Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Глава шестая
ОТЪЕЗД

Мы побывали на крейсере, на десантных судах, на катерах-охотниках, наблюдали, как работают водолазы. И здесь, в этом далеком порту, все напоминало о том, что война продолжается. Неподалеку от «Камы» стоял большой серый транспорт с оторванной кормой – его привели на буксире. В доках и прямо на стенке ремонтировались раненные в боях катера и подводные лодки. То и дело уходили в море юркие «охотники».

Когда матросы бывали свободны, мы все собирались на полубаке. Под аккордеон плясали и пели. Но когда матросы бывали заняты, а у нас день был свободен от посещения кораблей, мы оставались одни.

Стоило на «Каме» случиться авралу – всем находилось дело, кроме нас. Мы были «пассажирами», хотя и во флотской форме; по боевому расписанию у нас не было места.

Однажды ночью, когда по всем палубам «Камы» задребезжали звонки, Фрол крикнул: «Боевая тревога!» Мы повскакали с коек, натянули брюки, ботинки и меньше чем в две минуты оделись. Но идти было некуда. Мы должны были оставаться в палубе, чтобы не мешать матросам, уже стоявшим у зенитных орудий и готовым отразить налет неприятельских самолетов. Налет, правда, не состоялся (а может быть, тревога была учебной), но Фрол с Забегаловым прямо из себя выходили – ведь они на своих кораблях уже стояли бы: один – у штурвала, а другой – у своего кормового орудия. Тем не менее Горич объявил нам благодарность за быстрый сбор по тревоге.

На другой день нам разрешили купаться прямо с корабля.

Горич осведомился, кто из нас умеет хорошо плавать; остальные пойдут на пляж, где мелко и нельзя утонуть. Но разве морякам подобает купаться на пляже? Куда интереснее спрыгнуть в глубокую воду, где дна не достанешь! Вся палуба «Камы» покрылась бронзовыми телами. Один из матросов, в синих плавках, такой загорелый, что казался совсем шоколадным, вышел на стрелу и, подняв над головой руки, прыгнул. Тело описало кривую и врезалось в радужную от маслянистых пятен воду. Он сразу же вынырнул и поплыл. Другие прыгали прямо с борта и с трапа. Фрол решил доказать, что он настоящий моряк: поднял над головой руки и плюхнулся со стрелы в воду. Он сразу же вынырнул, отфыркиваясь и отплевываясь, и поплыл, разбрасывая воду сильными взмахами рук и зовя нас за собой.

Забегалов, Юра и Илико последовали его примеру. Мы с Бунчиковым не осмелились прыгать со стрелы и прыгнули с трапа. Меня еще в Сестрорецке, под Ленинградом, отец учил плавать.

– Олег, иди! Или ты не умеешь? – позвал я Авдеенко, стоявшего в нерешительности на нижней ступеньке.

– Пусть лучше идет на пляж! – посоветовал Фрол.

– Вот еще! Кто тебе оказал, что я не умею плавать?

Олег спрыгнул с трапа и поплыл по-собачьи.

– Далеко не отплывай! – предупредил Фрол.

Но Олег отплывал все дальше.

Я устал и решил подержаться за трап. Вова тоже устал, и мы, держась за ступеньки, любовались Фролом, Юрой и Забегаловым, решившими, видно, обогнуть весь корабль. А где же Авдеенко?

– Ай, мама! – услышал я в эту минуту отчаянный крик.

Несколько матросов устремились к Олегу. Но Фрол опередил всех и через какие-нибудь полминуты подтащил к трапу тяжело дышавшего, перепуганного Авдеенко.

– Говорил – не умеешь плавать, иди на пляж! – сердито говорил Фрол, вытаскивая Олега на трап. – А то «я, я», а тут на глазах у всех тонуть вздумал! Позоришь нахимовцев!

Фрол в сердцах даже замахнулся, чтобы шлепнуть Авдеенко по мокрому затылку, но вовремя сдержался.

– Над нами теперь все смеяться будут! Тьфу!

Но никто не смеялся. Подплывшие матросы окружили трап и участливо осведомлялись, как Олег себя чувствует, не наглотался ли он воды и не надо ли вызвать фельдшера; успокаивали, говоря, что такое может случиться далее с отличным пловцом – или судорога схватит ногу, или напечет голову, или просто человеку станет не по себе, и он…

– Я же умею плавать! А тут отплыл далеко, и мне показалось, что обратно не доплыву. И что-то книзу тянуло, – рассказывал Олег, тронутый участием матросов.

