Текст книги "В морях твои дороги"

Автор книги: Игорь Всеволожский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Глава третья
СТАРШИНА ПРОТАСОВ

Вечером в кубрике Фрол стращал новичков:

– Ну, ребята, держись! Сейчас явится дядька в шевронах и задаст вам перцу!

«Бывалые» засмеялись, а новички сразу притихли.

– Таких морских волков, – развязно продолжал Фрол, – мы перевидали. Усищи – во, ручищи – во, а голосище, будь спок, что гудок у буксира!

Тут дверь отворилась, и вошел молодой старшина; поставив к стене маленький синий сундучок с висячим замком, он сказал: «Здравствуйте». Его поношенные брюки были тщательно отутюжены, выцветший бушлат сидел на нем ловко, а в начищенные ботинки можно было смотреться, как в зеркало.

Старшина снял бушлат и бескозырку и повесил на вешалку возле двери. Его густые светло-русые волосы были расчесаны на пробор.

– Ну, вот мы и на новоселье, – сказал он. – Выходит, будем привыкать друг к другу.

– Выходит, будем, – ответил Фрол, сидя на моей койке.

– Станем жить вместе, спать вместе, есть вместе, а дальше видно будет – может, и поладим.

– Может, и поладим, – опять согласился Фрол.

– Наверняка поладим, – многозначительно взглянул старшина на Фрола.

Мне такой разговор не понравился. Я подумал, что старшина не может любить нас: он слишком молод, чтобы быть нам отцом, и слишком взрослый, чтобы стать нам товарищем.

– Среди вас есть служившие на флоте? – спросил он.

– Будь спок, имеются, – ответил Фрол.

– Вы и на флоте с вашим командиром разговаривали на «ты» и сидя? – без всякого раздражения спросил старшина.

– А вы на флоте на корабле служили или как? – в свою очередь поинтересовался Фрол, не потрудившись подняться.

– Нет, не на корабле. Но там, где я служил, флотскую дисциплину чтили свято.

Фрол нехотя встал.

– Ваша как фамилия? – спросил старшина.

– Живцов.

– Ну, а моя – Протасов. Садитесь!

Протасов спросил, не занята ли нижняя койка с краю. Узнав, что свободна, достал из сундучка одеяло и аккуратно ее застлал. Сундучок он поставил под койку и сел а табурет возле столика.

– Вопросы есть?

– Есть, – отозвался Авдеенко. – Вы нас в театр отпускать будете?

– И в театр сходим, – пообещал старшина. – Давненько я не был в театре. Правда, не так давно был одном, да там такое представление было! В зале – фашисты, на сцене – мы. Фашистов мы вышибли, на том спектакль и закончился.

– Вы что, в морской пехоте служили? – высказал догадку Фрол.

– В морской пехоте.

– Не у полковника Липатова? – поинтересовался Девяткин.

– Нет. Я куниковец.

– Ку-ни-ко-вец? – протянул Фрол не то с уважением, не то с недоверием. – А как же вы, товарищ старшина… воевали, воевали, высаживались на Малую землю и вдруг в Нахимовское пошли? – спросил Фрол. – Проштрафились или как?

– А вы, Живцов, проштрафились или как? – отразил нападение Протасов.

– Зачем проштрафился? Начальство командировало.

– Ну и меня начальство. А раз начальство прикажет – надо выполнять без рассуждений, не так ли? Больше вопросов нет?

– Нету, – буркнул Фрол.

– Ну что же? Тогда – спать. Утро вечера мудренее. И старшина принялся раздеваться.

Глава четвертая
КОМАНДИР РОТЫ

В первые дни, пока не начались занятия, все были взбудоражены. Мы привыкли к свободной жизни, а тут часовой стоял у ворот и другой – в подъезде. Умывались мы под присмотром Протасова, с ним ходили на завтрак, и он, ведя нас по коридорам в строю, командовал: «Четче ногу! Ать, два!» За завтраком он следил, чтобы все было съедено. На прогулку во двор мы тоже ходили с Протасовым. Флотские вспоминали корабли, бои, своих взрослых товарищей, с которыми жили на равную ногу, были на «ты» и не обязаны были вставать, когда те к ним обращались. Ребята, явившиеся из дому, скучали по родителям, бабушкам, по приятелям, оставшимся там, далеко. Другие вздыхали по вольной жизни, забыв, что эта «вольная жизнь» была очень неприглядной.

