Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Глава тридцать вторая
1881–1883

Болезнь и отъезд из Петербурга. Смерть сына. Возвращение в Петербург. Злосчастная квартира. Смерть Сони и решение переселиться в Киев.

Лето 1881 года, повторяю, было дождливое, гнилое, осень тоже, да и последующая зима вышла незадачливой. Кашель мой стал тревожить всех, и после января я расклеился. Повесть «Всходы» в «Отечественных Записках» и сотрудничество в критико-биографическом отделе «Вестника Европы» кое-как удовлетворяли потребности маленькой Сони, но все-таки в доме иногда не случалось ни копейки. В феврале я слег окончательно. Рано утром 2 апреля мне привиделся Осипович, чрезвычайно исхудавшим и сидящим на моей кровати у ног, а вечером пришла телеграмма из Ниццы: о его смерти. Доктора настаивали на выезде моем на воды. Я начинал походить на скелет и задыхался на каждом шагу. Боткин и Бертенсон[266]266
  Сергей Петрович Боткин (1832–1889) – врач-терапевт, профессор петербургской Медико-хирургической академии (с 1861 г.). Лев Бернардович Бертенсон (1850–1929) – врач-бальнеолог, доктор медицины, профессор.


[Закрыть] прописали мне По (в Пиренейских горах)[267]267
  По – город во Франции, столица департамента Пиренеи Атлантические и исторической области Беарн.


[Закрыть].

Однако, уже в Петербурге, с весенними пригревами, стало улучшаться мое здоровье. Марья Николаевна сказала мне, что заглазно диагноз врачей был очень неблагоприятный и что, видя, как я вдруг почувствовал себя бодрее, она решила не скрывать от меня больше их взгляды на мою болезнь: «Представь, они думают, что ты не доживешь до осени».

– Ну, если я не дотяну до осени, в таком случае я не поеду умирать в По; я предпочту Малороссию.

Сказано-сделано, Мы быстро собрались. Явились апраксинцы и расхватали наши вещи и остатки «картинной галереи», выражаясь высоким слогом.

Мы приехали в Москву, залитую солнцем. Каждый раз, когда мне приходилось бывать в Москве, сердце мое билось каким-то особенным биением. Самые камни ее кривых улиц обладают немым красноречием. Что ни шаг, то история. Да и для меня лично Москва не была уже чужим – городом. Прошло всего три года с небольшим с тех пор, как я покинул Москву. А сколько воды утекло! Из безвестного провинциального литератора я стал уже, как мне казалось, известным писателем, которого переводят за границей (знай наших!) и сотрудником лучшего в России (да, конечно, и во всем мире) литературного журнала.

Болезнь моя, может-быть, потому что меня пригрело яркое солнце, как-то вдруг ослабела. Радостно сияли глаза Марьи Николаевны. Крохотная Сонечка болтала и махала ручонками, зажав в каждой по нарциссу. С Цветного бульвара – несся шум рынка.

В открытые окна дешевой гостиницы врывался к нам свежий теплый воздух.

Пришла сестра Катя и стала звать на дачу в подмосковную, где умер и был похоронен Миша. Кстати, там жил родственник мой, деятель 60-х годов, председатель судебной палаты С. Я. Орловский.

– В самом деле, отчего нам не поехать в Кутузове! – обрадовалась Марья Николаевна, которой не хотелось утомлять ребенка далеким и неопределенным путешествием куда-то на юг. Была и еще причина: надо было заплатить за дачу, и, вообще, поддержать Катю. У нее было двое детей и, конечно, вдове жилось не сладко.

Салтыков, кстати, прислал мне на дорогу пятьсот рублей не в зачет. Разумеется, продавши в Петербурге мебель и коллекцию картин, хотя за бесценок, я настолько не чувствовал себя пролетарием, что на другой же день обошел все железные лавочки, торговавшие старыми гвоздями, истерзанными клистирами, позеленевшими подсвечниками и – своеобразная Москва! – старыми картинами и гравюрами. В одной такой лавочке я купил офорт Рембрандта, а в другой картинку его школы с монограммой, много лет спустя разобранной известным коллекционером и знатоком Деларовым. Он высоко оценил эту картинку. Одним словам, Москва встретила меня хорошо, и через несколько дней мы перебрались в Кутузова. Марья Николаевна с ребенком – на все лето, а я все-таки, спустя неделю, отправился в. Малороссию в Роменщину, в Ярошовку, к моему другу Василию Петровичу Горленку (сотрудник «Голоса» и украинский этнограф). Дружба наша продолжалась непрерывно до самой его смерти, уже в 10-х годах текущего столетия.

