Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Глава шестнадцатая
1869–1870

Купцы Сиволаповы. Студенческая столовая. Мнимый шпион. Мои переводы с немецкого.

По рекомендации проректора я получил урок на краю города у мясников, братьев Сиволаповых. Дали мне комнату, обильный стол и двадцать пять рублей в месяц. По тогдашним временам – находка. Правда, комната помещалась в черном флигеле, где жили приказчик и рабочие, и было грязно. Над кроватью шевелился живой ковер из тараканов; а рано утром меня будили вздохи и стоны убиваемых обухом быков, блеянье баранов, визг свиней. Лились ручьи за стеной, кровь шумела, как проливной дождь: бойня примыкала непосредственно к флигелю. Несмотря на зимнее время, страшное зловоние, особенно в оттепель, доносилось с черного двора, проникая сквозь щели деревянного флигеля. Братья Сиволаповы жили в двух домах, оба вдовые, и у каждого была экономка и сын гимназистик. Один брат был толстый, как откормленный бык, гигант и вел трезвую жизнь, был богомолен и тосковал по жене; а его экономка, действительно, была экономка, почтенная рижская немка. Другой брат был худой, жилистый, угрюмый пьяница, убил поленом жену в погребе, куда она спряталась, и колотил свою экономку-француженку; у ней всегда было расцарапано лицо. Мальчики были каждый в отца: один – мечтательный, сырой, прилежный и плаксивый, другой – подвижной, шалун, задира, плут, вечно скрывавший, какие уроки ему заданы. Ему шел еще четырнадцатый год, а он уже напивался, гонялся с дегтярным помазком в руке за приказчиками, сквернословил. Француженка, наконец, рассталась со своим варваром – le barabare; а он, не долго думая, перед самой масленицей женился на девочке – взял прямо с институтской скамьи и еще с приданым. Более грубого и тупого животного в человеческом образе я не встречал в жизни. Что это была за среда, где выдать замуж ребенка за чудовище считалось хорошим и нравственным делом! (роман «Добрая фея»), В первую же ночь молодая жена была высечена кнутом и заболела. На другой день в городском театре этот гнусный Сиволапов, сидя в своей ложе, разразился бранью в самом патетическом месте оперного представления: ему понравилось, он пришел в восторг! Его стали извлекать из ложи – он побил полицейских; с него, что называется, содрали шкуру, но дело потушили, а он стал вымещать на домашних и крошить зубы приказчикам и прислуге. В особенности пострадала древняя старуха, она же его тетка и нянька: он вышиб у нее буквально горсть зубов.

Я не мог дольше быть свидетелем всего этого ужаса и заявил проректору, что должен покинуть урок. Но тут вдруг я заболел тифом и только к весне очутился на вольной квартире с моими товарищами; стал посещать студенческую столовую и участвовать в ее жизни.

Столовая занимала полуподвальное помещение в угловом доме, недалеко от университета. Хозяйство я застал уже налаженным. Все должности были выборные. Верховное заведывание принадлежало комитету, который заседал в боковой комнате и был доступен: желающие могли присутствовать при его дебатах. Часто созывались общие собрания, на которых решение хозяйственных вопросов играло второстепенную роль. Мы обсуждали общие вопросы: нас осведомляли о том, что делается за границей, какие общественные настроения становятся преобладающими, чего требует от молодежи народившаяся общественность. Еще так называемое освободительное движение не изжило себя и либерализм не утратил еще своего обаяния, но уже золотым огоньком поблескивала революционная мысль, и даже намечались уже два течения ее – и чисто политическое, и чисто экономическое. Из студенческой массы выделилось несколько товарищей – Каблиц, писавший потом под псевдонимом Юзова[93]93
  Иосиф Иванович Каблиц (1848–1893) – публицист, писавший под псевдонимом И. Юзов.


[Закрыть] и участвовавший в Казанской демонстрации 1876 года[94]94
  Первая политическая демонстрация в России, прошедшая 6 декабря 1876 г. в Петербурге на площади перед Казанским собором (отсюда название).


[Закрыть], Судзиловский, впоследствии президент какой-то тихоокеанской республики[95]95
  Николай Константинович Судзиловский (1850–1930) – этнограф, географ, химик и биолог, революционный народник, участник «хождения в народ» в 1870-е гг. В 1875 г. эмигрировал, с 1877 г. жил в Америке. В 1892 г. поселился на Гавайских островах. В 1900 г. стал сенатором, а в 1901–1902 гг. президентом Сената территории Гавайи.


[Закрыть], Габель, Николай Троцкий, Шевелев, Рашевский, Богомолец и другие с более или менее яркой окраской взглядов. Армашевский уже отстал от движения.

