Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

Глава тридцать девятая
Н. А. Лейкин

Однажды в конце семидесятых годов я зашел в магазин готового платья в Гостином Дворе. Приказчик стал бросать на прилавок пиджаки, чтобы я выбрал.

– Тут мокро, – сказал я, – вы испачкаете товар.

– Не очень мокро-с, – отвечал приказчик с улыбкой; – сладкий кружочек от стакана чая. Это господин Лейкин изволили пить чай, так мы из уважения к их посещению не стираем. Уже обсохло! – и он провел рукой по кружку.

– Почему же такое уважение к Лейкину? А я, правду сказать, не читал еще этого писателя.

– Как можно; вы извольте прочитать, очень смешно и убедительно пишет, положительно поднял «Петербургскую Газету»[366]366
  «Петербургская газета» была основана в 1867 г., выходила четыре раза в неделю. Издатели-редакторы И. А. Арсеньев, С. Н. Худеков. Н. А. Лейкин начал печататься в «Петербургской газете» в 1872 г., ведя в ней еженедельные воскресные фельетоны и ежедневно печатая юмористические рассказы и сценки в разделе «Летучие заметки».


[Закрыть]; без него – какая это была газета? в руки нельзя было брать, больше взятками промышляли. Бывало, придет сотрудник и норовит продернуть магазин; по лицу уже видишь, что замышляет; и дашь трешницу – отступись только. А как господин Лейкин вступили в газету, об этом что-то больше не слыхать стало. Сотрудники не нуждаются, есть чем платить. Лейкин больше апраксинцев изображают; все очень верно подмечают и, прямо сказать, цивилизации служат. Прогрессивный писатель, на каламбурном амплуа собаку съели, первоклассный сатирик, смело можно аттестовать.

– Помилуйте, в роде Щедрина?

– Не слыхали-с; с нас господина Лейкина достаточно. Каждый день читаем только господина Лейкина.

Я все-таки долго не принимался за Лейкина. В старых «Отечественных Записках»[367]367
  «Старыми «Отечественными записками»» мемуарист, очевидно, называет издание журнала до 1868 г., когда он был приобретен у А. А. Краевского в аренду Н. А. Некрасовым и М. Е. Салтыковым-Щедриным. В «старых» «Отечественных записках», Лейкин практически не печатался; как исключение можно назвать, например, очерки «Учебный день в немецкой школе» (1866. № 12) и «Ямская в будни и в праздник» (1867. № 11). Роман «Христова невеста» был опубликован в 1871 г. в «Дешевой библиотеке для легкого чтения» (№ 2–4) и в 1872–1901 гг. выдержал шесть изданий.


[Закрыть] была напечатана его повесть из купеческого быта, я потом вспомнил, под названием «Христова невеста». Автором был описан купеческий предсвадебный пир, мальчишник и девишник в банях. От описания этого веяло какой-то древней, почти языческой, обрядностью, какими-то российскими сатурналиями.

Может-быть, из Лейкина выработался бы более серьезный писатель с бытовыми красками; но писать для журналов было невыгодно, и, Лейкин, обладавший коммерческим умом, предпочел, ежедневный газетный фельетон в такой газете, которая могла быть распространена при его содействии в среде, из которой он сам происходил.

Он был мещанин. Семья его была мелкобуржуазная, все его интересы высоко не поднимались; хотелось ему иметь свой домик, своих собачек, послеобеденный отдых, свой квас после трехчасового предвечернего сна и свою, боготворящую его, публику. Всего этого он достиг.

Фельетоны его в «Петербургской Газете», в которую я, наконец, стал заглядывать, проникнуты были, действительно, иногда смехонадрывательным комизмом… Такие выражения, как «мое почтение с кисточкой», «вот тебе и фунт изюма» и тому подобные были введены, им в употребление, и, если он выдвигал мошенника, то называл его «профессором». – «Что-нибудь созорничать – на это он первый профессор». Иные называли его юмористом, но юмора у него не было. Чтобы быть юмористом, надо быть глубоким человеком. Комизм и юмор – огромная разница. В сатире – страдание за человека и гнев и негодование на него и на обстоятельства, доведшие его до безобразия-, до черного порока, до потери образа человеческого, до бездарной пошлости. А Лейкин старался только насмешить, и от этого безобидно было для гостинодворцев и апраксинцев его «каламбурное амплуа».

С Лейкиным я познакомился следующим образом: в юмористическом журнале «Осколки», который стал издавать Лейкин, не прерывая своего сотрудничества в «Петербургской Газете», участвовал Чехов под псевдонимом Чехонте[368]368
  Еженедельный иллюстрированный журнал «Осколки» издавался в Петербурге с 1881 г. С 1882 г. его издателями-редакторами являлись Н. А. Лейкин и Р. Р. Голике. А. П. Чехов печатался в «Осколках» с 1882 по 1887 г., называя журнал своей литературной «купелью», а Лейкина своим «крестным батькой» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Т. 2.  С. 164).


