Текст книги "В морях твои дороги"
Автор книги: Игорь Всеволожский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)
– Ну, а вы… вы Живцов, разумеется! – протянул он руку Фролу. – Какими стали взрослыми моряками! С дочкой познакомились? Она у меня – актриса. Ну, садитесь, садитесь.
Адмирал усадил нас на кожаный глубокий диван, сел между нами.
– Ну, как окончили? С медалями? Молодцы! Я всегда в вас обоих верил. Значит, Живцов, настойчивость победила, не так ли?
Адмирал помнил все!
– А как Девяткин, Забегалов, Поприкашвилн, Авдеенко?
Мы старались рассказать о товарищах как можно подробнее. Он с довольным видом покачивал головой: о каждом у него, как видно, было свое мнение, и он радовался, что не ошибся.
– А помните наш концерт? Ты знаешь, Люда, Рындин написал декорации, а Живцов руководил хором.
Он вспомнил наш рукописный журнал, расспросил о плаваниях на «Нахимове». Мы, осмелев, наперебой принялись рассказывать, где побывали, что видели.
– Да, вы ведь катерники, – вспомнил вдруг адмирал, – а я пишу историю торпедных катеров.
Обняв за плечи, он подвел нас к столу и показал крохотный паровой катер с привязанной к шесту примитивной миной.
– Изобретение Степана Осиповича Макарова… Мне вспомнился Батумский рейд; на нем молодой Макаров испытывал свое изобретение, глухой ночью подбираясь к турецким фрегатам…
Адмирал легонько повернул меня за плечи, и я увидел портрет Макарова.
– Смелый, дерзкий, неугомонный, но расчетливый человек… Если бы он не погиб в расцвете сил на «Петропавловске», кто знает, какими новыми изобретениями обогатилась бы наша Родина, какие бы новые открытия нас ожидали… Его последователи, – продолжал адмирал, – такие же смелые, дерзкие, расчетливые и неугомонные – это ваш отец, Рындин, я недавно читал его записи, это Гурамишвили, Русьев и многие офицеры. Подобно Макарову, они пытливо, шаг за шагом идут вперед…
Адмирал был, видимо, искренне рад, что мы его не забыли. Он беседовал с нами, как с равными. Говорил, что, выйдя в отставку, не потерял связи с флотом: пишет книгу обо всем, что видел, а видел и пережил он немало: ходил вокруг света, был в Арктике, участвовал в нескольких войнах.
Я обратил внимание на книги в шкафах и на полках.
– У меня можно найти почти все, что написано о мореплавателях, – с гордостью сказал адмирал.
Книги на разных языках стояли вперемежку – адмирал, очевидно, владел многими языками.
Завидовать нехорошо, но я позавидовал его учености, хотя отлично понимал, что у меня впереди много лет, чтобы стать таким же ученым, как он: мне – восемнадцать, а ему – шестьдесят девять!
А он улыбнулся:
– Никогда не надо попусту тратить время, Рындин, никогда не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня. Еще Суворов говорил, что самое драгоценное на свете – время. Часто мне в вашем возрасте приходило в голову: «Э-э, не беда, начну изучать языки не сегодня, через недельку; впереди много времени!» Но я тут же обвинял себя в разгильдяйстве, несобранности. И теперь я доволен: я не потерял ни одного дня. Сейчас я особенно хорошо понимаю, как дорог каждый день, когда их немного осталось на твою долю…
Он говорил, как человек, удовлетворенный тем, что жизнь прожита недаром.
Еще бы! Стоило взглянуть на стены его большого кабинета, чем-то напоминавшего каюту корабля. Под картиной, где был изображен корвет «Аскольд» в море, висели десятки фотографий героев и прославленных адмиралов – все с надписями: «Дорогому учителю», «Руководителю», «Воспитавшему меня адмиралу»…
Мне казалось, что в шестьдесят девять лет он также молод и бодр, как мы – в свои восемнадцать!
Мы, осмелев, попросили адмирала прочесть нам что-нибудь из его будущей книги.
Адмирал не стал нам читать – он рассказал о шторме в Бискайском заливе, о Суэцком канале, Сингапуре, Цейлоне, портах Южной Америки, обо всем, что он видел своими глазами.