Кстати о столовой. То, о чем я расскажу сейчас, случилось в следующем семестре, но уместно вспомнить теперь, потому что факт характерный. На общих собраниях, при дебатировании общих вопросов, нервы молодежи взвинчивались иногда до крайней степени. Троцкий, говоривший, обыкновенно, приятным баритоном, начинал, например, кричать тончайшей фистулой в наиболее страстные минуты. Однажды он зарвался. Начался сбор денег для Чернышевского, томившегося в Сибири; Троцкий стал проклинать правительство; оглянулся и замер: на скамейке под окном, облокотившись на подоконник, сидит пожилой господин в енотовой шубе и внимательно слушает. Все физиономии у нас были наперечет, а господин – точно с неба свалился, очевидно, не спроста!

– Господа, среди нас шпион, – вполголоса, опасливо сказал, оборвав речь, Троцкий.

Поднялся страшный шум. «Вон! Вон!». Енотовую шубу, которая оказалась старой и облезлой и с короткими до смешного рукавами, стали тормошить и чуть ли не бить. Но за шубу вступилась молодая девушка, недавно приехавшая с юга. Помню, русая, белолицая, лобатая. Каблиц впоследствии уверял меня, уже в Петербурге, что это была Софья Перовская[96]96
  Софья Львовна Перовская (1853–1881) – одна из лидеров террористической организации «Народная воля», непосредственно руководившая убийством Императора Александра II. По приговору Особого присутствия Правительствующего сената 3 апреля 1881 г. повешена на Семеновском плацу в Петербурге вместе с другими первомартовцами.


[Закрыть]. Она гостила у нас в столовой, которая, начиная с осени, вообще часто служила приютом для молодых людей, нуждавшихся в том, чтобы не прописывать паспорта. Между прочим, в столовой останавливался и некоторое время проживал, помогая хозяйничать, знаменитый Нечаев (строго говоря, ничего общего не имевший с молодым Верховенским в «Бесах» Достоевского)[97]97
  Сергей Геннадьевич Нечаев (1847–1872) – один из первых представителей русского революционного терроризма, лидер созданной им подпольной организации «Народная расправа». Осужден за организацию убийства 21 ноября 1869 г. студента И. И. Иванова. Явился прототипом Петра Верховенского в романе Достоевского «Бесы» (1871–1872). В подготовительных материалах будущий Верховенский-младший постоянно именуется Достоевским Нечаевым.


[Закрыть]. Он представлял собою тип не вертлявого интригана, способного заставить плясать по своей дудке кого угодно, «хоть губернатора», а скромного подмастерья с четырехугольным лицом, с реденькой растительностью на подбородке, и перчатки были у него шерстяные, вязаные, зеленые с красными разводами – хозяйственные. Говорил он с простонародным акцентом на «о», посмеивался и в спорах не горячился. Вообще же избегал спорить, высказывал только определенные убеждения как-то вбок, т.е. не навязывая, но всегда повелительно – приемлемо. Господин в енотовой шубе, ставший белее мела, когда понял, за кого его принимают, встал и объявил, что он – Прокопович, медик четвертого курса, переводится в Киевский университет, потому что у него слабые легкие, расстроенные им в ссылке на крайнем севере несколько лет назад, и что он сам виноват в печальном недоразумении, не представившись собранию. Потом он подошел, пожал руку своей заступнице, а к нему бросились студенты с извинениями, и кто-то, чуть не сам Троцкий, заставил его съесть свою огромную порцию бифштекса (полагалось есть такой бифштекс каждому только раз в неделю, по очереди).

Столовая быстро стала иметь значение умственного центра в быту нашего студенчества. Полиция пока не следила за ней пристально, а жандармский полковник, в доме которого, кажется, бывал Троцкий, в качестве репетитора его сына, называл ее пока «столовою терпимости».

Я принужден был, чтобы добыть копейку, заняться богословскими переводами для агента немецкого библейского общества. Я безбожно коверкал текст во многих христианнейших местах, не будучи в состоянии проникнуть в их тайный смысл. Но редактор, знавший русский язык еще хуже, чем я немецкий, переводы мои одобрял, и вся эта чепуха печаталась под его именем.

На денежный заработок я приоделся и скоро должен был взять урок на летние каникулы в Чернигове, куда неизменно и направил, свои стопы.

Глава семнадцатая
1870–1871

Самоубийства. Моя статья в «Киевском Вестнике». Приезд в Чернигов. Вера Петровна. Прекращение «Киевского Вестника». Старики Ивановы. Брачная церемония. Переезд в Петербург.

В Киеве осенью студенческая жизнь была взволнована самоубийствами: повесилась молодая барышня, приехавшая поступать на курсы, повесился товарищ медик, отравился, только-что получивший степень кандидата, лаборант и бросился в университетский колодец и утонул студент, а при вскрытии у него оказался совершенно пустой желудок.

В консервативной газете «Киевлянин» появилась статейка, обвинявшая молодежь в праздности, унынии, в пессимизме; я послал возражение, которому был придан редактором иной смысл. Как раз в Киеве возникла другая газета – «Киевский Вестник». Я ополчился на «Киевлянина», и моя статья в новой газете так понравилась редактору Рокотову, что он пригласил меня сотрудничать в его органе.

