Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– У меня принцип беречь копейку, – объявил он мне с приятной улыбкой на толстых, закопченных сигарою, губах.

Он не изменился за десять лет, с тех пор как я в первый раз встретил его, но в манерах его была самоуверенность, и он себя держал «с достоинством».

– Вы знаете уже, по какому делу я приехал к вам, и вам известно, что второе издание «Биржевых Ведомостей» так или иначе поставлено на рельсы и двинуто Дмитрием Александровичем Линевым. Но к этому прибавлю, что дальнейшее его сотрудничество я считаю, между нами сказать, уже бесполезным для газеты, и, как мне со всех сторон говорят, и я сам это вижу, публицистик он дурного тона. Всё кричит да бьет себя в грудь, да требует благородства от становых приставов, да если церковь пошатнулась за старостью, обвиняет в нерадении высшую администрацию, и о пустяках льет кровавые слезы. Он, конечно, имеет в своем распоряжении много благородных слов, но очень шумит и нервничает! Дайте покой!

– Вы хотите, чтобы я…

– Чтобы вы, – прервал меня Проппер, – были самостоятельным редактором второго издания «Биржевых Ведомостей», с контролем над первым изданием, и чтобы фельетоны ваши печатались хотя бы через день, захватывая общественные вопросы. Ведь это я предлагал вам еще полгода назад.

Правда, я вспомнил, жена Проппера, когда я был у него после своего юбилея с благодарственным визитом, спросила меня, почему я не пишу в газете ее мужа, а я дал уклончивый ответ, да и забыл о лестном предложении.

– Я понимаю, – продолжал Проппер, – вас, по некоторым соображениям, о которых я умалчиваю, могло коробить соседство Линева… но к этому прибавлю, что Линев уже удален сначала под предлогом отпуска, это же назначение ваше действительным редактором не связывает вам рук распоряжаться по своему усмотрению. Состав редакции будет зависеть только от вас.

– Предположим, – отвечал я, – я изъявляю согласие и становлюсь редактором вашей газеты, но мне хорошо известно, что главное управление по делам печати относится ко мне крайне подозрительно и даже отрицательно. Я несколько раз подавал прошение разрешить мне – не газету, нет, а самый безобидный литературный журнал и всегда получал отказ.

– Знаю. Я уже был в главном управлении, и новый начальник печати Соловьев показал мне дело о вас[516]516
  Михаил Петрович Соловьев (1842–1901) в 1896 г. был назначен членом Совета Главного управления по делам печати и до 1901 г. исправлял должность начальника Главного управления по делам печати.


[Закрыть]. Он обещал утвердить вас, так как лично познакомился с вами у Полонского и успел оценить ваши археологические познания.

Я покраснел.

– При чем тут археология? Об археологии я имею такое же представление как о луне, т.е. очень слабое. Во всяком случае, что общего между археологией и журналистикой?

Проппер развел руками и сказал юмористически:

– Таков взгляд начальства. Затем Соловьев написал ваше имя на бумажном квадратике, а на другом ничего не написал, свернул их в узенькие трубочки, взял мой цилиндр, бросил в него обе трубочки, поставил на стол его и, по крайней мере, минуту, если не две, молчал и велел мне молчать, после чего приказал: «Достаньте из цилиндра один из билетиков». Я сейчас же достал. «Разверните». Я развернул. На билетике стояло ваше имя. «Решено, – объявил Соловьев, – пусть Ясинский изъявит согласие и, вопреки неблагоприятному мнению о нем, он будет утвержден». Таким образом, Иероним Иеронимович, вам остается только надеть сюртук и отправиться к Соловьеву.

Жалованье Проппер предложил мне пять тысяч в год с тем, что каждый год он будет мне прибавлять по тысяче, не считая построчника.

Свидание с Соловьевым на Театральной улице[517]517
  На Театральной улице (соврем адрес: ул. Зодчего Росси, №3) находилось Главное управление по делам печати.


[Закрыть] произошло при следующих обстоятельствах.