[Закрыть], как и в других юмористических изданьицах. Когда Чехов прославился и загремел, в «Петербургской Газете» появилась карикатура: какая-то декадентская прожорливая птица схватила лапами меня и Чехова и куда-то тащит. Было это намеком на наши повести, появившиеся одновременно и показавшиеся карикатуристу изменою классическому стилю.

Тогда же в «Осколках» во всю страницу был изображен я с подлинным моим лицом, но с туловищем карлика[369]369
  Эта карикатура (с подписью «Числом поболее, ценою подешевле») была напечатана в июньском выпуске журнала «Осколки» за 1888 г.


[Закрыть]. Я стою в редакции перед редактором, похожим на Лейкина, и предлагаю ему кипу рукописей. Под цветным рисунком этим было подписано: «Числом поболее, ценою подешевле».

Обе эти карикатуры были безобидны, но Виктор Бибиков рассердился и обиделся и, встретив на пароходе Лейкина, схватил его за плечи в припадке бешенства, вдруг охватившего его, и, по его словам, хотел выбросить несчастного комического новеллиста за борт, да Лейкин оказался грузным. При этом Бибиков кричал:

«Как ты смеешь, свинья, оскорблять великих писателей!».

Скандал был большой. Публика отняла Лейкина, который, как и Бибиков, впал тут же в истерику.

Об этом происшествии сам же раззвонил по городу Бибиков, полагая, что он совершил подвиг, подсказанный ему чувством дружбы. Я обеспокоился, опасаясь, что Лейкин, да и другие, могли увидеть в этом мою руку, так как Бибикова можно было подбить на что угодно, в виду некоторой безумной складки его характера, и отправился к Лейкину принести извинение за дурака, выкинувшего такую бестактную и нелепую штуку.

Лейкин немедленно принял мои извинения, сказал, что он уже давно успокоился и не сомневался в том, что тут не было ни малейшей моей инициативы и, провожая меня в переднюю, потребовал, чтобы я непременно дал ему какой-нибудь рассказ.

Я обещал и теперь не помню, дал ли я какие-нибудь строки в «Осколки». Если же дал, то, вероятно, под псевдонимом, стишки «злодейские».

Через некоторое время я услышал однажды, что в другой комнате моей квартиры кто-то шагает полуторным шагом: Лейкин был хром на одну ногу. Он явился с визитом и с приглашением к нему на обед. При этом он выложил мне на стол большую стопку книг в разнообразных обложках.

– Я привез вам мои сочинения с просьбой непременно прочитать. Я, что ни говорите, маленький Щедрин.

Я ему рассказал, где я в первый раз услыхал о нем и где о существовании Щедрина и не подозревают.

– Ну, вот, видите, – с убеждением сказал Лейкин, – надо меня прочитать. Чехов на мне научился писать свои рассказы. Если бы не было Лейкина, не было бы Чехова.

Он сидел и как-то жевал губами, как бы предаваясь мечте. Ни нем было пальто, а из-под пальто виднелись штаны с красными лампасами.

– Какой это на вас костюм, Николай Александрович, – удивился я; – генеральские штаны?

– Как вам сказать, в роде генеральских. Ношу по обязанности службы. Я церковный староста в церкви Казачьего полка, – так это казацкая форма[370]370
  Н. А. Лейкин являлся председателем Благотворительного общества при Троицком (Троице-Петровском) соборе на Петербургской стороне.


[Закрыть]. У меня и медаль на шее на ленте есть. Нельзя без общественных отношений существовать, скучно было бы.

– Так что вы в церкви каждый праздник бываете?

– Ни одной службы не пропускаю, – с мрачной радостью объявил Лейкин. – Мы – юмористы народ серьезный. Не забудьте приехать ко мне, мы ожидать будем. Жена заведение содержит и девочек хорошеньких увидите.

– Как девочек, Николай Александрович?

– Да, так приятнее обедать, когда девочки хорошенькие служат. Крепостных теперь нет, да если бы и было крепостное право, с моим мещанским званием, не пользовался бы. Когда бы еще я дворянства добился, а тут белошвейное заведение, во всех отношениях большая выгода. Жена помогает мужу, так что женское равноправие соблюдено. У нас традиция шестидесятых годов.

