Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Глава тридцатая
1881

«Новое Обозрение». Издатель Базилевский. Роль Антоновича. 1 марта. Самойлов-Кибальчич. Конец «Нового Обозрения».

Уже сдана была первая книжка журнала в печать, как Дмитрий Андреевич внезапно заболел и засел в жарко натопленном кабинете своем при редакции, окруженный лекарствами. Его посещали я, Урусов, Жуковский, Щеглов-Леонтьев, Слонимский, Антонович – всё сотрудники «Нового Обозрения».

Базилевский, издатель, позвал к себе на «вспрыски». Больной Коропчевский не мог принять приглашения, а мы отправились.

У него на Захарьевской был особняк[249]249
  Федор Иванович Базилевский (1848–1909), золотопромышленник, жил на Захарьевской улице, в доме № 10. Издателем «Нового обозрения» был В. И. Жуковский.


[Закрыть]. Сам он, несуразно-большой, волосатый, с крупным мясистым лицом, открыл нам дверь и ввел в свою холостую квартиру.

В библиотеке, с желтыми шкафами, уже накрыт был стол.

– Прошу.

Мы сели.

– Вы знаете, – начал он, – я ведь старый издатель. Я ведь первый «Историю цивилизации» Бокля издал. Всегда отстаивал я науку и свободу. Помилуйте, не враг же я свободе! Чем бы я был, если бы не свобода? У меня теперь все Каспийское море в кулаке. Четыре с половиною миллиона приносит в год. Чистейших! Все рыбные промыслы там – моя собственность. Но нет чувства прочности. Призовет царь и окажет: «Все мое». Не скажу же я ему: «Пошел прочь»! А он не запищит: «и пойду». Так вот я поневоле и прибегаю к вам, господа: будьте милостивы, защитите, исторгните у него хартию.

– Есть такие, которые исторгают. И исторгнут, – пообещал Антонович, смеясь.

– А пока у меня один домик уже исторгли, – разведя руками сказал Базилевский, – на Выборгской стороне. Призвала сама и говорит: «Вы, кажется, хотели мне подарить что-то?». – «Что угодно, ваше величество?». «Нам нужен приют и капитал, Федор Иванович». – «Полмиллиона пожертвую и прочее оборудую». – «Дом?». – «И дом, ваше величество. Не могу ли поцеловать вашу ручку?». Изволила милостиво протянуть. Чего с нее больше возьмешь? Так вот-с… Приезжаю домой, а мне докладывают, что ждет меня некий вьюнош. Просите. Входит, говорит авторитетно, вполголоса. «А, с удовольствием. Только, братцы, обороните нас от неволи. Гарантируйте нам неутеснительную жизнь. Получите от чистого сердца радужную бумажечку!».

Базилевский размахивал руками, прямые черные волосы лезли на его толстое лицо; было в этом лице что-то лукавое, самовлюбленное, властное и как-будто безумное.

Он угощал. Обед был самый приказчичий: борщ с расстегаями, сушеное нитеобразное мясо с картошкой, кисель, вино столовое, дешевое. Антонович и Жуковский, такие обыкновенно острые на язык, а Антонович нередко и грубый, вели себя с Базилевским, положим, не совсем подобострастно, но с оттенком благородства.

После обеда, перейдя в кабинет, куда подано было кофе молодцом в красной рубахе и в сафьяновых сапогах, подбитых войлоком, Базилевский рассказал, что-он держит при себе генерала Н., одного из забалканских героев.

– У меня на чердачке в каморке живет, фотографией занимается. Вчера двух психопаток притащил, по четвертному за штуку. Плясали и ужинали. Ну, и генерал потешать пустился – недурно этак ногами кидал. Я потребовал, чтобы непременно ордена все надел. Он сам маленький, а звезды громадные. И две ленты через плечо чтоб были, синяя и красная. А что, говорю, ваше высокопревосходительство, это не то, что солдат гонять?

Горделиво вздохнул Базилевский – всей грудью.

– Эх, деньги, деньги, сила – деньги! «Все мое, сказало злато»[250]250
  Первая строчка из стихотворения А. С. Пушкина «Золото и булат» (1827), являющегося переводом анонимной французской эпиграммы.


