Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Виктор Бибиков уже успел основаться в Петербурге. Я разыскал его ночью где-то в Семеновском полку. Он жил на хлебах у престарелой мещанки, собственницы крошечного домика, уже назначенного к сломке. Я точно попал в отдаленное киевское захолустье. Бибиков был наверху своей грядущей славы.

От времени до времени, пока я доканчивал начатые литературные работы, многие собирались у меня по вечерам.

Бибиков быстро перезнакомился чуть не со всеми петербургскими знаменитостями, как с теми, которые посещали меня, так и с недосягаемыми. Он стал своим человеком у Аполлона Майкова, у Полонского, заглядывал к Гончарову, к Шеллеру-Михайлову, к Лескову, сошелся также с Лейкиным и со множеством других писателей и газетчиков. Конечно, и с Гаршиным. Он привел ко мне И. Е. Репина, драматурга Тихонова. Стали появляться какие-то «стрекозисты»[286]286
  Сотрудники еженедельного художественно юмористического журнала с карикатурами «Стрекоза», издававшегося в Петербурге с 1875 г.


[Закрыть]. Бибиков приглашал ко мне всех, как в свой дом. «Сегодня к Иерониму», кричал он.

На фоне всего этого милого литературного калейдоскопа особо выделялся поэт Фофанов[287]287
  Константин Михайлович Фофанов (1862–1911) – один из наиболее крупных и значительных поэтов-лириков 1880-х гг.


[Закрыть].

Еще в восемьдесят первом году, зайдя как-то в редакцию быстро скончавшихся «Устоев», к Венгерову, я увидел, беседуя с редактором, как в комнату вошел призракоподобный, худой юноша на тонких, как соломинка, ногах и в огромных волосах, прямых, густых и светлых, похожих на побелевшую соломенную крышу. Лицо у него было удлиненное, бледное и резкий сумасшедший голос.

– Поэт! – отрекомендовался он. – Стихи!

– Позвольте взглянуть, – вежливо и вместе нехотя сказал Венгеров.

Одно стихотворение было: «В публичном доме», другое – «Рабыня». Венгеров не взял их.

– Оба не подходят.

– Вы даже не прочитали; но стихотворения не нюхают, а читают! – обиделся юноша.

– Взгляните вы и скажите ваше мнение, – с улыбкой предложил мне Венгеров.

Я пробежал стихи и сказал:

– «Рабыню», положительно, можно напечатать; хорошее стихотворение.

Венгеров проверил меня и отложил «Рабыню» в сторону.

– Значит, принято?

– По-видимому. А как ваша фамилия?

– Подписано: Константин Фофанов.

– Но зачем вы взяли такой… псевдоним? – спросил Венгеров.

– Моя фамилия – Фофанов, будет звучать, как Пушкин!

Поэт повернулся и величественно, шагом цапли, удалился.

Теперь, через четыре года, у него уже имелась целая тетрадь стихов; но он еще не печатался.

Бибиков в Петербурге, когда я приехал зимой, встретил меня известием:

– Иероним Иеронимович, появился замечательный поэт, и книжка его печатается в издательстве Германа Гоппе[288]288
  Герман Дмитриевич Гоппе (1836–1885) – петербургский издатель и типограф. «Книгоиздательство Герман Гоппе», основанное в 1867 г., находилось на Садовой ул. (соврем. № 22, угол пер. Крылова).


[Закрыть]. Знаете, в стихах этого поэта неиссякаемая прелесть. Фамилия его Фофанов. У меня, кстати, есть корректура, я выпросил у редактора, пока книга еще не вышла в свет.

Я пробежал корректуру, и, в самом деле, стихи показались мне превосходными. Были места некоторой негладкости, занозистости, но, в общем, поэзии было хоть отбавляй, да и стих был хорош, звучный, местами наивный, но подкупающий.

Я встретился с Фофановым и напомнил ему, что уже видался с ним несколько лет назад.

Фофанов произвел впечатление очень застенчивого и даже стыдливого молодого человека. И, несмотря на стыдливость и застенчивость, такого же самонадеянного.

– Я не кончил второго класса училища, – признавался он, – но, все же, поэт знает больше, чем ученый. Может-быть, даже хорошо, что я не знаю ничего того, что знают другие поэты. Я – поэт божьей милостью.

Когда же Бибиков предложил по стакану вина, и Фофанов выпил, то стал говорить громко и развязно, декламировал свои стихотворения каким-то безумным, вдохновенным тоном. Бледные глаза его метали искры, я бы сказал, аметистовые, похожие на лиловую молнию, но он произносил «эсли» и «етот». Я спросил его, какого он происхождения.