При встрече с Чеховым я рассказал ему, какое комическое впечатление произвело на меня знакомство с Лейкиным. Чехов сказал:

– А что вы думаете, я, действительно, ему кое-чем обязан. Я никак не могу отделаться иногда от его влияния, а «каламбурное амплуа», которое вы подцепили в Гостином Дворе – прелесть что такое. У каждого из нас есть какое-нибудь «амплуа». Вот и в моем покинутом псевдониме Чехонте, хотя он придуман был независимо от Лейкина, есть какой-то апраксинский запах, неправда ли?

С тех пор Лейкин состоял со мною, что называется, в дружеских отношениях. Я не был у него на обеде, на который он меня приглашал, но в день своего тезоименитства, как он выражался, он сам всегда приезжал за мною и вез к себе.

– У меня, ведь, вы покушаете, как нигде, – уговаривал он мен»; – как только войдете в мой кабинет (теперь мой кабинет вновь отделан) – в мой дом, сразу увидите, что я человек шестидесятых годов.

В самом деле, вся стена его кабинета была завешана портретами Слепцова, Суворина, Добролюбова, Чернышевского, Буренина, Тургенева, Успенского и проч.

– Завтра повешу ваш, – сказал он; – потому что получил, наконец, с автографом. Одного только Достоевского нет. Обратился я как-то к нему: дайте, Федор Михайлович, вашу карточку, а он как зыкнет на меня: «А для какой надобности вам моя карточка; что я вам и что вы мне?». Тут я сразу увидел, что ненормальный субъект и решил обойтись без него. Пожалуйте в гостиную, там уже кое-кто собрамши; а в кабинет я не всякого пускаю; конюшня, да не для всякого жеребца.

В гостиной я встретил, можно сказать, всех персонажей его комических рассказов. Над диваном висел портрет его и жены. Оба они держали руки так, чтобы видны были перстни, которые художник изобразил добросовестно. Помнится, были и архиерейские портреты.

Персонажи были гостинодворские, как оказалось, родственники его и жены его, солидные купцы и приказчики с подхалимским выражением лица. Одни важничали, другие старались быть «прогрессивными» и шаркали ножкой, когда знакомились, сладко засматривая в глаза. Дамы были солидные, с открытыми плечами. Жена Лейкина была тоже полная представительная дама в больших серьгах.

Конечно, была «собрамши» не подлинная аристократия Гостиного Двора, а промежуточный слой, с которым водил хлеб-соль Лейкин. Но появились, вскоре, один за другим и литераторы: Владимир Тихонов, Щеглов-Леонтьев, Назарьева[371]371
  Иван Леонтьевич Леонтьев (псевд.: И. Щеглов, 1855–1911) – писатель и драматург; Капитолина Валериановна Назарьева (урожд. Манташева, 1847–1900) – прозаик, драматург.


[Закрыть], Дубровина, блеснул Чехов.

Подошел ко мне Лейкин и угрюмо прошептал:

– Подоспело порядочно народу, а то я боялся, что рыбу некому будет есть. – Не всякому подашь такое блюдо двухаршинное; не в коня был бы корм, если бы не ваша братия. Вот, жаль, Федоров не пришел.

Федоров был официальным редактором «Нового Времени»[372]372
  Михаил Павлович Федоров (1839–1900) – драматург, театральный критик, журналист. В средине 1870-х гг. при издателе О. К. Нотовиче был официальным редактором «Нового Времени». С переходом в феврале 1876 г. газеты к А. С. Суворину сохранил свое положение ответственного редактора газеты до конца жизни.


[Закрыть], известный когда-то водевилист. Он был большим едоком и также сложен как Лейкин, и также хромал, только на другую ногу. Его прозвали комодом без одной ножки. Но, к величайшей радости Лейкина, явился, когда уже стали садиться за стол, и Федоров.

Двухаршинную стерлядь Лейкин сам разносил гостям и без милосердия накладывал кусок за куском на тарелку.

– Кушайте и помните, – говорил он, – где же так и покушать, как не у меня! Будете роман писать, опишите мой обед. Нарочно повара приглашал и целый день с ним советовался.

Девочки в белых пелеринках мелькали по столовой, убирая и переменяя тарелки, разливая вина, подавая кушанья.

– А, не правда ли, есть хорошенькие? – угрюмо спрашивал Лейкин. – Из них толк выйдет, жена в строгости содержит. Ни в одной белошвейной не найдешь таких хорошеньких, – продолжал рекомендовать он.

Девочки, действительно, были розовые, раскормленные и опрятно одетые.

– Мы не угнетаем, – сидя около меня говорил Лейкин; – эксплуатации не полагается у меня ни-ни. Кончают ученье и уходить не хотят. Весь нижний этаж скоро займет мастерская.

После обеда были устроены танцы. Какой-то гостинодворский кавалер дирижировал и кричал: «Плясодам! Кавалеры проходите сквозь дам»! и еще что-то из «каламбурного амплуа».