В приемной, в ожидании, когда их пригласят в кабинет начальника, сидели, отвернувшись друг от друга, два седых старика: Суворин и Стасюлевич. Я занял третье место. Карточку мою принял канцелярист и снес по назначению. Через минуту меня вызвал Соловьев.

– Здравствуйте, здравствуйте, – начал он, поднимаясь мне навстречу. – Вы хорошо сделали, что приехали и, значит, согласились. Впрочем, я не сомневался. Я верю в игру случая. Есть что-то мудрое в его игре: мне было указание. Садитесь. Ничего, пусть те подождут. Да будет вам известно, что в кондуитном списке, составленном нашим цензором – кем, не скажу, и при помощи какого литератора, тоже не скажу, – вы аттестованы как весьма неблагонамеренный писатель, стоящий, по-видимому, вне партий, а на самом деле остающийся верным анархическому знамени и избирающий для пропаганды вредных идей в художественной форме наиболее распространенные органы. Словом, не прочь проповедовать в каких-угодно храмах, лишь бы вас слушали. Посему считаетесь опасным.

С недоумением я смотрел на него. Он хитро засмеялся и вдруг повысил голос и почти грозно вскричал:

– Но я выше всего этого. На меня не может повлиять в отношении вас кондуитный список. Я не верю этой книжонке (и он бросил в ящик книжку, которую называл кондуитным списком). Я верю своему чувству. Я сам литератор. Я уважаю писателя, я люблю прекрасный русский слог. Я только-что прочитал ваш роман «Кровь», и я оценил ваш талант, который, вижу, расцветает. Как только Сипягин[518]518
  Дмитрий Сергеевич Сипягин (1853–1902) в 1894–1899 состоял товарищем (заместителем) министра внутренних дел. С 1899 г. – управляющий министерством, в 1899–1902 – министр внутренних дел. Был убит членом боевой организации эсеров Степаном Балмашёвым.


[Закрыть] назначил меня начальником печати, я немедленно решил произвести реформы во всем журнальному газетном мире, удалить всех остальных редакторов и за-редакторов, всех зиц-редакторов, и заменить их действительными литераторами, строго рекомендовав им полную независимость, и пусть издатели берегутся! В этой книжке вас называют социалистом, но я сам социалист (страшно понизив голос) – повторяю – сам социалист. Я только государственный социалист. Я социал-монархист. Я того мнения, милостивые государи! (он спять встал с места и сделал жест по направлению к пустому ряду стульев, стоявших вдоль стены) – я того мнения, что в социализме есть зерно истины, что капиталисты, поскольку они обирают рабочих – великое зло, и что только государство, при твердой власти, может прийти на помощь угнетенным классам и заставить капиталистов поделиться с бедняком отнятым у того грошом. Вы не слыхали: этот грош называется прибавочной стоимостью! А так как я к сожалению еще не министр и не первое лицо в государстве после императора, то я не могу провести государственный социализм в широком масштабе. Но как начальник печати я употреблю все усилия, и уже употребляю, чтобы богатые издатели потеснились и дали бы рядом с собою место своим сотрудникам. Сотрудники делают журнал или газету, и кладут в карман издателя вот столько денег… (он указал на пространство между обоими концами стола), а получают столько – (он показал милостивым государям кукиш) – у меня этого больше не будет. Прошу вас слупить с Проппера, сколько вам не жалко. Пройдите в канцелярию, и, будучи уверен заранее, что мы пришли с вами к соглашению и вы отнеслись уже сочувственно к моей программе государственного социализма, я еще сегодня на утреннем приеме у министра сделал представление об утверждении вашем в звании редактора «Биржевых Ведомостей». Формальную бумагу получите от Адикаевского[519]519
  Действительный статский советник Василий Семенович Адикаевский (1835–1907) исполнял должность правителя дел Главного управления по делам печати (с 1877). Одновременно состоял членом Совета Главного управления по делам печати.


[Закрыть]. Можете заходить ко мне, когда вам вздумается, и мы еще поговорим с вами о книге Нижегородцева[520]520
  По-видимому, речь идет об издании: О влиянии метеорологических условий на душевное расстройство с несколькими данными о распределениями в году самоубийств, преступлений и смертности. Д-ра М. Н. Нижегородцева. СПб., 1894. Других книг автора с такой фамилией в середине 1890-х гг. не выходило.