А они повторяли: «Бывает, сынок, бывает!» – и, убедившись, что Авдеенко обойдется и без их помощи, снова принялись плавать и в шутку топить друг друга.

– Ну вот видишь! – сказал Фрол остывая. – Значит, со всеми бывает. Ты на меня не сердись. Я не хочу, чтобы смеялись над нашим училищем!

* * *

Наступил день расставания с флотом. Горич и Сурков собрали нас в палубе. Мы были огорчены и расстроены. Мы готовы были выполнять самую черную работу, чистить картошку на камбузе, каждый день драить все палубы – лишь бы еще немного побыть на флоте! Но пора было возвращаться в училище.

– Я вижу, вы огорчены, – оказал Горич. – Могу вас порадовать: флот нас провожает с подарками. Мы повезем с вами целый вагон экспонатов для нашего кабинета. Тральщики подарили нам мину, подводники – торпеду, морские «охотники» – глубинные бомбы. Кроме того, мы получили якоря, снаряды и много других полезных вещей. От вас будет зависеть, чтобы все эти вещи были не мертвыми, а живыми для тех воспитанников, которые не побывали в этот раз на флоте. А вы видели многое. Будущим летом весь ваш класс и все другие классы должны побывать на море. Я не могу сказать ничего определенного, но смею надеяться, что в будущем году мы получим свой корабль.

– Свой корабль!

– Да, свой корабль, и не какой-нибудь транспорт, а настоящий, большой боевой корабль с большой боевой биографией.

– А как его зовут? – спросил Бунчиков.

– Этого я вам пока не скажу, так как решение еще не утверждено. Но корабль будет. Корабль, на который вы войдете хозяевами и на котором каждый получит по боевому расписанию свое место. Есть еще одно решение, – добавил Горич, – не менее радостное. Как только окончится война, будет поднят вопрос о переводе нашего училища к морю.

– К морю?!

– Да. Ведь наше училище было создано во время тяжелой войны, когда на побережье не было безопасного места. Война кончится – и для нас будет построено великолепное здание в Севастополе или в Одессе. Тогда уже вам не придется встречаться радостно с морем весной и с горечью покидать его осенью. Вот и все. Мне остается отметить, что я могу доложить адмиралу: за все время пребывания на флоте ни один из вас не опорочил чести училища, не совершил проступка, не был наказан. Об этом вы тоже сможете сообщить вашим товарищам в лагере. А теперь собирайте вещи. Поезд идет через три часа.

Через два часа мы, распрощавшись с командиром и с матросами «Камы», пошли на вокзал. День был солнечный, теплый, но на душе у меня было пасмурно. Мне не хотелось уезжать с флота, расставаться с подвесной койкой на «Каме», с ее широкими палубами, с бухтой, в которую то и дело приходили корабли с моря. Я знал, что мои товарищи чувствуют то же самое.

Каждый из нас, побывав на море, выбрал будущую морскую специальность. Если мы с Фролом решили не изменять катерам, то Авдеенко, Поприкашвили и Бунчиков твердо решили стать подводниками, а Юра – минером. Наш выход в море и рассказы Зыбцева увлекли Юру, и он решил стать минером, а впоследствии, может быть, и командиром корабля, как лейтенант Зыбцев.

Мы уходили все дальше и дальше от порта. Некоторое время я видел высокие мачты «Камы» над крышами, потом и они исчезли. Только гудки напоминали о существовании порта.

Мы уже подходили к вокзалу, когда на перекрестке нам преградила путь медленно двигавшаяся процессия. Несколько матросов несли венки из роз и пальмовых листьев, другие – ордена на подушках. Оркестр играл траурный марш. На большой грузовой машине с опущенными бортами на пальмовых листьях стояли три гроба. Две бескозырки – на двух гробах по бокам; на среднем лежала офицерская фуражка под белым чехлом, с золотым «крабом». Позади шли офицеры. Матросы с винтовками на плечах завершали процессию.

Мы стояли, ошеломленные и подавленные. Мимо нас проходила смерть, ворвавшаяся в этот солнечный, яркий день черной тенью.

