Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцать шестая
1878–1880

Наши «понедельники». Раскол в редакции и уход из «Слова». Два понедельника. А. И. Урусов. Вечера у Кавоса. Статья о Вольтере и вызов в Цензурный комитет. Председатель комитета Петров. Арест августовского номера.

Понедельники были необходимы для «Слова». Конечно, следовало бы устраивать подобные собрания, объединявшие сотрудников и привлекавшие новых работников журналу, кому-либо из издателей. Но я взял на себя заботу о понедельниках, а о материальной стороне – что-нибудь они стоили же – я не думал. Приятно было, когда наше скромное жилище (мы потом взяли квартиру в Манежном переулке) являло собою нечто в роде литературного клуба, и он как бы служил продолжением моих раннейших вечеров в провинции. Есть великая радость в общении с людьми, связанными по возможности одинаковыми духовными интересами, да наконец и самый процесс гостеприимства имеет свою привлекательность. Что греха таить, мы все любим угостить человека. Неправда, будто в Петербурге не водятся Петры Петровичи Петухи[194]194
  Персонаж второго тома «Мертвых душ» Н. В. Гоголя.


[Закрыть]. Водятся, водились – только в более культурной обстановке и в других бытовых условиях. Пример заразителен – и вслед за понедельниками у меня, зачались вторники у Святловского, среды – у Попова (Эльт), четверги – у Воротюнова, пятницы – у Кулишера[195]195
  Владимир Владимирович Святловский (1850–1901) – автор статей и книг по медицине, переводчик медицинской литературы; Лазарь Константинович Попов (1851–1917) – фельетонист, печатавшийся под псевдонимом Эльпе (Эльт в книге Ясинского – ошибка наборщика);  Михаил Игнатьевич Кулишер (1847–1919) – юрист, этнограф, историк литературы.


[Закрыть], ночи – у кн. Урусова или у Кавоса, субботы – у Введенского[196]196
  Арсений Иванович Введенский (1844–1909) – литературный критик. Также скорее всего упоминается Михаил Альбертович Кавос (1842–1898) – один из участников Шекспировского кружка, сын архитектора А. К. Кавоса, строителя Мариинского театра.


[Закрыть]. Все это были литературные, уголки, где можно было встретить и В. Ф. Корша, и П. А. Гайдебурова, и Кони, и Плещеева, и Стасюлевича, и Спасовича, и Михайловского, и Горленко[197]197
  Валентин Федорович Корш (1828–1897) – публицист, переводчик; Павел Александрович Гайдебуров (1841–1893) – публицист, издатель и редактор газеты «Неделя»; Василий Петрович Горленко (1853–1907) – искусствовед, этнограф и историк Украины.


[Закрыть] и многих других интересных – или даже замечательных людей. Такие кружки сближали писателей и общественных деятелей. Но справедливость требует сказать, что понедельники «Слова» носили более деловой характер. На наших понедельниках всегда читались и обсуждались рукописи, предназначенные к печати, и решались разные общие редакционные вопросы. Политические новости, городские, административные, журнальные узнавались у нас. Адвокаты первые приносили их, Боборыкин[198]198
  Петр Дмитриевич Боборыкин (1836–1921) – прозаик.


[Закрыть] привозил из Парижа последние моды, воцарившиеся в художественном мире (кстати и в портновском), рассказывал о своих знакомствах с Гамбеттой, Гюго, Золя, Флобером, и его слушали с улыбочкой. Он был еще молодой курносый франт, с румянцем во всю щеку, отчетливой дикцией, как у актера; Андреевский читал свои стихи, красавец, слегка печоринской складки и адвокат с большой практикой; Якубович, круглолицый, юный, как девочка, и свежий, как яблочко, революционер, передававший из «движения» такие факты, которые в газетах не находили места – об арестах, обысках, тюремных ужасах, о Сибири, об успехах пропаганды в деревне; на все он смотрел в розовые очки и, в конце концов, декламировал «La charogue» – «Падаль» Бодлэра; типографщик Демаков, у которого печаталось «Слово» в Новом переулке[199]199
  Типография Василия Демакова была основана в 1868 г., находилась по адресу: Новый (ныне Антоненко) пер., № 7.


