Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Глава пятьдесят девятая
1903–1904

Болезнь Евгении Степановны. Клавдия Ивановна.

В конце лета 1903 года ко мне прибежала маленькая Зоя с Языкова переулка[542]542
  Головинская улица, где находился собственный дом Ясинского, проходила от Языкова переулка к Черной речке. В настоящее время быв. Языков переулок входит в состав Торжковской улицы.


[Закрыть], где она жила с матерью и с теткой Надеждой Степановной, и я удивился, что она одна. Девочка была бледна и вся дрожала от испуга. Я не успел еще расспросить ее, в чем дело, сам я только-что оправился от тяжелой болезни, как вслед за нею буквально примчалась тетка с удивительно веселым, странно возбужденным лицом и блистающими глазами. Самое странное и вместе ужасное заключалось в том, о чем она заговорила… но я полагаю, что незачем передавать тех диких мыслей, выраженных в еще более диких словах, срывавшихся с ее воспаленного языка. Она внезапно захворала душевным недугом.

Но этим не кончилось. За старшей сестрой степенно вошла во двор (было ясное утро), нарядно одетая и необыкновенно похорошевшая, Евгения Степановна. У нее тоже странно блестели глаза. Она начала с того, что быстро рассказала о длинной прогулке, совершенной ею по окрестностям города; она была в Лесном и даже на Удельной. Ее поразило, что везде на церквах пустые кресты. Вера истекает, и эта пустота крестов – страшный символ грядущих бедствий! На Зою, которая отшатнулась от нее, она равнодушно посмотрела, по-видимому, не узнавая ее, а меня приняла за своего покойного отца.

Зою я передал молодой девушке, жившей у меня, Клавдии Ивановне, воспитательнице детей моих, и хозяйке дома, а сам, едва волоча ноги, прошел с Евгенией Степановной к ней на квартиру, где застал молодого доктора, который, оказалось, второй день уже наблюдает обеих сестер. Прислуга разбежалась. Сейчас же Евгения Степановна завела с врачом метафизический спор, беспорядочный, отрывистый, парадоксальный, тот гениально-безумный разговор, который является продуктом последней вспышки погасающего интеллекта.

Скоро началось битье окон. Больная обнаружила гигантскую силу, схватила железную кровать, и на секунду ее успокоил только вид кочерги, перевязанной, как всегда, алой лентой.

– А, вот мой бог! – вскричала она.

С величайшими усилиями нескольким человекам удалось укротить второй бешеный порыв, охвативший несчастную. Двоюродные сестры Евгении Степановны, жившие в другой квартире, рядом, были очень обеспокоены, куда девалась Зоя. Я объявил им, что она у меня, а они рассказали, что Евгения Степановна грозила ей кочергою, и девочка выскочила от нее в окно.

Бесконечно тяжелую страницу моих воспоминаний об этих мучительных переживаниях я не решаюсь включить в мою книгу, да она и не написана, это было бы свыше моих сил. Точно также я пропускаю описание своих посещений больницы, где содержалась Евгения Степановна в совершенно безнадежном состоянии. Несколько лет спустя она умерла в больнице «Всех Скорбящих». А Надежда Степановна совершенно выздоровела через год. В качестве стенографистки она служила в окружных судах и здравствует даже, кажется, в настоящее время, работая в одном из приволжских городов.

Не успело восстановиться мое здоровье – болезнь мою доктор Нечаев признавал крайне опасной (у меня был, от курения сигар, отек легких, – и я, казалось, умирал, и уже опухли ноги, грозя водянкой) – и возобновиться порядок моей жизни, трагически нарушенный духовной смертью Евгении Степановны, как в слезах и трауре приехала на Черную Речку Мария Николаевна. Умер Тениолати, ее новый, но старый годами муж, и она была в отчаянии. Она упала на пол, билась головой о паркет, спрашивала, что ей делать. Все свои вещи – мебель, рояль – она оставила на квартире. Родственники покойного приехали, забрали всё себе и выгнали Марию Николаевну. Она была мать моих сыновей, и я должен был помочь ей. Я устроил ее, и до конца жизни своей она получала от меня сравнительно приличную пенсию, была кроме того постоянной переводчицей в «Наблюдателе», работала в других журналах, и полное собрание своих переводов она продала Суворину. Умерла она, впрочем, в тяжелых условиях нового быта, когда иссякли все источники, на которые можно было существовать раньше людям с старыми привычками, старого закала.