– Отец мой был дровяником и горьким пьяницей, а от вина рождается не только блуд, но и поэзия, он родил меня, и я сочетаю в своем лице и то, и другое.

Вино на него действовало уже со второго стакана, а на третьем он окончательно пьянел. Бибиков укладывал его спать, но Фофанов ни за что не хотел ложиться, выпросил рубль взаймы, убежал на улицу и не возвращался.

– А что это за поэт у вас явился? – спрашивал меня критик и тоже поэт, известный адвокат Андреевский, – попросите Бибикова, чтобы он привел его ко мне.

Урусов также обратился ко мне с вопросом о Фофанове.

– Это вы его высидели?

– Нет, Александр Иванович, он самобытный. Прочтите-ка его книжку.

Книжку Фофанов продал за несколько сот рублей. Он что-то с неделю не получал денег и, наконец, огорчился и запил.

Некая писательница Виницкая[289]289
  Александра Александровна Виницкая (псевд.; наст, фамилия Будзианик, 1847–1914) – прозаик, автор повести «Перед рассветом» (Отечественные записки. 1881. № 5).


[Закрыть], напечатавшая повесть в «Отечественных Записках», также обратилась ко мне с просьбой непременно привести к ней Фофанова на вечер, на котором соберутся много именитых поэтов, в том числе граф Арсений Голенищев-Кутузов – секретарь царицы Марии Федоровны.

– Бибиков говорил мне, что Фофанов великолепно, декламирует, хотя и не без странностей. Всем хотелось бы послушать.

Я написал Фофанову приглашение зайти ко мне с тем, чтобы вместе поехать на вечер. Фофанов аккуратно явился, в черном сюртуке, и, хотя от него попахивало вином, но пьян он еще не был. Его как-то постепенно разбирало, или он так умел сдерживаться до поры, до времени.

– А стихи с вами, Фофанов?

– Со мною. Они у меня все в голове, я наизусть знаю каждое свое стихотворение.

Я ему дал адрес Виницкой, а мне нужно было заехать в магазин, тогда на Невском торговля производилась до очень позднего часа.

Поднимаюсь по лестнице к квартире, где жила Виницкая, смотрю – и Фофанов тоже поднимается, но уже страшно шатаясь.

– Вы куда-нибудь заходили? – спрашиваю, так как меня осенила мысль, что он успел побывать в каком-нибудь кабаке, чтобы быть бодрее и развязнее.

Он посмотрел на меня воспаленными глазами, и мне показалось, что он не узнает меня.

Сама Виницкая открыла нам двери, и Фофанов раскланялся перед нею, когда я сказал ему, что это хозяйка дома, но раскланялся с каким-то странным вывертом локтей. Тем не менее, она приветливо приняла его и ввела в гостиную, где собрался уже весь цвет ее гостей и литературных друзей.

– Рекомендую, Фофанов! – сказала она.

Была она девушка уже пожилая; может-быть, уже лет за сорок, и ради торжественного, вечера оделась в белое кисейное платье с очень большим декольте и с оголенными руками. Нельзя сказать, чтобы она была хороша собой, не всем же писательницам быть красавицами; она была даже более чем некрасива.

Фофанов, при свете, вдруг воззрился на нее пристально и с ужасом пьяницы увидал что-то страшное и неистово закричал, тыча в нее пальцем.

– Видал обезьян, но таких еще не видывал!

Виницкая вскипела, с нею чуть не сделался обморок, и стала кричать:

– Кто его ввел ко мне, кто его ввел, гоните его вон!

А Фофанова уже разобрало окончательно. Он зашатался, хотел схватиться за стул, чтобы удержаться, но протянул руку к столу, на котором, как полагается на раутах, стояло в графинах вино, на тарелочках были положены бутерброды, и потянул за собою закуски и вина. Я взял его под руку и вывел.

Между тем он окончательно потерял сознание, голова его шаталась, и я боялся за последствия его болезненного состояния. С трудом я довел его до улицы, подозвал извозчика, и мы поехали.

– Где вы живете?

– Там, – отвечал он.

– Надо же вас куда-нибудь везти, да говорите же где! – тормошил я его.

Наконец, он пробурчал: «В Белграде».