Первая «солидная» статья моя в «Киевском Вестнике» в несколько столбцов была написана по поводу введения всеобщей воинской повинности и обратила на себя внимание нашей молодежи. Называлась статья «Разрушение сословных перегородок». Много было радикальничанья и искренности в этих юношеских строках. Она увидела свет в сентябре 1870 года (и много потом было мною написано в «Киевском Вестнике» легкомысленного, а нередко и глупого. Уж очень редактор снисходительно смотрел на мое перо. Но, с другой стороны, приятно вспомнить, что в этой первой моей литературной колыбели не всегда я вел себя дурно).

Владимир Ильич Рокотов служил псковским предводителем дворянства[98]98
  Владимир Дмитриевич Рокотов (1836–1900) – общественный деятель, даровитый актер; в прошлом – предводитель дворянства Великолуцкого уезда (мемуарист ошибается в его отчестве и статусе). В 1870–1872 гг. издавал газету «Киевский вестник».


[Закрыть], и за что-то либеральное смещен был с почетной должности. Был славянофилом – и восторгался Европою; находил, что старая мораль несокрушима – и признавал только гражданский брак; был меломаном, вел себя изысканно вежливо и представлял собою тип милого провинциального барина, который сам не знает, чего он хочет, и с которым, однако, каждый легко себя чувствует.

Мне и приятелю моему Вангри-Рашевскому, писавшему о театре, Рокотов предложил, кроме гонорара, еще две комнаты с отоплением в полуподвале под редакцией, и денежные средства мои стали сравнительно неплохими, так что можно было заплатить накопившиеся долги; но зато университетские лекции я забросил. Я продолжал много читать на разных языках, исключительно интересуясь естественными науками и антропологией, а в университет перестало тянуть. Пример Армашевского, поклявшегося выдержать экзамен в два года на кандидата, был заразителен, и я был убежден, что и я смогу добиться того же, преувеличивая не столько свои способности, которыми природа одарила меня, сколько переоценивая свой характер и силу своей воли; а надо мной уже висела гроза.

На масленице я на несколько дней приезжал в Чернигов. Отец, прочитав мои статейки в «Киевском Вестнике», остался недоволен.

– Брось, брат, писать, – сказал он мне. – Литературного таланта у тебя нет, а мальчишества без конца. Я считал тебя солиднее. Советую перейти на юридический факультет, будешь присяжным поверенным, а писателем – сопьешься.

Зато Ситенский и другие засыпали меня похвалами. Фельетон мой под псевдонимом Ионы Ясновидящего, где я высмеял церковную обрядность (цензор пострадал), цитировал даже Ситенский, приставлял палец ко лбу и говорил:

– Ядовито.

В атмосфере похвал и лести я провел несколько приятных часов среди молоденьких классных дам и подрастающих гимназисток, смотревших на меня, как на «знаменитость», и в мою честь Ситенские дали ужин, за которым посадили меня и учительницу фортепьянной игры Веру Петровну рядом.

Вера Петровна была усердной читательницей «Отечественных Записок», по-видимому, вполне разделяя радикальные взгляды журнала. Она, однако, отрицала бога, но в ее комнате горела лампадка. Приятельски сблизившись со мною, неоднократно признавалась, что она вообще не считает дурным свободу половых отношений, но что, к сожалению, это запрещается мещанской моралью, и приходится или насиловать природу, или выходить замуж за кого попало. Была большой народницей, по ее словам, и готова была «хоть в Сибирь», но не могла обойтись без прислуги.

– Что вы думаете о фиктивном браке? – спросила она меня вдруг за два дня до моего отъезда.

– Я ничего не думаю, – отвечал я.

– А я много думаю, – продолжала Вера Петровна, и красивые глаза ее затуманились. – Бывают положения, когда современная девушка не может жить в обществе, потому что она уже не девушка, и это, рано или поздно, может обнаружиться, и тогда ее заклюют.

– А, понимаю.

– Я не сомневалась, что найду в вас поддержку, – сказала Вера Петровна со слезами на глазах.

Я вопросительно посмотрел на нее.

Правду сказать, трудно мне сейчас разобраться в той моей «психологии». Я стал наперсником Веры Петровны и выслушал при закрытых дверях (она заперлась на замок) всю историю ее «обрыва». Конечно, она была жертвой грубости и лично сама не подала повода, она, такая маленькая и слабая. В самом деле, на вид ей можно было дать даже шестнадцать лет; по крайней мере, в роковую минуту, когда она схватила мою руку и покрыла поцелуями. Сердце мое забилось от разнообразных чувств: от жалости, от страха, порожденного внезапностью положения, в каком я очутился, от горделивого сознания великости требуемой от меня жертвы и, от мальчишеского упоения властью над этой чужой мне душой, ищущей во мне защитника и покровителя…

Ситевские более чем сочувственно отнеслись к предстоящему браку, и решено было моих родителей в секрет не посвящать.

В Киеве же весною произошла неприятность.