Заметив, что я улыбаюсь, разговаривая с Чеховым, Лейкин подошел, прихрамывая, и сказал:

– Мои натурщики. Что ни говорите, а я настоящий натуралист. Я ничего не выдумываю. Природа богаче писателя. Щедрою рукой сыплет она и не такие еще выражения; только подслушивай, да записывай.

Как-то я сидел одиноко у себя под новый год. Приезжает ко мне Минский с женою, Юлиею Безродною, оба принаряжены. Минский к говорит:

– Мы приехали за тобою к Лейкину встречать новый год. Он непременно требует, чтобы и ты приехал, а отдельно заехать к тебе у него не было времени. Поедем, веселее будет вместе.

Приехали мы на Большую Дворянскую. Дом Лейкина был ярко освещен[373]373
  Ныне ул. Куйбышева. Н. А. Лейкин жил здесь с 1880 по 1906 г. сначала в собственном доме, позднее в доме Л. Тимашевой (соврем, участок № 12).


[Закрыть]. Гости только-что уселись за стол. Угрюмое лицо Лейкина даже расплылось в подобие улыбки.

– Ну, вот, наконец-то! У меня под ложечкой даже засосало, нет и нет вас. Чехов тоже не приехал, Баранцевич изменил. Не угодно ли взглянуть, места ваши никем не заняты.

От этого новогоднего ужина у меня осталось несколько комических штрихов.

Юлия Безродная чересчур насмешливо посматривала и знакомилась с обществом Лейкина. Ее смешили наряды дам, их вульгарные лица и развязность. Они хлопали рюмку за рюмкой вино и даже водку, как мужчины.

Сидевшая со мною рядом купчиха взяла на себя заботу угощать меня.

– Что вы так мало кушаете? – говорила она мне; – наверное вы наелись раньше. Как посмотришь да вас, сразу думаешь: ну, обжора, не откажется от хорошего кусочка; а, между тем, вы, как барышня. Вот, позвольте предложить вам, вот еще вот это. Скажите, что вы обожаете, – гуся или утку? Нет, не желаете, к рябчику склонность почувствовали? Позвольте и рябчика вам положить. А, что, как вы думаете, хватит рябчиков на всю публику? – вдруг заинтересовалась она; – сколько нас за столом? Вы говорите восемнадцать человек? Ах, какой вы профессор умножения!

Мало-помалу, Лейкин становился популярнее, богаче. Жена его, кажется, даже упразднила белошвейную, найдя для себя неприличным больше содержать ее. От генеральских штанов он не отказывался. Встретивши меня на Невском, Лейкин остановил извозчика, перешел на панель и рассказал мне, что едет к великому князю Алексею Александровичу[374]374
  Великий князь Алексей Александрович (1850–1908) – четвёртый сын Императора Александра II и Императрицы Марии Александровны. Член Государственного совета (с 1881), генерал-адъютант (с 1880), адмирал (с 1888), почетный член Императорского Православного Палестинского Общества. В конце русско-японской войны, после Цусимского разгрома русского флота, добровольно подал в отставку и 2 июня 1905 г. уволен со всех морских постов. В русском общественном мнении считался одним из ответственных за поражение России в русско-японской войне. Дворец Великого князя Алексея Александровича располагался на набережной Мойки, №122 (возведен в 1882 г. архитектором М. Е. Месмахером).


[Закрыть] и уже получил от него бриллиантовый перстень.

– Бриллианты дешевые, желтые, но дороги не бриллианты, а внимание. Он пригласил меня и сейчас еду к нему читать по утрам мои рассказы. Он находит, что я недурной рассказчик. Я, действительно, со сцены могу рассказывать, не только в кабинете у такой особы. Мне вот хотелось бы через него к царю проникнуть. Он наше русское направление любит, а я, хоть и маленький Щедрин, но русский с ног до головы. Да, жаль, сейчас, – сообщил он, понизив голос до шепота, – говорят, запил. Ведь, вот, что значит русская-то душа в нем сидит – требует!

Больше с Лейкиным я не видался.

Глава сороковая
Я. П. Полонский

Еще живя в Чернигове, я вошел в сношения, как начинающий поэт, с Полонским, который был тогда редактором только-что возникшего журнала «Пчела». Мое стихотворение было принято и напечатано, что было, конечно, молодому стихотворцу лестно, и именно потому, что принял Полонский.

Муза Полонского была мне знакома, разумеется, с детства, так как его стихотворениями изобиловали школьные хрестоматии. В особенности, популярна была его детская поэмка «Солнце и месяц»[375]375
  Стихотворение «Солнце и Месяц» («Ночью в колыбель младенца...») (1841) – одно из ранних произведений поэта, стихотворная аллегория, «приноровленная к детскому возрасту» (по словам автора). Вошло в первый сборник Я. Полонского «Гаммы» (1844).