В половине августа, как ни хорошо было в Ярошовке, я соскучился по своей семье, распростился с Горленками и уехал. Но предварительно я должен был заехать в Лебедин, где жила с своим гражданским мужем, г. Щербаком, Вера Петровна. Хотелось взглянуть на сына и взять его, если позволят. Я застал чету в добром согласии, но дом осиротел: мальчик, с которым я уже вел переписку, – ему было уже 8 лет, и он ждал меня, так как я телеграфировал о своем приезде за неделю, – внезапно заболел дифтеритом и умер. Было это для меня большим ударом. Целую ночь терзался я, слушая рассказы Веры Петровны о покойном ребенке. Может-быть, он и остался бы жив, если бы я приехал раньше и увез бы его из пораженного эпидемией города. И да дне души шевелилась боль: если я не мог сберечь мальчика, зачем я дал ему когда-то жизнь. Безнравственно рождать детей без любви, без страстного порыва… Смерть маленького Жерома была и оставалась моим наказанием.

Ранние заморозки погнали дачников, между тем, обратно в город. В Петербурге я имел неосторожность нанять квартиру в новом доме на Песках. Святловский осмотрел ее и нашел, что квартира здоровая. Но он вообще ошибался. Любопытно, что доктора, лечившие меня, и в особенности Бертенсон, по-видимому, обиделись, когда я явился к ним, на вид опять цветущий и не кашляющий. Впрочем, Бертенсон дал обед в честь пациента, оправдавшего его искусство.

– Тебя выслушали и диагноз твоего провинциального врача допустили, но не очень, Жером, увлекайся – как бы рецидива не было… Бурь осторожен! – погрозил мне пальцем Святловский.

В новой квартире много было солнца, и обстановка, в контраст с прежней, самая простая: некрашеная сосна и береза, да книги и две-три гравюры.

Ряд несчастий обрушился здесь на меня.

Как только полили осенние дожди и затем выпал снег, стены отсырели, вода потекла по обоям. С домовладельцем был заключен контракт, он спорил и не выпускал меня, требуя крупную неустойку, и, вдобавок, Марья Николаевна запротестовала – ей нравилось помещение, она считала сырость еще небольшим горем. Салтыков взял мой роман «Искра Божия»[268]268
  Опубликован в № 10 (Отд. I. С. 261–338) и № 11 (Отд. I. С. 5–90) «Отечественных записок» за 1882 г.


[Закрыть], и еще несколько рассказов[269]269
  В №3 «Отечественных записок» за 1882 г. напечатан очерковый цикл Ясинского «Всходы: Картины провинциальной жизни» (Отд. I. С. 5–82), в № 3 за 1883 г. – рассказ «Старый сад» (Отд. I. С. 241–282) и в № 4 г. – рассказ «Катря» (Отд. I. С. 533–564).


[Закрыть], книгопродавец Цинзерлинг издал мою первую книгу («Шесть рассказов»)[270]270
  Максим Белинский. Шесть рассказов. СПб.: А. Ф. Цинзерлинг, 1881. В сборник вошли рассказы: На чистоту. – Дети. – Ночь. – Расплата. – Тайна Оли. – Подруги. Сборник был отмечен доброжелательной анонимной рецензией в «Отечественных записках» (см.: 1881. Отд. II: Соврем, обозрение. С. 73–77).


[Закрыть], можно было бы заплатить неустойку и благополучно переехать на другую квартиру. Но я не проявил достаточно воли и положился на авторитет Марьи Николаевны. В начале января наша очаровательная Соня, которой было уже два года с половиной, заболела. Она чересчур рано развилась, ясно произносила слова, в альбоме узнавала всех писателей и называла их по именам и была привязана ко мне необычайно. Вместо того, чтобы переменить квартиру, Марья Николаевна в своем неограниченном доверии к докторам повезла ее в детскую больницу и тотчас привезла обратно, потому что доктора успокоили ее, что ничего опасного нет в недомогании ребенка. Однако, болезнь продолжалась. Соня стонала, металась по ночам, то озябала, то горела. Вдруг приехала к нам нежданно-негаданно семья Астрономовых: мать Марьи Николаевны и две молоденькие сестры ее. Старик Астрономов умер, старуха распродала все, что возможно было, и у ней другого пристанища, кроме меня, не было. Поместиться в квартире можно было бы, но лучше, конечно, было нанять для них другую квартиру в том же доме. Марью Николаевну до крайности огорчило это обстоятельство: и без того она старалась вести наше хозяйство почти скупо. Главное же огорчение причиняло ей отсутствие какого бы то ни ни было паспорта, так как жить по документу Веры Петровны уже почти было нельзя: на моем паспорте, впрочем, не была сделана еще отметка о том, что мною выдана бумага Вере Петровне «на предмет отдельного жительства». Но это еще куда ни шло. Оказалось, что от Марьи Николаевны родители скрыли одно обстоятельство, которое, по ее мнению, было чрезвычайно серьезно: она была, на самом деле, внебрачной дочерью и непривенчанной. По этому поводу у нее возникла крупная ссора со старухой, так и оставшаяся непогашенною никогда. Марья Николаевна перестала говорить с матерью, встречаясь с ней за обедом, и вскоре попросит ее совсем не заходить к нам, а кушанье посылала ей в судках. Я все ждал примирения, но Марья Николаевна была упряма. Придя в возраст, она перестала быть кроткой и готовой к самопожертвованию, в ней стала обнаруживаться угрюмая задумчивость; в особенности усиливалось дурное расположение ее духа при ухаживании, за больным ребенком. А тут налетела еще новая беда.