Приехал царь с царицею, и, вместо приветствия, каким должен был блеснуть «Киевский Вестник» наравне с «Киевлянином», в нем появилась статья моя, в которой я подвел итог, во что обходится жителям бедных кварталов и пригородов, обязанных участвовать в расходах на иллюминацию, августейшее посещение. Названы были точные цифры, взятые из отчета Городской Думы. Генерал-губернатор Дрентельн[99]99
  Александр Романович Дрентельн (1820–1888) – генерал от инфантерии, генерал-адъютант, являлся киевским генерал-губернатором в 1881–1888 г.; в 1870–1871 гг. он командовал дивизией, 26 апреля 1872 г. назначен на должность командующего Киевским военным округом. В описываемое время киевским генерал-губернатором был А. М. Дондуков-Корсаков (1869–1878).


[Закрыть] позвал меня, затопал ногами, пригрозил выслать из города. Но ограничилось все домашним арестом. Это – по отношению ко мне, а на редактора Рокотова Дрентельн нагнал такой страх, что признано было необходимым издание газеты совсем прекратить.

Я очутился на бобах.

Вера Петровна, приехавшая за мною в Киев, узнала о моем материальном и литературном крахе. Я подчеркнул ей это.

– Как же быть теперь?

– Но это ничего не значит, – сказала она. – Вы хотите, чтобы брак наш не был фиктивным, тем лучше. Я умею тоже трудиться и заработаю себе кусок хлеба.

Один состоятельный товарищ дал мне взаймы небольшую сумму, для меня по тому времени значительную, и я, уволившись из университета (студенты не имели права жениться), приехал в Покровское к старикам Ивановым, родителям Веры Петровны.

Кругом лес. Дом большой, деревянный, приземистый, огромный двор и, службы.

Иванов был доктор в отставке, Иванова – древняя институтка. Они были скупы от бедности, опутаны долгами; главным кредитором их был старший их сын, тоже доктор, козелецкий уездный врач; у него имелась закладная на хутор.

Вера Петровна подготовила почву, и меня приняли с «распростертыми объятиями». Хуторские работники и работницы, комнатные девчонки и подрастающие сестры Веры Петровны светло смотрели мне в глаза, и никогда в жизни своей я не был таким великолепным дураком, как в то время, полное для меня туманных и нелепых переживаний.

Я как-то перестал сознавать свою личность во всем ее объеме; мое «я» стало каким-то лже-«я». Я вошел в новую семью, как ее член, и я мог бы, подобно Подколесину, еще выскочить в окно[100]100
  Подколесин – герой комедии Н. В. Гоголя «Женитьба» (1841); указанный эпизод, в котором Подколесин спасается бегством через окно из дома невесты Агафьи Тихоновны (действ, первое, явл. XXI), см.: Гоголь Н. В. Собр. соч. Т. 4. С. 341–342.


[Закрыть], но уже моя собственная ложь, казавшаяся мне благородной, не пускала меня, к тому же, к Вере Петровне у меня хотя и не было любви, но меня радовало, что все ее политические, моральные и другие взгляды совпадают с моими. Она ни в чем не перечила мне, со всем соглашалась. Не знаю, чего бы она ни сделала для меня. Она обещала мне полную свободу сердца, наконец!

Старикам Ивановым непременно хотелось, чтобы свадьба была, по возможности, помпезная. У них был винокуренный завод, разорявший их, но казавшийся для постороннего глаза выгодным делом. Когда будущая теща моя попросила меня проводить ее в Киев на день, я должен был содержать ее в гостинице на свой скудный счет. С ненужными покупками, кольцами, фатой и прочими пустяками, вернулись мы в Покровское, и тут через несколько дней в конце апреля состоялась брачная церемония.

Был съезд гостей. Отплясывали бессмертные Буяновы и Петушковы[101]101
  Гости в доме Лариных на балу по поводу именин Татьяны в романе в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (гл. пятая, ст. XXXIX); ср.:
  Оставя чашку чаю с ромом,
  Парис окружных городков,
  Подходит к Ольге Петушков,
  К Татьяне Ленский; Харликову,
  Невесту переспелых лет,
  Берет тамбовский мой поэт,
  Умчал Буянов Пустякову,
  И в залу высыпали все,
  И бал блестит во всей красе.


[Закрыть], ели мороженое и пили шампанское.

В брачной спальне ночь провела Вера Петровна в одиночестве. А я пошел спать во флигель вместе с ее братьями, доктором и гимназистом. Многим из гостей это показалось странным, впрочем, поведение мое было объяснено в данном случае моею застенчивостью и юношеским целомудрием.

Свадебный бал дорого обошелся Ивановым. Они впали в новые долги, но и я был ввержен непредвиденными расходами в большое затруднение. Насилу добрался я с Верой Петровной до Чернигова, где холодно был принят отцом, а мать, пожуривши меня, примирилась с фактом.

Я занялся уроками и писанием статеек, Вера Петровна – музыкой; и скоро, накопив сто рублей с небольшим, мы уехали в Петербург.