[Закрыть], а в доме у нас распевали, дай везде, деревенские барышни, за четырехногим фортепьяно, романс его – «Под окном в тени мелькает русая головка»[376]376
  Стихотворение Я. Полонского «Вызов» («За окном в тени мелькает...»), написанное в 1844 г., было опубликовано в журнале «Отечественные записки» в 1845 г. (№ 5). Романсы на эти стихи писали П. П. Булахов (1846), А. И. Дюбюк (1855), А. С. Даргомыжский (1858), П. И. Чайковского (1886).


[Закрыть]. Помню, большая поэма Полонского «Собаки» была напечатана в «Отечественных Записках»[377]377
  Юмористическая поэма Я. Полонского «Собаки» (1875, 1891) в журнале «Отечественные записки» не публиковалась; была напечатана отдельным изданием (СПб., 1892). В «Отечественных записках» была напечатана его поэма «Мими» (1873. № 9–10).


[Закрыть], и критика порядочно издевалась над его длинными бытовыми поэмами, а он защищался против нападок критиков, выставляя всю прогрессивность своей лиры и указывая на полное тождество проводимых им идей с идеями Писарева. Считал он себя подлинным сыном сороковых годов, примкнувшим к движению шестидесятовцев.

Приехавши в конце семидесятых годов в Петербург, я узнал, что поэт Полонский служит в цензуре, правда в иностранной, что считалось не столь позорным, и что он уже в больших чинах, уже генерал. На одном литературном вечере я увидал его высокую фигуру, опирающуюся на костыль. Мне до сих пор неизвестно, почему хромал Полонский[378]378
  В июне 1859 г. Я. П. Полонский упал с дрожек и повредил ногу. Две тяжелые операции не принесли ему полного выздоровления, и поэт всю оставшуюся жизнь пользовался костылями, а в последние годы был почти неподвижен.


[Закрыть]; знаю только, что он был долгое время в Тифлисе и прекрасно описал его[379]379
  С 1846 по 1852 г. Я. П. Полонский служил в Тифлисе (ныне Тбилиси, Грузия) в канцелярии наместника графа М. С. Воронцова. Здесь в 1849 г. вышел сборник его «кавказских» стихов «Сазандар» («Певец») (стих. «Грузинка», 1846; «Грузинская песня», 1847; «Прогулка по Тифлису», 1849 и др.).


[Закрыть]. Когда потом, уже в двадцатом веке, мне пришлось быть в этом городе во время войны, я поражен был необыкновенно точным рисунком и живописью, с какой Полонский изобразил столицу Грузии. И то сказать, что она не особенно, должно-быть, изменилась с сороковых годов, с тех пор, как там служил Полонский.

Первый раз я познакомился с ним на квартире у Минского. Приехав из Киева, я остановился у Минского, и часов в одиннадцать утра к нему приехал с визитом Яков Петрович. В общем разговоре я напомнил ему о том, что я был, так сказать, поэтическим крестником его, и он сейчас же вспомнил мое стихотворение и пожалел, что ему скоро пришлось выйти из «Пчелы», как редактору, иначе он придал бы этому журналу совсем другой характер. Он очень удивился, когда я сказал ему, что в провинции в большом ходу некоторые его романсы.

– А я, представьте себе, даже и не знал, что положен на музыку! Надо будет добыть, пойду по магазинам и спрошу.

Тут он пригласил меня заходить к нему и сказал, что у него приемы по вечерам и что пятницы Полонского уже известны в литературном мире.

В течение многих лет потом я бывал у Якова Петровича на углу Бассейной и Знаменской. Квартира его помещалась в пятом этаже, и он ежедневно, отправляясь на службу в Цензурный Комитет, имел мужество взбираться по крутым маршам вверх, опираясь, как Байрон, на костыль.

По пятницам у него собиралось много народу, всё больше литераторы и музыканты; часто бывал Рубинштейн. Концерты Полонского были всегда изысканны, с самыми последними музыкальными новостями можно было познакомиться прежде всего у него. Певцы, пианисты и пианистки исполняли лучшие отрывки из Вагнера, Сен-Санса и Грига, тогда только-что пробивавших себе дорогу в русском обществе, при чем Вагнер трактовался иными критиками как варвар.

За большим столом пили чай, а в промежутках между музыкальными номерами беседовали о литературных явлениях дня. Постояными посетителями вечеров Полонского были, между прочим, Леонид Майков, историк литературы[380]380
  Леонид Николаевич Майков (1839–1900) – историк литературы, библиограф, этнограф; академик Петербургской Академии наук (1891). Младший брат поэта Ап. Н. Майкова и критика Вал. Н. Майкова.