– Вы, внуки наши, увидите куда больше, – сказал он в заключение. – Жизнь так стремительно шагает вперед!
На прощанье хотелось много сказать адмиралу: сказать, что благодаря ему мы посвятили жизнь свою флоту, что мы полюбили и море и флотскую службу… но язык, как назло, бормотал лишь несвязные слова…
Где-то пробили часы: семь. Мы отняли у адмирала четыре драгоценных часа!
* * *
А дома было полно гостей в этот вечер: пришли Русьев, Серго, еще два офицера, слушатели Морской академии, блондинка в черном шелковом платье – врач Клавдия Дмитриевна; она рассказывала какой-то анекдот, все смеялись, Серго – больше всех, и она сама непрестанно смеялась. Мне показалось, что она делает это лишь для того, чтобы все видели, какие у нее белые, ровные зубы. Отец спросил:
– Ну, как встретил вас адмирал?
Все принялись вспоминать адмирала: одному он помог перед экзаменами, другого выручил, когда его хотели исключить из училища.
Серго был в ударе и рассказывал о боях, чего раньше с ним никогда не бывало. Мама старалась не пропустить ни одного слова – отец не охотник вспоминать пережитое.
Клавдия Дмитриевна улыбалась, хотя ничего смешного в рассказе Серго не было. Русьев косился на нее, топорща светлые усики.
Не дослушав, я ушел в свою комнату. «Антонина, у тебя будет мачеха! Хорошо, что ты взрослая. У этой Клавдии Дмитриевны – улыбка фальшивая, глаза – тоже фальшивые, и так и кажется, что они мигом могут сощуриться и стать злыми, а улыбка превратится в гримасу… Но я тебя в обиду не дам!»
Тут вошел Серго.
– Никита, у тебя где-то альбом с нашими фотоснимками.
Он увидел портрет Антонины. Портрет стоял в рамке и надписи не было видно.
– До чего же она похожа на мать! Ты знаешь, у нее даже интонации стали Аннушкины…
Серго призадумался, перебирая густые черные усики. Он забыл, что пришел за альбомом.
– Никита, скажи, как бы она отнеслась к новой матери?
– Она никогда не забудет мать, – ответил я резко; он подтвердил:
– Я тоже думаю, не забудет. И я ни за что бы не пошел на это, – продолжал он, словно в чем-то сам себя убеждая, – если бы ей было лет двенадцать, тринадцать. Но ей – восемнадцать, она взрослая, я могу устраивать свою жизнь. Не могу больше жить в одиночестве, это слишком тяжело, Никита…
Он словно оправдывался передо мной. А что я мог ему посоветовать? Чтобы он не женился? Да какое я имел право вмешиваться в его жизнь? Ему уже за сорок…
– Серго, что же вы? – нетерпеливо позвал его «ее» голос.
Он вздрогнул, взял альбом и ушел, слегка подергивая плечом.
Конечно, трудно жить одному… Но ведь Анна погибла, как Зоя, и забыть это я бы не мог…
* * *
Мы пошли провожать гостей. До чего же хорош Ленинград в июньские белые ночи! Трудно описать это. «Заря с зарею сходится», ночи нет, так светло и тихо… Будь я настоящим художником, а не мазилкой, который малюет кораблики и покрытое барашками море, я бы всю жизнь писал горбатые мосты над каналами, в зеркальную гладь которых смотрятся старинные дома; писал бы шпиль крепости, освещенный невидимым источником света; или пустынный Невский в прозрачном розовом воздухе; или застывшие на Неве корабли…
Неслышно текла Нева: она была белая, словно политая молоком. Буксир тянул тяжелые, похожие на понтоны, баржи. В прозрачном воздухе застывал черной полосой дым. Ростральные колонны и колоннада Военно-морского музея, казалось, были нарисованы пастелью…
– Пора домой, – сказал, наконец, отец, – завтра рано вставать. До свидания, друзья…
– До свидания…
* * *
На другое утро я получил от Антонины письмо.