На Черной Речке некоторое время я жил в своем крохотном домике анахоретом. Полное уединение, все время в работе. В большом доме цвела и развивалась молодая жизнь, оттуда неслись звуки рояля, шумела молодежь, дети выдумывали разные игры, бегали в горелки по саду. Клавдия Ивановна управляла всем порядком, и, несмотря на свою юность, она все это делала расчетливо и умно. В ней не было ни капли институтского легкомыслия, хотя она вышла из института года три назад перед тем. Она обладала литературной грамотностью в лучшем смысле этого слова и вела, кроме того, секретарское дело, заведывала конторой моих журналов и сотрудничала в них, делая всегда толковые выдержки из литературных новинок. В конце концов, она стала моей женой, и я прожил с нею до 1918 года. В сущности, это было самое счастливое время моей жизни. Такого личного счастья, какое она мне дала, я бы желал каждому. Но часто мне кажется, что это было исключительное счастье, неповторимое. Трудно найти такое полное согласование во всем, что может сблизить мужа и жену, более или менее стоящих на известном уровне культуры, потребностей знания и интеллектуального совершенствования. Ей был обязан я тем, что, прекратив «Ежемесячные Сочинения», основал «Беседу». Точно также по ее почину был основан журнал «Провинция». Клавдия не была прекрасна лицом, но я не встречал более милых глаз, более чарующей улыбки, и в беседе с нею я всегда находил высокое удовлетворение. По истине это была святая женщина, На меня она не закрывала глаз. К недостаткам моим, к неровностям моего характера, к моим эстетическим увлечениям, отдаваясь которым я иногда ущерблял интересы семьи и ее личные, она относилась со снисходительной терпимостью. Она была воплощенное прощение, воплощенная любовь, настоящая, неиссякающая. Через полгода после ее смерти я издал «Книгу любви и скорби», посвященную ей.

Но надо же возвратиться к той жизни, которая творилась за оградой моей маленькой чернореченской усадьбы.

Глава шестидесятая
1905

9 января. Журнал «Провинция». Манифест о конституции.

1905 год начался в огненном зареве, брошенном на русскую историю кровавой банею 9 января.

Тот государственный «социализм», на котором сломал себе голову недалекий, но по своему честный чиновник, Соловьев, как и многие в то время, полагавшие, что можно совместить несовместимое, был еще в моде у охранки. Она создала Гапона, тоже сломавшего себе голову[543]543
  Георгий Аполлонович Гапон (1870–1906) – русский православный священник, проповедник, политический деятель; в 1904–1905 гг., после окончания Духовной академии, священник церкви святого благоверного князя Михаила Черниговского при Петербургской городской пересыльной тюрьме. В феврале 1904 г. основал «Собрание русских фабрично-заводских рабочих С.-Петербурга». Организатор январской рабочей забастовки и массового шествия рабочих к царю в день «Кровавого воскресенья» 9 января 1905 г. Был лишен сана, эмигрировал, амнистирован в октябре 1905 г., вернулся в Россию. 28 марта 1906 г. в Озерках под Петербургом судом эсеров был приговорен к смертной казни и повешен.


[Закрыть] на организации преданных правительству рабочих, как таковой организованной силы, которая могла бы служить престолу в борьбе его с зазнавшимся капитализмом. Во всяком случае, для успеха государственного социализма – а он, пожалуй, и мог бы на время иметь успех – нужно было, чтобы у государственного кормила сидели не Романовы-Обмановы, да к тому же, еще и кретины, а стоял бы такой гениальный человек, как Петр Великий, так сказать природный, хотя и родившийся в парчевых пеленках, большевик. В какой степени расчеты пролетариата на помощь царскую в борьбе его с капитализмом за свои экономические интересы оказались ошибочными и вздорными, доказывается страшной расправой с петербургским пролетариатом, одурманенным поповско-социалистическими речами Гапона.

Накануне 9 января я был в редакции «Современного Мира»[544]544
  Анахронизм мемуариста: журнал «Мир Божий» издавался в Петербурге с 1892 по 1906 г. (издательница М. К. Куприна-Давыдова, редактор Ф. Д. Батюшков); закрыт правительством в августе 1906 г., с октября 1906 г. выходил под названием «Современный мир».


[Закрыть] (он же «Мир Божий», который Куприн называл еще «Жир Мобий») на совещании прогрессивных редакторов под председательством Короленко. Литераторам хотелось выработать такую программу, которая более или менее объединяла бы их в их публицистических выступлениях. Конечно, трудно было связать кадетов в один узел с социал-демократами, хотя бы и меньшевиками, органом которых мало-помалу становился «Жир Мобий». Все же говорились страстные речи. В особенности что-то очень страстное сказано было Александром Кугелем[545]545
  Александр Рафаилович Кугель (1864–1928) – театральный критик.