Вечером Фрол, пользуясь кратковременным отсутствием старшины, занимался «воспитанием» новичков.

– А ну-ка, идите сюда. Будем играть в «морской словарь».

– А что это за «морской словарь»?

– Я называю «комната», ты отвечаешь: «кубрик». Ответишь правильно – меня щелкнешь по носу, не ответишь – я тебя. Идет?

Фрол позвал:

– Бунчиков!

Вова спросил опасливо:

– Чего тебе?

– Не «чего тебе», а «есть Бунчиков» надо отвечать. Подставляй нос!

Вова заработал крепкий щелчок. Глаза его наполнились слезами, а нос покраснел, словно от укуса осы.

– Рындин!

– Есть Рындин! – четко ответил я.

– Молодец!

Я хотел уже щелкнуть Фрола, но он отодвинулся:

– Постой, это еще не игра.

Несправедливость была совершенно явная, но я смолчал.

– Это что? – ткнул он пальцем вниз.

– Пол.

– Подставляй нос!

– То есть как это? Зачем?

– Не пол, а палуба. Всегда палуба и везде – понял?! Давай сюда нос!

Я покорился и получил крепкий щелчок по носу. Еще не опомнившись, я услышал:

– Уборная?

– Гальюн! – выпалил я не замедлив.

– Знаешь!

Фрол подставил нос, и хотя от волнения я не сумел его как следует щелкнуть, все же я был удовлетворен.

– Подойди-ка ты, – поманил Фрол юркого смуглого, черноглазого мальчугана. – Тебя как зовут?

– Илико Поприкашвили, – бойко ответил мальчик.

– Ну, сухопутный бобик, – сказал Фрол развязно, – соберись с духом и отвечай: кухня?

– Камбуз, – без промедления ответил Поприкашвили и ловко щелкнул по носу Фрола, прежде чем тот успел отстраниться.

– Лестница?

– Трап, – ответил Поприкашвили и еще раз щелкнул Фрола.

– Мыть полы?

– Производить приборку! Палубу драить! – отчеканил Поприкашвили и еще два раза щелкнул Фрола.

– Ого! – с уважением произнес Фрол. – Знаешь, как чистить пуговицы?

– Драить медяшку! – отбарабанил Поприкашвили. – Кого проверяешь? – спросил он Фрола, наделяя его щелчком. – Сына подводника проверяешь! Со мной и в какие игры играть не берись. Я на весь Зестафони первый игрок. В бабки играю, в футбол лучше меня вратаря, понимаешь, нету!

– Вот не знал… – потер Фрол покрасневший нос. – Девяткин, иди-ка сюда, теперь ты поспрашивай.

– Я не буду играть.

– Почему?

– Да потому, что я щелкать по носам не хочу и никому не дам себя щелкать. Что я, собачка, что ли?

– Соба-ачка? – протянул в недоумении Фрол.

– Ну да. Разве нет?

– Да ведь никому и не больно вовсе!

– Не больно, зато обидно!

– Обидно? А чего же тут обидного? – заносчиво спросил Фрол.

– А на катере ты кого-нибудь щелкал по носу?

– Не-ет… Там такой игры не было.

– Так и здесь ее незачем заводить.

Юра отошел. Тогда Фрол позвал Авдеенко:

– Пойди-ка сюда. Не бойся, я тебя щелкать не стану. Находятся тут, которые обижаются, – сказал он на весь кубрик, чтобы Юра услышал. – Скажи ты мне попросту, без игры: это что, по-твоему? – ткнул он пальцем в койку.