«Только теперь я начала по-настоящему понимать, – писала она, – какое большое место занимаешь ты в моей жизни. Мне хочется быть с тобой, переживать все твои радости, горести (пусть их будет меньше!), делиться с тобой всем, что меня волнует. Я готовлюсь к зиме, к институту, целые дни провожу с дядей в садах, прочла, что могла о Мичурине… Моя будущая профессия мне по душе. Буду специализироваться на цитрусах. А как твои краски, карандаши? Ты не забросил их? Не забрасывай! У тебя, Никита, талант, и то, что ты будешь морским офицером, не помешает тебе быть художником.
Стэлла просила передать Фролу: если ему писать лень, пусть черкнет несколько слов на открытке. Сама она ему не будет писать. Она на него обиделась. Она пишет, что Гоги женился, что они с Анико очень счастливы.
Сейчас ночь, море светится в лунном свете, дядя работает в своем мезонине. Так тихо кругом! Спокойной ночи, родной!»
Внизу – приписка:
«Отец почему-то не пишет. Он здоров? Утешаю себя, что если бы он заболел, ты бы мне написал…»
* * *
Приехали Илюша и Юра. Илико привез полный чемодан вяленой хурмы, чернослива, инжира, чурчхелы, и мы, вывалив все это богатство на стол, устроили пиршество. Мама, видя, как мы уничтожаем сладкие черные плоды и аппетитные колбаски из орехов и крутого теста, посоветовала сбегать в аптеку и запастись слабительным.
Но Илико убеждал, что от зестафонской снеди мы станем лишь здоровее, и уговаривал маму отведать всего. Весь его вид подтверждал, что зестафонские сласти действительно, кроме пользы, ничего не приносят.
Он вспоминал, как принимали в Зестафони его отца, подводника: весь двор застелили коврами, собралось все население городка, и дом был украшен цветами. А вечером жгли в саду фейерверк, пили вино и отец с друзьями детства пел старинные грузинские песни.
Юра свой отпуск провел в Севастополе. Он с увлечением рассказывал:
– Вы знаете, братцы, весь город наводнили строители! Повсюду разбирают развалины, дробят камень, закладывают фундаменты. И на Приморском бульваре уже цветут розы и по вечерам гуляет много народа… А ведь было все сожжено: и кусты и деревья! Вот когда мы окончим училища, не останется и следов развалин. Каких настроят домов! Город строят из белого инкерманского камня…
– А панорама? – поинтересовался Фрол.
– Уже восстанавливают. В лесах вся стоит. Да, вы знаете, на том месте, где бился с фашистами мой батальон, матросам поставили памятник… Стоял я, смотрел на него – и все вспоминалось, словно это было вчера…
– Вот и мне вспоминается, как я ходил в бой на катере, – подтвердил Фрол. – И тоже кажется, будто это было вчера…
– Да, ребята, с катеров-то вам самый горячий привет! – вспомнил Юра. – А о тебе, Фрол, даже пишут в газете!
– Правду говоришь? Обо мне? – усомнился Фрол.
– Честное нахимовское! Сам читал. В «Катернике».
– Постой! Там ругают меня или хвалят?
– Молодые матросы обещают брать пример с гвардии капитана первого ранга Рындина, с гвардии капитана второго ранга Гурамишвили, с гвардии капитана третьего ранга Русьева, а также с воспитанника Фрола Живцова!
– Да ну тебя!
У Фрола никак в голове не укладывалось, что кто-то может с него брать пример. А Юра уже спешил сообщить еще одну новость:
– Братцы! А у Илюши-то – невеста завелась!
– Невеста? У Илико?
– Ну да! Его старухи хотели сосватать. Ей восемнадцать лет, у нее – виноградник, барашки, индюки, сундук с платьями, косы до пят, глаза, словно плошки, красавица, славится на весь Зестафони! А Илюшка с перепугу залез в подвал, где хранится вино, и просидел в темноте целый день! Отец едва убедил старых свах, что Илико не дорос до женитьбы.
– Ну, и правильно отец сделал, – выпалил Илико, прожевывая хурму. – Дурака нашли! Человек еще на ногах не стоит, а они – женись! Вот окончу училище, вдоволь поплаваю, тогда решу – жениться или нет. Пойдемте-ка, дорогие, лучше покажите мне Ленинград. Отец все записал, что я посмотреть должен…
Он вытащил из кармана длинную, мелко исписанную полоску бумаги. Мы чуть не умерли со смеху.