[Закрыть]. Собрание окончилось около одиннадцати часов. Полиция, по-видимому, была ложно осведомлена, что на этом собрании будет Гапон. Он уже к тому времени потерял кредит у охранки. Общая волна увлекла щепку, которая хотела управлять стихиею, да еще такою, как пролетарская. Рабочая масса организовалась, Гапон сделал свое дело, но организовалась во имя некоторого социалистического идеала, будто бы разделяемого высшей властью. Приготовление к мирному походу на Зимний Дворец, чтобы непосредственно побеседовать с царем, как с отцом, обойдя средостение, буржуазное и чиновничье, испугало полицию; показалось ей, что это уже революция, что надо будет употребить силу и пустить в ход холодное и огнестрельное оружие, чтобы указать массам их надлежащее место и положить предел всеобщему волнению, охватившему страну. К тому же, уже к Святополк-Мирскому, тогдашнему диктатору и лже-пророку политической «весны»[546]546
  Князь Петр Дмитриевич Святополк-Мирский (1856–1914) – министр внутренних дел Российской империи (26 августа 1904–18 января 1905 г.), был уволен вскоре после начала революционных событий в январе 1905 г. При вступлении в должность министра произнес речь, в которой, в частности, заявил: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно благожелательном и истинно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного успеха в деле устроения государства». Эта речь, давшая повод называть время правления Святополк-Мирского «эпохой доверия», а также «весной русской жизни», была сочувственно встречена общественностью, которая увидела в словах нового министра предвестие широких либеральных реформ.


[Закрыть], обращалась, во главе с Максимом Горьким, либерально-радикальная делегация и поставила ему на вид, что необходимо предупредить движение дарованием обществу – читай буржуазному – писанной конституции, которая гарантировала бы ему разные свободы. Во всяком случае, какие бы то ни было собрания накануне рокового дня взяты были под особые подозрения, и поэтому около редакции на улице[547]547
  Редакция журнала «Мир Божий» располагалась на Разъезжей улице, дом № 7.


[Закрыть] стояли конные стражники и шмыгали шпики. А так как у меня были длинные волосы, еще не очень седые, и я был в шляпе и в длинном пальто, то едва я отъехал на извозчике от подъезда – извозчик же был у меня месячный и летел по зимнему пути стрелой, – как за мной погнались конные полицейские. Они успели поровняться со мной, и я слышал, как один из них сказал: «Да нет, это не он, это Ясинский». Тут они повернули лошадей назад, а мы поехали тише. Еще я должен был заехать к приятелю, ждавшему меня с ужином, и, наконец, возвращался, верно, часу во втором или в третьем по Строгановой набережной[548]548
  Строганова или Строгановская набережная – ныне часть Выборгской набережной от ул. Академика Крылова до наб. Черной речки.


[Закрыть] вдоль Большой Невки, когда нам повстречался длинный обоз, весь нагруженный некрашенными дощатыми гробами. Извозчик шарахнулся в сторону. Проехал обоз.

– Что бы это значило? – спросил я в испуге.

Извозчик помотал головой и замолчал. Только уж поворачивая на набережную Черной Речки за Николаевскую церковь[549]549
  Имеется в виду церковь во имя свт. Николая Чудотворца (соврем. адрес: участок Выборгской набережной, № 61). Построена в 1866–1871 гг. по проекту архитектора А. И. Крокау. Закрыта и снесена в 1930 г.


[Закрыть], он разжал губы. Я понял из его объяснений, что гробы были заказаны в Новой Деревне «на всякий случай». Значит, в ожидании завтрашнего выступления обманутых рабочих хладнокровно были заготовлены гробы, чтобы в них похоронить «бессмысленные мечтания» петербургского пролетариата!

Я обо всем рассказал Клавдии Ивановне, и мы провели тревожную ночь. Мы поздно заснули. В спальню утром ко мне вбежал дворник, татарин Аким, и закричал:

– Вставай, барин! Может, нам что надо делать. В городе шибко стреляют. На Каменноостровском пули свищут. Шибко свищут. Как бы чего, храни бог, к нам не залетело.

Подробности гапоновской демонстрации известны. К тому же, я очевидцем ее не был.