[Закрыть]. Но, большею частью, с меня довольно и «сознания сего»[251]251
  Видоизмененная реплика Барона, героя «маленькой трагедии» А. С. Пушкина «Скупой рыцарь» (1830); ср.:
  Что не подвластно мне? как некий демон
  Отселе править миром я могу;
  Лишь захочу – воздвигнутся чертоги;
  В великолепные мои сады
  Сбегутся нимфы резвою толпою;
  И музы дань свою мне принесут,
  И вольный гений мне поработится,
  И добродетель и бессонный труд
  Смиренно будут ждать моей награды.
  Я свистну, и ко мне послушно, робко
  Вползет окровавленное злодейство,
  И руку будет мне лизать, и в очи
  Смотреть, в них знак моей читая воли.
  Мне все послушно, я же – ничему;
  Я выше всех желаний; я спокоен;
  Я знаю мощь мою: с меня довольно
  Сего сознанья...
  (Смотрит на свое золото)
  (Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 4. С. 269).


[Закрыть]…

Мы ушли от издателя, убежденные, по крайней «мере, что деньгами журнал обеспечен; но достаточно было малейшего признака, что «Новое Обозрение» не очень-то собиралось быть органом либерального капитализма, как Базилевский испугался и поспешил ликвидировать дело.

В «Новом Обозрении» Антонович, как всегда, продолжал играть руководящую роль, опираясь, на «доброе» отношение к нему Базилевского. Тургенев, приглашенный в «Новое Обозрение» Урусовым, которого я и Коропчевский уполномочили на это, пообещал прислать повесть по тысяче с листа.

Но, расправляя плечи и покачивай своей русой головой, Антонович заявил, по прочтении письма Тургенева:

– Или я или Тургенев! Кто же, как не я, повалил Тургенева? Как я могу допустить Тургенева рядом с собою?.

– Полноте, полноте, дело давнее, – уговаривали мы Антоновича. – Вы и Некрасова опрокидывали. Однако же, Некрасов не упал. Это только манера выражаться. Тургенев так велик…

– Или я или он! – стоял на своем Антонович.

– Как ни прискорбно нам расставаться с вами, но Тургенев дороже нам, – сказал больной Коропчевский.

Мы поддержали его.

Антонович встал в позу, готовясь к окончательному бою, и насмешливо оказал:

– Так вот что – или Тургенев или я, и со мной Базилевский!

– А, вы уж переговорили с Базилевским?

– Да-с!

Он вынул письмо; каракули миллионера гласили: «Прошу Тургенева не приглашать. А, если: уже приглашено, о чем я узнал стороною, то отказать: я не согласен на сумасшедшие траты. Свидетельствую почтение редакции. Действительный статский советник Феодор Базилевский».

Мы переглянулись; Антонович победил.

Первая, вторая и третья книжки «Нового Обозрения» не заключали в себе ничего выдающегося. Были мои статьи и рассказы Осиповича, Щеглова, был Слонимский, Антонович, Святловский, были критические заметки Самойлова.

Разумеется, Антонович расписался о себе, как о таком журналисте, которым только и может держаться издание. Он начал с перечисления своих «титулов» и на журнал старался наложить тяжелую руку, постоянно бывая у Базилевского. Естественно, сама собою образовалась оппозиция. Ни я, ни Урусов не ходили к миллионеру, заплатившему пятьсот тысяч за поцелуй царицыной ручки. В особенности внушал он отвращение Урусову, который, в качестве князя и аристократа, не мог простить ему издевательства над забалканским генералом. Тут уже были классовые счеты. Коропчевский все болел и выпаривал свой недуг в жарко натопленной комнате, пропахшей лекарствами.

– Нельзя оказать, чтобы гроза, в раскатах которой погибло «Новое Обозрение», стряслась неожиданно. Я жил на Лиговке, судя по свидетельству Гончарова, в той самой квартире, которую занимал когда-то Белинский; считалось, что это чуть не за городом. Нас редко кто посещал, да мы и упразднили приемные дни с того достопамятного понедельника. Навещали нас только Каблиц, Самойлов и Осипович. Когда я встречался где-нибудь на улице с чиновным журналистом Воропоновым или с другим, подобным ему либеральным писателем, например с Арсением Введенским, или с «бонапартистом» из «Голоса» Загуляевым[252]252
  Михаил Александрович Загуляев (1834–1900) – журналист, беллетрист, переводчик. Сотрудник газеты «Голос» (1863–1883), в которой сначала вел передовые политические обзоры, а позднее являлся главным редактором политического отдела.