– Ничего нет смешного, – надулся Илюша. – Отец только самое необходимое записал, в другой раз пришлет продолжение…
Перед тем как выйти на улицу, мы привели себя в порядок. Брюки выутюжили, ботинки начистили. Такова была твердо усвоенная «нахимовская традиция».
За один день, конечно, не увидишь всего Ленинграда и не зачеркнешь в памятном («что надо посмотреть») списке даже одной десятой всего перечисленного. Как говорится, нельзя объять необъятного, но Илико к этому стремился. И вопросы сыпались из него, как из автомата.
– Это крепость, да? Сюда царь сажал революционеров? А это дом балерины Кшесинской? Говоришь, с этого балкона выступал Ленин? Вот бы послушать его… А как ты думаешь, тогда были установлены микрофоны?
– Летний сад? – спросил он, когда мы перешли через Кировский мост. – Постой, постой, ведь это в Летнем саду Герман встречался с Пиковой дамой! Ай-ай-ай, совсем как в театре, похоже! А это что, Инженерный замок? Здесь, значит, Павла душили?
Мы дошли до Дворцовой площади – мимо Эрмитажа и Зимней канавки. «А это Зимний дворец, да, Никита? «Аврора» стреляла по нему боевыми? Нет, холостыми, конечно, иначе она разнесла бы его вдребезги! А Зимний дворец ведь и моряки брали?»
Вышли к Адмиралтейству, на набережную. Илюша не унимался:
– А высоко поднималась вода во время наводнения? Отметка есть? Ну-ка, поглядим… Ого, не умей плавать – утонешь…
– А правда, что Балтийский флот – Ленинграду ровесник? И Петр строил на Котлине первые форты? А где Петр стоял «на берегу пустынных волн»?
Услышав мое решительное «здесь» (хотя я совсем в этом не был уверен), Илико быстро сбежал по гранитной лестнице – взглянуть на медленно катящиеся в залив серые волны…
Мы шли по набережной, и я показывал друзьям Академию художеств на той стороне, сфинксов, которых разглядеть было отсюда почти невозможно, «Медного всадника». Фрол пояснил со знанием дела, что и среди декабристов, выходивших на Сенатскую площадь, были флотские…
За мостом лейтенанта Шмидта стоял у стенки красавец-парусник, на борту его мы прочли: «Крузенштерн».
– А напротив – училище!
– Где? Где?
– С мачтой на крыше, с куполом…
– …Нет, посмотрим поближе…
Когда мы перешли через мост и подошли вплотную к училищу, меня охватило то самое волнение, о котором говорил Игнат. Через несколько дней я войду в тот подъезд, в который входили великие флотоводцы…
Я, наконец, напомнил друзьям, что нам пора идти в Русский музей. Мы с сожалением расстались с Невой, с кораблями.
В музее вызвали маму. Она, как опытный штурман, взяла курс на самое главное.
Илюша расспрашивал, в каком году написана та или другая картина, где учился художник, когда он родился и умер, – и все записывал в свою карманную книжечку, подаренную ему для этой цели отцом.
Юра был в восторге от Шишкина, а Илико – от кавказских пейзажей, напоминавших ему знакомые с детства места; Фролу больше нравились жанровые сюжеты.
Когда многое, но далеко не все, было осмотрено, мама проводила нас вниз и просила не опаздывать к обеду.
Стояла жара. Горячий асфальт жег подошвы. Мы вернулись к Неве, но и у воды было душно. Эх, хорошо бы сейчас пойти в море на яхте!
Я спросил, нравится ли друзьям Ленинград.
– Очень! – воскликнул Юра. – Мне кажется, я ничего подобного в жизни не видел!
– Смотри, пожалуйста! – ударил Илико каблуком по гранитной плите, – и на этом самом месте, говоришь, было болото? А на скольких островах, Никита, стоит Ленинград?
Он записал ответ в свою книжечку.
– Хороший город! Можно сказать, отличный! Но и Зестафони неплохой городок! – добавил он тут же.
Каждый имеет право гордиться своим родным городом.
Глава третьяУЧИЛИЩЕ
В окна весело светило солнце, и кажется, невозможно грустить в такой день. Но мама грустна: еще бы! Два месяца я жил дома, а теперь буду приходить лишь по воскресеньям.