[Закрыть]; Страхов, глубокий мыслитель[381]381
  Николай Николаевич Страхов (1828–1896) – публицист, литературный критик, философ; член-корреспондент Петербургской Академии наук (1889). Находился в дружеских отношениях с Достоевским и Львом Толстым.


[Закрыть] в области, которая была уже чужда новому поколению, почти метафизик; художник и романист Каразин; Соловьев, Михаил Петрович, впоследствии ставший грозным начальником печати, а до девятидесятых годов сотрудничавший в «Вестнике Европы», как эстет и художественный историк, знаток византийских древностей и интересный миниатюрист-иллюминист. Он показывал образчики своих произведений. Великолепно расписанное им евангелие он хотел преподнести царице и, должно-быть, преподнес.

Этот Соловьев, однажды, заговорив о византийских золотых эмалях, вовлек меня в беседу об этом предмете, о котором я имел тогда некоторое представление, благодаря коллекции, которую собирал французский артист Михайловского театра Мишель[382]382
  Предположительно, Луи Гастон Мишель (Michel), артист французский труппы Михайловского театра.


[Закрыть]. Да, кстати, я знал и кое-какую литературу по этому предмету. По-видимому, Соловьев возымел обо мне преувеличенное представление, как о знатоке византийского искусства. Бывало увидит меня и сейчас же начинает толковать об эмалях, так что я стал избегать его.

Появлялись на пятницах Полонского Аполлон Майков, поэт Козлов[383]383
  Имеется в виду поэт, переводчик, коллекционер и музыкант-дилетант Петр Алексеевич Козлов (1841–1891).


[Закрыть], Плещеев, Арсений Голенищев-Кутузов. Из женщин писательниц заглядывали Панаева-Головачева, автор «Трех стран света» и сотрудница Некрасова. Вторая жена Полонского, Жозефина Антоновна, занималась скульптурой, и ей принадлежал памятник Пушкину, поставленный в Одессе, не могу сказать, чтобы хороший, впоследствии, кажется, разрушенный.

Сам Полонский, пока шумели, пели, играли и спорили гости в большом зале, просиживал в кабинете, где стоял полусумрак, курил крепкие сигары, пил чай и кому-нибудь из любителей поэзии читал свои, еще не вышедшие в свет, стихотворения, загробным певучим голосом в той манере, которая теперь, в последнее время, вошла опять в моду. По славам Полонского, Пушкин также читал свои стихотворения нараспев.

Когда взошла звезда Чехова, Полонский увлекся им, стал посвящать ему свои произведения, но Чехова, хотя он и бывал у него, я никогда не встречал на пятницах Полонского. Большим почитателем пятниц Полонского был поэт Случевский, редактор «Правительственного Вестника» и занимавший еще какую-то большую должность в Конюшенном ведомстве[384]384
  Поэт Константин Константинович Случевский (1837–1904) являлся редактором «Правительственного вестника» в 1891–1902 гг. С 1874 г. служил чиновником особых поручений в Министерстве государственных имуществ, с 1888 г. являлся членом Комитета Министерства народного просвещения (с чином действительного тайного советника, с 1880), с 1902 г. – членом Совета министра внутренних дел. Был гофмейстером императорского двора.


[Закрыть]. У него из-под обшлага сюртука всегда выглядывали крупные звезды. Хотя к нему молодежь уже относилась как к истинному поэту, и, помню, в журнале «Весы» Валерия Брюсова его особенно выделили на фоне старых поэтов, как предшественника декадентской лирики, но, все-таки, я никак не мог забыть его стихотворений, напечатанных им когда-то в «Русском Вестнике» в начале шестидесятых годов. Там в стихах он позволял себе такие сокращения, как «на стрже» вместо «на страже» («ходят журавли на стрже»).

Случевский был доктор философии, гейдельбергский студент; он старался быть с молодыми литераторами, посещавшими Полонского, как можно любезнее и проще, предлагал тосты за их здоровье и называл их товарищами.

Разумеется, Виктор Бибиков, милый вездесущий юноша, не преминул поразить Полонского знанием наизусть всех его стихотворений. Думается, он не пропускал ни одной пятницы, раньше всех приходил и позднее уходил.

Однажды, Полонский, уже уставший, простившись со всеми гостями, сидел у топившегося камина и слегка дремал. Бибиков пришел последним пожать ему руку. Полонский взял его руку и зажал в своей, да и заснул. Бибиков из благоговения к поэту не решился выдернуть свою руку. Так он простоял около получаса. Вошла Жозефина Антоновна укладывать мужа в постель, увидела, что он держит за руку Бибикова, и вскричала:

– Боже мой, да он вас забыл в руке!