Пролетарская кровь брызнула 9 января, конечно, неожиданно для полиции и для полоумного правительства во все самые отдаленные углы страны. Журнал, издававшийся мною, «Провинция», в котором велась Клавдиею Ивановною сводка всех революционных и контр-революционных выступлений, всех творившихся неправд и редких победоносных проявлений правды, представляет собою в настоящее время библиографическую редкость. Это довольно точная запись событий беспокойного, лихорадочно-метавшегося во все стороны, исторического 1905 года. Журнал почти до конца революции довел свою сводку. В следующем году в «Беседе» был напечатан роман Максима Белинского «Белая горячка». В нем «сардонически шаржирована» была, как показалось критике, действительность, а на самом деле она еще превосходила мои описания своей белогорячечностью. Время же всеобщей забастовки, в подготовке к которой и некто Независимый имел свою долю участия, изображено мною было в романе «Революция», В нем же описал я, как очевидец, и кровавое столкновение двух демонстраций, революционной и контр-революционной, у Городской Думы.

В течение года несколько раз князь Шаховской, новый начальник печати, погибший впоследствии при взрыве дачи Столыпина[550]550
  Князь Николай Владимирович Шаховской (1856–1906) – с 1 января 1900 г. – исполняющий обязанности начальника Главного управления по делам печати (1 февраля 1901 г. утвержден в должности). 12 августа 1906 г. был тяжело ранен во время террористического акта (взрыва) на даче премьер-министра А. П. Столыпина на Аптекарском острове. Скончался от заражения крови 19 августа 1906 г.


[Закрыть], несколько раз вызывал меня к себе и грозил закрыть «Провинцию», в особенности за освещение действий саратовского губернатора, предательская политика которого разоблачена была «Провинцией», в коротенькой, но яркой статейке благодаря ее фактичности. Широковещательно и «умно» был составлен графом Витте манифест о конституции, но помню, как я, выйдя из дому, на углу Головинской и Сердобольской был остановлен группой рабочих, собравшихся около манифеста. Одних умиляло слово «граждане». Но большинство недоумевало.

– Так-то, гражданин Ясинский… будем уж и мы гражданами друг друга называть… Как вам представляется, есть ли тут хитрость? Обманом как-будто попахивает. Можно ли положиться, да и стоит ли полагаться…

Хотя я читал Лассаля, и мне было знакома его великолепная брошюра о сущности конституций, писанных и неписанных, составляющих всегда результат соотношений действительных сил в государстве, однако, я придавал манифесту большее значение, чем следовало, и только через несколько дней понял, что политическое чутье невежественных, по сравнению со мною, рабочих было на более верном пути.

Глава шестьдесят первая
1906–1909

Арест первого номера «Беседы». Попытки работать в «Свете». Снова предложение Проппера. «Новое Слово».

В первом номере «Беседы» за 1906 год была напечатана, по поводу годовщины 9 января, превосходная статья Федора Черного[551]551
  Федор Черный – литературный псевдоним поэта и журналиста Федора Сергеевича Синицына (1868–1922).


[Закрыть] «Красное Воскресенье». Она впоследствии много раз тоже перепечатывалась в разных провинциальных газетах. Цензурный комитет, опустивший руки в тот день, когда была объявлена свобода печати и пообещана конституция, снова поднял голову после расправы с восставшей Москвой, наложил арест на мою книгу, и в контору «Беседы» как-то утром явились городовые во главе с приставом, благообразным молодым человеком.

– Позвольте, дядюшка, рекомендоваться, – обратился он ко мне. – Я Радченко.

– Почему вы называете меня дядюшкой?

– Потому что я имею честь состоять вашим племянником, правда, не родным, но все-таки в этом роде. Я сын вашей кузины Софьи Валентиновны и бывший офицер.

– Состоите на полицейской службе?

– Как видите. Не успел занять должность, как принужден был явиться к вам далеко не с приятным визитом. Можете дать мне показание, что первый номер журнала «Беседа» уже весь разошелся и у вас осталось только пять экземпляров, которые я и арестую на основании полученного мною предписания.

К сожалению, весь комплект «Беседы» еще не был разослан подписчикам. Я отклонил сделку с приставом, и, во всяком случае, неполучение абонентами в самом начале подписного года журнала сильно повредило конторе. Подписка пала, почти прекратилась. Между тем, «Биржевые Ведомости» на несколько недель, еще в декабре месяце, стали органом кадетской партии под редакцией г. Милюкова и выходили в свет под названием «Народной Свободы».

Как говорил мне Проппер и г. Бонди, помощник редактора (редактором подписывался сам Проппер), это было самое печальное время «Биржевых Ведомостей».

– Кадеты, – жаловался он, – съели всю подписку во мгновение ока и стали уже отучать публику, воюя со всеми другими партиями. А у меня было правило – ни с кем не воевать. И также они раздражили против себя цензуру. Я опасаюсь полного разорения, и, в предупреждение гибели газеты, я расстался с ними, и пускай они заводят свое дело.