Я давно уже крепился. Всё острее и острее болели у меня суставы рук и ног; и я должен был делать усилие над собою, чтобы выйти куда-нибудь по делу. Салтыков прислал Протопопова (Морозова)[271]271
  Михаил Алексеевич Протопопов (1848–1915) – критик и публицист-народник, печатавшийся под псевдонимом Н. Морозов.


[Закрыть] за рассказом, а я едва мог подписать фамилию под рукописью, так распухли пальцы. В тот же день я слег, и началось мучительное пребывание между жизнью и смертью в течение многих страшных недель. Объявился жесточайший суставный ревматизм с бредом, а у Марьи Николаевны пошла кровь горлом.

Посещал нас Бертенсон, дорогой модный врач. Он ничего не брал за визиты. Спасибо ему. Прописывал мне салицилку, но не помогало. Студентки-медички (с Николаевских курсов) поочередно дежурили надо мною. Милосердные девушки. Имена, двоих навсегда остались в моей памяти – Розенштейн и Серебренникова. (Потом они стали известными врачами и общественными деятельницами.) В самый страшный момент болезни, когда от невыносимых мучений я впал в продолжительное забытье, я, внезапно очнувшись, справился о Сонечке.

Розенштейн сообщила, что Мария Николаевна уже второй день как в больнице вместе с ребенком.

Что-то чересчур застенчивое, искусственная напряженность улыбки заставили меня насторожиться. Из другой комнаты между тем вышел доктор, а Святловский с бутылкой вина и со стаканом.

– Выпей залпом, – предложил он, – и поскорее!

– Зачем?

– Чтобы легче перенести…

Я оттолкнул вино и закричал: – Сонечка умерла?

Бедная малютка умерла от менингита. Сырость убила ее. Оставшись один, я схватил со стола стакан вина, всыпал в него все шестьдесят грамм салицилового натра, опьянел и проснулся только на другой день.

Лежал я в кипятке и тела своего не чувствовал. Пот ручьями струился с меня. Надо мной стояла Марья Николаевна, в слезах. Горе ее было так глубоко, что прогнало с лица малейший след румянца. За пульс меня держал доктор Бертенсон и допытывался.

– Неужели, съели весь салицин? Вы могли умереть! Еще неизвестно, как отразится яд на вашем сердце!

– Я хотел умереть, – сказал я. – Но, кажется, выздоровел: ничто не болит больше.

– Так или иначе, сейчас же перемените квартиру. Урусов пригрозил судом домовладельцу, и контракт разрывается.

– Сонечки нашей нет, – сказала Марья Николаевна; – сегодня ее похоронили. Я одна виновата.

Едва передвигал я ноги. На другой день я уже лежал в сухой комнате и тупо смотрел из окна на оголенные еще деревья Таврического сада; вот-вот они должны были распуститься.

Душевная боль слабеет со временем. А все же остаются рубцы, и по временам раскрываются раны. Ах, было тяжело!

Хорошенькая была квартирка, и Марья Николаевна, видя как обстановка благодетельно действует на нее и на меня, и как в таком сухом доме славно было бы покойной Соне, томилась от воспоминаний. Кошмары терзали нас.

– Совсем уедем из Петербурга, – умоляла Марья Николаевна.

Сборы были невелики, легко было уехать. Рано зазеленели деревья. Потянуло в даль…

Из Киева от М. И. Кулишера, бывшего сотрудника «Слова» (вскоре – после выхода нашего с Коропчевским журнал захирел и прекратится), я получил телеграмму с приглашением сотрудничать в газете «Заря», издаваемой им. Кулишер был известный этнограф и социолог. Он ценил меня, я – его, и долго думать было нечего. Мы уложили наше имущество в два чемоданчика и помчались в Киев.

Я так исхудал и так еще был молод, черноволосый и темноглазый, что меня – принимали в дороге за брата Марьи Николаевны.

По этому поводу Марья Николаевна сказала мне с грустной улыбкой:

– А мы не брат и не сестра, и мы не муж и не жена… Ты не знаешь, кто мы такие?

Глава тридцать третья
1885

Приезд в Киев. А. С. Шабельская. Газета «Заря». Литературные вечера. Переписка с Салтыковым.

Киев был расцвечен весенними красками; вид красивого и даже великолепного города, каким он уже становился в то время, бодро подействовал на нас. Кулишер взял на – себя заботы о нашей квартире. Писательница Анна Станиславовна Шабельская, жена местного знаменитого врача Толочинова, нашла нам пока меблированную комнату на Институтской горе и в два приема перезнакомила меня с профессорами, сохранившими с нею кой-какие добрые отношения, после того, как большинство описанных ею в романе «Горе побежденным» жрецов науки объявило ей и ее мужу войну не на живот, а на смерть.