Вообще забывчивостью и рассеянностью Полонский славился. Ему ничего не стоило за чайным столом в вазочку с вареньем погрузить окурок сигары.

У Майкова за ужином, Полонский, которому что-то не понравилось, встал с своего места и начал благодарить гостей за честь, которую ему оказали, посетивши его.

– Но, только извините, пожалуйста, за плохой ужин, – вообразив, что Майков у него в гостях, а не он у Майкова, заключил Полонский: – в особенности извиняюсь перед Аполлоном Николаевичем, что ничем мы не могли угодить ему. Он так ни до чего и не дотронулся. В другой раз ужин будет гораздо лучше, я сам присмотрю.

Кстати, еще анекдот о Полонском. Когда был его юбилей, царь пожелал видеть его. В назначенный день напялил он генеральский мундир и отправился представляться. Был он не один, с несколькими такими же счастливцами. Их выстроил церемониймейстер, и вошел царь, прямо направившись к Полонскому, обращавшему на себя внимание высоким ростом и костылем.

– Позвольте узнать вашу фамилию? – спросил царь.

Полонский растерялся и забыл свою фамилию. Он беспомощно пожал плечами и сказал:

– Вы извините, ваше величество, никак не могу припомнить, – и указал на свой лоб – вертится, вертится, а вот хоть убейте! – и потом, обратившись к церемониймейстеру: – доложите, пожалуйста, его величеству, как меня зовут.

– Это известный поэт, ваше величество; Яков Петрович Полонский! – доложил церемониймейстер.

Царь «милостиво» улыбнулся.

– Очень приятно, я с детства знаю вас. Не окажете ли честь мне и моему семейству позавтракать с нами?

С придворной точки зрения это была неслыханная милость, Полонский, однако, ответил:

– Нет, покорно благодарю, ваше величество, я только-что позавтракал, а дважды обременять желудок не имею привычки.

– Ну, как вам угодно, – отвечал царь.

– Экая ты телятина! – сказал ему Аполлон Майков, когда узнал об этом ответе царю.

– Что делать, вообще я глуп, – признался Полонский.

Глупость он считал для поэта вообще достоинством.

Я как-то был у Полонского, когда к нему в кабинет вошел, отдуваясь, полный и очень пожилой человек с красным носом, повиданному, страдавший сильнейшим насморком.

– Фет! – вскричал Полонский, – здравствуй, красавец, а я только-что перечитывал твои стихи! До чего ты очарователен, неподражаем и глуп, – и он бросился обнимать старого друга.

В 1887 году Полонский приехал в Киев и провел у меня целый день, с утра до позднего вечера. Это было летом, стояла чудесная погода. Благоуханный воздух, тополевые бульвары, южное солнце ободрили старика, подняли его нервы, он как-то вдруг помолодел, и костыль не помешал ему исходить со мною пешком чуть ли не весь город. У Софийского собора встретили мы синеглазую девочку лет четырнадцати.

– Смотри, какая прелесть! – вскричал он и тут же сказал экспромт в честь ее красоты.

Я понадеялся на память и не записал тогда восьмистишие, которым разрешился поэт.

Пешком взобрались мы и на Андреевскую гору, уже когда заходило солнце. С Андреевской горы вообще дивный вид на Днепр и заднепровские дали. Внизу расстилался Подол, тоже живописная часть города с зеленеющей Приоркой, где когда-то жили художники и мастера, выписанные Ярославом Мудрым из Византии.

– Как все ново, когда смотришь на природу с таких пунктов, каких еще не наблюдал. Такое впечатление, как помните, когда в первый раз, в детстве, вдруг слетит завеса с пейзажа, перед тем незаметного для вас. Да вот вам способ, кстати, как аспиранту живописи увидеть под новым углом зрения хотя бы солнечный закат. Встаньте к нему спиною, – и Полонский встал спиною, – теперь наприте голову до самой земли, вот так.

Он нагнулся и шапка слетела с его плешивой головы.

– И смотрите между ног на облака и на все!

Я последовал его примеру.

– Не правда ли, волшебство?

– В самом деле, что-то прекрасное, – отвечал я.

Так мы простояли около полуминуты на Андреевской горе. Никто нас не увидел, а то осмеяли бы.

Когда Полонского хоронили, собрались в церковь все его пятничные друзья, но еще больше было генералитета, и среди провожавших его прах появился великий князь Константин Константинович в звездах и в голубой ленте, а Случевский, возвращаясь с похорон, предложил всем поэтам, бывавшим у Полонского, перенести пятницы к нему и продолжать их в честь покойного.