– Кого хороните? – спросил тихо Сурков у одного из офицеров.

– Лейтенанта Зыбцева с соединения траления и двух его матросов…

* * *

Юра смотрел в окно на убегавшее от нас море. Он молчал. Да и все молчали. Не хотелось ни о чем говорить. За один день мы успели полюбить славного лейтенанта, так скромно и просто рассказывавшего об удивительных делах своего корабля. Перед глазами так и стояло простое, хорошее лицо Зыбцева с небольшой русой бородкой и голубыми глазами. Никак не верилось, что это он, Зыбцев, лежал там, среди роз и пальмовых листьев, прихлопнутый крышкой гроба, под фуражкой, которую он больше никогда не наденет. Я вспомнил его ответ, когда Юра спросил, возьмет ли нас Зыбцев на боевое траление. Он ответил: «Нет, не возьму».

Горич и Сурков тихо разговаривали в своем отделении.

Юра, отойдя от окна, за которым темнело, сказал:

– А я все-таки пойду на тральщики.

Глава седьмая
НОВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД

 
Выйдем на рассвете, утром рано
На просторы голубых дорог
И пойдем в моря и океаны,
Может быть, на очень долгий срок.
 
 
Наши адмиралы,
Флагманы бывалые,
Нас поведут сквозь штормы и туман.
Мы в море закалимся,
Насквозь все просолимся,
Нам лучшим другом будет океан…
 

– Чище, чище! – наставлял Фрол. – Слова лучше выговаривайте, чеканьте, чеканьте! Чтобы за двадцать кабельтовое было слышно!

И мы «чеканили» так, что, наверное, нашу песню слышали даже в далекой деревне за горой:

 
Вот настало утро долгожданное.
На своем любимом корабле
Мы, пройдя моря и океаны,
Приближаемся к родной земле.
Повсюду побывали,
Мы много повидали
И городов, и рейдов, и людей.
Но где бы мы ни были,
Нигде не находили
Земли мы краше Родины своей.
 

– Реже, реже! – командовал Фрол, и мы запевали последний куплет:

 
Если же захочет гость незваный
К нам на нашу землю заглянуть,
Встретим его в море, в океане,
И ему на дно укажем путь.
 
 
Мы флоту свято служим,
Мы с морем крепко дружим
Нахимовскою дружбою большой.
Мы стали крепче стали,
Родной, любимый Сталин,
Всегда готовы мы на смертный бой!
 

Николай Николаевич Сурков одобрил песню. Одобрил ее и Кудряшов. Слова сочинил Юра, музыку подобрал Олег – и они были очень горды, что их песню поет все училище.

По приезде в лагерь мы не имели ни минуты покоя. Не побывавшие на флоте воспитанники осаждали нас просьбами: «Расскажите, что повидали, на чем плавали, далеко ли ходили».

Фрол охотно рассказывал: «когда мы вышли на позицию на подводной лодке…» (хотя мы вовсе не выходили на позицию, а свое подводное «крещение» получили на рейде, в двух шагах от бухты и берега), «когда мы затралили магнитную мину…» (хотя мина была не магнитная, и ни мы, ни тральщик, на котором мы находились, ее не затраливали, а просто она оборвалась и блуждала под берегом); дальше следовали рассказы о том, как мы чуть было не взорвались и как лодка наша лежала на грунте. Таков уж был Фрол – любил все приукрасить, «потравить», как говорится на флоте. Послушав однажды рассказы Фрола (Фрол не смущался «травить» даже при воспитателях, поясняя, что этим самым он завлекает не нюхавших флота и моря, чтобы они покрепче и позлее учились и обязательно на будущее лето поехали с нами на флот), Кудряшов сказал:

– А почему бы нам не издавать рукописный журнал? Каждый из вас может написать, о том, что он видел на флоте. Можно писать в прозе и в стихах.

Кудряшов сам немного писал. Фрол говорил, что видел в «Красном флоте» статью о нашем училище, которая была подписана «Ст. лейтенант Кудряшов», и что Кудряшов составляет «Историю Нахимовского училища».

– Журнал наш будет выходить по мере накопления материала, – продолжал Кудряшов, – и я охотно помогу тем, кто захочет попробовать свои силы. Что касается обложки и иллюстраций, то, я думаю, за этим дело не станет. У нас есть Рындин; Авдеенко тоже рисует неплохо; найдутся еще художники.

