Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Глава сорок пятая
1887

Висмонт. Висмонт и Проппер. Выход полного собрания моих повестей и рассказов. Отъезд в Киев.

У меня в кабинете писала под диктовку госпожа У., «вдова» придворного священника, сошедшего с ума во время первой своей обедни, в присутствии царской фамилии, собравшейся послушать, рекомендованного митрополитом только что окончившего Академию проповедника. Он вышел из царских врат в сшитой из цветных клочков хламиде, и, с чашей в подъятой деснице, ухарски проплясал на солее, напевая, «камаринскую». Его посадили в желтый дом, а госпожа У. была так молода, что, рассказывая мне об этом трагическом для нее происшествии, заливалась истерическим смехом.

– Представьте себе, я же ему и хламиду сама шила! Он до последней минуты ничем не выдавал себя! Был такой серьезный и христиански настроенный!

Она нуждалась, у ней была годовалая девочка; жила она у родных. И они были не прочь сбыть ее с рук, лишь бы случай…

А случай тут как тут.

Раздался стук в дверь. Я отворил. И, вежливо раскланиваясь, вошел в маленькую переднюю при номере, в моднейшем коротеньком пальто, с искусственными богатырскими плечами и в атласном шапокляке, молодой человек, с пестрой физиономией – словно на одну сторону его носа упало несколько розовых брызг. «С выраженьем на лице», он измерил меня глазами; точно срезал цилиндр с головы быстрым размахом руки, и, держа его на отлете, сказал внушительно:

– Висмонт.

Потом с такой же грацией он сбросил с ног кожаные галоши, внутри подбитые синим сафьяном, а на сафьяне блестели замысловато сплетенные серебряные монограммы.

– Что же вам угодно? – спросил я.

– Пан естесь поляк?

– Нет. А вы говорите по-русски?

– Говору.

И он стал объяснять, что он пришел в надежде, что я его земляк; если же он ошибся, то все же не сомневается встретить во мне доброго и отзывчивого человека, и т. д., и т. п.

– Хорошо, предположим. Но чем именно я могу служить?

В ответ он поклонился и протянул мне тетрадку.

– Ваш рассказ? Статья?

– Не статья и не мой рассказ, – отвечал он, – но вещь гениальная, как могут сочинять только наши варшавские поэты. То мой перевод. Прошу извинить.

Не помню, чей это был рассказ – Жеромского[438]438
  Стефан Жеромский (Zeromski, 1864–1925) – польский прозаик, драматург, журналист.


[Закрыть] или другого беллетриста.

– Однако, что же мне делать?

– Я обращаюсь именно к вашей высокой протекции, – отвечал Висмонт, острым взглядом впиваясь мне прямо в глаза. – Мне кушать хочется. Иначе – оборони Боже! – я бы не стал беспокоить. Пристройте в «Наблюдатель» или же в «Ниву», либо в «Новь», – вам ничего не стоит.

– А вы переводили уже?

– Никогда в свете.

– Пробуете, силы?

Я пробежал, не сходя с места, первую страницу рукописи и сказал:

– Ваш перевод, по-видимому, никуда не годится. Не по-русски и безграмотно. Вы чем занимались раньше?

– Я прекрасно знаю польскую литературу.

– Но чтоб переводить, надо знать русский литературный язык.

– Очевидно, что так. Но я много трудился, кроме того, по сбору объявлений в Царстве Польском. Я также хорошо знаю Ригу. Але конкуренция довела меня, наконец, до минимума вещей. В таком случае я бы просил вас дать аттестацию в знакомую редакцию, где бы ваше слово открыло мне новую эру существования.

Я пожал плечами.

– Не знаю вас совершенно и затрудняюсь, как это сделать. Мне могут не поверить, тем более, что в этой отрасли я больше чем профан.

Г-жа У., не спускавшая глаз с молодого человека, небольшого роста, но с богатырскими плечами, вмешалась в разговор.