В салоне Шабельской царили либерализм, наука, литература, гостеприимство и нигилизм, представителем – которого являлся То лочинов.

Кулишер тоже собирал у себя гостей и тоже профессоров, но уже с примесью адвокатов и богатых дельцов – может быть меценатов; таковыми были, например, сахарозаводчики Бродские.

Еще салон славился у присяжного поверенного Куперника, который был умен, красноречив, музыкален – и театрален. Был он женат на внучке знаменитого актера Щепкина; дочь его, Таня, тогда двенадцатилетняя девочка, потом стала известна в литературе, как поэтесса[272]272
  Адвокат и публицист Лев Абрамович Куперник (1845–1905) и его дочь Татьяна Львовна Куперник (по мужу Полынова, 1874–1952) – поэтесса, переводчица, драматург, правнучка актера М. С. Щепкина, писавшая под именем Щепкина-Куперник.


[Закрыть].

Наконец, в Киеве были еще салоны украинофилов.

В «Заре» я вел научные фельетоны и печатал – рассказы, которые вышли потом отдельной книжкой («Киевские рассказы»), Буренин расхвалил их. Психология и быт босяков были впервые отмечены мною – в этих рассказах, подписанных все тем же моим псевдонимом: Максим Белинский.

Якубович-Мельшин летом явился в Киев, – прямо ко мне, и предложил редактирование – подпольного журнала; в Петербурге я редактировал, по его просьбе, статейки подпольных революционеров, и – моя – редакция нравилась, как он мне передавал. Но теперь я отклонил предложение; за квартирой моей был установлен надзор; между тем, надо было не только составлять журнал, но и хранить у себя типографию. Кончилось бы неминуемым провалом в самое короткое время. «А если бы и так? – возразил Якубович, – надо уметь жертвовать собою».

Он оставил у меня ящик со шрифтом, на другой день обратно взятый братом Толочинова, студентом. Толочинов жил в подвальном этаже, окнами в сад, и, конечно, там хранить типографию и печатать журнал было безопаснее. Якубович, все-таки, на меня надулся, а редактировать журнал взялся Васильев, о чем я узнал много лет спустя, уже, когда, отбыв свой срок в Сибири, он возвратился в Россию – и познакомился со мною; ему пришлось редактировать журнал, – названный «Социалистом», такое короткое время, что едва ли – кто успел и прочитать даже – первый номер ею. Очевидно, от Толочинова типография была – перенесена в другое место, и там ее накрыли.

В Киеве завелись литературные вечера и у меня. Из молодых людей, почти не пропускавших ни одного вечера и занявших вскоре в литературе кой-какое положение и начавших появляться в разных – периодических изданиях, можно назвать Галунковского, Бердяева, Гродскую – и Виктора Бибикова[273]273
  Виктор Иванович Бибиков (1863–1892) – прозаик и литературный критик. Посвятил Иер. Ясинскому роман «Чистая любовь» (СПб., 1887).


[Закрыть]: последний в особенности принадлежал к числу «быстроногих», как определил его Михайловский. На вечерах мы читали и разбирали Флобера, Тургенева, Бодлэра, а иногда заезжий студент из Берна или из Женевы посвящал нас в боевую эмигрантскую литературу. Тут надо вспомнить, что вечера мои продолжались всего два года и были прерваны «но независящим обстоятельствам», о чем речь впереди.

На лето приехал в Киев поэт Минский. Я втянул его в «Зарю», и мы затеяли с ним, для оживления газеты, дружескую полемику о границах литературного и научного мышления. Было сказано много красивых слое и фраз, и к нашему опору не осталась равнодушна и столичная, печать. Присоединился еще профессор Мищенко, и не помню еще кто; но, по заранее выработанному нами плану, мы окончили состязание, примирив оба подхода к истине, научный и поэтический, сплетя их в одну нить. Долго потом питалась нами критика, то и дело, возвращаясь к «Киевскому инциденту».

Салтыков писал мне, что над «Отечественными Записками» сгущаются черные тучи, но «авось свинья не съест». Часто писали Урусов и Плещеев.

Пока Салтыковым была напечатана в 1883 году моя повесть «Болотный цветок», и должна была появиться «Спящая красавица»[274]274
  Повесть «Болотный цветок» печаталась в № 11 (Отд. I. С. 5–44) и № 12 (Отд. I. С. 257–294) «Отечественных записок» за 1883 г., рассказ «Спящая красавица» (с посвящением «Марье Николаевне Астрономовой») – в № 3 за 1884 г. (Отд. I. С. 5–42).


[Закрыть]. Этой последней вещи Салтыков прислал прямо «похвальный лист». Скромность – скромностью, а все же приятно похвастать, что в то время Максим Белинский, – несомненно, главным образом благодаря распространенности и авторитетности «Отечественных Записок», – что называется, «гремел». Приходили телеграммы, и благодарили читатели и читательницы; Коропчевский, Урусов, Плещеев и Полонский, Арсений Голенищев-Кутузов доставляли мне радость вниманием, с каким они относились к каждой моей строке. Повесть же «Спящая красавица» была написана под влиянием встречи моей с братом Александром, в судьбе которого было много странного, трогательного, забавного и почти трагического.