[Закрыть], в курьезном доме, где в старину помещалась масонская ложа, делал сообщение о том, как цензура сожгла великолепную книгу Геккеля «Антропогения», и заклинал нас писать умереннее, а то, неровен час, спаси бог, не поцеремонятся и со «Словом». Случалось – и нередко, – мы проваливали известного писателя, напр. того же Боборыкина, бракуя его повесть. Альбов и Баранцевич[200]200
  Казимир Станиславович Баранцевич (1851–1927) – прозаик, соученик Альбова по 2-й петербургской гимназии. В соавторстве они написали юмористический роман «Вавилонская башня: История возникновения, существования и падения одного фантастического общества» (1896).


[Закрыть], обыкновенно, сидели в стороне, молча, за графинчиком, и не пропустили ни одного понедельника; дамы подшучивали над Горленко, который приходил всегда во фраке, с бритой головой, с парижским акцентом, друг Додэ, сотрудник «Голоса»; Короляевский отстаивал натурализм Золя, я – Флобера, Урусов превозносил братьев Гонкуров, Венгеров читал свои статьи о беллетристах-народниках, Осипович насмешливо улыбался и поверх очков смотрел на всех своими светлыми близорукими, глазами, – это он уже сочинял какую-нибудь новеллу: придет домой и набело перепишет ее с черновой, которая у него в голове; почерк у него был жемчужный, и он не позволял себе ни одной помарки в рукописи; Оболенский сидел у чайного стола и внимал, собираясь «возражать», он всегда возражал, как и Каблиц; один Самойлов вел себя неопределенно, поглядывал на часы, жал руку Марье Николаевне, которая на фоне этого вечера казалась ярко освещенным повторением мадонны Рафаэля, и исчезал, а Жуковский понижал голос: «странный господин»! Дым валил клубом из другой комнаты, куда уходили курить, диван трещал под грузным Коропчевским. Минский[201]201
  Минский – псевдоним поэта Николая Максимовича Виленкина (1855–1937).


[Закрыть] с вдохновенным лицом, растянув красные губы, собирался читать новые стихотворения свои для «Слова»…

Чтобы покончить с моими понедельниками, игравшими, несомненно, кое-какую роль в литературе конца семидесятых и начала восьмидесятых годов XIX столетия и бывшими колыбелью господства у нас не золяизма, как утверждала тогдашняя критика, плохо разбиравшаяся в литературных направлениях, а своеобразного импрессионизма, вдохновителем которого был Флобер, – не мешает с некоторою болью в сердце рассказать, как они прекратились.

Три года продолжались понедельники, не прекращаясь даже летом. Кончался 80-й год. В «Слове» начался раскол между сторонниками научного направления, возглавляемого умным и образованным Коропчевским, с компаниею (кн. Урусов, я, Зибер), и между чистыми народниками, отрицавшими экономику и возлагавшими все упования только на политику; вождем их объявил себя бездарный и малограмотный Жемчужников, а свиту его составляли Ленский-Онгирский, выученик Ткачева[202]202
  Б. П. Онгирский, публицист и социолог, печатавшийся в 1870–1880-е гг. под псевдонимами Ленский Б., Ленский Г. Петр Никитич Ткачев (1844–1885) – критик, публицист, участник революционного движения.


[Закрыть] и Соколова[203]203
  Скорее всего речь идет о Николае Васильевиче Соколове (1835–1889) – критике, публицисте, экономисте, революционере.