Я подумал, что он бредит, но извозчик вскричал:

– А, против Юсупова сада, знаю! Такая гостиница есть – «Белград»[290]290
  Гостиницу «Белград», располагавшуюся на Садовой улице, в доме № 49 (соврем. № 51), содержал купец 2-й гильдии Павел Степанович Бочагов.


[Закрыть].

Мы очутились на Невском. Скрипел снег под полозьями, ярко светила луна. Было удивительно тихо.

Когда мы ехали мимо Аничкова дворца, Фофанов стал произносить неудобные слова. Я сказал ему: «Смотрите, вас арестуют, не шумите. Вон огонек у царицы светится».

– Царица-моль! – вскричал он; – я ее разотру! Царица-моль!

Извозчик испугался, стал настегивать лошадь и стрелою умчал нас по Садовой до «Белграда».

По грязной лестнице поднимались мы, и вместе с нами поднимались какие-то мужики, похожие на торговцев, в больших барашковых шубах, и вели за руки крохотных девочек, точно собираясь их слопать в темных недрах «Белграда». Было сумрачно, пахло керосиновой копотью.

На верхней площадке встретил нас человек неопрятного вида, с радостным лицом.

– Насилу дождался, – сказал он, – я сколько часов уже дежурю, хозяин приказал: ты мне беспременно стой и смотри, как придет; и доложишь мне. Главное дело, номер не заперт, ключ у них, на столе деньги от издателя пришли большие, не ровен час, кто свистнет. Сами понимаете, какой народ у нас может быть, – сказал человек, указывая на проходящих мимо пожирателей детей, – между тем Бочагов (он назвал его по имени и отчеству), хозяин «Белграда», весьма почитает писателей. Да, вот они, легки на помине.

Подошел купец интеллигентной наружности, бритый и с огромными волосами, какие носили литераторы в шестидесятых годах. Он раскланялся при виде Фофанова и, когда узнал, что я привез Фофанова не совсем здорового, искренно поблагодарил меня за заботу о великом поэте.

– Я, знаете, чувствовал, что они поэт, – обратился он ко мне, провожая Фофанова в его комнату, – а только сегодня убедился. Представьте себе, великий князь Константин Константинович[291]291
  Великий князь Константин Константинович Романов (поэтический псевдоним: К. Р., 1858–1915) – член Российского Императорского дома (внук Императора Николая I), президент Императорской Петербургской Академии наук, поэт, переводчик, драматург, меценат.


[Закрыть] в карете подъехал и визитную карточку им послал: передайте, говорит, и мою книжечку взамен за их сочинения! Извольте пожаловать и давайте вместе подсчитаем деньги, которые разбросаны на столе. Деньги-то, оказывается, присланы были еще при них, а они по столу раскидали, да и ушли. Тут копейки не могло пропасть.

Одним словом, Бочагов чтил Фофанова, гордился, что в его гостинице живет поэт, оказывал ему неограниченный кредит и даже, когда как-то Фофанов явился в бочаговский ресторан с другого хода и потребовал водки, а ему буфетчик не дал, и он в ярости стал бросать бутылки в стойку и причинил много убытку, Бочагов махнул рукой на безобразие.

– Ничего-с, – сказал он, – исторический факт. Будут о нем со временем рассказывать.

Исключительным был этот трактирщик, и исключительным поэтом был Фофанов. Можно сказать, он пьянствовал всю жизнь. Он не мог писать, если не выпьет. Выпивши он говорил невероятные глупости, сравнивал себя с Иоанном Кронштадтским[292]292
  Св. праведный Иоанн Кронштадтский (в миру Иван Ильич Сергиев, 1829–1908) – священник, митрофорный протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте. Проповедник, духовный писатель, церковно-общественный деятель консервативных взглядов.


[Закрыть], с Толстым и – с Иисусом Христом… А поэтическая фраза лилась из-под его карандаша или пера непринужденно, красиво, легко.

На себя я больше не брал поручения приводить Фофанова, как знаменитость, опасаясь скандалов, но Бибиков привез его к Андреевскому и, со свойственной ему бестактностью, выбрал тот вечер, когда Андреевский собрал гостей, чтобы поделиться с ними плодами своей собственной музы.

Фофанов молчал и скромно сидел в уголке. Стихи Андреевского были слабы, читал он их с адвокатским чувством, и гости его, правду сказать, скучали. Тут выступил, вдруг, Бибиков и предложил послушать Фофанова. У Андреевского оставалось еще, по крайней мере, двадцать стихотворений в запасе, но, в качестве любезного хозяина, он уступил, бросив на Бибикова гневный взгляд.