В общей сумятице перемешались все шашки. То приходили к заключению, что надо действовать соединенными силами против общего врага; то быстро расходились и грызлись. Редактор «Света», Комаров[552]552
  Виссарион Виссарионович Комаров (1838–1907) – журналист и общественный деятель, полковник российской и генерал сербской армии. В 1877–1883 гг. редактор газеты «С.-Петербургские ведомости». С 1882 г. до конца жизни издавал «народную» политическую и экономическую газету «Свет».


[Закрыть], органа до тех пор крайне консервативного, испугался и приехал ко мне с просьбой преобразовать газету, чтобы она отвечала времени. Редактором «Света» я отказался быть. Я предложил Комарову переменить название, – вместо «Света» назвать газету «Новый Свет», и для пробы послал ему несколько статеек за подписью «Независимый». Уже после появления второй статейки Комарова приятно, а на самом деле крайне неприятно поразило, что от какого-то еврейского общества из черты оседлости получилось за многими подписями благодарственное письмо. Но посыпался и ряд злобных писем, пропитанных ненавистью, укорявших «Свет» в измене. Наконец, очень скоро после двух статеек Независимого об избиениях полицией и черносотенцами в Курске гимназистов и гимназисток, Комаров объявил мне, что он ошибся и что правительство удержит старый курс и даже восстановит его, так что «Свет» не может дольше служить каким бы то ни было революционным целям и идеалам, а потому и название «Новый Свет» он, во всяком случае, считает преждевременным.

Когда вновь обратился ко мне Проппер на квартире у г. Бонди, который успел тем временем жениться на дочери какого-то статс-секретаря, состоялся дружеский вечер примирения. Экспансивная мадам Проппер наговорила мне комплиментов на четырех языках и в сущности ни на одном, расцеловалась со мною, и я опять стал сотрудником «Биржевых Ведомостей», категорически, впрочем, отклонивши от себя честь подписания газеты.

Бездоходные и даже убыточные журналы мои связывали мне руки, и я невольно, в качестве мелкого предпринимателя, впал в поток крупного капиталистического предприятия в лице Проппера, предложив ему через его редактора Гаккебуша[553]553
  Михаил Михайлович Гаккебуш (1874-?) – публицист, писавший под псевдонимами Косторубов, М. Горелов.


[Закрыть], приглашенного на место Бонди, основать литературный еженедельный журнал «Новое Слово». Я выработал программу и был приглашен редактором этого журнала. Он поднял авторитет «Биржевых Ведомостей» и имел огромное распространение – до полутораста тысяч, хотя издавался, надо сказать, на скверной серой бумаге, т.е. «хозяйственно», в течение долгих семи лет.

Отдавши свои силы «Новому Слову», которое требовало ежедневного усидчивого труда, я должен был закрыть и «Беседу», и «Исторический Журнал» и сделался батраком капиталиста. Прежде Проппер покупал маленькие каменные дома, теперь он построил огромный пятиэтажный дом, завел роскошные печатные машины. Тогда-то «Вечерка», тоже основанная при мне, в первое мое редакторство, быстро расцвела в качестве популярного желтого листка под редакторством Бонди.

Когда началась война, Проппер прекратил «Новое Слово».

– Когда гремят пушки – имеет значение только газета, – сказал он.

Кажется, он хотел упразднить и «Огонек», но Бонди указал ему на этот еженедельный журнал, как на новый источник обогащения в период войны:

– Стоит только начать печатать в «Огоньке» портреты, хотя бы крохотные, всех решительно офицеров, отличившихся в боях и получивших какие бы то ни было награды или раны – даже царапины. Во-первых, каждый офицер пожелает иметь журнал, где появилась его физиономия. Во-вторых, тем же желанием загорятся его родные и близкие знакомые.

Доводы Бонди Проппер принял во внимание, и, в самом деле, уже в 1915 году «Огонек» стал расходиться в восьмистах тысячах экземпляров.

Глава шестьдесят вторая
Л. И. Андреев

Умер Победоносцев[554]554
  Обер-прокурор св. Синода Константин Петрович Победоносцев скончался 10 марта 1907 г. на восьмидесятом году жизни.


[Закрыть], и так сильно было его влияние, что даже цензура почувствовала некоторое облегчение. В первом номере «Исторического Журнала» я вывел его в некоторых отношениях его к Александру III, и это благополучно прошло. Прошел также великолепный рассказ Андреева «Семь повешенных»[555]555
  «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева был опубликован (с посвящением Льву Толстому) в 1908 г. альманахе «Шиповник» (Кн. 5).