Я был уверен, что там я не только получу ученый диплом, но и литературные способности мои будут использованы столичными журналами.

О Петербурге у меня и у Веры Петровны было представление, как о городе, так сказать, насквозь нигилистическом, населенном Базаровыми, Лопуховыми, Рахметовыми и Верами Павловнами[102]102
  Персонажи романов И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862) и Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863).


[Закрыть]. Чтобы приблизиться, хотя бы по внешности, к идеалу, Вера Петровна остригла под гребенку свои роскошные волосы, и в дороге ее принимали, за гимназистку, да и голос у нее был детский.

Ехали мы в третьем классе. Разумеется, перезнакомились со всем вагоном. Все это были, большею частью, студенты, барышни с фельдшерских курсов и мужики с белыми нерабочими руками и с интеллигентными лицами, сходившие то на той, то на другой станции, или точно также появлявшиеся в поезде на разных станциях. Легко было угадать, что это за мужики[103]103
  Намек на народников, предпринимавших так называемое «хождение в народ».


[Закрыть]. Некоторые из них быстро «снюхивались» с нами, а некоторые упорно отмалчивались и до конца оставались верны своей роли.

Один из более откровенных народолюбцев доехал с нами до самого Петербурга, откуда он был родом. Все лето он провел среди крестьян и сообщил нам по секрету, что деревня еще не созрела до сознательного восприятия «наших идей». Вообще, она даже консервативна, и ежели работаешь в качестве кузнеца или как-нибудь иначе помогаешь ей, она – ничего, дружит и покормить не прочь, но книжку не любит и пропаганды не понимает, а может и по шее накостылять за иное слово.

В Петербурге наш знакомый, доставший из котомки перед Николаевским вокзалом мещанское пальто и картуз и вдруг преобразившийся, указал дешевую улицу и даже помог нам сейчас же найти комнату в одном домике на Кронверкском проспекте, против парка.

Хозяйства мы не заводили, питались в кухмистерских, и через месяц Вера Петровна заложила обручальные кольца и приданое серебрецо, а я свое золотое пенею.

В Петербург приезжал поздней осенью отец, останавливался у меня, и на его вопрос, как живется, я соврал, что великолепно, и что литература меня вывезет. То же самое сказал я и брату Веры Петровны, врачу, приезжавшему с женой «пожуировать» в столице.

Документы свои с прошением о приеме я подал в университет, но множество хлопот и мелких забот, явившихся плодом недомогания Веры Петровны, и необходимость работать на двоих, чтобы как-нибудь прокормиться, помешали мне бывать на лекциях. Железнодорожный знакомый, правда, поделился со мною уроками, но они были грошовые.

Наконец, я обратился, узнав адрес, к Василию Степановичу Курочкину, в угасавшей, и вскоре угасшей, «Искре» которого я иногда принимал участие юмористическими сообщениями из провинции.

Глава восемнадцатая
1871

В. С. Курочкин. «Азиатский Вестник». Издатель Пашино. Кущевский. Глеб Успенский. Встреча с Некрасовым. Толки о Некрасове и Лескове. Работа в редакции. Бегство Пашино и конец «Азиатского Вестника».

Жил Курочкин на Фурштадтской[104]104
  В петербургской краеведческой литературе адрес В. С. Курочкина на Фурштатской улице не отмечен. Во второй половине 1860-х гг. поэт жил на Невском проспекте, в доме А. А. Заешникова, № 55 (соврем. № 57), кв. № 5 (Всеобщая адресная книга С.-Петербурга. СПб., 1867–1868. Отд. Ш. С. 254).


[Закрыть], в очень хорошей квартире с особым подъездом. Встретили меня две нарядные молоденькие горничные. В передней стояли шкафы с книгами, в других комнатах висели картины, драпировки. В кабинете, куда меня ввели, за великолепным письменным столом сидел в поношенном азиатском халате темноволосый человек лет сорока с веселыми глазами на выкате. Это и был Курочкин.

– Что же вам, собственно, нужно? – начал он. – Леонтьев, которому я сдал в аренду «Искру», сбежал и самого меня «посадил»[105]105
  После обвинения «Искры» за публикацию фельетона Н. Демерта «Обратите внимание» (1870. №25) в безнравственности и цинизме и начала судебного преследования, издание журнала было приостановлено, а В. С. Курочкину предложено представить на утверждение Главного комитета по делам печати нового редактора. По его представлению редактором с № 44 «Искры», вышедшего 1 ноября 1870 г., был утвержден Владимир Николаевич Леонтьев (? – 1870-е) – журналист либерального толка, в прошлом близкий сотрудник «Голоса», помощник А. А. Краевского по редактированию газеты.