[Закрыть] и о новейших открытиях по части византийского златокузнечного дела, имевшего колоссальное влияние на соответствующее искусство в древней Руси, в особенности в княжеский период нашей истории.

Он кивнул головой и отпустил меня.

В передней Суворин обратился ко мне с тревожным вопросом.

– Ну что? Как он? Говорят, зверь? За что он вас пушил?

Стасюлевич только произнес, как бы ни к кому не обращаясь:

– Бывали времена… Прежде всего надо не сходить с законности. Борьба с произволом до конца.

И застегнул сюртук на лишнюю пуговицу, когда канцелярист выбежал из кабинета:

– Господина Стасюлевича просит его превосходительство.

Глава пятьдесят пятая
1896

Работа в «Биржевых Ведомостях». Проппер и наборщики. Ссора и примирение.

Я «вступил в отправление своих обязанностей». Проппер в редакторском кабинете представил мне сотрудников. Это большею частью были молодые люди, еще студенты – Бонди, Иноземцев, Коншин (бывший редактор, он же и зиц-редактор), Коробков, Дубинский, Николай Феопемптович Соловьев (композитор и музыкальный критик), Голдовский и Линев.

Молодые люди, Бонди и Иноземцев, подошли ко мне неодинаково. Бонди – с манерами светского человека, преданный мне еще до знакомства со мною, считающий, что я своим вступлением в редакцию делаю ей великую честь; он немедленно изъявил полную готовность неуклонно следовать моей программе и ждать от меня директив, во благо газеты: он исполнит всё без возражений. Он сам в душе литератор, ему надоело царствование Линева, и он так же не выносит его плаксивого стиля как и либеральных шаблонов Градовского, у которого в буквальном смысле слова в запасе не больше пяти мыслей, одеваемых им в одни и те же фразы изо дня в день.

– Я буду принадлежать к вашей партии, – объявил мне Бонди.

– Как к партии? В редакции есть партии?

– Может-быть, нельзя назвать это партиями, но есть уже течение за вас, есть и против. Во-первых, боятся, что вы введете своих сотрудников и, значит, заместите ими некоторых старых. Во-вторых, Линева не так-то легко выжить. Напротив, он будет стараться выжить вас. Мне же лично хотелось бы только, чтобы газета стала действительно литературною, и раз она возглавляется нами…

– Но знаете что, – сказал я, пожимая руку Бонди, – может-быть, со временем в газете будет введено коллегиальное редактирование. Покамест, сколько я замечаю, здесь все в сыром виде. «Оркестра» нет. Дайте присмотреться и собраться с силами. А что касается Линева, то я не считаю его даже противником.

– Между нами сказать, – продолжал молодой человек, – он имел большое влияние на господина Проппера, и, мне кажется, вам придется еще повоевать.

Меньше всего я имел в виду такого рода альтернативу. Проппер и я – с одной стороны, Проппер и Линев – с другой. Я покачал головой.

Иноземцев, тоже еще не кончивший студент, но, как мне о нем сказали, уже семейный, и такой социалист, что семь очков вперед даст Линеву! Вел он себя увальнем. На губах играла застенчивая и вместе насмешливая улыбочка слегка скошенного рта. Глаза маленькие, большой, упрямый лоб.

– Вы что же поделываете в «Ведомостях», Иван Григорьевич? – спросил я.

– Второго издания я не касаюсь. Это Бонди обслуживает оба издания, а я только в первом, – уклончиво ответил он.

– Но и первое издание тоже находится под моим контролем, и я его подписываю.

Он промолчал.

– Поступила корректура с описанием металлического завода. Знаете, чья статья?

– Моя. Описывать заводы и фабрики – мое дело.

– Значит, в вашем ведении фабрично-заводский отдел. Я вот сейчас пробежал корректуру. У вас, по-видимому, очень точно изображена казовая сторона производства, и вы не пощадили красок для представления дел завода в блестящем свете. Хозяин, конечно, более чем доволен, капиталист блаженствует, но вам должно быть известно, что чем более блестяще положение капиталиста, тем…

– Хуже рабочим? – хотите вы сказать, – прервал меня Иноземцев и покраснел.