[Закрыть]. Розанов напечатал в «Новом Слове» сильную статью в защиту евреев[556]556
  «Новое слово» – ежемесячный журнал, издававшийся под редакцией И. Ясинского в Петербурге в 1906–1914 гг. в качестве приложения к «Биржевым ведомостям». Мемуарист имеет в виду статью В. В. Розанова «Евреи и христиане. Очерк», опубликованную в № 9 (Сентябрь) «Нового слова» за 1910 г. (также см.: Розанов В. В. Собр. соч. М., 2005. Т. 20: Загадки русской провокации: (Статьи 1910 г.).  С. 297–316).


[Закрыть].

Любопытный был человек этот Розанов. О нем начальник печати Соловьев говорил, что вся его мудрость заключается в мизинце и что он с большим талантом умеет высасывать ее оттуда. В «Новом Времени», подделываясь к общему направлению газеты, Розанов, при всем его кажущемся прямодушии и «необыкновенной откровенности», ухитрялся писать прямо иногда невозможные вещи. Так, вдруг, появилась его статья в «Новом Времени» о том, как «Русское Богатство» было подкуплено японцами, которые заплатили народным социалистам, работающим в этом органе, сто тысяч рублей. Такой извет или донос на «Русское Богатство», которое только-что обрушилось на меня, как на писателя другого направления, не признающего авторитета Михайловского, показался мне, тем не менее, крайне гнусным. Я при встрече с Розановым объявил ему, что дальнейшее сотрудничество его в «Новом Слове» не может быть терпимо и по какой именно причине. Розанов сконфузился и оправдывался:

– Помилуйте, мне говорил Струве!

До последнего времени я считал, что Розанов просто клеветник. Но вот в «Былом» в 1917–1918 годах были напечатаны воспоминания Бориса Савинкова[557]557
  Савинков Б. В. Воспоминания//Былое. 1917. № 1–3 (23–25). Июль-сентябрь; 1918. №1–3 (29–31). Январь-март; № 6. Июнь.


[Закрыть]. Он подробно рассказал историю своих сношений с Азефом и, между прочим, упомянул, как о факте неоспоримом, о ста тысячах, полученных сотрудниками «Русского Богатства» за статьи против войны и за соответствующую революционную пропаганду в стране. Между прочим, на эти деньги был снаряжен пароход, а на пароход погружено огнестрельное оружие, которое должно было быть доставлено в Россию, но судно потерпело крушение в Балтийском море…

В освещении Бориса Савинкова факт рисуется несколько иначе и становится, так сказать, историческим; но есть время и время, и поступок Розанова оправдания себе все-таки не находит.

На Леонида Андреева, как на выдающегося писателя с огромным будущим, пришлось мне первому обратить внимание[558]558
  Иер. Ясинский явно приписывает здесь себе чужие заслуги. Известно, что литературная известность Л. Андреева началась с рассказа «Баргамот и Гараська», напечатанного в московской газете «Курьер» (1898. 5 апреля. (№ 94)). Этот рассказ растрогал и восхитил М. Горького, который по прочтении его в тот же день написал редактору-издателю петербургского «Журнала для всех» В. С. Миролюбову: «...вот бы Вы поимели в виду этого Леонида! Хорошая у него душа, у черта! Я его, к сожалению, не знаю, а то бы тоже к Вам направил». Именно вмешательство Горького в судьбу начинающего писателя оказалось решающим.


[Закрыть], что и отмечено было в отдельной книге, посвященной ему критиком Боцяновским. Яркое дарование, философский обобщающий ум, положим, мрачного направления, так называемая андреевщина рано уже сказалась в произведениях этого писателя. Но ему, что называется, посчастливилось. Он принадлежал, несмотря на его «социализм», к определенно выраженному типу буржуазных художников, и в этой определенности типа, может-быть, и был залог его успеха. Он сразу стал понятен всему читающему миру, потому что все тогда были настроены пессимистически и враждебно, враждовали, но не надеялись на победу, пожалуй, это и был буржуазный социализм, насколько он проявился в словесном искусстве. В то время, как быстро клонившаяся к упадку литература ударилась в порнографию и даже издавался журнал, называвшийся «Проблемы Пола», с одной стороны, а с другой – капиталистический распад, «заумничество», акмеизм, смакование лимбургского сыра и испорченного рябчика вместо питания здоровою пищею, какою до тех пор изобиловал русский литературный стол (прошу извинить меня за этот образ), – андреевщина пленяла русского читателя своим гробовым дыханием, мрачной величавостью вызываемых им призраков. Его «Жизнь Человека», «Черные Маски», «Анатема» отвечали настроениям развитого, воспитанного в художественных традициях буржуазного читателя, сознательно, а в общем может быть и бессознательно ожидающего конца века в широком масштабе этого слова, т.е. какого-то страшного суда, полного прекращения того порядка вещей, к которому он привык и который дает ему пока возможность хотя бы наслаждаться тою же андреевщиною.