– Что ты меня, за дурака считаешь? – огрызнулся Авдеенко. – Кровать!

– А вот и не кровать! Может, ты еще скажешь «постелька»? Это дома была постелька, а тут тебе койка! На корабле будешь спать в подвесной, в гамаке; держись за небо, чтобы не вывалиться ночью.

– А ну тебя!

– Нет, ты постой! А это, по-твоему, что за штука? – И Фрол описал рукой круг.

– Комната.

– Кубрик, милуша, кубрик! Запоминай на всю жизнь!

– Я не желаю запоминать! Очень мне надо! – рассердился Авдеенко. – Отстань!

– Что значит «отстань»? Я тут, будь спок, все равно, что дома… Небось, мамаша тебе говорила: «Шейку закутай, не простудись, Олеженька, нынче ветерок поддувает. Не промочи ножки, Олеженька, не пей сырой воды, остерегайся собачек, они кусачие».

– Пошел вон!

Фрол вскочил:

– Кому это ты «пошел вон»?!

– Вот пойду скажу старшине, что пристаешь, – плачущим голосом пригрозил Авдеенко.

Фрол схватил его за ворот.

– Жаловаться? – заорал он. – Да я из тебя все потроха вытрясу!

– Живцов затевает драку? – раздался вдруг густой бас.

– Смирна-а! – запоздало скомандовал дневальный; он прозевал появление командира роты.

– Это что же, Живцов таким образом насаждает флотские традиции? – укоризненно продолжал капитан третьего ранга.

– У нас драки не было, товарищ гвардии капитан третьего ранга, – довольно бойко ответил Фрол.

– А что же, вы полагаете, было?

– Просто я его поучил немного, чтобы он не задавался.

– На катерах вы тоже «учили» своих товарищей?

– Не-ет…

– Потому что они были старше вас и сильнее?

– Нет, товарищ гвардии капитан третьего ранга. Я же с ними в море ходил…

– А разве с Авдеенко, – кивнул Сурков на Олега, – вы никогда не пойдете в море?

– Ну, разве он пойдет? – презрительно кинул Фрол.

– Пойдет, – сказал Сурков убежденно. – Авдеенко носит такую же форму, как и вы. Думали вы об этом?

– Нет, – буркнул Фрол.

– А подумать бы следовало. Вы не должны забывать, что вы первые в Советском Союзе нахимовцы. Надо, чтобы у вас было настоящее морское товарищество. Как на кораблях. Посудите сами: разве можно ссориться с товарищем, с которым завтра ты пойдешь в бой, и он, может быть, первым бросится за борт, чтобы спасти тебя, раненого, перевяжет рану или, спасая тебя, пожертвует собственной жизнью? Пусть это вспоминается вам всякий раз, когда вы будете на пороге ссоры. Вы – моряки, а моряки славятся своей морской дружбой. Забияку, задиру, заносчивого и вздорного человека не потерпели бы в своей среде матросы на моей канонерской лодке! Для него оставалось бы только два выхода: или перевоспитать себя, или списаться навсегда с корабля…

Сурков подозвал старшину и обошел с ним весь кубрик. Он пощупал койки – достаточно ли они мягки, и потрогал подушки – хорошо ли набиты. Сказал, чтобы заменили лампочку другой, более яркой. Обещал, что скоро у нас будут радио и библиотека.

Пожелав нам спокойной ночи, командир роты, чуть сутулясь, вышел из кубрика.

Глава пятая
АДМИРАЛ

Я получил от мамы письмо, в котором она просила зайти к Мирабу и Стэлле и поблагодарить за гостеприимство, а если успею – заглянуть и к Шалве Христофоровичу. Об отце мама не писала ни слова, и я не знал, сказали ей правду или еще не сказали. Мама просила передать привет Фролу: «Он славный мальчик, и у него никого нет, поэтому он особенно нуждается в друге. Дружи с ним, Никиток».