Глава тридцать четвертая
1883–1885
К. М. Фофанов

Жизнь в Киеве. Рассказ о Достоевском и Тургеневе. Бибиков. Закрытие «Отечественных Записок». Посещение Салтыкова в Петербурге. Повесть «Путеводная звезда». Петербургские знаменитости. К. М. Фофанов.

Весь 1883 год прошел в ознакомлении с Киевом. При известной впечатлительности, наблюдательности и жажде новизны красок, линий и звуков, писателю нет надобности чересчур углубляться в гущу жизни. Достаточно иногда несколько минут, чтобы составить представление о том или другом человеке. Достаточно посетить клуб, где играют в карты и танцуют, пьют, закусывают и ухаживают за женщинами купцы и чиновники, и уловить несколько фраз, чтобы получить представление об общей картине жизни провинциального класса. Два-три дома из разнообразных слоев общества, и готов отчет в образах и художественных пятнах. Зачем непременно напиваться в кабаках или развратничать в публичных домах, для исследования степени падения человека! И разве Достоевский убивал старух, чтобы описать преступление Раскольникова, или, в самом деле, насиловал крохотных девочек, чтобы выворотить наизнанку душу Ставрогина или Свидригайлова? В то время для этого достаточно было пройтись в Петербурге по Пассажу, где сводни открыто предлагали крошек.

Кстати, расскажу, как сам Достоевский был причиною того, что до сих пор пишут целые книги об его сластобесии[275]275
  Первоначальную «версию» этой апокрифической истории Ясинский изложил в художественной форме в рассказе «Исповедь», опубликованном в 1888 г. в «Новом времени» (15 июня. (№4415). С. 2). Однако при общей близости «сюжета» в его рассказе фигурировали не Тургенев и Достоевский, а два «знаменитых музыканта и композитора» – Семен Петрович Карагин и Александр Иванович Херувимский, хотя в серии деталей намеки на Тургенева и Достоевского были для читателей вполне прозрачны («Карагин был одет в утренний бархатный пиджачок; густые седые кудри обрамляли его благообразное лицо и драгоценная античная камея украшала мизинец его выхоленной белой руки» – узнаваемый портрет Тургенева). В 1908 г., когда после публикации в «Петербургской газете» (5 июня. (№ 152)) психиатра Н. Баженова, изложившего апокриф об «исповеди» Достоевского Тургеневу, в прессе началась дискуссия и один из ее участников, А. Фаресов, указал как на источник на «фельетон И. И. Ясинского по тому же сюжету» (Там же. 1908. 9 июня. (№ 156)), – сам Ясинский поспешил откреститься от того, что именно он является «источником гнусного слуха о Достоевском»: «Во избежание недоразумений, – писал он, – считаю долгом заявить, что в рассказе этом действует совсем не Достоевский, а некий вымышленный мной композитор (под другой фамилией), рассказывающий о себе ужасные гадости с целью почтить своего соперника и отравить этим художественную ясность его души» (Там же. 1908. 10 июня. (№157)). Через 18 лет, напротив, «гнусный слух о Достоевском» Ясинский переводит в план реального мемуарного свидетельства, ссылаясь на рассказа об «исповеди Достоевского» якобы поведанный ему самим Тургеневым. Подробнее см.: Федоренко Б. В. Еще раз о Достоевском и Тургеневе: (из истории их отношений) // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научных трудов. Петрозаводск, 1994. С. 242–264.


[Закрыть].

Пришел он внезапно к Тургеневу, который только-что приехал из Парижа, остановился в гостинице Демут[276]276
  Гостиница Демута (или Демутов трактир) существовала с 1760 г. на набережной Мойки (соврем. № 40), в XIX в. другой ее фасад выходил на Большую Конюшенную улицу (соврем. № 27). В гостинице Демута Тургенев останавливался многократно в 1861, 1871, 1872, 1874 и 1876 гг. Ряд косвенных признаков указывает, что Ясинский намекает на приезд Тургенева из Парижа в Петербург в 1876 г. Достоевский 30 мая 1876 г. побывал в гостинице Демута для встречи с X. Д. Алчевской, но с Тургеневым не встречался.


[Закрыть] и лежал в лонгшезе больной подагрою. Ноги его были укутаны теплым пледами, и он ел пожарскую котлетку и запивал красным вином.

– Признаюсь, не ожидал вашего посещения, Федор Михайлович, – начал Тургенев; – но очень рад, что вы вспомнили старое и навестили меня.

– А уж, не поверите, Иван Сергеевич, как я счастлив, что вы так ласково встречаете меня! – нервно заговорил Достоевский. – Великан мысли! первоклассный европейский писатель, можно оказать, гений! И в особенности вы обрадуетесь, когда узнаете, по какой причине я удивил вас своим неожиданным посещением, и, как вы утверждаете, обрадовал. Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!