[Закрыть], они, подозревая меня в сношениях с террористами, понижали голос и жадно спрашивали, удерживая за руку: «Ну, что, скоро?». – «Что именно скоро?», в свою очередь, спрашивал я, – «Да то, что носится в воздухе, чего уж надоело ждать!». Непосредственных отношений у меня с террористами не было, и даже Самойлов продолжал играть у нас молчаливую роль скептика, а может, и в самом деле он смотрел вдаль через головы своих товарищей и боялся, что либералы, на мельницу которых самоотверженная молодежь льет свою кровь, в решительную минуту изменят и предадут революцию. Но, конечно, я чувствовал, и даже, может-быть, больше, чем другие, что трагедии приближается к концу, и что это неизбежно.

Мария Николаевна, продолжавшая жить под именем Веры Петровны, потому что отец ее, нежно переписываясь с нами, по какой-то пока непонятной причине, все же не высылал ей паспорта, была беременна первым ребенком.

Днем она почувствовала себя нездоровой. Я пошел в аптеку и еще должен был зайти кое-зачем в магазины на Невском. Вдруг, прогремело два выстрела, непохожие, однако, на выстрелы. Два взрыва, разделенные промежутком в несколько минут. Все-таки, озабоченный мыслью о Марии Николаевне, я не придал выстрелам большого значения. Невский тоже сначала не обратил внимания на выстрелы. Улица продолжала жить своими обыденными интересами. Я пешком вернулся домой, но пока я шел, смысл взрывов стал ясен. Народ ускорил шаг, и многие бежали с выпученными глазами, с раскрытым ртом. Я принес лекарство и покупки, увидел, что Мария Николаевна не одна, около нее молоденькая акушерка, с которою она сдружилась, что ей легче, что она спокойно рассматривает иллюстрированный английский журнал, я отказался от обеда, и меня потянуло на улицу.

– Куда, зачем, что случилось?

Я точно не знал, что случилось, и не мог объяснить Марье Николаевне, но я пошел, почти побежал, встречая по пути уже целые кучки таких же недоумевающих и что-то смутно знающих людей всех званий и возрастов. Было сумрачно небо, и начинало смеркаться. Кажется, только одни ламповщики, подставив к фонарям лестницы и зажигая газ, были спокойны.

Торопливо дошел я до площади Зимнего Дворца, где стеной стоял народ, узнал подробности убийства Александра II[253]253
  марта 1881 г. Император Александр II, одобрив проект начала либеральных реформ, представленных на высочайшее рассмотрение министром внутренних дел М. Т. Лорис-Меликовым, назначил их обсуждение через три дня на заседании Совета министров; затем, заехав после развода караула в Инженерный замок, направился к Зимнему дворцу по Инженерной улице и Екатерининскому каналу. Там его поджидала группа террористов-народовольцев с бомбами. В результате взрыва первой бомбы пострадал эскорт царя и несколько прохожих. Взрывом второй бомбы, брошенной Игнатием Гриневицким, Александра II был смертельно ранен. Умирающего, его доставили в Зимний дворец, где через несколько часов Император скончался.


[Закрыть], взял у газетчика свежеотпечатанный бюллетень о том, что «воля божья свершилась», и, сойдясь нечаянно с Каблицем, который дрожал, как в лихорадке, я возвратился к Марии Николаевне, а Каблица привел с собой. Нервы его до того были натянуты, что некоторое время он сидел в передней и плакал.

– От радости, – сказал он мне шопотом, – и от ужаса перед предстоящим. Победим ли?

Он был оптимист, ждал восстания, ждал либеральной революции, выступления студентов с красным знаменем: Он, точно, не заметил полчищ верноподданной черни, состоявшей из лавочников, приказчиков, чиновников и мелких денежников, всевозможных кумушек и кофейниц. Даже и студентов было не мало в толпе, связанной общим рабьим чувством.