[Закрыть]. Гонорара за него я платить не могу. Не огорчайтесь, однако, молодой человек. Корыстолюбие не свойственно вашему возрасту. Что-с? Зато вы нашли то, чего не теряли. Случайно я сейчас пересматривал последний портфель «Искры» и пробежал вашу повестушку «Пан Куцый». Положим, я разорвал и бросил в корзинку. Никуда ее не пристроить. Но вы грамотны. Что-с? Литературно грамотны, и есть искорка. А нам как раз нужен секретарь. Я говорю о новом ежемесячном журнале, который я должен буду редактировать. Посидите у меня, я с вами потолкую, и, если подойдете, дам карточку к издателю. Чего? Не пугайтесь – «Азиатского Вестника»![106]106
  «Азиатский вестник. Учено-литературный журнал». В свет вышел только один первый номер журнала за 1872 г. (как указывает Энциклопедический словарь Брокгауза и Эфрона, «за отсутствием подписчиков»). Факт редактирования «Азиатского вестника» В С. Курочкиным известен только из мемуаров Ясинского.


[Закрыть]

Он слегка картавил и чуть не за каждой фразой прибавлял «что-с». Над отоманкой висела литография Беранже[107]107
  Возможно, имеется в виду широко известный портрет французского поэта Пьера-Жана Беранже (Beranger, 1780–1857), гравированный Ш. Кузеном (по живописному полотну А. Шеффера) для издания стихотворений поэта в 1834 г.


[Закрыть].

Конечно, выражение моего лица забавляло Курочкина. Он взял меня за руку и сказал:

– Да вы не смущайтесь, коллега. Вы сотрудничали в газете. Значит, у вас есть опыт. А горшки не святые лепят. Что-с?

Минут через пять он познакомил меня со своей женой, молодой угловатой дамой, и усадил обедать, расспрашивая о провинциальных настроениях и о молодежи. Отзывается ли она на литературные явления? Потом распространился о роли, которую играла «Искра» в шестидесятых годах в русском обществе, и какие доходы приносила. Жена его (Наталия Романовна) вознегодовала:

– Уж лучше бы ты не хвастался! Верите ли, я за семьсот рублей ротонду заложила, и только на днях выкупила. Уж очень мы в шампанском любили купаться!

От Курочкина я пришел на Артиллерийский плац к Петру Ивановичу Пашино[108]108
  П. И. Пашино (1836–1891) – ученый ориенталист, путешественник, литератор.


[Закрыть] и увидел бледного черноволосого господина, жующего какие-то пахучие лепешки и приволакивающего ногу, очевидно, после удара. Прислуживал ему старенький карлик, желтый, как лимон, безбородый.

Пашино путешествовал по Средней Азии и свои путевые впечатления напечатал с посвящением министру[109]109
  Имеется в виду книга: Туркестанский край в 1866 году. Путевые заметки П. И. Пашино. С 20-ю рисунками в три тона работы А. Гине, 35-ю виньетками, резанными на дереве А. Даугелем и рисованными В. Крюковым и с картою Туркестанского края. СПб., 1868.


[Закрыть]. Он показался мне выживающим из ума. По временам, он точно просыпался и начинал со мной говорить совсем не кстати. Когда я подал рекомендацию Курочкина, он сказал:

– Вы знаете, Курочкин женат на горничной… А в Самарканде в моде у мусульман мальчики… Ну, хорошо, пятьдесят рублей в месяц и… как это называется…

Он щелкнул пальцами по крышке коробки, проглотил пилюлю и вопросительно смотрел на меня.

– Вы предлагаете мне пятьдесят рублей за секретарские обязанности?

– Бесспорно и неукоснительно. Но как же, как же. Я бы хотел знать… как называется?.. Как? – приставал он.

Я напоследок понял, что речь идет о корректуре.

Таким образом, по странному стечению обстоятельств, руководимых насмешливой судьбой, «Азиатский Вестник» попал в редакторское заведывание к Курочкину, а я стал секретарем журнала. Кто поддерживал журнал, Пашино скрывал и раздавал авансы направо и налево.

Курочкин пригласил Глеба Успенского, Чуйко, Михайловского и Шелгунова[110]110
  Глеб Иванович Успенский (1843–1902) – писатель, публицист; Владимир Викторович Чуйко (1839–1889) – литературный и художественный критик; Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891) – публицист и литературный критик, деятель освободительного движения. О Н. К. Михайловском см. ниже примеч. к с. 170. Из всех перечисленных литераторов в № 1 (единственном) «Азиатского вестника» (см. выше примеч. к с. 88) лишь Н. В. Шелгунов поместил статью «Что такое Азия?».


[Закрыть] (сосланного тогда в Калугу и оттуда приславшего согласие; Пашино сам поехал за статьей и привез из Калуги, кроме статьи, несколько коробок «калужского теста»), Михайловский от участия в «Азиатском Вестнике» отказался, а к Кущевскому, тогда бывшему в славе автору «Николая Негорева»[111]111
  Иван Афанасьевич Кущевский (1847–1876) – прозаик, критик, фельетонист; автор нашумевшего романа «Николай Негорев, или Благонамеренный россиянин», опубликованного в 1871 г. в «Отечественных записках» (№ 1–4) и вслед за тем вышедшего отдельным изданием (СПб., 1872).