– Из «Биржевых Ведомостей» на днях ведь получено предложение о перепечатке вашего романа. Может-быть, господин Висмонт взял бы на себя передать ваш ответ? И… кстати…

Висмонт прервал ее.

– Что за блестящая идея! Прошу, как знак особого доверия, поручить мне передачу.

Госпожа У. еще третьего дня должна была отнести в «Биржевые Ведомости» роман с моим разрешением. Теперь она нашла более удобным для себя разделить этот небольшой труд, с господином Висмонтом. Нечего делать. Я написал Пропперу и несколько строк о Висмонте.

Через неделю он явился с благодарственным письмом от Проппера за роман и за сборщика публикаций. В последние два дня в «Биржевых Ведомостях», в самом деле, замелькали объявления.

– Проппера я обязал, если он желает иметь хорошее дело, которое его бы кормило, отдать мне в полное распоряжение всю четвертую полосу, с куртажем в мою пользу, по крайней мере, шестидесяти процентов, – похвастал Висмонт и, махнув в воздухе раздушенным носовым платком, распространил такое благоухание, что госпожа У. чихнула.

Он оказался редким мастером по сбору объявлений. Легко было приносить объявления в газету, где было двадцать тысяч подписчиков; но газета господина Проппера, купленная им с аукциона за цену обыкновенных брюк, печаталась всего в пятистах экземплярах, в начале своего бытия. Что Висмонт, действительно, уже стал оперяться, свидетельствовали не только его пронзительные духи, но и щегольская трость с крючком в виде дамской ножки, украшенная дворянской короной на самом видном месте.

Висмонт стал довольно часто, а затем и ежедневно приходить и провожать домой госпожу У. Раз он дал мне понять, что он любит красивых женщин и что госпожа У., которая была хорошенькая, удовлетворяет его строгому вкусу.

Вскоре она стала его женой, а он – отцом ее девочки.

Перед отъездом моим в Киев я должен был сдать рукопись романа «Старый друг» Стасюлевичу. Последних листов долго не приносила госпожа У., она должна была переписать их начисто. Я отправился к ней, и уже не нашел ее на старом пепелище. Время, что я не видел ее, она употребила на устройство новой квартиры. Встретила она меня с самым счастливым выражением в глазах.

– Простите, мы вас не уведомили о нашем адресе. Мы хотели пригласить вас на наш свадебный вечер, но решили отложить празднование на осень. Взгляните и одобрите наше гнездышко!

Квартирка была небольшая и уже сравнительно хорошо убранная.

– Неужели публикация так много приносит, что вы в короткое время успели хорошо обставиться?

– Ну, разумеется, приносит, Рома работает день и ночь, но все, что вы здесь видите, взято пока в кредит.

Маленькая комната, куда меня ввела госпожа У., ныне госпожа Висмонт, называлась кабинетом. Не было, однако, в кабинете ни одной книги. На столе стояла великолепная пустая чернильница, а стены были сплошь увешаны рогами диких коз, лосей, зубров и женскими туфельками и ботинками самых разнообразных фасонов и величин.

– Зачем столько обуви, – спросил я, – неужели и это в кредит взято?

– О, нет! – с горделивой улыбкой произнесла молодая женщина, – это его трофеи. Рома большой любитель дамских ножек!

Впоследствии в книге моих воспоминаний мне не раз придется еще встречаться с фигурой Висмонта. Пока отмечу только, что его житейская карьера была неразрывно связана с благополучным прохождением по поприщу удач разного рода издателя «Биржевых Ведомостей» Проппера; и что, хотя они ненавидели друг друга, Висмонт считал, что Проппер ему всем обязан и что снижение куртажа его с шестидесяти на два процента должно быть приравнено к грабежу, – а Проппер – что и на два процента Висмонт ухитрялся жить, как князь, покупать драгоценных собак и даже имения, и что он, несомненно, обворовывал контору, – расстаться они все-таки не могли и шли об руку до конца, попутно обрастая шерстью, как матерые хищники, и щелкая зубами направо и налево. Проппер посмеивался над великосветскими ужимками Висмонта и над его тягою к титулам: он себе сочинил даже герб и приставил к фамилии частичку де, а Висмонт презирал Проппера за его плебейское происхождение и неуменье носить хорошо брюки и вообще быть представительною фигурою на бирже…

Вышло в свет, между тем, первое и единственное полное собрание моих повестей и рассказов[439]439
  Ясинский И. И. Полное собрание повестей и рассказов: в 4 т. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1888 (Т. 2. СПб.: Тип. Г. Гоппе, 1888).