– А как будет называться журнал? – спросил Фрол.

– «Уходим завтра в море». Впрочем, названия я вам не навязываю. Может быть, кто-нибудь предложит лучшее, мы обсудим и примем.

– Нет, мне нравится «Уходим завтра в море»! – одобрил Фрол. – Кит нарисует нам катер… торпедный катер, который уходит в море!

– А почему катер? – спросил Илюша. Почему не подводную лодку?

– Да, почему не подводную лодку? – поддержал Илюшу Авдеенко.

– Тральщик, – предложил Юра.

– Эсминец! – перебил Забегалов.

– Крейсер! – посоветовал Гордеенко.

– Тогда уж лучше линкор! – предложил Бунчиков.

– Я вас всех помирю, – улыбнулся Кудряшов. – На обложке одного номера будет уходить в море тральщик, на обложке другого – торпедный катер, потом – «охотник», подводная лодка, эсминец, крейсер, линкор…

– Почему бы и нет? – вскричал Фрол. – Отлично придумано!

В этот вечер все сочиняли, а я рисовал обложку первого номера.

Фрол написал неуклюжий рассказ «Как мы выходили на позицию». Забегалов сочинил восторженные стихи, где «Серьезный» рифмовал с «грозным» и воспевал свой эсминец. Юра прочел нам маленькое стихотворение, которое называлось «Знамя училища»; оно нам очень понравилось, потому что в нем говорилось о том, что наше знамя священно и мы готовы отдать за него жизнь. Другой, короткий рассказ, написанный Юрой, был о тральщиках. Война закончилась нашей победой, никто больше не воюет, все учатся. Только тральщики продолжают расчищать морские дороги, чтобы днем и ночью по морю ходили большие, прекрасные теплоходы. Подрывается офицер Званцев, но на его место тотчас встает другой, молодой, отважный, по фамилии Десятников. И тральщик снова уходит в море… У Бунчикова не ладилось с рифмой, но он все же написал в журнал «О Севастополе, морской столице, о которой морякам поют песни птицы». Сколько листков было изорвано, сколько перечеркнуто слов, так легко укладывавшихся в голове и так трудно на бумаге!

Материала поступило в первый номер так много, что хватило бы на пять журналов. Кудряшов терпеливо разбирал наши каракули и отбирал самое лучшее. Прочтя заметку Олега Авдеенко «Как я стал нахимовцем», он сказал:

– Это хорошая, честная заметка, Олег. Мы ее обязательно поместим.

Авдеенко описал все, как было: как он не понимал, что такое Нахимовское училище, как он, имевший всегда в школе пятерки, нарочно был невнимателен и получал тройки и двойки, лишь бы его отправили домой.

«Никому не советую делать этого, – заканчивал заметку Авдеенко. – Очень плохо, когда тебя не любят товарищи. Я рад, что теперь вошел в нахимовскую семью».

Да, Олег вступил в нахимовскую семью и заслужил право вступить в комсомол. Его приняли единогласно – ни у кого не нашлось возражений.

День выхода первого номера журнала был большим праздником. Журнал читали запоем. Адмирал одобрил наше начинание. А мы готовили уже второй номер, и я рисовал вторую обложку.

Для второго номера я написал рассказ «Клятва моряка». Как умел, я рассказал о клятве, которую дали Сталину мой отец, Русьев и Серго Гурамишвили. Они чуть было не погибли, но клятву выполнили. Протасов тоже выполнил свою клятву и поднял над городом флаг.

– Хорошо, Рындин! – похвалил меня Кудряшов. – Немного, конечно, надо подправить, но в общем – хорошо.

Второй номер читали нарасхват все классы.

Однажды, когда мы на полянке за палатками обсуждали материал, поступивший в третий номер, дневальный на первой линейке подал команду: «Смирно!»

Мы вскочили. Я увидел коренастого генерала в белом кителе, в фуражке с красным околышем и с белым чехлом, быстро шедшего по дорожке от штаба. Заметив нас, он свернул в нашу сторону.

– Не знаете ли, товарищи… – начал он.

– Папа! – воскликнул Авдеенко.