– Ну, ни пуха вам, ни пера! – напутствовал нас отец. – В комендатуру не угодите!
Мы тщательно осмотрели друг друга и убедились, что к нам не придерется самый требовательный и строгий начальник.
Настроение у меня было приподнятое. Мне казалось, что каждый встречный догадывается, что мы сегодня начинаем новую жизнь.
– Будем проситься в один класс, – напомнил мне Фрол. – Чего бы ни стоило, сядем за одну парту.
– За стол, не за парту…
– Какая разница? Ну, за стол.
– Стоп, братцы! Умерьте свой самый полный! – соскочив с трамвая, окликнул нас Борис Алехин. С ним был Игнат и еще один рослый красавец нахимовец.
– Знакомьтесь! – Борис представил приятелей: – Булатова ты, Кит, знаешь, а это – Крамской.
Алехин так горячо принялся жать руку Фролу, будто они не видались года три. А между тем Борис видел Фрола в первый раз в жизни. Игнат поздоровался дружески. Крамской мне понравился. Его карие глаза смотрели на всех дружелюбно.
– Будем, братцы флотские, держаться вместе, – сказал Борис, чем сразу завоевал сердце Фрола. – Товарищи! – заорал он. – Смотрите-ка, Вадим Платоныч с Платошей!
Алехин лихо козырнул отставному капитану первого ранга, опиравшемуся на палку, и пожал руку улыбавшемуся верзиле в нахимовской форме.
– Платон Лузгин, – познакомил он нас.
У капитана первого ранга лицо было смуглое, загорелое, в шрамах, виски – совершенно седые.
– Он был ранен? – тихо спросил Фрол Бориса, когда мы пошли вслед за Лузгиными.
– Ранен?! Из него вынули целую сотню осколков!
– Тише ты! – приложил Игнат палец к губам: старик мог услышать.
– Он на своем «охотнике», не раздумывая, ринулся на помощь товарищам, когда фашисты потопили их катер, – продолжал Борис шепотом. – Его сбросило в воду, по нему стреляли, всего изрешетили, беднягу. Матросы спасли Вадима Платоныча…
– Они бы за него жизни не пожалели, – сказал Игнат. – Теперь Вадим Платоныч не может больше служить на флоте: болят рука, нога, сердце…
– Зато посмотрели бы вы, какие чудесные штуки он выпиливает из дерева для музеев! – громким шепотом перебил Борис. – Фрегаты, корветы, катера, подводные лодки! Вот увидите, когда пойдем к Лузгиным. Они живут тут, поблизости, на Васильевском.
– А Платон? – спросил я.
– Был человек-человеком, а в последний год вдруг свихнулся, – сказал Крамской. – Его чуть не выставили из Нахимовского.
– Но мы его вытянули за уши на экзаменах, – подхватил Борис. – Платоша! – окликнул он шагавшего впереди приятеля. – Не страшно тебе?
– А чего страшного? Училище, как училище, – обернувшись, пожал плечами Платон.
– Нет, Платон Вадимыч, не «училище, как училище», – возразил отец, – а училище, быть курсантом которого – великая честь.
Он остановился, опираясь на палку, чтобы сказать нам:
– Советую полюбопытствовать, сколько его питомцев стало героями – загляните в историю. Я бы на твоем месте, Платон, вошел в подъезд с трепетом, да-с, Платон Вадимыч, с трепетом, и не стыдился бы, что трепещу…
А Платон, слушая отца, ухмылялся. Вот дубина-то!
– И воспитание ваше доверено людям достойным, – продолжал Вадим Платоныч. – Начальник вашего курса, Михаил Андреевич Вершинин, – отважный, смелый, не раз глядевший смерти в глаза офицер. Он первый ходил подо льдом на подводной лодке. Однажды его лодку немцы забросали глубинными бомбами. Вода хлынула в отсек, дышать было нечем. Но видя, что командир совершенно спокоен, матросы по пояс в ледяной воде заделывали пробоину. Благодаря своей выдержке и хладнокровию он спас и людей, и лодку… А заместитель начальника курса по политической части Степан Андреевич. Глухов воспитал целую плеяду героев. Великолепнейший человек! За ним его подчиненные шли в огонь и в воду… Помните это, друзья, и постарайтесь не огорчать ваших воспитателей… Пожелаю всего хорошего… До воскресенья, Платон. Я надеюсь, ты запомнил вчерашний наш разговор?