– Я хотел заметить вам, – продолжал я, – что в корректуре я тщетно искал хоть намека именно на положение рабочих. Если дивиденд завода так велик, то какова заработная плата?

– Обыкновенная… вообще разная… Но… но распространяться об этом у нас нельзя. Вы спросите, почему? Потому что… – он сердито метнул на меня глазами, – потому что на это есть подпольные газеты, или если их нет, то могут быть.

– В подпольной газете преобладает пропаганда. Ее дело – агитация словами, а задача надпольной прессы – фактами и цифрами. Колоссальный дивиденд, умопомрачительные данные доходности предприятия, и тут же – как оплачиваются мастера, рабочие, чернорабочие, И только, и больше ничего. Но контраст будет разителен, и смысл описания капиталистического предприятия оправдается.

– Видите ли, это значительно изменяет дело. Хорошо, если Проппер не обратит внимания. Он имеет привычку в последний момент даже раздувать доходность описываемого нами предприятия по каким-то своим личным соображениям.

– Не хотите ли вы сказать, что ваши описания служат рекламой капиталистам, и за это хорошо оплачиваются?

– Не утверждаю, но допускаю, что так. Однако, не из этих ли денег и вообще из публикационных сумм оплачиваются высокие гонорары редакторов?

– Верно. Но в таком случае мы все-таки, допуская те или другие отчеты хотя бы дутых промышленных предприятий, должны не забывать извлекать из них пользу для нашей основной цели служения интересам общественности в широком смысле слова.

– Вы подразумеваете пролетариат? Вы правы. Пожалуй, что Проппер и не заметит.

– Таким образом, я попрошу вас, Иван Григорьевич, дополнить вашу статью недостающими цифрами. В крайнем случае, сошлитесь на меня.

– Так поступать во всех предстоящих случаях?

– Да, несомненно. Я вас очень прошу. Скажите, вы не знаете, сколько получает Бонди жалованья?

– Владимир Александрович получает двадцать пять рублей.

– А вы?

– Сорок, потому что я семейный.

– Вы будете получать оба по семидесяти пяти.

– Проппер не даст.

– Я начну с того, что недостающие до семидесяти пяти рублей суммы будут в обоих случаях вычитаться из моего жалования в вашу пользу.

– Думаете, Проппер устыдится?

– Разумеется.

Иноземцев скривил губы, еще гуще покраснел и сказал:

– Не имею права отказаться. Благодарю вас.

Что касается Григория Градовского, то этот почтенный, уже очень пожилой, либеральный писатель с подмоченной репутацией, как называл его Буренин, имел привычку вести себя в кабинете редактора, как вел бы столоначальник, являясь с докладом к директору департамента, не садился, а стоял почтительно-непринужденно, вынимал статью, написанную на большом листе бумаги, одну и другую, по внутренней и по внешней политике, и читал с большим достоинством «на случай совместного обсуждения и необходимых разъяснений некоторых темных пунктов». Я конфузился. Мне стыдно было, что Г. Градовский, фигура чуть не до потолка ростом, стоит как школьник передо мной. Бонди был прав. Статьи Градовского представляли собою набор пустейших либеральных фраз, достоинство которых заключалось лишь в том, что едва ли кто прочитывал их до конца. Что действительно редко кто читал передовые стать» «Биржевых Ведомостей», служит следующий анекдотический факт, случившийся некоторое время спустя после моего поступления в редакцию. Некто Багницкий[521]521
  Дмитрий Ромуальдович Багницкий (ок. 1853–1910) – журналист, сотрудник «Биржевых ведомостей».