[Закрыть], в четырех желтых томиках во французском формате (двенадцатая доля), и я много получил денег. Успех издания побудил некоторых книжников спекульнуть на мне, и стали просить перепечаток моих романов для своих газет, для приложений, – Липскеров, Комаров, Каспари,[440]440
  Абрам Яковлевич Липскеров (1851–1910), Виссарион Виссарионович Комаров, Альвин Андреевич Капари (1836–1912) – петербургские издатели.


[Закрыть] – Панафидин издал серию моих романов[441]441
  И. Ясинский (Максим Белинский. Собрание романов: В 3 т. СПб.: Тип. А. Я. Панафидина, 1888–1889.


[Закрыть] – «заподлицо», как он выразился, с теми четырьмя томиками «полного собрания». Губин, издатель Михайлова-Шеллера[442]442
  По-видимому, описка и речь должна идти об издателе В. И. Губинском, который издал, например, сборник рассказов А. К. Шеллера-Михайлова «В омуте» (1886), романы «Бездомники» (СПб., 1886–1887), «Алчущие» (СПб., 1888) и др.


[Закрыть], заглянул ко мне – седой, с рыжей бородкой и с жадными черными глазками. Он был, что называется, типичной книжной крысой. В цене мы с ним не сошлись. Шеллер передал мне отзыв его обо мне: «Молодые писатели, а уже зазнамшись».

Между прочим, был издан мною на очень хорошей бумаге рассказ «Город мертвых», появившийся предварительно в «Вестнике Европы». Было всего напечатано двести экземпляров, назначена цена была высокая, а страничек было сорок, и меня поразило, что книжка разошлась в один день в магазине «Нового Времени»[443]443
  С 1883 г. книжный магазин газеты «Новое время» находился по адресу: Невский просп., № 58.


[Закрыть].

– Как же тебе не зазнаться? – посмеялся Шеллер, приехавши ко мне и мельком сообщив, что осенью будет праздноваться его двадцатипятилетний юбилей.

– Ты вернешься в Петербург? – спросил он, видя мой чемодан, за которым приехал комиссионер, чтобы сдать его в багаж. – Конечно, вернешься? Литератор не может прожить без Петербурга!

На деньги, значительную часть которых я послал Марии Николаевне, я приобрел рояль, накупил других подарков и в великолепный весенний день, когда цвели вишни и зеленели тополя киевских высот, приехал домой.

Глава сорок шестая
1887

Пустая квартира. Мои отношения с Марией Николаевной. Иван Петрович Иванов. Аренкова.

Пустынею повеяло из закрытых окон нашей квартиры. Ничье лицо не мелькнуло за стеклами, когда экипаж въехал во двор. Извозчик внес за мною на лестницу вещи, я стал стучать у дверей, но долго я слышал за ними только плач ребенка. Наконец, щелкнул замок, и меня встретила молодая няня Яши, немка Матильда.

– Гутен таг, майн хер! – присела она.

– А Мария Николаевна дома? – спросил я, не доверяя предчувствию.

– Нет, Мария Николаевна, – объяснила мне немка, – уехала вчера в Одессу на лиман с Алексис Иванович и с Максим.

– Кто такой Алексис Иванович?

– Очень хороший господин, который за мальчиком ухаживает так преданно. У него там на юге много фрукты, а Максим очень нездоров, он вообразил себя лошадкой и ходит на четыре ноги. Его надо купать в грязной воде.