Вадим Платонович свернул за угол. А мы пошли дальше, к старинному зданию, растянувшемуся на целый квартал. Нас растолкал размахивавший фанерным чемоданчиком парень с заплаканными глазами.
– Видали? Провалившийся, – подмигнул Борис. – Списали начисто к папе и маме. А ну, подтянись!
Я с замиранием сердца вошел в прохладный, сумрачный вестибюль, нас встретил офицер с голубой повязкой на рукаве – как на корабле; курсант стоял на почетном посту у знамени. Я знал, что вхожу сюда на четыре года, на четыре долгих и замечательных в моей жизни года, а потом стану офицером, таким же, как мой отец или тот дежурный, что нас встречал…
Первое знакомство с училищем мне запомнилось на всю жизнь. Радостно встретили нас Илюша и Юра и повели по коридорам в помещение нашего курса. Здание было толстостенное, с основательными полами и тяжелыми сводами. Многочисленные двери походили на двери корабельных кают. В широко раскрытые окна тянуло с Невы ветерком. Казалось, в иллюминаторы влетает дыхание моря.
Кубрик, в котором нам предстояло жить, был большой, ослепительно чистый, светлый. Койки застланы новыми одеялами, на подушках надеты хрустящие наволочки. Среди новичков, на которых форма еще не обмялась и сидела мешком, мы сразу заметили своих, «флотских». Это был Зубов, голубоглазый, с очень светлыми волосами минер, во время войны служивший на тральщиках, и широколицый, скуластый Григорий Пылаев, воевавший котельным машинистом на «Ловком».
Мы познакомились с начальником курса капитаном второго ранга Вершининым и его заместителем Глуховым.
На продолговатом лице Вершинина, покрытом ровным загаром, резко выделялись светлые усы. Из-под густых, тоже белых выгоревших бровей смотрели спокойные синие глаза. На его кителе два ряда орденских ленточек.
Глухов, невысокий, с коротко подстриженными, черными, с проседью волосами, с бровями, двумя треугольниками сходившимися к крупному носу, был мало похож на героя войны. Но и у отца, и у Русьева, у Серго ведь тоже на лице не написано: «Я герой». На вид они самые обыкновенные люди, и без золотых звездочек их не отличишь от других моряков.
Вершинин сказал нам несколько слов об училище, в которое мы пришли – он окончил его в двадцатых годах. Сказал, что мичман Боткин, училищный ветеран, нам покажет все, что успеет, а завтра мы уедем в лагерь, где пройдем строевую подготовку. А потом, еще до начала занятий, мы пойдем в плавание.
Это обещание привело нас в восторг.
– Одни из вас, – продолжал Вершинин, – «старослужащие», прошли большую и суровую школу войны: они получат теоретические знания, чтобы стать опытными и умелыми офицерами, другие – нахимовцы, они обладают и теоретической и практической подготовкой, третьи пришли из десятилеток и техникумов. Я надеюсь, что всех вас без исключения привела к нам в училище горячая любовь к флоту, и эта любовь не остынет…
– Никогда не остынет! – с энтузиазмом, воскликнул Фрол.
– Надеюсь, что так, – чуть улыбнулся Вершинин.
Мичман Боткин – пожилой, с рябым лицом, человек повел нас осматривать училище. На рукаве у мичмана были золотые шевроны – много лет Боткин служил на флоте и, как видно, был училищным старожилом. Не одно поколение новичков он, наверное, знакомил с училищем.