[Закрыть] выпускал по ночам первое издание. Во второе издание я редко назначал передовые статьи. Было поздно. Багницкому, человеку необыкновенно веселому и легкомысленному, надоело сидеть в типографии. Он спешил домой, а вдруг метранпаж обратился к нему с просьбой приделать кончик к передовой статье Градовского, так как мальчик просыпал набор, и не хватало хвоста. Оригинал же затерялся в корректорской. Не знаю, что осенило Багницкого. Он взял и чиркнул: «отче наш, иже еси на небеси», и так до самого «аминя». Наборщики были с ним в разладе. Они «отче наш» набрали и спустили в машину. Утром беру «Биржевые Ведомости» и в ужас прихожу. Что-то о Гладстоне[522]522
  Уильям Уарт Гладстон (Gladstone, 1809–1898) – английский государственный деятель, в период между 1868 и 1894 гг. четырежды занимавший пост премьер-министра Великобритании (последний раз в 1892–1894 гг ).


[Закрыть], о нашей восточной политике, и вдруг «отче наш»! Ну, думаю, начнется перепалка в газетах, посыплются письма от подписчиков; да, должно-быть, я был единственным читателем злополучного номера. Ни малейшего отклика в газетах, ни одного открытого письма от подписчика! Никто не ткнул редактора носом, и только Багницкий получил от меня предложение немедленно взять расчет в конторе. Любопытно, что даже Градовский не прочитал в печати свою статью.

Сближение с сотрудниками, приглашение новых и спаяние их с общим составом редакции совершалось не так-то легко. На первом редакционном ужине все долго смотрели почти неприязненно друг на друга. Проппера же несколько озадачило требование мое обращать внимание в заводских и фабричных корреспонденциях не только на доходность предприятия, но и на среднюю заработную плату. Его очень смущало, почему я каждый раз требую отметки, что именно уделяется рабочим и сколько остается чистой прибыли капиталисту. Зачем тут упоминать еще о рабочих; ясно блистательное состояние дел фабриканта, и довольно! Линев был мрачен. Иноземцев задумчив, но, очевидно, он уже склонялся на мою сторону.

Подписка на июль месяц значительно упала в «Биржевых Ведомостях»; я говорю о втором издании. Она шла по четвертям года; но с октября вдруг посыпалась в таком изобилии, что с Проппером сделалась лихорадка.

– Что же это будет, Иероним Иеронимович? – приставал он ко мне, – ведь будет пятьдесят тысяч, если не семьдесят!

Письма из провинции стали приносить мне ежедневно целыми корзинами. Вместо бесцветного Дубинского, писавшего под именем Полтавского литературно-критические заметки, я пригласил Измайлова, а вместо Григория Градовского, ушедшего в газету «Луч» Вольфа, стал писать передовые статьи по политике некто Бурдес[523]523
  Борис Павлович Бурдес (1862–1911) – журналист, переводчик; печатался под псевдонимом Оленин.


[Закрыть], бойкий, остроумный публицист с комической внешностью и с оригинальными взглядами на текущие события; впрочем, оппортунист, как того требовала тогдашняя царская действительность.

Роль «Биржевых Ведомостей», именно как органа Витте, была сыграна еще до меня. Проппер с Линевым били в акцизный барабан до изнеможения. Строго говоря, в этом, даже оглядываясь назад, нельзя видеть ничего позорного. Витте был умный человек; может-быть, единственный государственный человек своего времени, обладавший не только пониманием прошлого, но и предвидением будущего. Он-то, действительно, был государственным социалистом и обладал достаточными способностями для проведения этого, как называл Соловьев, монархического социализма в жизнь ради обновления аппарата, пришедшего в ветхость. Конечно, остановить колесо истории и направить ее по тому пути, на котором монархия не сломала бы себе голову, в конце концов было уже невозможно. Но гибель монархии, если не династии, Витте, конечно, мог бы отсрочить десятка на два, на три лет, если бы в руках его сосредоточена была вся власть и если бы историко-политическим подбором вся правительственная машина не представляла собою в общей массе скопище глупцов, идиотов, казнокрадов, палачей, невежд, развратников и ханжей.