Мы хотели было исчезнуть, но генерал сказал просто и приветливо:

– А вы куда, товарищи? Оставайтесь, не помешаете. Ну, здравствуй, давно не видались, – сказал он сыну. – Поздоровел, загорел, поправился – не узнать. Молодец! Мне сообщили, что и фанаберии свои ты забыл и учишься хорошо. Значит, больше не хочешь, чтобы я тебя забрал отсюда?

– Нет! – ответил твердо Олег.

– А зачем же ты писал матери, что я тебя не понимаю, чтобы она меня упросила взять тебя из Нахимовского?

– Ты знаешь, был композитор Римский-Корсаков?

– Ну, предположим, знаю, – усмехнулся генерал. – А что?

– Он ведь тоже был моряком.

– Ну, допустим. Что дальше?

– А я… я хочу быть подводником.

– Даже подводником? Вот как! Но какая связь, не пойму, между подводной лодкой и Римским-Корсаковым?

– Знаешь, мне подарили скрипку. Отличную скрипку. И начальник училища мне сказал, что осенью я смогу заниматься в консерватории. У нас на вечере я играл Чайковского.

– А ты заслужил своим поведением этот подарок? – спросил, поглядев веселыми, насмешливыми глазами, генерал.

– Когда получил, то еще не заслужил, а теперь стараюсь заслужить. Я ведь стал комсомольцем, ты знаешь?

– Знаю и радуюсь.

– И мы только что были на кораблях. Подводное «крещение» получили.

– Поди, струсил?

– Струсил.

– Так как же ты: струсил – и вдруг в подводники?

– Не он один струсил, все струсили, – вступил в разговор Фрол. – И командир подводной лодки говорил, что он в первый раз тоже струсил. А теперь он четырнадцать кораблей потопил!

– А может быть, вы мне расскажете, товарищ…

– Живцов, товарищ генерал-лейтенант, – подсказал Фрол.

– …Товарищ Живцов, почему мой Олег так домой просился, а теперь вдруг…

– Расскажу, – сказал Фрол. – Олегу вашему вначале у нас плохо было. Его никто не любил.

– А почему его не любили?

– Да потому, что он сам никого не любил.

– А теперь вы, значит, окончательно признали его своим товарищем?

– Окончательно, – подтвердил Фрол.

– А вы не кривите душой, Живцов? – Генерал испытующе смотрел на Фрола.

– Нахимовец никогда не лжет, всегда должен говорить правду, даже если правда горька, как полынь.

– Это что же, ваше неписаное правило?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

– Ну, очень рад, что вы приняли Олега в свою семью, – сказал генерал. – По правде говоря, я с самого начала знал, что ему трудно придется. Уж очень его мамаша и бабушка избаловали. Но я знал, что он попадет в дружную семью будущих моряков, комсомольцев и они с него гонор собьют. В коллективе нельзя жить одиночкой, не правда ли? Я побывал у вашего начальника, видел вашего воспитателя и надеюсь, что ваша комсомольская организация воспитает его настоящим моряком. Не так ли? Садитесь, – предложил он, опускаясь на скамейку.

Генерал снял фуражку (у него были коротко стриженные седые волосы), достал из кармана плитку шоколада и принялся нас угощать.

– Я прилетел из Болгарии и лечу в Москву, – сказал он.

Мы упросили его рассказать, как там воюют. Потом показали ему наш журнал, и он с особым вниманием прочел заметку Олега «Как я стал нахимовцем».

Он играл с нами в бабки и в «козла» и искренне радовался, когда ему удавалось разбить одним ударом сложную фигуру или забить «сухую» противникам.

Он развеселился и, пробыв у нас до ужина, с сожалением стал с нами прощаться.

– А хорошо я, ребята, провел с вами день! – говорил он, расчесывая усы. – Ну, желаю вам успехов на море. А ты, – сказал он, прощаясь с сыном, – будь истинным моряком. Не позорь комсомольского звания, слышишь, Олег?

* * *

– Ребята, глядите-ка, новички пришли!

Мы опрометью кинулись к окнам. Неужели мы были такими же»? Были! Так же вот неумело строились в шеренгу, так же неловко топтались на месте, не зная, куда девать руки…

Во двор вышел начальник училища и сказал новичкам, наверное, что-нибудь очень приветливое, потому что они приободрились. И так же, как мы, новички отправились в баню и из бани вернулись в фланелевках и бескозырках. Неужели и на мне наша форма сидела когда-то так мешковато, как с чужого плеча?..