Мама не знала, что давать увольнительные нам будут только через три месяца и что Фрол за последнее время сдружился с Забегаловым и Девяткиным. Ему было о чем поговорить с ними – о боях, о десантах. Я завидовал им, огорчался, что они у меня «отбивают» друга…

Поэтому, когда Фрол однажды вечером сам подошел ко мне, достал из кармана коробку и предложил: «Кури, Кит», я сказал с сожалением:

– Ты знаешь, я не умею.

– Учись, коли не умеешь.

Чтобы не отставать от друга, я взял папиросу Фрол чиркнул спичкой и дал прикурить. Рот заполнился дымом, но я затянулся – и мигом закашлялся. Вдруг я услышал голос Протасова:

– А ну-ка, отдайте папиросы.

– Два года курю, – пробурчал Фрол, – а тут и покурить нельзя. Что за порядки!

– Встаньте, Живцов, вы говорите с начальником, – приказал старшина спокойно.

Фрол встал, взглянул на свою грудь, украшенную орденом и медалями, а потом на фланелевку старшины, на которой не было ни орденов, ни медалей, и неопределенно гмыкнул.

– Приказываю отдать папиросы.

– Что ж, курите! – вызывающе протянул Фрол коробку папирос «Темпы».

– А я не курю, – не обидевшись, ответил Протасов и спрятал папиросы в карман. – Придется о вас доложить командиру роты.

– Докладывайте, – огрызнулся Фрол. – Мне «губа» – дом родной.

– Ни на гауптвахту, ни в карцер вас не посадят, можете быть спокойны. Но в соединение сообщат, и на флоте узнают, что вы, Живцов, катерник, нарушаете в училище дисциплину.

Фрол этого не ожидал. Он поспешил было за Протасовым, но вернулся и сказал:

– Пусть пишет!

* * *

На следующий день после завтрака нас вызвали к адмиралу. Значит, командир роты не решился нас наказать своею властью! Мы со страхом ожидали, что будет.

Мы видели адмирала всего один раз, в день прихода в училище, но Девяткин и Забегалов успели нам рассказать, что начальник училища воевал еще в русско-японскую войну. Адмирал командовал боевыми кораблями, участвовал во многих морских сражениях. Сотни офицеров на флоте были его учениками. Адмирал справедлив, наказывает строго, но никогда не позволяет плохо относиться к исправившемуся.

– А горячая баня вам будет, – предупредил Девяткин. – Адмирал терпеть не может, когда не уважают старших по званию. Держитесь!

Я вошел к начальнику с замирающим сердцем. Адмирал сидел в просторном, светлом кабинете за большим, покрытым зеленым сукном столом. «Сейчас начнется!» – подумал я. Худощавый человек с седыми волосами, расчесанными на пробор, со спокойным, уверенным, чисто выбритым лицом поднял голову и принялся рассматривать нас.

– Ну, курильщики, – сказал адмирал, – что мне прикажете с вами делать?

Такого вопроса ни я, ни Фрол не ожидали. Мы думали, он станет кричать.

– Я служил с вашим отцом, Живцов, – продолжал адмирал, – и вашего знал тоже, Рындин. Не думаю, чтобы они вас учили курить.

Мы молчали.

– И если вы, Живцов, научились курить от старших на флоте, то совсем не обязательно обучать Рындина этому искусству.

Фрол ничего не ответил.

– Я категорически запрещаю курение в училище и буду за это строго наказывать. Вы хотите возразить?

– Никак нет! – выпалил Фрол.

– Возражать, по существу, и нечего. А знаете ли вы, почему я буду наказывать за курение?

– Никак нет!

– Да потому, что организм в ваши годы усиленно развивается. Крепнут легкие, устанавливается нервная система. От курения же нарушается нормальное развитие моряка. Вырастете – курите, но сейчас… Разве мне будет приятно, если вместо крепкого, здорового «морского волка» из вас, Живцов, или из вас, Рындин, вырастет чахлый, болезненный, гнилой человечек, который будет всем в тягость?

Он промолчал. Мы переступили с ноги на ногу.