Андреев шел по литературной арене с гордо поднятой головой. Длинные, черные волосы, задумчивое, горящее внутренним огнем, лицо. Ходил он в бархатной или суконной блузе с лицом, так сказать, «под Христа», и в обществе был молчалив. За Териоками, в Финляндии, он построил себе дворец[559]559
  Имеется в виду загородная дача Л. И. Андреева «Белая ночь» (вилла «Аванс») в деревне Ваммельсу на берегу Ваммельйоки (ныне поселок Серово на Черной речке). Построена по проекту архитектора Андрея Оля по собственным эскизам писателя, в 1924 году была продана на снос вместе с участком земли. Териоки (фин. Terijoki) – ныне Зеленогорск.


[Закрыть], где жил, как герцог Лоренцо, герой его «Черных Масок». Никогда еще в России литературный гонорар не поднимался до таких размеров, как при Андрееве. Двести, двести пятьдесят, триста рублей считались уже максимумом до Андреева. Андреев стал получать полторы тысячи за лист.

К его замку прилегал парк в четыре десятины. У него было тринадцать слуг, и все они получали большие жалованья. В Вальмен-Су, где жил Андреев, часто съезжались гости и пировали у писателя, а он читал им свои произведения. Я приезжал к нему с Измайловым, который был его поклонником, и встречал у него весь цвет тогдашней литературы. Приезжал и он ко мне на Черную Речку, но я чувствовал, что он не только меня посещает, но и «удостаивает». Все же я его искренно любил, потому что он был честный малый, к сожалению, не очень начитанный, но, однако, хорошо знавший некоторых итальянцев, Ибсена и Диккенса. Наедине с приятелем он становился необыкновенно разговорчив. Однажды мы с ним проговорили весь день, потом всю ночь. Располагал к дружеской беседе и его оригинальный, почти фантастический, прекрасный кабинет, с великолепными видами из зеркальных окон на лиловые дали финляндской природы. Его жена была его секретарем и стенографисткой[560]560
  В 1902 г. Л. Н. Андреев женился на Александре Михайловне Велигорской (1881–1906), внучатой племяннице Т. Г. Шевченко.


[Закрыть]. Часто уезжал он за границу, или на север, в Финляндию.

В числе его слуг был лже-слуга, т.е. человек, скрывавшийся под чужим именем, политический беженец, кажется, по фамилии Румянцев. Он вел себя с Андреевым, понятно, как товарищ; приходил и курил его папиросы, ходил в его рубашках, надевал его костюмы, и, как мне признавался Андреев, он стал на самом деле его господином, шантажировал его, иногда упрекал его богатством, роскошью.

– Напрасно я ему доказывал, что вся эта обстановка, которою он меня корил, представляет собою только средство, орудие моего производства, а он смеялся, он не понимал этого. В его душе странно смешались заветы опрощения Толстого и эс-эровские идеалы.

Кончилось тем, что как-то рано утром Андреев сделал выговор Румянцеву за то, что он запятнал все его пиджаки и блузы, так что не в чем ехать в город. Слово за слово, и ссора дошла до роковой вспышки. Румянцев схватил револьвер и выстрелил в Андреева. Андреев ответил тем же Румянцеву. Они не попали друг в друга. Румянцев спохватился, убежал, а мать Андреева, почтенная простая старушка[561]561
  Анастасия Николаевна Андреева (урожд. Пацковская, 1851–1920), дочь разорившегося польского помещика.


[Закрыть], подошла к телефону, и в то время, как сын ее лежал в истерике, сообщила сгоряча в охранку о случившемся. Румянцев был арестован, эс-эры узнали. Разнесся слух крайне неблагоприятный для Андреева, что будто им выдан Румянцев; наконец, все это как-то уладилось – в общем благополучно, но репутация писателя, как социалиста, была поколеблена, запятнана, и надо заметить, как это ни странно, сам Андреев сделал уклон вправо. По-видимому, до тех пор, он сам считал себя эс-эром, но тут превратился в социал-патриота.