Когда истек карантин, в большом зале был устроен вечер. Мы стали «старичками». Я читал где-то, как старожилы царского кадетского корпуса унижали новичков. Они обирали их, били, ездили на них верхом, заставляли чистить свои ботинки и бляхи. А у нас даже Фрол запасся терпением и, если новичок был нерасторопен, втолковывал ему, как себя вести.

И вот на вечере после речи нашего начальника слово было предоставлено нам. Одним из первых выступил Фрол. Он вгляделся в первые ряды зала, где сидели новички, и спросил:

– Вы знаете, куда вы попали?

Кто-то робко ответил из третьего ряда:

– В Нахимовское…

– В первое в Советском Союзе военно-морское Нахимовское училище. А кто такой был Нахимов, вы знаете?

– Адмирал, – пискнул тот же голос.

– Великий русский адмирал Нахимов сам трусом не был и трусов, нерях, обманщиков, очковтирателей презирал. Старших всегда уважал, а младших не обижал. Всем понятно?

– Понятно, – раздалось сразу несколько голосов из зала.

– Ну, то-то! – продолжал Фрол. – Это понимать надо. И если у вас там друг у дружки списывали или друг дружке подсказывали, учителей обманывали, то у нас этого не водится. У нас учиться надо по совести, уроки готовить по-честному, а если трудно, проси товарищей помочь – и помогут. Да что – меня проси, я помогу. Подойди вот так прямо, попросту, без стеснения, не как младший к старшему, а как товарищ к товарищу, и скажи: «Помоги, Фрол Живцов». И я помогу. Обязательно! Потому что у меня по всем предметам «хорошо» и «отлично».

Фрол еще раз оглядел новичков.

– И раз вы пришли к нам в училище, – продолжал он, – помните, что такого училища нигде никогда не было, а потому и жить в нем придется по-нашему. А что это значит: жить по-нахимовски? Знаете? Нет, не знаете. Если вы покуривали, про это забудьте. Наш товарищ начальник не хочет, чтобы из вас выросли дохленькие человечки, а желает, чтобы все вы были настоящими «морскими волками» и, может быть, адмиралами. Заулыбались? Нечему улыбаться. Кем был отец нашего нахимовца Рындина, прославленный Герой Советского Союза и капитан второго ранга? Юнгой он был, вот кем. Понятно?

– Понятно, – послышались голоса.

– И имущество, что тебе доверено – парту, ложку там, или полотенце, или форменку, или бушлат, – беречь должно больше, чем свое. И это понятно?

– И это понятно, – отвечали из зала.

– Если кто из вас драться любит или по носу щелкать кого, как собачку, – пусть позабудет. Потому что первый я не позволю унижать нахимовское достоинство. Ты нашей формой дорожи, потому что в ней матросы под танки кидались… на Малую землю куниковцы высаживались… Знаете, что такое Малая земля?

– Нет.

– После расскажу. Подойди прямо ко мне и спроси: «Расскажи, Фрол Живцов, про Малую землю и про куниковцев» – и я расскажу. В таких, как у нас, фланелевках они воевали. Это понимать надо. Все сказал.

Фрол спустился со сцены, красный, распаренный. Ему очень хлопали, больше всех – адмирал.

После торжественной части начался концерт. Особенный успех имела наша песня. Новички очень быстро подхватили ее и уже через несколько дней распевали:

 
Выйдем на рассвете, утром рано
На просторы голубых дорог…
 

* * *

До начала занятий мы успели разместить привезенные нами с флота подарки. И теперь не только в военно-морском кабинете, но даже в вестибюле у парадного трапа лежали якоря, якорь-цепи, рогатая мина, разрезанная торпеда – можно было увидеть все, что внутри, – глубинные бомбы, снаряды…

Начались занятия, и мы с удовольствием встретились с нашим Горичем, с историком Черторинским, с инженер-майором Бурковским, с учительницей русского языка, которая сказала, что, прочтя наш рукописный журнал, она убедилась – среди нас растут будущие Станюковичи. В классе появились капитан третьего ранга Сорокин, который стал преподавать нам английский язык, и учитель пения, профессор консерватории Иноземцев.

Однажды Кудряшов представил нам учителя танцев. Это был заслуженный артист республики Любим Михайлович Зорский (мы видели, как он танцевал в театре).