Витте, использовавший «Биржевые Ведомости», не касался к ним больше. Так или иначе, его реформа была проведена, и «Биржевые Ведомости» не были уже больше нужны для цели, которую он себе намечал. С Витте я был знаком еще в Киеве, еще в 1870 году, когда он служил на железной дороге, только-что начавшей строиться, и приходил в редакцию «Киевского Вестника», где я сотрудничал. Встретившись с Витте в Историческом Обществе, я не напомнил ему об этом знакомстве, но он, когда зашла речь о Проппере, сказал:

– Он чистокровный издатель. У него одна цель – разбогатеть. Я его больше не принимаю. Ему следовало бы не злоупотреблять моим именем. Я исхлопотал ему второе издание, и нахожу, что вы ведете его на пределе возможности. Смотрите, не поскользнитесь. Вас же я знаю как писателя с незапамятных времен. В крайнем случае, прошу вас не стесняться, и, если что вам понадобится, я к вашим услугам.

Проппер как хозяин был, в сущности, очень несносен. Он во все вмешивался, называя себя только казначеем газеты, торговался с сотрудниками из-за каждой копейки, в особенности если расход выходил за пределы утвержденного им бюджета.

С каждым днем росла подписка. Проппер богател не по дням, а по часам. Редакция и типография помещались в наемном доме[524]524
  В середине 1890-х гг. редакция и контора «Биржевых ведомостей» располагалась по адресу: Невский проси., №28, угол Екатерининского канала, №21. Позднее – в собственном доме С. М. Проппера в Мещанской ул., № 25 (соврем, адрес: Гражданская ул., № 25).


[Закрыть]; Проппер стал часто вслух мечтать о собственном доме. Но его расчетливость и неуместная скупость долго рисовали мне его как человека недалекого. Случайно работниками его оказались люди способные. Я не говорю о Линеве и о себе. Но его управляющий конторой Сыров более, чем умело, вел дело; пан Висмонт собирал объявления всякими правдами и неправдами; и так уже построен мир, что как только начинает везти капиталисту, и он видимо на глазах у публики раздувается, все о нем кричат, восхваляют его ум, энергию, сплетничают о нем, тайно ругают, завидуют, а явно жмут ему руку, говорят комплименты, невольно убеждают его, что он умный человек, что не будь у него семи пядей во лбу, ни за что бы ему не подняться и не возвыситься над другими умными людьми, и не обратить их в своих рабов.

Как я ни уговаривал Проппера, как можно справедливее ценить рабочую силу, он, то и дело, урезывал, при малейшем удобном случае, гонорар сотрудникам. Назначу десять копеек за строчку, а он выторгует пятачок и даже двумя копейками не побрезгует. По поводу сверхурочной платы наборщикам у меня вышло с ним уже в то время, когда газета приносила десятки тысяч чистой прибыли, трагикомическая свалка. Была спешка, всю ночь не спали наборщики, все утро, весь день, бессменно, и сделали то, что» требовалось.

Чахоточный метранпаж Семенов был бледен, шатался: не человек, а тень. Пришел ко мне в комнату и сказал:

– Заступитесь за нас: мы из сил выбились, до получки еще три дня ждать, а нам сегодня надо выдать сверхурочные, как обещано г. Проппером, по полтора рубля на рыло, – между тем он и полтинника не дает и выгнал нас от себя; кроме вас найдется, говорит, много наборщиков. Вы все пьяницы… Конечно, к сожалению, найдутся, но, все-таки, пока найдутся, мы решились на крайнее средство. Бросим работать, и газета завтра не выйдет… И чорт с нею. Я только вот ради вас, что вы стараетесь для нашего брата… вот и обращаемся… я, значит, как метранпаж – вроде представителя.

Меня взволновал Семенов. Я у него был на квартире перед этим. Молодой человек жил с семьею, в двух душных крошечных комнатках; человек он был непьющий; у жены и у матери был такой истерзанный унылый вид, и дитя кричало в жару. Вопиющей нуждой веяло от всей жалкой обстановки. А ведь метранпаж, еще квалифицированный работник, некоторым образом мастер! Какую же нужду должны были терпеть другие наборщики?!

В эту минуту, услыхав, что у меня Семенов, Проппер вышел в приемную. Я даже не узнал его, столько злости и холода было в его голосе, ненависти в глазах, и столько высокомерия проявила его, начинавшая полнеть, фигурка.