[Закрыть], был командирован я.

Каменноостровский проспект, как и вся Петербургская сторона, не имел еще права украшаться каменными постройками. Даже деревянных лачужек на нем было мало. Тянулись бесконечные огороды. В глубине одного из них, в маленьком двухэтажном домике, жил Кущевский с женой.

Было ему двадцать четыре года. Я удивился его высокому росту и толщине. Одет он был во всё летнее, с раскрытой грудью. Безбородое жирное лицо его выразило неподдельную радость, когда я положил перед ним пятьдесят рублей просимого аванса. Богатырски встряхнул мою руку и уселся писать расписку.

– Что бы вам такое дать? – начал он и устремил глаза в потолок. – Что-нибудь азиатское? Хорошо. Повесть моя будет называться «Иоанн Креститель».

– По мысли редакции, – пояснил я, – в «Азиатском Вестнике» предполагается обличать всё азиатское, от чего страдает Россия. Курочкин просил и Шелгунова написать статью в этом направлении.

– Прекрасно понимаю. Но повесть я так напишу, чтобы она подошла. Она будет, так сказать, и азиатская и противо-азиатская. А пока мы пройдемся по единой.

Он налил две рюмки, чокнулся со мной, быстро опрокинул свою, закусил кусочком сахара и с изумлением посмотрел на меня.

– А что же вы?

– Не пью.

– Больны, что ли? – сочувственно спросил он. – Выпейте и поверьте, немедленно пройдет всякая болезнь.

– Вот видишь, они не пьют, – поощрительно заметала Кущевская и хотела убрать графинчик.

Писатель не позволил.

– Не торопись, милая, тут еще есть.

И, придерживая одной рукой графинчик, другою он схватил мою рюмку, выпил ее и опять закусил кусочком сахара.

– Конечно, от пива не откажетесь?

И к пиву у меня не было тяготения, но я согласился, чтобы не огорчать писателя, к которому я относился как к недосягаемому для меня литературному светилу.

Пока я медленно одолевал пиво, Кущевский осушил весь графинчик и доел весь сахар. Пьяным он не сделался, только в жирных веках его ярче стали гореть глаза.

– «Иоанн Креститель», мне это вдруг пришло, – говорил он, провожая меня, на пороге своей бедной квартирки. – Декорация такая: раскаленная песчаная пустыня, синяя лента Иордана, летит саранча тучами. Но тут где-нибудь дикие пчелы… А вдали идет Христос, как белое облако.

С половины вонючей лесенки он остановил меня.

– Послушайте, собрат, вы не сказали мне вашего адреса. Я непременно побываю у вас. А с вашего издателя я рассчитываю получать каждый месяц по «полусотельному». Аванс своим порядком, а полсотельный – своим. Некрасов – на что жила, и тот второй год платит по три четвертных ежемесячно. Да сам живет в золотых палатах, а я, вот видите, где околачиваюсь.

В тот же день, после обеда, в редакции «Азиатского Вестника», или, вернее, в кабинете Пашино, я имел радость познакомиться с Глебом Успенским, еще совсем молодым человеком, не очень старше меня. Редко у кого я видел такое милое выражение; всё его лицо светилось какою-то сплошной улыбкой. Он был застенчив, как барышня, а деньги торопливо сунул в карман, словно врач, начинающий практику, не считая. Он был черниговским земляком моим, и я сказал ему, что гимназия его помнит, и помнит Лесковица, предместье Чернигова, расположенная в гористой местности, где он «стоял» на квартире. Он весело засмеялся.

– Скажите, – спросил он, понизив голос, – дурным не пахнет здесь? – И он посмотрел на письменный стол, на книжные шкафы. – Впрочем, если Курочкин и Шелгунов… Ну, Михайловский, положим, не станет участвовать в журнале – патриотизм к «Отечественным Запискам» не позволит. Да ведь и я, между нами сказать, патриот. И у меня с Некрасовым условие: все, что напишу, ему должен отдать первому, а что забракует, волен я печатать, где мне заблагорассудится. Так, значит, ваше чутье не обманывает вас? Ничем не пахнет? На всякий случай, посоветуйте Курочкину запустить зонд в Некрасова. Что он скажет? У него, знаете, нос, как у выжлеца, – сам хвалится.

Вечером я сообщил Курочкину, у которого застал его брата Николая Степановича[112]112
  Николай Степанович Курочкин (1830–1884) – поэт, переводчик, публицист; старший брат В. С. Курочкина.


[Закрыть], ныне забытого писателя и чуть ли не поэта, что Успенский советует обратиться к Некрасову.

Обрадовался Василий Степанович.

– Что-с? Отлично, если Некрасов даст нам стишок!

А через несколько времени, подумав, дал мне поручение посетить Некрасова, и – кстати – Минаева[113]113
  Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1889) – поэт-сатирик, переводчик, литературный критик, журналист. Мастер эпиграммы, стихотворной пародии, фельетона в стихах.