Поздоровавшись, Зорский выяснил, что один лишь Авдеенко танцует вальс и Поприкашвили – лезгинку.

– Ну, это не беда! – успокоил нас Зорский и сразу же приступил к уроку.

Он показывал па, приподнимаясь на цыпочки, а мы неуклюже пытались ему подражать. Он утешал нас, говоря, что не боги горшки обжигают.

Шаг за шагом мы освоили вальс, полонез, мазурку. Особенно лихо плясали мазурку Фрол и Бунчиков, а самым способным к вальсу оказался Юра.

Мы поняли за год, что значит «жить по-нахимовски». Отстающим помогали, как Юра – Бунчикову, которому с великим трудом давался английский язык: он вместо «гуд бай», ужасно краснея, говорил «бай-бай». Задачи решали вместе. Сочинения прочитывали вслух. За первый месяц ни один из нас не попал в карцер. Мы два раза побывали в опере – на «Пиковой даме» и «Даиси» и два раза в ТЮЗе.

Русьев, возвращаясь из Москвы, заехал в Тбилиси. Он зашел в училище. Фрола и меня вызвали в приемную. На синем кителе Русьева блестела золотом звездочка.

– Тебе привет от отца, Никита, – сказал Русьев. – Здорово мы с ним покрошили фашистов тогда под Констанцей.

– Расскажите, – попросил Фрол.

Но Русьев был плохим рассказчиком. Мне он подарил набор цветных карандашей и ящик красок, а Фролу – часы, которые светились в темноте и отбивали, если нажать кнопку, время. Фрол был в восторге.

– Ну, Фролушка, учись лучше всех, будь гвардейцем, – пожелал на прощанье Русьев. – До свиданья, сынок!

Когда он ушел, Фрол принялся всем показывать часы и заставлял их вызванивать часы и минуты.

– Вот какой у меня усыновитель!

Я спросил:

– Почему ты называешь его усыновителем?

– А что?

– Это как-то нехорошо. Он тебя сыном зовет; зови его отцом.

– Отцом? Нет. Уж тогда я лучше буду звать его Виталием Дмитриевичем. Ты знаешь, Кит, я своего отца никогда не забуду.

– Он был добрый?

– Ну, чтобы очень добрый, я бы не сказал. Случалось, он меня и ремнем драл, но всегда за дело. Виталий Дмитриевич – этот помягче, хотя тоже крут. Ты помнишь, как я на катер просился, а он отказал?

– Помню… Фрол, а ведь ты тогда плакал!

– Кто, я?

– Ну да.

– Выдумываешь! Моряки никогда не плачут. Это мне что-то в глаз попало… Сам знаешь – комары, мошкара, букашки…

– Мошки, блошки, таракашки! – подхватил я.

Фрол сердито взглянул на меня.

– Виталий Дмитриевич… – повторил он несколько раз. – Виталий Дмитриевич… А ведь это, пожалуй, лучше, чем «усыновитель».

– Идите получать письма, – позвал дневальный.

Я получил письмо от мамы; Юра – два письма: от матери из Сибири и от отца из Новороссийска; Бунчиков – целую пачку писем из Севастополя, от учеников той школы, где он когда-то учился.

– Как они меня вспомнили? – удивлялся он. – И откуда они знают, что я в Нахимовском?

Илюшу отец извещал, что ему все-таки удалось «закрыть свой военный счет» не на четырнадцатом корабле, а на пятнадцатом, потому что возле Варны он утопил последнюю в Черном море фашистскую подводную лодку: она забилась в одну из бухт и отсиживалась, неизвестно на что надеясь. «Это был поединок один на один, и фрицы дрались с отчаянием осужденных на смерть», – писал Поприкашвили сыну.

Четыре письма получил Протасов. Это были опять аккуратные треугольнички, на которых адрес училища был написан одним и тем же почерком. Протасов долго сидел на койке, разбирая послания.

«Значит, у него есть кто-то, кто о нем думает», – решил я.

Вскоре выяснилось, откуда Протасов получал треугольнички.

Я был помощником дежурного по училищу, и вахтенный вызвал меня звонком вниз. Спустившись по парадному трапу, я увидел маленькую девушку в синем костюме, на лацкане которого поблескивал орден Ленина. Из-под шапки темно-русых волос на меня смотрели озорные серые глаза. Девушка улыбнулась, по-видимому, удивившись, что дежурный – и вдруг не взрослый.

