитан первого ранга, – и передайте: пусть снимет в ленинской каюте газету.

– Есть!

Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.