[Закрыть], Жакляр-Жика (по недоразумению), парижский коммунар и эмигрант, жена которого имела бани на Васильевском Острове[204]204
  Виктор Жаклар (Jaclard, 1840–1903) – французский революционер-бланкист, журналист, участник Парижской Коммуны 1871 г. Во время восстания 18 марта 1871 г. руководил вооруженными силами рабочих в районе Монмартра, был избран в ЦК Национальной гвардии, командовал 17-м легионом. Арестованный после поражения Коммуны, бежал из-под ареста. Эмигрировал в Швейцарию. В 1874 г. переехал в Россию, на родину жены – А. В. Корвин-Круковской (1843–1887). Сотрудничал в журнале «Слово» и «Дело», печатался под псевдонимами Жика, Ж-ка и др. Мемуарист, вероятно, неточно передает сведения о жене Жаклара: владельцем бань в доме № 12 (соврем. № 14) по 1-й линии Васильевского острова был младший брат А. В. Жаклар – Федор Васильевич Корвин-Круковский.


[Закрыть], Бух и Венгеров. Прочая публика – беллетристы, хроникеры, поэты – представляли собою промежуточный слой, более склонный, однако, к крылу Коропчевского.

В одну из пятниц мы окончательно разошлись с Жемчужниковым и объявили, что уходим из журнала.

В очередной понедельник мы с Марией Николаевной, по обыкновению, ждали человек двадцать обычных посетителей, и заготовлена была небогатая трапеза. Мария Николаевна хотела даже щегольнуть пирогом, над которым трудилась с вечера. И, за исключением Самойлова, Осиповича и Коропчевского (Зибер был болен, а Урусов в суде), никто не пришел, ни одна душа, точно сговорились! Немедленно отшатнулись, когда увидели, что мы в журнале уже не имеем влияния. Мы только посмеялись.

– В следующий понедельник зато будет толчея у вас, – сказал Коропчевский.

– Вы думаете?

– С завтрашнего дня начнут появляться объявления о нашем новом толстом журнале, издаваемом таким богачом, как Базилевский… владелец Каспийского моря… а редакторами будут Антонович и Ясинский, да я. Советую вам, Вера Петровна (Мария Николаевна все не получала паспорта от отца), – советую взять в кухмистерской особый свадебный зал для гостей!

– Незваных! – отрезала Мария Николаевна.

В самом деле, появились публикации в «Новом Времени» и в «Голосе», и в понедельник поминутно – стук да стук в дверь…

Больше чем двадцати гостям отказала Мария Николаевна, неизменно стоя в дверях.

– Вы, стоическая! – сострил Осипович, следя за нею из-за чайного стола.

– У нас приемов больше нет! – объявляла она. – Приемов нет! Не принимаем!

Дамы сильнее чувствуют обиды и жесточе нашего брата. Я бы не выдержал. В особенности пожалел я толстого Венгерова, напрасно взбиравшегося по крутой лестнице в пятый этаж; чуть было не крикнул ему: «Назад»! Но на прекрасном лице Марии Николаевны играло выражение неумолимости и торжества.

Однако я забежал вперед.

Урусов, Александр Иванович, появился еще в 1878 г. в «Слове», чтобы высказать, по его словам, свое восхищение журналом и, как подписчик, пожелать ему дальнейшего процветания. Тут кстати он отметил работу и научного хроникера, передавшего теорию Томпсона о движении и вихреобразном строении молекул с «мастерством поэта». Мне было лестно мнение знаменитого адвоката, прославившего себя защитою нигилистов и за это в свое время сосланного в Ригу, где он женился на простенькой немке, и только недавно вернувшегося в Петербург. Завязалось знакомство, и, узнавши, что я люблю Флобера, писателя в России еще неизвестного и затмеваемого Эмилем Золя, он пригласил меня и Коропчевского к себе на вечер.