Если об университете говорят – «храм науки», то здесь можно было сказать: «храм морской науки». Куда бы мы ни вошли, все напоминало о море, о флоте, о флотской службе, которой мы готовились посвятить свою жизнь. В полусумрачном зале, – дневной свет туда проникал сквозь стеклянный купол, – стояли бюсты русских флотоводцев. В гостиных и в галереях были развешаны картины в тяжелых золотых рамах, изображавшие истребление турецкого флота при Чесме, Гангутское морское сражение, Синопский бой, подвиг брига «Меркурий», не опустившего русского флага перед превосходящими силами турок, истребление турецких кораблей при Афоне, Наваринское морское сражение, морские бои Великой Отечественной войны… В музее можно было ознакомиться с историей русских морских училищ; первое – «Навигацкая школа» – было основано Петром-флотоводцем. В эту школу Петр приказал набирать юношей «добровольно хотящих, иных же паче и с принуждением», чтобы они стали впоследствии «искусными в кораблестроении и мореходстве». Петр сам экзаменовал будущих моряков и лучших посылал в дальние походы, а нерадивых, засидевшихся в классах, сдавал в солдаты. Тут был и петровский регламент морской академии. Ученикам Петр предписывал сидеть на своих местах «со всяческим почтением, всевозможной учтивостью, без всякой конфузии, не досадя друг друга, никакого крика и шума не чинить и время не проводить в разговорах…»
Мы бы застряли в музее надолго – тут было собрано все о русских, мореплавателях, исследователях новых земель, флотоводцах и героях всех войн – моряках. Но мичман торопил идти дальше, ведь у нас много времени впереди, чтобы побывать здесь не раз и не два.
И Боткин – живая энциклопедия училища – по пути рассказывал о всех примечательных в жизни училища датах, вспоминал всех начальников, преподавателей, воспитателей, помнил стихи моряков, написанные давно и давно позабытые.
Десятилетиями стекались сюда, в кабинеты, сокровища со всех флотов нашей родины. Чего только не было в «храме морской науки»! Тут были модели тех кораблей, на которых Петр-флотоводец побеждал шведов, и тех кораблей, на которых неутомимые русские мореходы побывали во всех океанах, пересекали экватор, забирались в Арктику и в Антарктику, открывали проливы, земли, острова, новые морские пути. Тут были прославленные корабли более поздних времен, отличившиеся в боях с японцами, немцами, тут были первые подводные лодки, торпедные катера, миноносцы…
Морские орудия, которым было тесно в четырех стенах, казалось, стремились на простор, на корабельные палубы, в башни, овеваемые морскими ветрами…
Тяжелые шкафы были доверху набиты старинными лоциями в толстых кожаных переплетах, атласами и уставами петровских времен, историями всех флотов мира, биографиями замечательных флотоводцев. В библиотечных шкафах хранилось сто восемьдесят тысяч томов.
Сто восемьдесят тысяч! Фрол тут же подсчитал, что если читать даже по книге в день, то за год прочтешь 365, а за десять лет – 3650, все прочитать – целой жизни не хватит!
Я взглянул на портреты прославленных адмиралов – и мне показалось, что Нахимов, Корнилов и Ушаков пытливо смотрят на нас…
А Фрол подтолкнул меня: «А ты знаешь, Кит, они ведь прикидывают: «Поглядим, что из вас получится, новички!»
В огромном, со множеством окон зале мичман показал белые мраморные доски с высеченными на них золотом именами курсантов. Четырнадцать курсантов защищали свой город от нашествия белогвардейских банд. Они погибли в боях с Юденичем. Другие шестнадцать погибли в неравном бою у самых стен Петрограда.
– А эти, – показал мичман на третью доску, – совершили незабываемый подвиг уже в мирное время, в 1923 году, спасли корабли и много человеческих жизней. Как сейчас помню, – продолжал мичман, – я шел в этот вечер на шлюпке в Кронштадт из Ораниенбаума. Мы слышали взрыв, видели, как взметнулся к небу столб огня, дыма. Взрыв случился на «Павле», на старом форту, превращенном в склад мин. На другой день флот узнал: ночью сигнальщик «Авроры» заметил огонь на форту. Он доложил командиру. Командир понимал: мины взорвутся – не сдобровать кораблям. На «Авроре» были курсанты, отбывавшие практику. Они вызвались потушить пожар. Командир с тревогой наблюдал за удалявшейся шлюпкой. В бинокль было видно: вот они высадились; нашли горевшую мину. Засыпают песком. Она все же горит. Тогда курсанты пытаются скатить ее в воду. Нелегко это сделать. Курсанты напрягают последние силы. У самой воды мина все же взорвалась…
– И все погибли? – воскликнул Фрол.