– Что вы говорите, Федор Михайлович? Не хотите ли позавтракать?

– Нет, мерси боку, Иван Сергеевич, душа моя вопит и далее как бы смердит. Я хотел было в Лавру к знакомому и чтимому мною иеромонаху (он назвал имя) прийти и выплакаться на его груди. Но решил предпочесть вас, ибо иеромонах отличается добротою, с одной стороны, а с другой стороны, да был уличаем, за свою снисходительность, в хранении между листами святой библии бесстыднейших порнографических карточек, что хотя оказалось демонической интригой одного послушника, однако, я, по зрелом размышлении, смутился и предпочел обратиться к вам.

– С исповедью, Федор Михайлович? Да что вы, господь с вами!

– О, если бы господь был со мною вчера, когда бил шестой час…

– Что же случилось?

– А случилось именно в шестом часу, мне, гулявши по летнему саду, встретить гувернантку, француженку, и с нею прехорошенькую длинноножку, с этакими, знаете, голенькими коленками и едва ли тринадцати лет – оказалось же двенадцать. У меня же было в кармане полученных мною утром от Вольфа шестьсот рублей[277]277
  Маврикий Осипович Вольф (1825–1883) – известный петербургский издатель и книготорговец. В 1876 г. в книжном магазине М. О. Вольфа, расположенном в Гостином дворе (лавки № 18 и 19 по Невской линии), продавались книги Достоевского «Записки из Мертвого дома» и «Идиот».


[Закрыть]. Бес внезапно овладел мною и я, все же не столь хорошо зная французский язык, как вы, обратился к гувернантке с дерзким предложением. Тут именно было хорошо то, что внезапно и, главное, дерзко. Тут она должна была или размахнуться и дать в морду или принять. Но она в ответ улыбнулась, подала руку, как знакомому, и заговорила, как бы век зная меня. Мы сели в боковой аллее на скамейке, а девочка стала играть обручом. Оказалось, что француженке смертельно надо ехать обратно в Швейцарию, и она нуждается в двухстах рублях. Когда же я оказал, что дам пятьсот, она запрыгала от радости, подозвала воспитанницу, велела поцеловать доброго дядю, и мы отправились, как вам сказать, Иван Сергеевич, в истинный рай, где, по совершении, и начался для меня ад. Я вижу, как гневно загорелись ваши глаза, Иван Сергеевич. Можно сказать, гениальные глаза, выражение которых я никогда не забуду до конца дней моих! Но позвольте, однако, посвятить вас в дальнейшее и изобразить вам наиболее возмутительнейшие подробности…

Тургенев не дал ему договорить, выпрямился на лонгшезе и, указав пальцем в дверь, закричал:

– Федор Михайлович, уходите!

А Достоевский быстро повернулся, пошел к дверям и, уходя, посмотрел на Тургенева не только счастливым, а даже каким-то блаженным взглядом.

– А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения.

Рассказывая об этом свидании, Тургенев заключал всегда с уверенностью, что, конечно, «старый сатир» и ханжа все это, действительно, выдумал, да, вероятно, и про иеромонаха.

Загадочная душа была у Достоевского.

Весной 1884 года Шабельская-Толочинова наняла пополам с нами дачу под Киевом в Китаеве. Вскоре ко мне приехал Бибиков, молодой, лет двадцати трех, человек с хитро-печальными темными глазами, красивый и с светскими манерами, отрекомендовался моим, рьяным поклонником и признался, что он сам мечтает о карьере писателя, и у него есть кое-какие наброски. Он сразу заявил себя целомудренным и, однако же, странным поступком. Родственница Шабельской, четырнадцатилетняя гимназистка тихонько сунула ему записку в руку с внезапным признанием в любви. А он, прочитав записку, отдал ее матери девочки, и серьезно распространился о необходимости более прочной опеки над малюткой… Девочка расплакалась: «Ах, лицемер!».

Мало-помалу, он стал бывать в Китаеве, чуть не ежедневно. Оказывал мелкие услуги, привозил новые книги и охотно позировал мне для карандаша, передавал новости, в особенности из мира молодежи, и поражал нас своею редкой памятью. Он быстро заучивал наизусть не только стихи, но и прозу. Я показал ему последнее письмо от Салтыкова, где писатель благодарил меня за присланную рукопись. Бибиков схватил письмо и страстно прижал его к губам.

В Киев приехал поэт Минаев, и остановился у зиц-редактора «Зари» – Андреевского, брата петербургского поэта, Сергея Аркадьевича. Все его звали Павликом. Бибиков примчался в Китаево с известием о Минаеве. Мне надо было в «Зарю», и кстати повидать Минаева; по дороге к Павлику я встретил старого поэта, печальный вид которого остановил порыв моих дружеских излияний.

– Дмитрий Иванович, что случилось?

– «Отечественные Записки» закрыты по высочайшему повелению!