Мы сидели за столом, когда пришел Осипович с известием, что великий князь Владимир Александрович собирается поступить с Петербургом так же, как поступил с Парижем Наполеон Маленький[254]254
  Речь идет о жестокой расправе Наполеона III, прозванного В. Гюго Наполеоном Малым (в одноименном памфлете), с противниками государственного переворота, произведенного им 2 декабря 1851 г., приведшего к ликвидации Второй республики и установлению Второй империи во Франции. 4 декабря 1851 г. множество людей, большинство из которых не принимали никакого участия в протесте против переворота, были убиты или схвачены и расстреляны; в числе убитых были женщины и дети; за этим последовали массовые ссылки в Кайенну и Ламбессу.


[Закрыть]. Он предлагает расстрелять Петербург, навести на город панику и – пожертвовать в базе почившему – гекатомбу, по крайней мере, в двести тысяч человек.

– Хорошо, если бы его послушались! – вскричал Каблиц, – потому что первые же ядра заставили бы проснуться… Э – глупости – двести тысяч уж не так-то легко убить, но, по крайней мере, началось бы восстание.

– Уж не ваших ли раскольников? – опросил Осипович.

– Между прочим и раскольников, – ответил Каблиц, вспыхнув; – но дело в том, что Лорис-Меликов не допустит…

– Есть еще слух, – сказал Осипович, – что была заготовлена конституция…

– Если бы еще пришел Самойлов, – сказала Марья Николаевна, – мы бы узнали настоящую правду, и он со мной вместе пожалел бы бедного царя, ведь он не такой жестокий, как вы!

Мы стали говорить о Самойлове.

– Умеренная душа, – сказал Осипович. – Мария Николаевна права: мы чересчур жаждем крови, хотя в действительности никто из нас не в состоянии зарезать курицу.

– Царь хотел вам дать конституцию, а вы рады, что его убили! – волновалась Мария Николаевна. – Нехорошие вы!

Ей было тяжело двигаться. У ней были чересчур ясные признаки близкого кризиса. Акушерка уговорила ее пройти в спальню и лечь.

Мы остались одни. Трагедия на Екатерининском канале, ближайшее будущее России, народная темнота, свирепость, которую может проявить, в самом деле, правительство при подавлении терроризма, одержавшего над ним, может-быть, пока только Пиррову победу[255]255
  Крылатое выражение, употребляемое в значении: сомнительная победа, не оправдывающая понесенных за нее жертв. Восходит к реплике эпирского царя Пирра, воскликнувшего в 279 г. до н. э. после одержанной ценой колоссальных потерь победы: «Еще одна такая победа, и мы погибли!»


[Закрыть], не давали нам покоя.

Мария Николаевна позаботилась оставить для Самойлова кусок мяса и салат, на случай, если он придет. Бывало и раньше, что он ужинал у нас и раза два ночевал. Я тогда заметил, что, такой спокойный и сдержанный в обыкновенное время, Самойлов метался на диване и бредил. Но в вечер первого марта, когда мы особенно хотели его общества, он так и не явился, и больше нам не суждено было увидеть его.

Недели две слишком он не показывался в редакции и не приносил обещанных заметок для четвертой книжки, В газетах и в литературных кружках тем более только и было речи, что о первом марта и об его участниках, и ходили самые разнообразные слухи, всплывали чудовищные – новости, говорили об – интриге Англии, приславшей деньги террористам, однако вовремя конфискованные правительством, о попустительстве охранки, опасавшейся упразднения своих неограниченных полномочий, в случае, если будет введена конституция, о подкупе полиции при осмотре Кобозева, где, вместо сыра, хранился динамит, и из которой вела мина под Караванную улицу[256]256
  Под именем купца Кобозева член Исполнительного комитета партии «Народная воля» Юрий Богданович 2 декабря 1880 г. заключил контракт с управляющим домом Менгдена (на Невском проспекте, № 56, угол Малой Садовой ул., № 2). Кобозев заплатил 1200 руб. и арендовал полуподвальное помещение окнами на Малую Садовую, объявив, что собирается открыть на бойком месте сырную лавку. 28 февраля, получив донос, в лавку Кобозевых с обыском явился генерал Мравинский в сопровождении чинов полиции. На полу лавки отчетливо были видны пятна сырости от свежевырытого грунта. Кобозев-Богданович объяснил, что это пятна от пролитой сметаны. Мравинский удовлетворился таким объяснением. Тем не менее маршрут следования кареты Александра II был изменен. После покушения 1 марта 1881 г. полиция вновь явилась в лавку Кобозевых. Нашли подкоп, извлекли мину. Проглядевший подготовку к террористическому акту генерал Мравинский был разжалован военным судом.