Еще накануне этого превращения я, по просьбе редакции «Биржевых Ведомостей», поехал в Вальмен-Су и пригласил Андреева к постоянному сотрудничеству в газете, пообещав ему крупный гонорар. Андреев приехал к Пропперу, целый вечер просидел у него, и относительно гонорара издатель определенно, в конце концов, с ним не договорился. В это же время министр Протопопов[562]562
  Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1918) – российский политик, член Государственной думы; последний министр внутренних дел Российской империи (1916–1917). Находясь под арестом, 27 октября 1918 г. в порядке «административного усмотрения» был расстрелян в Москве.


[Закрыть] предложил Пропперу, по его словам, пять миллионов рублей, как компаньон, Правительство не прочь было сделать «Биржевые Ведомости» своим органом. На совещании сотрудников, на которое был приглашен и я, предложение Протопопова было единогласно отклонено. Сотрудники заявили Пропперу, что или Протопопов, или они; и что, как только Проппер заключит условие и с правительством, немедленно все должны будут заявить в других газетах, что выходят из «Биржевых Ведомостей», и каждая газета с удовольствием, разумеется, напечатает это. Проппер испугался и переговоры с Протопоповым порвал. Но зато с Протопоповым связался Амфитеатров, и пошел в компанию к нему Леонид Андреев. Хотя, с разрешения Протопопова, Амфитеатров напечатал в «Русской Воле» статью, в которой не особенно одобрительно отзывался о своем же хозяине[563]563
  «Русская воля» – ежедневная политическая, общественная и литературная газета, издававшаяся в Петрограде в 1916–1917 гг. Издатель – М. М. Сыров. Редактор – Н. Д. Смирнов. Заведующий литературной редакцией – Л. Н. Андреев. По-видимому, мемуарист искаженно передает историю с публикацией А. В. Амфитеатровым «Этюдов» (Русская воля. 1917. 22 января), содержащих криптограмму, прочитывавшуюся как брань в адрес министра внутренних дел А. Д. Протопопова (см.: Утро России. 1917. 1 февраля), за что автор «Этюдов» был в административном порядке выслан в Иркутск (вернулся вскоре после Февральской революции).


[Закрыть], тем не менее на газету легла уже тень, какая вообще ложится на оффициозные органы. Леонид Андреев стал восхищаться бельгийским королем Альбертом, повлиял на Репина, написавшего картину для прославления этого короля[564]564
  Имеется в виду картина И. Е. Репина «Бельгийский король Альберт в момент взрыва плотины в 1914 году» (1914). Находится в Саратовском художественном музее.


[Закрыть], и, хотя я уже перестал видаться с ним, за множеством других впечатлений и знакомств, и просто потому, что как-то неловко было выслушивать от него какие бы то ни было объяснения по поводу перемены им фронта, но я уверен, что и шестьдесят тысяч, которые он получал за редактирование «Русской Воли», едва ли утешали его. Я полагаю, что, напротив, он испытывал сильные угрызения совести; какой бы он ни был патриот, и как бы он ни был проникнут даже искренним сознанием необходимости воевать с немцами, как с «врагами человечества», он же должен был знать цену Протопопову. Этот суконный фабрикант, ставший министром, был, к тому же, очень недалеким человеком и был убежден, что на свете нет честных людей. Репортер «Биржевых Ведомостей» Ган пошел к нему, как интервьюер, а Протопопов дал ему заведомо ложные сведения о своих выступлениях в Государственной Думе, и когда Ган позволил себе усомниться, Протопопов сунул ему в руку деньги, Ган отбросил от себя бумажку на стол и поспешил уйти. Протопопов бросился вслед за ним, догнал на лестнице, стал извиняться и просил, вместо денег, принять в знак памяти золотые с бриллиантами запонки, которые тут же стал вынимать из своих манжет. Гану пришлось обратиться за необходимыми сведениями в другое место, и тогда Протопопов стал интриговать, жаловался, чтобы Гану было отказано от сотрудничества в «Биржевых Ведомостях». Проппер все же «министру не уважил».

Леонид Андреев в своем, как мне, влюбленному в него, ни горько это сказать, лже-патриотизме дошел, когда у нас вспыхнула победоносная революция, до воззвания к британским лордам о помощи России, яко бы погибающей под неумелым правлением большевиков!

Коммунистическая партия великодушна, и можно не сомневаться, что Андреев, как писатель, в свое время замечательный, как мыслитель, владевший в совершенстве художественным словом и подаривший своему отечеству ряд превосходных произведений, не будет отвергнут, и советская история литературы помянет его и добрым словом.