– За что?

– Вообще за вредное направление. Погасла русская литература, и Салтыков едва ли выдержит удар.

Конечно, не для одного Салтыкова смерть «Отечественных Записок», великолепного журнала, собравшего под свое знамя все, что было лучшего и свежего в русской литературе, – была гибельным ударом. Хотя в публицистическом отделе своем «Отечественные Записки» держались народнического направления, и Михайловский, В. В.[278]278
  Николай Константинович Михайловский (1842–1904) – публицист, социолог, литературный критик, теоретик народничества. С 1868 г. один из ведущих сотрудников «Отечественных записок» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, а после смерти Некрасова и соредактор журнала. Под анаграммой B. В. в «Отечественных записках» писал экономист и публицист Василий Павлович Воронцов (1847–1918).


[Закрыть] и другие в своих статьях уклонялись от позитивных путей социальной науки и делали вылазки против Спенсера, Дарвина и Маркса, – все же, по тому времени, их идеями преимущественно питалась революционная молодежь. Но главная заслуга «Отечественных Записок» заключалась не в этом, а в литературном влиянии, какое они имели на читателя. Сатиры Салтыкова (Щедрина) и рассказы и очерки Глеба Успенского одни чего стоили! У Салтыкова было огромное редакторское чутье. В каждой книжке «Отечественных Записок» обязательно появлялся всегда новый молодой писатель; если рассказ был талантлив – писатель становился, более или менее, постоянным сотрудником журнала. Сознание, что пишешь для журнала, где редактор – Салтыков, ревностный ценитель слова, радующийся твоему литературному успеху, – окрыляло; к этому присоединялось еще большое чувство ответственности перед громадной аудиторией журнала. Отсюда рождалось строгое отношение к себе. Если особенно не тянуло уже к начавшему изживать себя народничеству Михайловского, за то была прочна связь с художественным миром «Отечественных Записок», и на Салтыкова я смотрел, как на своего духовного отца. С прекращением журнала погибала какая-то литературная родина; и не один я, конечно, а все сотрудники его – и Сергей Атава[279]279
  Сергей Николаевич Атава (псевд.; наст, фамилия Терпигорев, 1841–1895) – прозаик, публицист, автор получившей популярность очерковой книги «Оскудение» (1880), печатавшейся первоначально в «Отечественных записках».


[Закрыть], и Гаршин, и Глеб Успенский, и В. Крестовская[280]280
  По-видимому, имеется в виду Надежда Дмитриевна Зайончковская (урожд. Хвощинская, 1822–1889, по др. данным 1824–1889) – писательница, публиковавшаяся под мужским псевдонимом (псевдоандронимом) B. Крестовский.


[Закрыть], и Плещеев, и сам Салтыков ощутили боль и бесприютность. Остались еще такие журналы, как «Вестник Европы», «Наблюдатель» и Русская Мысль», но во главе их не стояли литературные величины. О редакторе «Русской Мысли» Ремизове[281]281
  Митрофан Нилович Ремезов (1835–1901) – писатель, художественный критик. С 1880 г. сотрудник, с 1884 г. член редакции журнала «Русская мысль».


[Закрыть], Сергей Атава (Терпигорев) рассказывал, что он, в бытность свою помещиком, принимал крепостных в нарочито устроенном для этой цели «тронном зале» и произносил перед крепостными длинные, утомительные речи, а те должны были стоять и не имели права сесть. Вскоре Ремизов, будучи редактором «Русской Мысли», угодил в Сибирь, «по уголовной надобности».

Вскоре, вслед за прекращением «Отечественных Записок», я получил приглашение от всех этих журналов. Я узнал направляющую руку Салтыкова и осенью решил поехать в Петербург, с некоторым литературным запасом. Между прочим, и журнал «Новь», объявленный издательством Вольфа[282]282
  Маврикий Осипович (Мауриций Болеслав) Вольф (1825–1883) – петербургский издатель, книгопродавец, просветитель. Основал ряд популярных журналов, среди которых «Вокруг света» (1860–1868), «Задушевное слово» (1877–1918). Общедоступный иллюстрированный двухнедельный вестник современной жизни, литературы, науки и прикладных знаний «Новь» был основан уже после смерти Вольфа, в 1884 г., издавался под фирмой «Товарищество М. О. Вольф». Редактором являлся сын основателя фирмы А. М. Вольф.


[Закрыть], прислал мне авансом несколько сот рублей. В смысле денег мое положение, строго говоря, улучшилось. Пока я работал в «Отечественных Записках», я не считал себя в праве писать в других изданиях. В «Отечественных Записках» было что-то напоминающее партию, а не коммерческое предприятие. Остальные журналы были беспартийные, с большим или меньшим налетом либерализма.

В Петербурге я посетил Салтыкова; он кашлял, был уныл. Рассказывали, будто у него был даже обыск, а он, когда жандармы явились, затянул «Боже Царя Храни»; он рассмеялся, узнавши об анекдоте.