– Четверо уцелели. Двое из них – сейчас адмиралы. Они приезжали К нам, беседовали с курсантами, вспоминали, как здесь учились. Они сказали, что и сейчас свято чтут боевые традиции училища. Боевые традиции училища дороги всем поколениям моряков. Вот поглядите, – показал мичман вереницу портретов героев последней войны, – все наши…
Это были катерники, подводники, моряки, на суше защищавшие Ханко и предгорья Кавказа…
– Смотри-ка, Кит, наши! – тихонько сказал мне Фрол.
Я увидел знакомые лица: отца, Серго, Русьева…
– Выходит, мы – их преемники. Не подведем! – сказал Фрол так, будто отец и Русьев могли его слышать…
* * *
В тот же день нам выдали папиросы и спички. Фрол держал их на ладони с комическим видом. В Нахимовском Протасов отбирал у нас папиросы, и адмирал нас отчитывал за курение. Теперь оно было узаконено. В умывальной Фрол щелчком по коробке вытолкнул папиросу и с наслаждением затянулся:
– Кури, Кит, нынче можно!
– Ты же знаешь, я не умею.
– Учись!
Неопытные курильщики вокруг кашляли и плевались.
Подошел Юра.
– Не хочешь, Кит, курить, не учись; отдай папиросы курящим.
Я отдал свой «Беломор» Фролу. Вбежал Алехин.
– Братцы! Денежное довольствие получать! Живо!
В канцелярии казначей в роговых очках вручил каждому новенькие хрустящие бумажки – «содержание» за два месяца.
Фрол восхищенно рассматривал деньги, будто они с неба свалились.
Алехин появился с кульками конфет и печенья. Ну и нюх! В бесконечных, запутанных коридорах он сумел отыскать продуктовый» ларек! У ларька тотчас установилась веселая очередь.
Вечером выдали палаши – прямые сабли в кожаных ножнах. Фрол примерял долгожданный палаш, не скрывая своего удовольствия.
Выдали и новые ленточки с золотой надписью «Высшее военно-морское училище», но интендант потребовал сдать взамен старые.
– Нахимовские? Сдать? Ни за что! – возмутился Фрол.
– Но ведь они – предмет вещевого довольствия, – пытался возразить интендант.
– Ну, нет, наши ленточки – не предмет вещевого довольствия! На них что написано? «Нахимовское училище»… Они нам дороги, они – наша святыня и гордость, и сдавать их мы не согласны! Идем к начальнику курса!
Вершинин, выслушав нас, улыбнулся:
– Я все улажу. Ленточки можете оставить себе.
В кубрик летели мы, как на крыльях.
* * *
Перед сном в кубрике Фрол развернулся вовсю. От него все были в полном восторге: новичок Бубенцов, харьковский радиотехник, побывавший в Одессе и там полюбивший море, смотрел на Фрола с обожанием; Борис был счастлив, что Фрол, имевший благие намерения подбодрить новичков, вдруг увлекся и нагнал на них страху рассказами о штормах и магнитных минах. Фрол старался расшевелить Зубова и Пылаева, заставить их поведать о своих подвигах. Но Зубов отвечал, что рассказывать ему, собственно, нечего, потому что он всю войну занимался тралением, а Пылаев – котельный машинист, «ничего толком не видел, пропадая в котельном». Когда же Фрол рассказал, как он «попадал в вилку», маленький чернявый Серегин сказал:
– Ну, я вижу, ты бывалый моряк. Мне есть у тебя чему поучиться. Поможешь?
– Помогу.
– По рукам?
– По рукам.
И Фрол ударил с Серегиным по рукам, закрепив соглашение.
– Я-то ведь еще в прошлом году, – сообщил Серегин, – хотел ехать держать экзамены, да отец заупрямился. «Не пустишь, – говорю, – все равно убегу». – «Я тебе убегу!» – пригрозил батя, даже ремень потянул со штанов. А недавно приезжает домой из командировки и совсем по-иному: «Ну, что ж, Митяй, поезжай».
– А кто твой отец? – спросил я.
– Начальник строительства в Курске.
– Ну, так Живцова и благодари – это он твоего отца сагитировал!
И я рассказал о том, как «сагитировал» Фрол «папашу».
В эту ночь я спал крепко, без всяких снов.