– Товарищ дежурный, – спросила она, – могу я видеть старшину Павла Протасова?

– Сейчас доложу. Как сказать?

– Скажите: приехала Зина Миронова.

– Зина Миронова? – воскликнул я и, наверное, так уставился на нее, что она спросила, правда ни чуточки не смутившись:

– А вы разве обо мне что-нибудь слышали?

– Ну еще бы! Нам старшина рассказывал. Так вот она какая, Зина Миронова!

Я думал, это девушка в огромнейших сапогах, в пятнистых штанах из маскировочной ткани, в ватной телогрейке и в ушанке с собачьим мехом. И уж обязательно с автоматом!

– Товарищ старшина, – доложил я, найдя Протасова в кубрике, где он повторял урок с Бунчиковым, – вас внизу спрашивают.

– Кто?

– Девушка одна. «Вольная».

– Девушка?

– Товарищ старшина, она говорит: она – Зина Миронова.

– Миронова?.. Простите, Бунчиков, вы позанимайтесь сами, а я пойду… Зина Миронова, Зина Миронова! – повторял он, сбегая за мной по трапу.

Протасов, очевидно, ожидал увидеть Зину такой, какой она высаживалась с ним на вражеский берег, какой была на Малой земле и в Новороссийске. Он в недоумении уставился на нее. Зину, стоявшую в вестибюле, нельзя было представить себе с автоматом, кидающей в окна гранаты и кричащей изо всех сил: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!»

– Зина? – не поверил глазам Протасов.

– Ну да, Зина, товарищ старшина, Зина! Меня учиться послали, сказали: «Довольно тебе воевать». Вот я и выбрала Тбилиси. Ты рад, что я приехала?

– Очень рад, – весь вспыхнул Протасов. – Как наши там? – спросил он.

– Много наших погибло, Павел, – с грустью сказала Зина. – Корабль, на котором мы шли в десант, подорвался у Констанцы на мине. Сережи нет, и Володи нет, и Бориса… Коле Игнатову оторвало ногу. Свешников без руки. Да и меня крепко стукнуло – вот, смотри… – Она откинула русые волосы и показала шрам повыше виска. – Чуть пониже – и не было бы в живых…

– Где ты будешь жить?

– В общежитии. Ты придешь?

– Да, приду.

– Сегодня?

– Нет, в воскресенье. В будний день я не могу своих ребят бросить.

– Хорошо, приходи в воскресенье. Я буду ждать, Павел! – И совсем тихо, так, чтобы я не услышал (но до меня долетело все-таки), она добавила: – Ведь я только для тебя и приехала, Павел. Ты понимаешь?

Он пожал ее руку и, вздохнув, сказал:

– Идемте, Рындин, пора.

В этот вечер Протасов показал нам фотографию той, прежней Зины – в пятнистых штанах, в ватнике и в ушанке. Глаза были те же, но Зина – другая. Вот эта Зина, конечно, палила из автомата и кричала: «Полундра, фрицы! Матросы пришли!»

Через две недели нам стало известно, что Протасов женится. Все его поздравляли. Наконец-то старшина стал брать увольнительные записки! Он уходил с виноватым видом: раньше он без пас никогда не увольнялся из училища в город.

* * *

Наше товарищество все крепло. И дело было совсем не в том, чтобы подсунуть шпаргалку другу или ловко подсказать ему при ответе. Честь класса теперь была в другом: все должны учиться отлично. И без ложного стыда я часто просил Юру помочь мне, а Бунчиков обращался за помощью к Олегу Авдеенко; помогали и Фролу, помогал и он сам, кому мог, – вот это и было настоящим товариществом.

Однажды, когда Фрол дежурил, а Юра пошел в комитет физкультуры, мы с Олегом отправились к Стэлле. Девочки ждали нас, чтобы пойти на Куру. Мираб и отец Хэльми, Август, вооружившись удочками, отправились с нами. Хэльми и Стэлла болтали без умолку.

День был удивительно теплый. Мы подошли к Куре, к парому, который тотчас же отвалил. Паромщику приходилось бороться с течением. Девочки о чем-то шептались (такая у них манера – шептаться), потом вдруг принялись хохотать. Мираб и Август спорили насчет сегодняшней ловли.