Пятницы Случевского[385]385
  После смерти Я. П. Полонского в преемство его литературным «пятницам» с осени 1898 г. на квартире Случевского (Николаевская ул., дом № 7) начали функционировать «пятницы» Случевского, где наряду с литераторами старшего поколения стали появляться В. Я. Брюсов, К. Д. Бальмонт, Д.  С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, Федор Сологуб и др.


[Закрыть] уже не носили, однако, такого торжественно-литературного характера, какой был присущ пятницам на углу Знаменской и Бассейной. Не было обаяния старины, не было того литературного воздуха.

От Полонского не пахло генералом; чиновником он был, можно выразиться, по недоразумению. Трудно было прожить стихами и пришлось так или иначе служить; но поэтическая физиономия Полонского совершенно заслоняла собою его мундир, да и тот был съеден молью, и надевал он его дважды: первый раз, когда явился к царю, и второй, когда отправился на тот свет. Случевский же, преимущественно, был чиновником, хотя он и томился жаждой поэтических лавров.

На вечерах у Случевского первую скрипку играл, обыкновенно, Фофанов, впрочем, бывал и читал свои стихи Брюсов, и появлялись Бальмонт и Сологуб. Музыкальная часть была упразднена. Много было начинающих поэтесс с прелестными лицами и слабыми стихами. Высоченный сын Случевского, печатавший свои статьи под псевдонимом лейтенанта С.[386]386
  Константин Константинович Случевский-младший (1872–1905) – прозаик и поэт.


[Закрыть], иногда оживлял общество рассказами об Японии.

Когда Случевскому участники его пятниц сделали ужин по истечении года в ресторане «Малый Ярославец»[387]387
  Ресторан «Малый Ярославец» или, точнее, «Малоярославец» располагался на Большой Морской ул. (соврем, участок дома №8).


[Закрыть], Фофанов, которому предложено было прочесть стихи Случевского, встал, порвал приготовленное заранее произведение и произнес ругательное слово.

– Ну, какой же это поэт, – заголосил он, – кого мы чествуем, хотел бы я знать? Тайного советника, уродовавшего художественное слово всю свою жизнь!

Фофанова стали останавливать со всех сторон, но Случевский засмеялся и попросил не мешать. Он подошел к Фофанову и предложил выпить на «ты».

– На «ты» я могу с тобой выпить, – сказал Фофанов, – я уже тебя обругал как следует, но, все же, товарищем тебя я не могу признать. Ты не поэт, а сапожник.

Вечера Случевского еще не закончились, они давались еще и в следующие годы, но постепенно падали, все меньше и меньше посещались и, наконец, угасли.

Молодые поэты «вечеров Случевского» стали издавать под редакцией Лихачева журнальчик «Словцо»[388]388
  Владимир Сергеевич Лихачев (1849–1910) – драматург, поэт, переводчик. Издавал еженедельный сатирический листок «Словцо» (с 20 декабря 1899 по 18 апреля 1900 г. вышло 18 выпусков).


[Закрыть], также не имевший успеха, и только о сборнике «Денница», изданном этим кружком, можно упомянуть с некоторым одобрением.

Кстати отмечу, что один фельетонист, бывавший на вечерах Случевского, метко назвал этот кружок «клубом взаимного восхищения».

Поэтические вечера в память Полонского были легализированы и возобновились в скором времени; не имея, однако, постоянного пристанища. Поочередно они кочевали из дома в дом, собираясь то у Авенариуса, то у меня на Черной Речке, то у поэтессы Кильштет, то у Соколова[389]389
  Василий (Вильгельм) Петрович Авенариус (1839–1923) – прозаик; Мария Григорьевна Кильштедт (1861-?) – поэтесса и романистка; Николай Матвеевич Соколов (1860–1907) – публицист, поэт, переводчик (последний назван предположительно).


[Закрыть]. Членами этого кружка были, между прочим, Гумилев, Ахматова, Сологуб, Бальмонт, Городецкий, Филлер, Быков, Случевская, Хвостов, Блок, Каменский, Аничкова, Соловьева-Аллегро, Вишневский-Черниговец и многие другие. Чтобы вступить в кружок, надо было уже иметь свою книгу стихотворений или же пользоваться общим признанием. Почти все поэты, жившие в Петербурге, входили в наш кружок. Я был избран председателем.

Справедливость требует сказать, что хотя мы обязаны были строго относиться к плодам нашей музы, но и этот, кружок можно было бы назвать также «клубом взаимного восхищения». Был это последний кружок поэтов, дотянувших свое бытие до революционного перелома. Его можно помянуть во всяком случае добрым словом. На его собраниях было весело, все чувствовали себя непринужденно, по-товарищески, и, может-быть, на некоторых из начинающих поэтов он все же оказал благотворное влияние.