[Закрыть], об участии великого князя Константина Николаевича, и о произведенном у него обыске. Крайне умеренное письмо Александру III со стороны Исполнительного Комитета[257]257
  После убийства 1 марта 1881 г. Императора Александра II народовольцы отправили его сыну, наследнику престола, открытое письмо. Обращение к Александру III содержало политическую программу-минимум партии «Народная воля». В основу «Письма Исполнительного комитета Александру III» был положен текст, составленный Л. А. Тихомировым, с незначительной стилистической правкой публициста Н. К. Михайловского.


[Закрыть], требовавшее конституции и амнистии в обмен на ликвидацию терроризма, даже перепугало либералов, потому что их могли счесть солидарными с первомартовцами. Стали всячески открещиваться и готовить верноподданнические адреса. Разыгралась мерзость, на возможность которой намекал было Самойлов обоими полусдержанными фразами и недомолвками.

– А что же Самойлова, в самом деле, нет и нет? Придется наспех писать рецензии, чтобы заполнить библиографический отдел, – сказал однажды Антонович, обращаясь ко мне и потрясая пачкой новых книжек. – Давайте-ка наваляем мы с вами. Надо будет раскатать вот эту дрянь…

Но тут влетел в редакцию, белый от испуга, Владимир Жуковский и объявил:

– Наконец, изловили самого главного алхимика, приготовлявшего бомбы для первого марта! Вы знаете – кого? Он наш, или, вернее, – он указал на меня и на Антоновича – ваш… Самойлов![258]258
  Н. И. Кибальчич жил на нелегальном положении под фамилиями Агатескулов, Ланской, Иваницкий, Бунчуковский. Среди его подпольных псевдонимов Самойлова не было.


[Закрыть]

– Самойлов?

– Точно так. Ведь вы сами понимаете, что отсюда вытекает? В лучшем случае, нас погонят в места не столь отдаленные. Он оказался на самом деле не Самойловым, а Кибальчичем. Он заскорузлый анархист, и, конечно, я согласен, – поправился Жуковский, – личность героическая и, во всяком случае, изобретательная, и его, разумеется, повесят, но каково нам!!

Самойлову на редакционных бланках иногда посылались мною и Антоновичем: коротенькие записочки с просьбою ускорить присылку рукописей. Он часто задерживал типографию и приписывалось это добросовестности, с которою он обрабатывал свои рецензии, насквозь прочитывая разбираемые книги.

– И надо же было непременно на редакционных бланках писать кому попало! – кричал Жуковский. – Встречаясь с ним у Иеронима Иеронимовича, я всегда подозревал его, но, правда, с другой стороны, этого мне и в голову не приходило, а между тем полезным считаю вас осведомить, что Федор Иванович Базилевский был вызван, куда следует, где ему и предъявили две такие записочки с фирмою «Нового Обозрения», издателем которого он состоит, и только посмотрели на него пронизывающим взглядом, – и больше ничего, а от этого взгляда у него душа в пятки ушла. Ну-с?

– Неприятно, – сказал Антонович, почесывая за ухом. – Но, строго говоря, ничего серьезного я все-таки не усматриваю.

– Вам этого мало?

Жуковский заложил руки в карманы брюк и поднял плечи с недоумением.

Правду сказать, мы разошлись из редакции не без тревожного чувства, и, когда в тот вечер – очередной литературно-обывательский – собрались литераторы, либеральные профессора и чиновники у критика Введенского и подняли неистощимый вопрос о том, что теперь будет, а за стеной, на кухне, уронила горшок кухарка, – все вздрогнули, замолчали, а хозяин бросился и опустил шторы на окнах квартиры, находившейся в пятом этаже.

На завтра, всё с тою же тревогой в душе, мы отправились в редакцию.

Коропчевский совсем расклеился, ноги у него распухли, и даже в мягких сапогах он не мог выйти к нам в общий кабинет. Светило солнце, и Щеглов своим нервным захлебывающимся голосом, странно смеясь, рассказывал что-то смешное, но настроение у всех было угрюмое. Жуковский ядовито спрашивал:

– Что, приготовились?

Все же и он не ожидал, по-видимому, такого конца.