– Господин Семенов, – начал он, – обращается не по адресу, это не дело господина Ясинского, а если хозяин что решил и что сказал, то он знает лучше, для чего он это сказал и почему он так решил, Я сверхурочных не признаю, я обещал заплатить, если найду нужным. Но последнее условие мое рабочие пропустили мимо ушей: – если найду нужным и если работа будет выполнена к двенадцати часам ночи, в крайнем случае – к пяти часам утра… А вы когда ее сдали?

Газетная работа – нервная работа. Сознание унизительности положения помощника или сотрудника капиталиста, который думает, что он будто делает огромное дело – и ведь действительно огромное, – но которое делают другие – все эти Семеновы, да, пожалуй, и Ясинские – развило во мне внезапный взрыв такой ярости, какая давно не потрясала меня, человека вообще кроткого. Я схватил Проппера за плечи – сила у меня всегда была большая – и потряс его в воздухе.

– Паук, – закричал я, – немедленно заплати рабочим, что обещал!

Проппер, как сноп, опустился на стул, в изнеможении раскинул руки и умирающим голосом произнес: – Хорошо.

Номер вышел благополучно, но Проппер заболел и три дня не являлся в редакцию.

В один из этих дней к воротам моей чернореченской усадьбы подкатил фаэтон, запряженный парою лошадей, и из экипажа выпорхнула мадам Проппер в элегантном костюме, в сторублевой шляпке; и когда я вышел ей навстречу, она протянула мне обе руки и любезно и дружески на своем польско-русско-французском жаргоне – воспитывалась она в Вене и не знала ни одного языка, и в то же время знала все – сказала:

– Я приехала за вами, узнавши, что вас нет еще в редакции; и, пожалуйста, вылечите мне мужа вашим присутствием, потому что он лежит и чувствует себя убитым, пока не увидит вас!

Я поцеловал руку мадам Проппер, и мы поехали.

Правда, Проппер лежал. Большие, темные глаза его радостно воззрились в меня.

– Конечно, я сейчас же стану здоров, – объявил он: – мне уже захотелось курить, а это хороший знак. После такого обращения со мною, которое я, очевидно, заслужил, я хотел бы, чтобы оно оставило во мне более приятное воспоминание. Я верю, что мы сойдемся на «ты», потому что это было очень интимно, и потому, что когда люди интимны между собою, то могут говорить друг другу всё в глаза без обиняков, не правда ли? И так как я кое-что обдумал за этот тяжелый промежуток времени, то я – не как поэт, нет, во мне нет ничего поэтического! – а как коммерческий ум, извлекающий из всего пользу, должен прийти к заключению, и уже пришел, что заработная плата всем решительно в «Биржевых Ведомостях», от самых первых работников и до последнего сторожа, должна быть значительно повышена, что нам даст возможность вербовать друзей, а не врагов, для «Биржевых Ведомостей». Может-быть, Иероним Иеронимович пойдет дальше и потребует, чтобы сотрудники стали участниками в деле, то, может, я и на это соглашусь – со временем! – с некоторым усилием заключил он.

Мы пожали друг другу руки.

Флора Мартыновна, жена его, между тем, приготовила завтрак, велела откупорить бутылку шампанского, и ссора была погашена.

– Вероятно, подписка тогда еще более поднимется? – отчасти; насмешливо спросил Проппер, возвращаясь к своему великодушному решению.

– Будет сто тысяч.

Справедливость требует отметить, что, хотя Проппер и продолжал болеть душой, когда приходилось переплатить какую-нибудь копейку, в «Биржевых Ведомостях», до конца их бытия, гонорар и заработная плата стояли выше, чем в других периодических изданиях.

А бедный метранпаж Семенов вскоре совсем зачах и умер. Чрезвычайно тяжело он умирал. Я посетил его и как-раз пришлось присутствовать при его кончине. Последнее слово его было к жене:

– Как-то ты теперь… без меня…

Я сказал Пропперу, и он назначил вдове маленькую пенсию, а Семенов был похоронен за счет «Биржевых Ведомостей».