Он жил на Сергиевской в бельэтаже. Квартира его была музеем. Посредине приемной красовался бронзовый бюст Вольтера, работы Пигаля. Картины венецианских мастеров висели на стенах вместе с французскими и русскими. Вечер весь был посвящен Флоберу. Читал Урусов мастерски, и мелодика французского языка ласкала слух: слово становилось краской, фраза – картиной, что достигалось еще неподражаемой простотой стиля Флобера. Своим чтением Урусов усиливал интерес к великому писателю и доставлял огромное наслаждение. Кроме нас, приглашены были Андреевский, Плещеев, Кавос. Плещеев, известный поэт, с добродушным лицом человека сороковых годов, слегка посмеивался над «флоберизмом» и советовал заняться изучением Глеба Успенского, но слушал внимательно и «одобрял». Кавос никогда ничего не писал, в совершенстве знал французскую литературу и служил секретарем в петербургской губернской земской управе – гурман стиля, рифмы, образной речи, эстет и либерал. Ему было уже под пятьдесят, он был уже «седой наружности», но весело и бодро смотрел на мир, хотя и страдал несносной болезнью – экземой лица. Урусов приглашал на свои вечера всегда не более пяти человек, и к концу мы переходили в столовую, где чудесно угощала нас его жена, а он развлекал чтением уж не гениального Флобера, а писателей «ниже всякой критики»; его «библиотека идиотов», которую он накоплял, бродя по лавкам букинистов и следя за витринами книжных магазинов, была неиссякаема. Капитан Лебядкин из «Бесов» Достоевского[205]205
  Персонаж романа «Бесы» (1871–1872), пьяница и дебошир, автор экстравагантных стихов «Жил на свете таракан...», «Краса красот сломала член...» и др.


[Закрыть], пожалуй, не всегда мог бы превзойти поэтов из коллекции Урусова. Есть у людей потребность и восхищаться прекрасным, и смеяться над уродливым. И не к соседней ли с нею загадочной стороне человеческой души относится необыкновенно растяжимая скала нашей способности подниматься на высоты благороднейшего восторга в мире нравственных переживаний и вдруг опускаться до крайних глубин низших чувствований?.

Вечера у Кавоса, в доме католической церкви на Невском, носили еще более замкнутый «эстетный» характер; приглашались только Плещеев, Урусов, Коропчевский и я. Кавос выискивал какое-нибудь неизвестное стихотворение Теофиля Готье, поэму Леконта-де-Лилля, какого-нибудь автора XVII или даже XVI века, и чтение редкого шедевра сопровождалось еще смакованием столь же, если не более, редкого вина или ликера. Начинались такие вечера у Кавоса в 12 часов ночи и кончались зато не позднее двух часов. О политике ни слова. Два часа тончайших художественных наслаждений. Но как-то я два раза кряду не пришел и уж больше не получал приглашений от Кавоса.

Вечера у других писателей представляли собою обыкновенные товарищеские сборища с ярким оттенком обывательщины.

Возвращаюсь к прерванному повествованию.

Я остался на лето полномочным хозяином журнала и в столетнюю годовщину празднования памяти Вольтера заказал коммунару Жакляру статью о великом человеке. Он написал две статьи – обе великолепные; и первая появилась в июльской книжке. По выходе книжки в свет я получил приглашение «пожаловать» в Цензурный Комитет.

Секретарь Комитета Пантелеев[206]206
  Николай Иванович Пантелеев (1838–1915) – с 14 января 1870 по 29 августа 1898 г. секретарь С.-Петербургского Цензурного комитета.


[Закрыть], самодовольный черноволосый чиновник, принял меня, как старого знакомого, хотя я видел его в первый раз.

– А, очень приятно, или вернее, очень неприятно: я имею от председателя поручение вам сказать, что в следующей статье о Вольтере, которая обещана, надо смазать все резкости первой. Там такая революция напущена! Тем более, что без надлежащей серьезности. Вот и все. Ну, бывайте здоровеньки.

Но из второй статьи, появившейся в августовской книжке «Слова», я ничего не вымарал – не мог представить себя в роли цензора; да и жаль было портить статью. По закону, книжка бесцензурного журнала могла выйти в свет только по истечении трех дней, а тем временем она рассматривалась в Цензурном Комитете.

Вдруг я получаю приглашение, написанное в любезнейших выражениях, явиться лично к председателю Комитета Петрову[207]207
  Александр Григорьевич Петров (1803–1887) являлся председателем С.-Петербургского Цензурного комитета с 1865 по 1885 г.


[Закрыть].