Явился лакей Базилевского и подал конверт на имя редакции «Нового Обозрения». Издатель свидетельствовал свое почтение и спешил сообщить, что «крайне стесненные обстоятельства» его не позволяют ему продолжать такое убыточное дело, как «Новое Обозрение». Подписано было письмо: «действительный статский советник Феодор Базилевский».

Жуковский сделал язвительную гримасу и, зажав руки в колени, рассмеялся.

«Новое Обозрение» скончалось «в утре пасмурных дней»[259]259
  Крылатое выражение, восходящее к строкам из стихотворения А. И. Полежаева «Вечерняя заря» (1826); ср.:
  Не расцвел – и отцвел
  В утре пасмурных дней;
  Что любил, в том нашел
  Гибель в жизни моей.
  (Полежаев А. И. Стихотворения и поэмы. Л., 1987. С. 67).


[Закрыть].

Глава тридцать первая
1881

Работа в разных журналах. Статьи Стасюлевича и отмена публичной смертной казни. Осипович-Новодворский. Происхождение рассказа «Наташка». Салтыков.

Я стал безработным писателем: «Новое Обозрение» было ликвидировано.

В пору хороших заработков я имел возможность не только безбедно жить, но и коллекционировать картины.

Эти картины я принужден был распродавать, чтоб было на что жить и чтоб обставить роды Марьи Николаевны возможно комфортабельнее. Конечно, можно было бы заблаговременно накопить денег, а не накупать картин: да копить мы были неспособны.

Родилась прелестная девочка – Соня, с густыми, темно-каштановыми локонами. И с Лиговки мы переехали в Пушкинскую улицу, в один из домов против сквера.

Коропчевский уехал за границу лечиться; Осипович – отдыхать на юг в Подолию, откуда он был родом. Самойлов-Кибальчич – был повешен. И хотя сношения его с «Новым Обозрением» не имели ни малейшей прямой связи с 1 марта, все же швейцар предупредил меня, чтобы я был – осторожнее с гостами, которые иногда у меня ночуют, так как шпики каждый день – осведомляются у него обо мне. Правда, я сам часто замечал, что за мной ползут какие-то – неотвязные тени по вечерам. У меня бывал между прочим Якубович, и для его альманаха «Отклики» я написал рассказ «Далила»[260]260
  Имеется ввиду изд.: Отклик. Литературный сборник в пользу студентов и слушательниц Высших женских курсов г. С.-Петербурга. СПб., 1881 (в части тиража: 1882). Издателями этого сборника были студенты В. Шаталов и П. Якубович. По решению цензурного комитета книга была уничтожена.


[Закрыть].

За Якубовичем тоже была слежка, но он посмеивался над нею. «Отклики» были изданы и хорошо разошлись в пользу каторжан и ссыльнопоселенцев.

Работать приходилось мне урывками, Чтоб прокормить семью, надо было рублей полтораста в месяц. Соня хирела, а на дачу выбраться не было средств. Я делал переводы для Корни, издававшего «Журнал Иностранной Литературы», разбирал, научные книги для «Вестника Европы», в «Деле» Шелгунова напечатал статью об английском философе-математике Клирфорде (Шелгунов сказал: – «С нервом написано»). В «Порядке» – Стасюлевича, куда меня втиснул Урусов, я не ужился; от его либерализма несло запахом старых канцелярий; я ему сказал, что лучше откровенное консерваторство, чем с фиговым листком.

– Мы не понимаем друг друга! – заявил он мне. – Расстанемся!

Однако, он не протестовал против напечатания в его журнале моей повести «Бунт Ивана Ивановича», принятой Пыпиным.

Между прочим, в газете «Порядок» поднят был вопрос и детально разработан об отмене публичности смертной казни на том основании, что публичная казнь, порождая чувство жалости к политическим преступникам, настраивает толпу враждебно по отношению к правительству и ожесточает ее нравы! Эти статьи Стасюлевича вооружили против него даже многих либералов, так как введение тайной казни, которое не замедлило последовать, лишило общество контроля над кровавыми расправами власти и предоставило ей еще более широкий простор в этом отношении.