– А, что же, телеграммы моей не получила Мария Николаевна?

– Она уже уехала, но я получила. О, как же, я получила!

Долго я ничего не мог сообразить, голова закружилась, я сел на диван.

– Идите к ребенку. Разве вы не слышите, как он плачет?

Неужели то, чего я ждал, но во что, однако, не верилось после наших прошлогодних объяснений, и что тлело под пеплом погасающего чувства, вспыхнуло и уже разрешилось?

В комнату вошел, шатаясь, быстро утешившись, голенький Яша. Он узнал меня и бросился ко мне на руки.

Никакого адреса Мария Николаевна не оставила. Только через несколько дней на имя Матильды пришло письмо. Мария Николаевна спрашивала, приехал ли я, и из распоряжений ее по хозяйству, адресованных няне и кухарке Анисье, занявшейся уже в отсутствии хозяев продажею разных продуктов, на ближайшем рынке, для чего был пущен в оборот денежный запас, оставленный на стол Марией Николаевной – правда, небольшой, я имел право заключить, что жена не бросила дом и, может-быть, меня, и, во всяком случае, она еще связана семьей.

Читатель моих воспоминаний, сколько-нибудь интересуясь романом моей жизни, да не подумает, что я в чем-либо обвиняю Марию Николаевну и жалуюсь на нее. Может-быть, я сам гораздо более ее виноват: я не сумел удержать ее около себя. Мне все время хотелось жизни общественной, а она все более стремилась к замкнутой личной жизни. Ее романтическая натура рисовала ей картины непрерывного семейного счастья, ей нужен был вечный праздник любви, и она никак не могла представить себе, что труд писателя требует от него чего-нибудь другого, кроме мирного и сладкого воркования с избранной подругой. Красоту в жизни, в искусстве, в поэзии, которой она сама была не чужда, она понимала только совместно с любимым человеком. Неразделенный восторг, неразделенное поэтическое наслаждение, неразделенная радость, неразделенная улыбка уже огорчали ее; а с течением времени в ней разрослось то, что психологи называют «эгоцентризмом». Наши взгляды на многое, что делается в литературе, в политике, даже в науке, стали расходиться. Если мы начинали о чем-нибудь говорить, я должен был, во что бы то ни стало, во всем с ней согласиться, и непременно искренно. У нас никогда не доходило до грубой ссоры. Но уже давно мы начинали страдать от взаимного отчуждения, что проистекало, скорее, не в силу наших умственных несогласий, – впрочем, и логика у нас хромала в этом отношении, что была разной, – а из несходства наших подсознательных, органически строящихся, независимо от нашей воли, и нашего ума, настроений и влечений.

Романтическая душа – (ей, например, прямо до смешного не нравились такие имена, как Иван, Гаврила и Степан, но она помирилась бы на Габриеле и дорого дала бы, как она шутя признавалась, чтобы я назывался Эдуардом), – все же она предпочитала сказке реальную действительность в пределах семейного кругозора; а мой романтизм не удовлетворялся этими пределами, он еще рвался к запредельности, к идеалам утопических философов, к поэтическим мечтаниям о лучшем будущем, о человечестве, которое уподобится радуге, слившей в своем сиянии все цвета света. Много было чарующего и обаятельного в глазах, в улыбке и во всех движениях, и в голове Марии Николаевны; и даже, когда мы разошлись совсем, я еще мечтал о вторичном сближении с ней и написал большой роман («Сердце скажет»)[444]444
  Роман Иер. Ясинского «Сердце скажет» был напечатан в 1890 г. в журнале «Наблюдатель» (№ 1–6).


[Закрыть], где изобразил наши отношения в придуманном, исключительно обвиняющем меня, близорукого, себялюбивого, и выставляющем ее, напротив, дальновидную и самоотверженную, в свете редкого душевного благородства.