Войдя в его кабинет, я сразу узнал его по мертвой лиловой с желтыми разводами бритой маске. Вероятно, Петрову было лет восемьдесят. А встречал я его на улице: всегда он, с большим букетом цветов, идет, как автомат, странно семенит ногами, челюсть отвисает, и он бормочет вслух какие-то неясные, но, может-быть, и ласковые слова.

Петербург вообще полон был тогда таких выживающих из ума стариков и старух, нарядных, с наклеенными бровями, нарумяненных и в париках. В известные часы они бродили по Невскому и сами с собою беседовали, как безумцы. Я принимал их за призраки крепостной эпохи. За одной такой великосветской старушенцией шел, обыкновенно, высокий лакей в ливрее и в цилиндре с золотой кокардой, а впереди юлил офицерик в привилегированной форме и, просил «дать дорогу, дать дорогу ее высочеству».

Все это мигом пронеслось в моем уме, когда я подошел к Петрову и представился. Старец был в забытьи. Лиловая голова его была склонена на грудь, веки опущены. Я повторил:

– Я такой-то. Вы изволили меня вызвать.

Петров проснулся.

– Ах, да? Очень, очень рад. Превосходная статья о Вольтере.

Он мертвым глазом заглянул в развернутую книжку «Слова», а более живым, хотя тоже оловянным, воззрился в меня и опять на секунду забыл и меня, и журнал.

– Превосходная статья. Но мы попросим вас ее вырезать. Конечно, вы имеете право этого не делать. Но тогда вы получите первое предостережение. Первое! Первое!

Он стал извиняться.

– Простите нас, молодой человек, если не ошибаюсь, профессор. (Я не успел возразить, что я не профессор.) Да, да… Наука движется вперед огромными шагами… В какой тупик она упрется, другой вопрос. Но совет мой – сюпримировать статью. Сю-при-ми-ро-вать!

По лицу Петрова пробежала желтая тень, зеленая, синяя. Он заснул, очнулся. С усилием подтянул тяжелую искусственную челюсть и вдруг рассмеялся дробным сановным смехом на э, явственно – и, конечно, непроизвольно – щелкнул фарфоровыми зубами, и слегка привстал в знак того, что аудиенция кончена.

Я откланялся.

Получить первое предостережение еще не представляло большой беды. Это даже подняло бы престиж «Слова». Посоветовавшись с сотрудниками, я решил оставить в книжке вторую статью о Вольтере и пойти на предостережение. Но утром на четвертый день, когда контора уже готовилась к экспедиции книжки, влетел ко мне, запыхавшись, типографщик Демаков и объявил, что августовское «Слово» арестовано и будет предано сожжению. Отклонить ауто-да-фе не было уже никакой возможности, и пришлось о трагическом факте телеграфировать хозяевам журнала, беспечно отдыхавшим на лоне природы и только-что приславшим мне одобрительные отзывы по поводу моего «умелого» редактирования.

Я, конечно, ждал громов на свою голову, но убыток падал, в сущности, не на Коропчевского и не на Жемчужникова, а на мецената Сибирякова[208]208
  Константин Михайлович Сибиряков (1854-после 1908) – потомственный почетный гражданин. Владел частью паев золотопромышленной «Прибрежно-Витимской К⁰» и «Компании промышленности в разных местах Восточной Сибири», перешедших ему по наследству от отца. В 1878–1881 г. издатель журнала «Слово».


[Закрыть], и все обошлось благополучно. Вернулись осенью хозяева и даже угостили меня и Жакляра-Жика ужином в «Медведе»[209]209
  Ресторан «Медведь», открытый в 1878 г. в доме А. Ломача, в Большой Конюшенной улице, № 27, содержал купец 2-й гильдии бельгиец Эрнст Игель.


[Закрыть].

Глава двадцать седьмая
1878–1880

Появление Гаршина. Гаршин в редакции «Слова». История напечатания в «Слове» первого рассказа В. Короленки.