Фофанов выступил на середину комнаты и заголосил на манер библейского пророка, подняв глаза к потолку. Стихотворение произвело впечатление даже на Арсеньева, и все были в восторге. Контраст между этим невзрачным человеком и его громозвучными и яркими стихами весь был в его пользу.

Этот чудак, лунатик, галлюцинат, сочетание идиота и гения, по временам становился, однако, задумчивым, нежным и трезвым Правда, он переставал тогда писать стихи, но он становился положительно прекрасным в своей обворожительной застенчивости.

Я пригласил его к себе в Киев, и он две недели прожил у меня, не выпил ни одной рюмки водки и не хлебнул пива. Когда ему хотелось возбуждения, он читал свои стихи, ходил по ботаническому саду, окруженный курсистками и гимназистками, опьяненный их поклонением, и признался мне, что он хотел бы жениться.

Действительно, возвратившись в Петербург и получивши какую-то долю наследства от оставшегося после смерти его отца участка под складом дров, он сочетал себя законным браком с одной кронштадтской миловидной учительницей, от которой у него произошло многочисленное потомство, между прочим, и некто Константин Олимпов[293]293
  Константин Константинович Олимпов (псевд.; наст, фамилия Фофанов, 1889–1940) – сын К. М. Фофанова, поэт, один из основателей (вместе с Игорем Северянином) эгофутуризма.


[Закрыть], возгласивший в особом печатном манифесте, что он – бог-вседержитель, всемогущий, всеведущий и т.п. Пафос отца передался и Константину Олимпову по наследству, но он не получил от него ни искры поэзии, этого величайшего божественного дара, если уж говорить о поэзии, как о чем-то незаурядном и не поддающемся научному анализу.

Фофанов пронесся, как яркая звездочка, по литературным небесам. Его книга, изданная «Всемирною Иллюстрациею». наделала шуму[294]294
  Стихотворения Константина Фофанова. СПб., 1887. При активной поддержке Я. П. Полонского книжка была выдвинута на соискание Пушкинской премии, присуждаемой Академией наук.


[Закрыть]. Он сразу вырос, вдохновенный лунатик.

Суворин немедленно назначил ему ежемесячную пенсию, и пригласил за особый гонорар писать стихи для «Нового Времени» по воскресеньям. Мы тогда многое решили простить Суворину за это литературное отношение к расцветающему таланту.

Фофанов писал небрежно, и на каких попало клочках. Однажды, у Пыпина на вечере, я расхвалил Фофанова, и тот просил меня, чтобы Фофанов дал что-нибудь в «Вестник Европы». Несколько стихотворений Фофанов принес Стасюлевичу. Поэту было сказано прийти через неделю за ответом – в среду, ровно в час дня. Трудно было Фофанову быть аккуратным, но он явился в назначенный срок. Стасюлевич саркастически переспросил его:

– Вы – Фо-фа-нов?

– Я – Фо-фа-нов.

Стасюлевич порылся в ящике и двумя пальцами, едва прикасаясь ногтями к исписанным листочкам, достал и протянул поэту его стихи со словами:

– В порядочную редакцию надо представлять свои произведения в культурном виде, а на ваших бумажках и жирные пятна, и чернильные. Перепишите, и мы, быть-может, прочитаем вас. Честь имею кланяться.

Фофанов побледнел.

– А вы – Ста-сю-ле-вич? – спросил он с выражением самого искреннего и глубочайшего презрения на своем призрачном лице с огромными белыми волосами.

Рассказывая мне об этой сцене, Фофанов пояснил:

– Я хотел убить его вопросом! Я произнес сквозь зубы: Ста-сю-ле-вич.

Сцена эта не помешала, однако, Арсеньеву написать о нем, после пламенной беседы со мной и с Бибиковым, хвалебный отзыв в «Вестнике Европы».

Много лет подряд я встречал Фофанова, поселившегося в Царском Селе (теперь Детское) и приезжавшего за авансами, в петербургских редакциях. Он ходил в высоких сапогах, в тужурке, врывался в кабинет издателя или редактора, стучал кулаками по столу, требовал денег, предлагая взамен стихотворения.

Поразительно, что, когда он приезжал ко мне на Черную Речку со своими стихами и с требованием денег, он бывал всегда трезв, и жена моя удивлялась, что же именно преображает его, потому что ей тоже приходилось видеть Фофанова в свойственном ему трансе.