Книга воспоминаний есть, однако, прежде всего исповедь. Автор их может иногда кое-что забыть, пропустить, может ошибиться в дате или имени, в какой-нибудь мелочи, но беспристрастие и правдивость должны быть единственными руководителями его пера, потому что только при таких условиях его жизнь, хотя бы даже была она неглубока по сравнению с жизнями других людей, может дать понятие о пережитой им эпохе или эпохах и стать более или менее поучительной и исторически ценной.

Пришел рояль. Я его поставил в комнате Марии Николаевны, Мне казалось, что прислуга с некоторым соболезнованием следила за мною, когда я убирал эту комнату в ожидании возвращения Марии Николаевны, которое должно было последовать по истечении лечебного сезона, т.е. приблизительно еще через месяц. От нее я получил два дружеских, но холодных письма. Об Алексее Ивановиче, о котором я так и до сих пор не знаю, кто он такой, и с которым, я уверен, у жены не было любовного романа, она писала, как о человеке ей необходимом на лимане: он водил Максима гулять, он торговался в ресторанах, заказывая особые диетические обеды для ребенка, он предупреждал разные курортные неприятности, устраивал развлечении, он возил мать с ребенком в арендуемый им в Крыму небольшой виноградник, катал их по морю на яхте. Он предложил уплатить все расходы по счетам, которые подавали Марии Николаевне, и она пришла в умиление от его доброты, но твердо отказалась.

Приехала она из Одессы недели за две раньше – так же неожиданно, как и уехала. Удивительно похорошела, и поздоровел ребенок. Загар к ней не пристал, но Максим стал черен, как цыганенок.

– Имейте в виду, – сказала мне Мария Николаевна, – что я чрезвычайно благодарна вам за рояль, но я смотрю на этот подарок как на дружеский – как на память о прошлом. И, вообще, вы наговорили мне, как только увидели меня, столько любезностей и похвал моей наружности, что я испугалась, и, смотрите, как бы вы не изменили кому-нибудь ради меня. А потому, чтобы вам быть подальше от греха, я бы советовала вам завтра же тоже уехать на лиман – там великолепно! Вы какой-то желтый и худой, вам тоже надо поправиться.

Она закрыла дверь от меня на весь день, как только кончился наш обед, прозаический и молчаливый, и поэтому невкусный, и я, чувствуя себя обиженным, возбужденный и негодующий, пошел передохнуть к своему старинному университетскому товарищу, поэту Ивану Петровичу Иванову, который переводил поэмы Славацкого для «Отечественных Записок».

У меня было желание посоветоваться с другом, что мне делать; но какая-то гордость или ужас перед этим процессом разоблачения сковали мне язык. Я только сообщил Иванову, что из Одессы вернулась жена с мальчиком, а что завтра или послезавтра поеду я.

– Что так скоро!? – вскричал Иванов. – Ну, да, тебе известно? Ты удираешь?

– Что мне известно? – в ужасе спросил я. – Кто тебе сказал?

– А писарек – пьянчужка вроде меня. Он двоюродный брат Гришки.

– Любопытно, что же он тебе мог сказать?

– Прости, я давно хотел тебя предупредить, да ты не являлся несколько дней, а я сам тяжел на подъем, но если тебе известно, то прими, пожалуй, меры на всякий случай. И едва ли так серьезно.

– Да ничего мне неизвестно! – возразил я.

– Ну, так вот. Писарек занимается в канцелярии генерала Новицкого, и над тобой, как ты только приедешь из Петербурга, приказано иметь строгое наблюдение на предмет… уж не знаю чего… высылки, что ли.

– Высылки?

У меня отлегло от сердца.

– Ну за что же?

– Чорт вас знает! Почему я знаю, за что. Ни за что. Хочешь, я писарька этого сейчас позову, и он за штоф водки пропьет генерала Новицкого со всей его канцелярией?