– К помощнику воспитателя, Живцов, относиться свысока не рекомендую. Старшина второй статьи Протасов накануне высадки десанта в одном из портов поклялся перед своими товарищами, что водрузит над городом флаг, и он сдержал клятву. Для этого ему пришлось залезть на заводскую трубу, в то время как фашисты били по ней снарядами. Вы этого не знали?

– Никак нет, не знал, – смущенно ответил Фрол.

– Протасов не хвастает своими подвигами. И скромность я не считаю большим недостатком, – улыбнулся начальник училища. – Итак, вам не следует забывать: каждое взыскание, полученное в училище, будет занесено в дело. Ваше личное дело будет сопровождать вас всю жизнь. Не советую пятнать репутацию. Потом опомнитесь – будет поздно. На этот раз я ничего не напишу в ваше соединение, Живцов, – добавил адмирал. – Можете идти.

– Вот штука-то! – сказал Фрол, когда мы вышли в коридор. – Я думал, «губа» обеспечена, письмо уже в ящик опустили, а он – на тебе: «Из вас вырастет гнилой человечек».

Фрол расправил плечи, словно всем существом своим доказывая, что он не «гнилой человечек», а настоящий «морской волк».

На другой день ротный зачитал приказ по училищу. В приказе разъяснялся вред, который приносит курение. Мы с Фролом были названы «курильщиками», но взыскания не получили.

Глава шестая
БУНЧИКОВ И ДЕВЯТКИН

Вова Бунчиков долго скитался до того, как попал в училище. Он был очень запуганный, ему казалось, что его каждый хочет обидеть. Только ко мне он относился доверчиво.

Мы садились в кубрике, я доставал кусок хлеба, припрятанный от обеда, или булку от ужина и протягивал ему: «Хочешь?»

Я знал, что, наевшись за обедом или за ужином до отвала, Бунчиков через час снова был голоден. Он, бедняга, много голодал! Оставшись один, без родителей, долго разыскивал тетку, пересаживался с поезда на поезд, ночевал на вокзалах, доехал до тихого городка на берегу моря и не нашел тетки. Она Умерла; в ее комнате жили чужие, черствые люди. Они не приняли Вову, и он ушел из города… Я спросил его, где он жил до войны.

– В Севастополе, – ответил он, подбирая с колен крошки. – Ух, как мы жили! Каждое утро булки ели, с маслом. Не веришь?

– Верю.

– Мама спросит: «А варенья, Вовочка, хочешь?» – «Хочу». – «Какого? Смородинового или вишню?» – «Вишню». И, понимаешь, она достает из буфета вишневое. Не веришь?

– Да верю же!

– А вечером мы в кино ходили. У нас в Севастополе хорошее было кино. После его разбомбили. Я по три порции мороженого в кино съедал. Не веришь?

– Верю, – сказал я улыбаясь.

– Вот и не веришь! – огорчился Вова. – А было это, все было! И дом, и варенье, и кино было! И папа, когда приезжал, привозил подарки, вот честное слово! Один раз обезьяну привез, из Сухуми. Только она все убегала, а зимой заблудилась, простудилась и умерла. Кашляла, кашляла, свернулась калачиком и подохла.

Он помолчал немного, потом вспомнил:

– Я даже ананас ел! В банке. Отец привез. Вкусный! Не веришь?

– Верю.

– А я вот, бывает, и сам не верю, – сказал грустно Бунчиков. – Лежу я где-нибудь на вокзале… Это было, когда я тетку искал. Тогда я на вокзалах часто ночевал. Засну я, бывало, и вижу то, что было, и то, чего не было. Вот все и перепуталось. Обезьяна была, мороженое было, а ананаса, может, и не было… Мама как умерла, папа на подводной лодке снаряды привозил. А увозил из Севастополя раненых на Кавказ. Потом матросы с подплава сказали мне, что лодку его потопили. Они меня взяли с собой на Кавказ. Но они потом снова ушли в Севастополь, и я остался один… Тебе здесь нравится?

– Нет.