Еще в Москве за перепечатку «Четырех дней» Гаршина из «Отечественных Записок» у меня с издателем «Газеты» Гатцуком вышел спор, и он объявил мне выговор, а я хотел уйти, и только извинение, принесенное им, уладило конфликт. Гатцук все-таки остался при особом мнении: такие рассказы, как «Четыре дня», совершенно «неуместны» во время войны. Кстати отмечу, что в столкновении с издателем мою сторону принял Костомаров[210]210
  Николай Иванович Костомаров (1817–1885) – историк, прозаик, литературный критик.


[Закрыть], выразившийся так: «Что ни говорите, а война есть разбой».

Вообще появление Гаршина произвело в то время большое впечатление и протестующими, и художественными сторонами его превосходного рассказа. Поэтому визит Гаршина в редакцию «Слова» (которая перебралась на Мойку у Синего моста) приятно нас удивил.

Вошел, прихрамывая, – он был ранен на войне – молодой человек необыкновенной красоты: такие чудесные глаза-звезды, влекущие к себе, были только у Марии Николаевны, да у Сикстинской мадонны; смуглый румянец играл на его слегка восточном лице, опушенном нежной бородкой, а черные волосы вились; и во всем его облике было что-то девственно-застенчивое.

Он пришел, однако, лишь с целью литературного знакомства с нами и чтобы похлопотать о переводах для какой-то своей знакомой.

Жемчужников, которого я вызвал из его кабинета, стал усердно ухаживать за Гаршиным.

– И Дмитрий Андреевич и вот И.И., разумеется, не откажут вашей протеже в переводах, но желателен был бы от вас лично рассказ… Надеюсь, вы ничего не имеете против «Слова»?

– «Слово» я читаю с удовольствием, – отвечал Гаршин Жемчужникову – но я связан с «Отечественными Записками». Мне даже маленькое жалование платят с тем, чтобы я не участвовал в других изданиях.

– А полистно вы получаете?

– Да.

– Если не секрет – сколько?

– Семьдесят пять с листа… Но я так мало пишу.

– Послушайте, Всеволод Михайлович, – начал Жемчужников, играя золотыми цепочками, которыми была увешена вся его грудь, – мы вам будет платить такое же жалованье, но полистно будем платить не семьдесят пять, а триста. Переходите к нам.

Гаршин вспыхнул. Краска заиграла на его худых щеках.

– Нет, я не могу нарушить обязательства.

– Так, вы, по крайней мере, скажите Салтыкову о нашем предложении. Нельзя же так эксплуатировать писателя.

– О, нет, пожалуйста, не говорите так. Ведь, я едва лист или полтора могу написать в течение года, и это выходит чуть не тысяча за лист… Скорее я эксплуатирую журнал.

Тут Гаршин поднялся и ушел, опираясь на костылек, я проводил его до лестницы, и мы обменялись взаимными пожеланиями более тесного знакомства.

Нельзя не упомянуть здесь о том, что в «Слове» начал писать В. Г. Короленко[211]211
  В «Слове» был напечатан первый рассказ Владимира Галактионовича Короленко (1853–1921) «Эпизоды из жизни «искателя»» (1879. № 7), там же, уже находясь в ссылке, он напечатал очерк «Ненастоящий город» (1880. № 11) и рассказ «Временные обитатели «подследственного отделения»» (1881. № 2).


[Закрыть]. Произошло это при следующих обстоятельствах.

В типографии Демакова, где печаталось «Слово», служил корректором некто Юлиан Короленко. Конечно, корректировал он и «Слово». Журнал выходил аккуратно первого числа каждого месяца. Часто статьи присылались авторами в последние дни, сверх срока, и поэтому корректор, подписывая, рисковал, что книжка выйдет с опечатками, так как наборщики не в состоянии выправить набор в какой-нибудь час, а машина не ждет. Случилось, что в научной статье, вместо «озон», было везде набрано «огонь». В специальном журнале посмеялись над опечаткой, редакция огрызнулась, но Демаков стал изводить корректора, и Юлиан Короленко обратился ко мне за защитой.

Это был чрезвычайно вежливый с польской складкой и польским акцентом плешивый человечек. Он был неправ, но мало ли какие опечатки бывали и бывают, Демаков прекратил свои нападки, а Юлиан, посещая меня, рассказал, что брат его Владимир тоже профессиональный корректор, и у него есть охота самому писать; только из самолюбия боится, что его забракуют.