Лето было дождливое, беспросветное. В конце августа к нам внезапно приехал Новодворский (Осипович). Он еле поднялся по лестнице, страшно исхудавший и с зловещим румянцем на заостренных скулах. Мне показалось, что Мария Николаевна встретила его враждебно. Мы ему отвели особую комнату, разумеется, чисто по-дружески; и в виду того, что он крайне нуждался, предложили стол и стали ходить за ним. Простудился он на юге, попавши под проливной дождь, но, очевидно, у него были уже задатки чахотки. Он жестоко кашлял. Доктор Святловский – наш приятель – когда Мария Николаевна оказала, «я боюсь больных» – объявил ей, что, бесспорно, у Осиповича скоротечная чахотка, – но что болезнь эта незаразительна, как принято думать. Другие доктора тоже подтвердили незаразительность чахотки. Это было, если не ошибаюсь, всего за полгода до открытия коховской палочки[261]261
  Палочка Коха (mycobacterium tuberculosis – лат) – вид микобактерий, способных вызывать туберкулез у человека и некоторых видов животных, описанных в 1882 г. немецким микробиологом Робертом Кохом.


[Закрыть]. Галлопировала болезнь Новодворского страшно, и осень прошла для него мучительно. Наконец, мы выхлопотали ему пособие из Литературного фонда, и он уехал в Ниццу. Я усадил его в вагон. Он лег на деревянную скамейку III кл., и соседи его опасливо затихли: такое тяжелое впечатление произвел он.

Так случилось, что после отъезда Осиповича, я стал кашлять и по ночам обильно потеть. Мария Николаевна была убеждена, что я заразился.

Еще в январе, возвращаясь пешком из «Нового Обозрения», я на углу Литовского канала наткнулся на кучу тряпья, засыпаемого снежной метелью. Наклонился, и вижу: сидела девочка и, при трепетном свете фонаря, мне бросилось в глаза совершенно белое, как мрамор, ее лицо. Она пошевелила рукой: еще жива. Я позвал городового, взял извозчика, и какой-то шепот вырвался из губ ребенка. Городовой ругнулся, но с оттенком сочувствия. – «Мелочь беспутная! Не извольте беспокоиться, господин, у ней есть мать; отвезем. Девчонку я уж два раза ловил. От бедности происходит. Мать по прачешному делу ломотой страдает».

Прачка жила недалеко, в трехэтажном доме, на чердаке, и ходила поденно стирать. Мне хотелось отвезти девочку в больницу, но городовой уверил, что «обойдется». Он отнес ее – на чердак, как куклу; меня поразило, что она довольно скоро пришла в себя, городовой потер ей только снегом лицо и руки… Нашел я сказочную нищету. Не буду останавливаться на подробностях того, что я увидел и услышал. Это было нечто жалкое, возмутительное, потрясающее. Вернувшись домой, я долго не мог заснуть; и художественным откликом моим на это происшествие явился тогда же написанный мною рассказ «Наташка». Весною я послал его Салтыкову в «Отечественные Записки» и получил от него любезный ответ, что рассказ одобрен; он просил меня зайти в контору получить деньги. А летом он видался в Париже с Урусовым, который, возвратясь в Петербург, передал мне, что Салтыков носится с моим рассказом и всем хвалит[262]262
  Рассказ Ясинского «Наташка» был напечатан в октябрьской книжке «Отечественных записок» 1881 г. Сдержанное письмо М. Е. Салтыкова-Щедрина автору с согласием «охотно поместить» в журнале его рассказ см.: Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. Т. 19. С. 222. Сотрудник «Отечественных записок» М. А. Протопопов писал А. И. Введенскому: «Увидите Ясинского, передайте ему от меня самые горячие поздравления по поводу его «Наташки» <...>, Салтыков просил меня передать, что если у него есть еще что-нибудь готовое по беллетристике, то пусть скорее несет к нему» (Там же, примеч.).


[Закрыть]. В самом деле, рассказ был хорошо принят читающей публикой, когда появился осенью в «Отечественных Записках».

Салтыков пользовался репутацией несносного редактора и даже грубияна. Должен оказать, что мне он вспоминается, как человек вежливый, шутливо-настроенный, и, конечно, крайне литературный. Сидел он в своем кабинете за письменным столом и всегда писал на больших листах бумаги своим четким, сжатым почерком, почти, без помарок. Он вставал навстречу мне и, запахнув полы халата, провожал до передней. Никогда не было, за все мое четырехлетнее сотрудничество, чтоб он задержал ответ больше одного дня. Получив рукопись, он немедленно прочитывал ее, хотя бы в рассказе было несколько печатных листов, и уже утром присылал ордер на контору, набавляя по 50 руб. за гонорар с листа каждый раз. Как-то я передал рукопись в редакцию, которая не сразу препроводила ее Салтыкову, он пожурил меня.