– Не было этого, но теперь многие стараются под меня подделаться, – оказал он. – Вот Сергей Атава, – например. А вам по нонешним временам; придется сбавить тон. Вы прирожденный романист. Дешево не берите – это все лавочки. Пятковский[283]283
  Александр Петрович Пятковский (1840–1904) – писатель и историк, редактор-издатель ежемесячного журнала «Наблюдатель» (1882–1904).


[Закрыть] спит и видит ваше сотрудничество; только он – гарпагон. И в «Вестнике Европы» будут вас охотно печатать. Правда, Стасюлевича Тургенев считает только корректором… Какой он редактор! Да что делать! Меня же, представьте, Гайдебуров даже боится.

Стасюлевич рискнул украсить «Вестник Европы» именем Щедрина-Салтыкова. Но что значит духовный образ редактора, который стоит перед глазами писателя, когда тот творит; даже на творчестве Салтыкова отразилась осторожно-расчетливая, либеральная тень Стасюлевича: «Мелочи жизни» уже не носили на себе печати сатирического гения великого Щедрина. Он и сам в следующее свидание со мною признался, что «слаб» стал; и когда пишет для «Вестника Европы», то кажется, что в руке его «не перо, а жезл Аарона».[284]284
  Жезл Аарона – в Ветхом Завете святая реликвия, одна из принадлежностей Скинии, покоящаяся перед Ковчегом; обладал чудесными способностями, в частности, мог превращаться в змею, пожирая прочих змей (именно это в свое время произошло в Египте во дворце Фараона). В более широком значении – символ богоизбранности.


[Закрыть]

Роман «Великий человек» и несколько рассказов, да книжку, я продал Вольфу. Еще никогда не было у меня столько денег в кармане, и в то же время никогда не было такого чувства опустошенности или убыли души.

Меня чествовали поклонники, встречали рукоплесканиями на литературных вечерах, восторгались повестью «Путеводная звезда», которую в рукописи я прочел на квартире у Минского, перед цветом литературных ценителей. Но в «Вестнике Европы» она не была взята. Мне сказали, что повесть чем-то грешит против либерализма. Она была хороша для «Отечественных Записок», но надо же считаться с временем. Теперь, после закрытия «Отечественных Записок», тем более надо избегать всего, что могло бы повредить либералам. Читатель может принять такое отношение к либерализму за уклон к мракобесию. Оглядываясь на прошлое и вспоминая «Путеводную звезду», я отношу ее скорее к сентиментальному, чем социалистическому роду беллетристики. Она была напечатана в «Заре» Кулишера.

С кучей денег и с подарками для Марьи Николаевны и для друзей я уехал сначала в Москву, где свиделся с сестрою Катей. У нее была хорошенькая квартирка – вся отделанная новеньким ситцем. Она только-что вышла втором раз замуж за бухгалтера на службе у известного полотнянщика Сосипатра Сидорова, и из важной чиновницы стала маленькой мещанкой. Но: портрет покойного мужа, с крестом на шее, висел на первом месте, над диваном, и она, видимо, держала в повиновении, как барыня, своего плебейского супруга. Перед этим только-что приезжал к ней брат мой Иван, окончивший Лисянское училище и получивший место помощника лесничего где-то на юге. Я его не застал. Катя расцвела и была довольна. Огорчал ее только сын, который в двенадцать лет уже начинал пить и плохо учился.

В Киеве меня восторженно встретил Бибиков и прочитал мне свое первое произведение. Он писал сносно, слог был правильный, фраза не без блеска; но все это представляло из себя мозаику, надерганную откуда попало – из Тургенева, из Гаршина. Я продолжал работать в «Заре», беллетристика обеспечивала мне безбедную жизнь. Мария Николаевна была молода и прекрасна. Хозяйка была неважная, но все же, благодаря обилию средств, дом наш был, что называется, полная чаша. Снова появилась старинная мебель, и стены были заняты порядочными картинами. Возобновились вечера, приемы.

Весной в Петербурге я написал несколько рассказов для «Вестника Европы» и одну небольшую повесть продал «Всемирной Иллюстрации». Меня гостеприимно приютили у себя поэт Минский и жена его Юлия Безродная. У них я познакомился с доктором философии Евреиновой[285]285
  Анна Михайловна Евреинова (1844–1919) – юрист (первая из русских женщин, получившая степень доктора права), публицист, издательница. В 1885–1889 гг. издавала журнал «Северный вестник».


[Закрыть], пожилой и поверхностно образованной дамой, задумавшей издавать журнал «Северный Вестник». Редактором она пригласила Плещеева, и сотрудничество пообещал ей Михайловский. Я тоже попал в число сотрудников нового журнала.

Чтобы не стеснять хозяев, да и самому быть свободнее, я переехал в меблированные комнаты на углу Николаевской и Невского, которые содержала госпожа Арчикова. Я потому называю ее, что эти комнаты в течение следующих трех лет приобрели некоторую популярность среди тогдашнего литературного мира.