– Где же ваш брат?

– А он сейчас сидит.

– Где?

– Он политический, и, может, его скоро сошлют. Хорошо, ежели в места не столь отдаленные.

– Вы бы мне принесли что-нибудь из его писаний, – предложил я.

На другой же день он принес тетрадку.

При взгляде на нее опытный глаз сразу мог узнать, что она побывала уже в редакционном портфеле. На одном уголке сохранился номер поступления в редакцию, а на другом след стертой, написанной карандашом, резолюции.

– Рукопись уже была где-нибудь?

Юлиан Галактионович покраснел.

– Это я стер… Была в «Отечественных Записках» на просмотре у Михайловского. Брат приказал, если рассказ не подойдет, уничтожить, а я решил еще попытать счастья в «Слове», но боялся, что для вас отказ Михайловского напечатать повесть начинающего автора будет иметь значение. Мне следовало бы переписать первую страницу, чтобы не вводить в соблазн. Помилуйте, такой авторитет…

– Мнение Михайловского очень ценно, но и авторитеты ошибаются. «День итога» Альбова был забракован другими журналами, а, напечатаннный в «Слове», загремел, и, на мой взгляд, его даже переоценили. Оставьте рукопись.

Носила она название «Эпизоды из жизни искателя приключений». Очевидно, первые страницы произвели неблагоприятное впечатление на Михайловского: был робкий приступ к повествованию. Быка надо сразу брать за рога. Но когда я отрезал эти страницы, рассказ заиграл красками и, напечатанный, обратил на себя внимание критики.

Приятно вспомнить, что звезда Владимира Короленко взошла при некотором моем содействии.

Следующие рассказы его, присылаемые уже из Сибири, печатались в «Деле» и в «Русской Мысли». В «Отечественных Записках» Короленко ни разу не появлялся и сошелся с народниками уже в «Русском Богатстве» после запрещения «Отечественных Записок».

Вернулся же Короленко из Сибири уже в конце 80-х годов при Александре III. Об обстоятельствах возвращения писателя рассказывали мне Давидова, издательница «Мира Божьего»[212]212
  Александра Аркадьевна Давыдова (урожд. Горожанская, 1848–1902) – издательница (с 1892 г.) ежемесячного литературного и научно-популярного журнала «Мир Божий» в Петербурге.


[Закрыть], и поэт Арсений Голенищев-Кутузов, секретарь царицы Марии Федоровны[213]213
  Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848–1913) – граф, поэт; с 1895 г. возглавлял личную канцелярию Императрицы Марии Федоровны и в этой должности оставался до конца своей жизни.


[Закрыть]. Слава Короленко была уже так велика, что было в глазах и либералов и реакционеров преступлением не беречь его. Какой-то рассказ его – кажется, о добром исправнике – был переведен на датский язык, понравился при копенгагенском дворе, и отсюда – покровительство, оказанное Марией Федоровной Владимиру Короленко.

Кстати, по просьбе Голенищева-Кутузова, писателем занялись «Московские Ведомости», где появились о нем восторженные фельетоны Ю. Николаева (Говорухи-Отрока)[214]214
  Юрий Николаевич Говоруха-Отрок (1850–1896) – литературный и театральный критик, публицист, прозаик, печатавшийся под псевдонимом Ю. Николаев.


[Закрыть], бывшего когда-то социалистом и, по-видимому, искреннего ренегата, наподобие Тихомирова[215]215
  Лев Александрович Тихомиров (1852–1919) – в молодости народоволец, в эмиграции издавал с П. Л. Лавровым «Вестник народной воли»; в 1888 г. отрекся от революционных убеждений и, вернувшись в Россию после помилования Высочайшим повелением от 10 ноября 1888 г., стал убежденным монархистом. В «Московских ведомостях» за 1895 г. напечатал «объяснение» «Почему я перестал быть революционером» (№ 217, 224, 231 и 238).


[Закрыть].