– Вот целую неделю вы и потеряли за то, что обошли меня, еще Некрасов называл нашу редакцию консисториею. Медлительная! И авось меня с вами не разведут!

Видаясь со мной, Салтыков расспрашивал меняю родных, откуда я родом, не из курских ли Ясинских; почему в Московской губ. какое-то местечко называется Ясиничами. Он рассказывал, какие авторы его посещают.

– Боборыкин приходил. Он, обыкновенно, нас на веревочке водит, непременно шесть месяцев. – из книжки в книжку по корде гоняет. Внешние приметы хорошо схватывает, да и то не глубоко, а характеров не постигает совершенно. Роман еще один навязывал, я не взял. Ну, конечно, он запрыгал и спросил: «а почему?». – «А потому, что чересчур у вас либеральная ярмарка… Я скоро буду словом либерал – браниться!».

В другой раз:

– Уж вы сдержите непоседливость ваших героев! Сочините двадцать человек и заставляйте ходить друг к другу. Ходят, ходят, заговоры они что ли замышляют; и переодетые жандармы за ними ходят и хоть бы поймали кого! Интересно, конечно, шассе-краузе; я ночью зачитался… Все-таки, пожалуйста, «Вестнику Европы» ни строки. Я еще огорчился, что вы Вуколу-Лаврову[263]263
  Вукол Михайлович Лавров (1852–1912) – русский журналист и переводчик, издатель журнала «Русская мысль».


[Закрыть] рассказ дали, помимо меня; нам он тоже годился бы.

И потом:

– Мы с вами так условимся. Предположим, вы написали слабую вещь или нам не подходит. Принесли; я все же хоть и не возьму, но контора оплатит ваш труд. На двадцать листов в год всегда можете рассчитывать. Для вас же лучше, чтоб не печатать слабых повестей.

О Новодворском-Осиповиче, когда он умер, Салтыков отозвался:

– Жаль вашего приятеля, и я немедленно напечатал составленный вами некролог о нем[264]264
  См.: Ясинский И. И. Андрей Осипович Новодворский. (Некролог) // Отечественные записки. 1882. № 4. Отд. II: Соврем, обозрение. С. 291–300.


[Закрыть]. Но большого писателя из него не вышло бы. Так-себе, повествователь – по плечу нашему Скабичевскому. Правда, что и без направления нельзя. Вот, например, рекомендованный вами Альбов – в «Отечественных Записках» печататься едва ли может.

Я как-то похвалил рассказы Шабельской: «Наброски углем»[265]265
  Под псевдонимом Шабельская публиковалась писательница Александра Станиславовна Монтвид (1845–1921). В «Отечественных записках» были опубликованы только серия очерков «Наброски карандашом»: «Мирон и Аннушка» (1881. №12), «Параска» (1882. №5), «Накануне Иванова дня. (Быль)» (1882. № 9).


[Закрыть].

– Неграмотно пишет, ваша Шабельская, – возразил Салтыков; – сколько было с нею возни. Напечатано-то хорошо, а если бы вы взглянули на рукопись г-жи Шабельской. Шьет вкривь, вкось и не запошивает!

– Вчера, – продолжал Салтыков, – слышу стук на площадке лестницы. Отворяю. Вкатывается дама, и кряхтит; что-то тащит. Что это, спрашиваю? Роман. Во скольких частях? В шестнадцати. А я думал в сорока восьми. Вы бы, говорю, на тачке возили, легче бы было. Вон он лежит на особом прочном столике. И хорошо еще, что не придется дочитывать. Превосходит бестолковостью дамские романы «Дела», а по безграмотству – вне конкурса!

Я уезжал и зашел к Салтыкову проститься.

– Ну, зачем! – вскричал он, – подниматься на такую высоту! Поберегите себя и помните, на всякий случай, что как только вытанцуется у вас роман, если сил хватит, или какая повесть, – немедленно шлите мне; да еще помните, что направление это одно, а тенденция, которою старые критики долбят молодых авторов, – ничего не стоит. Будьте здоровы!