[Закрыть].

– Курочкин, Минаев и Некрасов – только еще и есть поэтов, – уверенно и самодовольно сказал он.

Утро было холодное. Начало зимы. Я встретил Некрасова у самого подъезда его квартиры на Литейной улице[114]114
  Н. А. Некрасов с 1857 г. жил на Литейном проспекте, в доме А. А. Краевского, № 38 (соврем. № 36), кв. № 4. Ныне здесь размещается Литературно-мемориальный музей поэта.


[Закрыть]; он вышел, чтобы сесть в сани, запряженные парою коней. Был в меховой шапке и в длинной шубе, – тогда одевались так все люди с достатком: под боярина. И у Курочкина была такая же шуба и шляпа… Рядом с ним шел господин в фетровой шляпёнке и в драповом пальтишке, невзрачный на вид. Некрасов, заметив, что я остановился, пытливо посмотрел на меня.

– Вам меня нужно? – усталым хриплым голосом спросил он.

Я назвался секретарем «Азиатского Вестника» и извинился.

– А, «Азиатский Вестник»! Что нужно от меня «Азиатскому Вестнику»?

Я попросил назначить мне час для переговоров.

– Некогда мне, отцы мои, – просипел Некрасов. – Если стихов нужно – не дам. Не хватает и для себя. Да что это «Азиатский Вестник» охотится за сотрудниками «Отечественных Записок»? Вот вам Демерт[115]115
  Николай Александрович Демерт (1835–1876) – публицист, сотрудник «Отечественных записок» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина.


[Закрыть]. Уж так и быть, возьмите его. Только не всего.

Кивнул своей боярской шапкой, сел в сани и укатил.

А я с Демертом остался на панели и от него узнал, что он автор «Внутреннего Обозрения» в «Отечественных Записках». Он увлек меня в ресторан, а из ресторана я привел его к Курочкину.

В этот вечер к Курочкину собралось несколько писателей – его брат Николай, толстый и картавящий старик, критик Чуйко, худенький, щупленький козлик, с парижскими ухватками и поговорками «Ah, parbleu! Ah, sapris ti!»; Пашино, мрачно улыбающийся мертвец, Скабичевский[116]116
  Александр Михайлович Скабичевский (1838–1911) – историк русской литературы и литературный критик либерально-народнического направления, мемуарист.


[Закрыть], рыжеватый молодой человек, уже с брюшком, тогда еще учитель гимназии, и еще кто-то…

Ответ Некрасова не понравился Курочкину. Стали перебирать косточки Некрасову, да кстати и всем. Впервые услышал я тут о стихах Некрасова, «Михаилу Архистратигу земли русской» – Михаилу Муравьеву Вешателю[117]117
  Михаилу Муравьеву Вешателю. – В условиях жестокой реакции, наступившей после выстрела 4 апреля 1866 г. Д. Каракозова в Императора Александра II, стремясь вывести из-под угрозы журнал «Современник», Н. А. Некрасов принял 16 апреля участие в чествовании М. Н. Муравьева-Виленского, прозванного за подавление польского восстания 1863 г. Муравьевым-Вешателем, состоявшемся в Английском клубе, и прочел в его честь тогда же уничтоженные и остающиеся неизвестными стихи.


[Закрыть]. Находили, что Некрасов захвален, что Тургенев пролаза и придворный лизоблюд: приезжая в Петербург, бывает у царей и читает им вслух свои новеллы; что Лесков-Стебницкий получает жалование из Третьего Отделения; что Решетников – горький пьяница, и многое другое узнал я. Почти всё это были сплетни и клевета – результат того недоброжелательства, которое гнездится иногда в самых порядочных кружках, и причиною которого, может-быть, в корне является желание знать возможно ближе – своих товарищей, не с худшей, а с лучшей стороны, и отсюда такая придирчивость к ним и к их слабостям. Лесков, разумеется, шпионом не был, Тургенев бывал у «высокопоставленных», но в пролазничестве никто из биографов его не упрекнет, ему и незачем было унижаться; а что касается Некрасова, то гимн его «Вешателю» – факт, вызванный расчетом спасти «Современник», и, конечно, омрачает память поэта, но в такой степени, в какой то или другое пятно омрачает светозарное солнце. Некрасовым «Современник» не был спасен, страшный Муравьев выслушал оду в Английском клубе из уст поэта и воспользовался случаем унизить его, приняв жертву с холодом, равносильным презрению. За преступлением, таким образом, последовало наказание. Маленькие люди, пережившие Некрасова, к числу их принадлежал и Скабичевский, не могли до конца дней своих забыть этот грех самоотверженного поэта. Но великий коллектив русской общественности учел песни его, звучавшие, как набатный колокол, в самые темные времена нашей социальной истории, и гимн Вешателю рисуется сейчас мне, старику, живущему восьмой десяток лет на свете, как шип терновника, вонзившегося когда-то в чело поэта, украшенное неувядаемыми лаврами.