Мне в самом деле училище в ту пору не нравилось.

– А мне очень нравится. Никто не скажет: «Уходи, тебе здесь нечего делать». И тут я всегда сыт. А раньше я всегда был голодный. Ты не бывал голодный?

– Бывал.

Еще бы! Я проживу сто лет, но никогда не забуду бурых лепестков хлеба толщиной с бумагу, которые мать в Ленинграде поджаривала на печурке!

– Другие мальчики на базар, бывало, придут и смотрят, где бы морковку стащить, или картошку, или еще чего. А я не мог. Мне стыдно было, если скажут: ты вор. Вот если мне сами давали, я брал. Это тоже стыдно было, ведь меня принимали за нищего, но я брал. Мне кушать хотелось. Ведь если б папа живой был, мне брать ни у кого не пришлось бы…

– А как ты в училище попал?

– Ой, знаешь!.. В Баку раз, в Баилове, вижу – два моряка идут… веселые, все смеются. Я – к ним, а они на меня не смотрят. Я одного за китель подергал. Он обернулся, спрашивает: «Чего тебе?» А другой: «Дай мальчугану пятерку, он, наверное, голодный». Тот вынимает пять рублей, я не беру. «Ты что же не берешь?» Тут я им все как выпалю: про отца, про маму, про Севастополь. Поговорили они между собой и зовут: «Идем-ка». Привели на корабль, накормили. Пожил у них недельку, они мне бумагу дали, билет купили, в поезд посадили, и я – сюда. Ты моряком хочешь быть?

– Хочу. А ты?

– Я тоже. Наверное, будет трудно, – сказал он, морща нос. – Я ведь учиться разучился.

– А если я тебе помогу?

– Поможешь? Значит, мы с тобой будем дружить?

– Будем.

– А ты не врешь, Рындин?

– Раз сказал «будем», значит будем.

Бунчиков доверчиво протянул мне руку.

Юра Девяткин, уверенный в себе, ровный со всеми, быстро завоевал всеобщее уважение. Там, где Фрол петушился и готов был лезть в драку, Юра достигал результата самыми простыми словами.

Однажды старшина приказал Авдеенко подтереть в классе пол. Авдеенко разобиделся, упал на пол и заревел. Фрол порекомендовал вылить на него ведро холодной воды. Но тут подошел Юра и сказал:

– Встань!

Авдеенко продолжал визжать. Тогда Юра крепко схватил его за ногу:

– Встань, тебе говорю, и не валяй дурака. Авдеенко сказал плачущим голосом:

– Пусти ногу!

– Кто поверит тебе, что ты нервный? – Юра отпустил ногу. – Тебя дома избаловали. Вставай!

Авдеенко поднялся.

– А теперь выполняй приказание.

И Авдеенко, всхлипывая, поплелся выполнять приказание.

Юра пришел к нам из батальона морской пехоты, который выдержал страшный удар фашистских танков под Севастополем. В том же батальоне служил матрос Алексей Калюжный; он и его шесть товарищей защищали дзот. Юра показал нам записанные в тетрадку слова, которые Калюжный написал перед смертью: «Родина моя! Земля русская! Любимый Сталин! Я дрался так, как подсказывало мне сердце. Истреблял гадов, пока сердце билось в груди. Я умираю, но знаю – мы победим. Моряки-черноморцы! Держитесь крепче! Клятву воина я сдержал. Калюжный». В ту же тетрадь Юра записал и слова капитана первого ранга, который сказал мне, что «коммунист никогда не лжет, всегда должен говорить правду». Юра записал так: «Нахимовец никогда не лжет, всегда говорит правду, даже если правда горька, как полынь». Я поправил:

– Он же сказал не «нахимовец» – «коммунист».

– А нахимовец должен быть во всем коммунистом, – ответил Юра. – Ты ведь был пионером?

– Был. В Ленинграде. А ты давно в комсомоле, Юра?

– Еще с Севастополя. Перед боем матросы подавали заявления в партию, а я пошел в бой комсомольцем…