Мои политические прегрешения в общем были ничтожны, в смысле активности, до того, что я, перебирая в памяти всё содеянное мною за последнее время, мог остановиться только на вечере, проведенном мною за Днепром в Николаевской Слободке вместе с наборщиками, старыми моими приятелями по «Киевскому Телеграфу». Группа их, человек в двадцать, с несколькими курсистками и студентами нарочно уединились за город, чтобы выслушать мой доклад о последних политических процессах в Петербурге и о том, что пишется в эмигрантской литературе.

Откровенно сказать, я не без некоторого трепета сделал доклад, по возможности, в умеренных тонах. К тому же, я сознавал его неудовлетворительность, потому что многого и сам не знал, а те лица, от которых я мог бы почерпнуть более подробные сведения, исчезли с лица земли, или их гноили уже в тюрьмах и на каторге.

– Эх, ты, – пожурил меня Иван Петрович, когда я ему рассказал о Никольской Слободке, младенец! Брал бы с меня пример, – он указал на опустевший до половины графинчик, – поверь, меня никогда не арестуют. В вине есть блуд, но и благонамеренность, или, я бы сказал, благоблудие.

Задребезжало стекло с улицы.

– «Под окном в тени мелькает русая головка»[445]445
  Строчка из романса на текст стихотворения Я. П. Полонского «Вызов» (1844):
  За окном в тени мелькает
  Русая головка.
  Ты не спишь, мое мученье!
  Ты не спишь, плутовка!


[Закрыть], – пропел, осклабившись, Иванов и замахал рукой.

– Дома, дома. Всегда дома!

И продолжал:

– «Ты не спишь, мое мученье»…

В комнату через минуту впорхнула опрятно и почти нарядно одетая молодая особа с румянцем во всю щеку, сероглазая, смеющаяся, с густыми светлыми волосами, с цветком в руке, и, слегка картавя, вскричала:

– Что же вы, милостивый государь, добыли мне пропуск?

– Вы бы еще закричали – куда и для чего. Я же не один.

– Я же вижу, кто у вас.

– Ладно, познакомьтесь: Ольга Михайловна Аренкова, дочь одесского хлебопромышленника, вдова российского офицера и сестра политического преступника. Ты понял, какой пропуск я должен был ей раздобыть? По всей вероятности, сия особа забыла, что я судебный следователь на службе его величества и принес ему в свое время всеподданнейшую присягу всемерно искоренять крамолу.

– Полно гаерничать! – махнула на него цветком Ольга Михайловна. – Я ночей не сплю, а он про всеподданнейшую присягу.

– Ей-ей, у меня душа уже в пятки ушла, – сказал Иван Петрович и стал ходить да комнате взад и вперед.

– Сие дело треба разжуваты, – заключил он, сел и сразу выпил две рюмки водки.

– У, противный пьяница! – произнесла Ольга Михайловна. – Зачем было обещать?

Но Иван Петрович уронил свою курчавую голову на обе руки и сделал вид, что опьянел. Или на самом деле осовел. Я толкнул его.

– В сад пойдем?

– Ты хочешь?

– Не хочу.

– И я… мм… не хочу.

И он захрапел.

Дворник Гришка, обожавший Иванова за веселонравие и щедрость, явился кстати, чтобы оберечь его и допить водку, а Ольга Михайловна сделала мне знак головой.

Мы вышли. Было сумрачно. На западе только-что догорела заря.

– А вы бы не могли пойти со мною завтра в тюремный замок и как-нибудь продвинуться со мною к решетке, будто вы мой родственник… и все, наверное, знают, авось, по личному впечатлению пропустят. А?

Я вспомнил, о чем предупредил меня Иван Петрович.

– Что ж, каши маслом не испортишь, – сказал я вслух. – Хорошо, я согласен. С удовольствием помогу вам. Авось.

Ольга Михайловна стала горячо благодарить меня.

– Я зайду за вами завтра. Отпрошусь со службы. Я в правлении железной дороги служу. Но где же вы живете?

– Вот, через несколько домов: за тем кварталом.

– Я провожу вас, можно? – И сама ответила. – Даже должно.

Мы прошли несколько шагов, разговаривая об ее брате.