Умер он как-то вдруг, сравнительно еще молодым человеком, сорока одного году[295]295
  Ошибка мемуариста. К. М. Фофанов умер от воспаления легких 17 мая 1911 г. накануне сорок девятой годовщины со дня своего рождения (родился 18 мая 1862 г.).


[Закрыть], и мы похоронили его на кладбище Новодевичьего монастыря. Ни одной прозаической речи не было сказано на его могиле. Его хоронили поэты и произносили во славу его певучие эпитафии. Был светлый, весенний день.

Глава тридцать пятая
1883–1886

Шустерклуб. «Испанец». Четверги у Репина. Натурщица Вентури. Вечера у Евгения Утина. Встреча с Гончаровым.

Но возвратимся к половине восьмидесятых годов.

В Новом переулке находился, часто посещаемый тогда литераторами, после закрытия Пушкинского кружка, немецкий клуб (шустерклуб)[296]296
  Шустер-клуб (или Бюргер-клуб) был основан петербургскими немцами еще в 70-е гг. XVIII в. С 1860-х гг. располагался в доме Демидова в Демидовом переулке (ныне пер. Гривцова). Мемуарист, по-видимому, смешивает его с другим немецким клубом – Немецким танцевальным обществом, располагавшимся в доме Якунчиковой, на углу Нового пер. и наб. Мойки (у Синего моста) (соврем, адрес: пер. Антоненко, № 2).


[Закрыть]. Пишущая братия представляла в нем желанный элемент, потому что широко проедала и пропивала последнюю копейку, тогда как немцы, народ расчетливый, воздерживались от кутежей.

«Знаменитости» редко показывались в этом клубе, разве из любопытства; но уличные «листки» имели в нем своих постоянных делегатов.

Вероятно, в клубе самым почетным гостем тогда был Сергей Атава (Терпигорев), он пил «бутылками и пребольшими»[297]297
  Цитата из комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»:
  Хлёстова: Шампанское стаканами тянул.
  Наталья Дмитриевна: Бутылками-с, и пребольшими.
  Загорецкий (с жаром): Нет-с. бочками сороковыми.
  (акт III, явл. 21).


[Закрыть] и любил угощать. Кроме литературы, он вздумал заниматься еще подрядами и прогорал с шиком и блеском, о чем еще я буду более подробно говорить, как и вообще о жизни и смерти этого незаурядного человека.

Я приехал с Бибиковым в шустерклуб, и Атава сразу поймал нас в свои сети, пригвоздив к столику. Как всегда в клубах этого рода (например, в Приказчичьем, на Владимирской[298]298
  Приказчичий клуб с 1875 г. располагался на Владимирском проспекте, в доме X. Д. Спиридонова, № 12.


[Закрыть], тоже усердно посещавшемся литераторами), между столиками бродили «погибшие, но милые создания», и Атава объявил, что он уже сделал свой выбор:

– Я ангажировал самую толстую на весь сезон, – кричал он тоненьким голосочком, раздувая ноздри.

Как потом оказалось, Атава ангажировал ее на всю жизнь.

Выступила худенькая фигурка начавшего лысеть господина с выпуклыми печальными темно-кофейными глазами и в эспаньолке, черной, как уголь. Он гнался за красавицами.

– А, испанец… – взволновался Атава. – К нам!

Фигурка сконфузилась, немедленно остановилась, подошла и раскланялась.

– Рекомендую – маг и волшебник: украл штаны у приятеля, продал, на вырученные деньги купил газету и умудряется выжимать из нее ежедневно по целому рублю на клубничку. Ну, братец, не взыщи.

Атава слил тут в стакан остатки шампанского, которое мы пили, и предложил человечку.

– Пей!

Человечек взял стакан, кивнул длинным горбатым носом, и собрался пить. Но мне стало жаль его. Что за издевательство! – Не пейте! Человек, подайте нам бутылку посвежее!

– Благодарю вас, – улыбнулся глазами человечек. – Сергей Николаевич рассказывают неточность. Я, положим, купил газету с аукциона за тринадцать рублей пятьдесят копеек, но к этому – я не крал брюков у приятеля. Зачем? Макаров лично одолжал их мне, чтобы я мог пойти в них на Апраксин купить себе собственные, именно на эти тринадцать рублей пятьдесят копеек… Ну, и что же из этого? Я и Макаров стали издавать газету. И так как его были брюки, и они принесли счастье, то он и подписывается, как редактор, натурально. Я же, чтобы вы знали, совсем не испанец, а я есть австрийский уроженец…

– Испанец! Поставь же и ты бутылку, – закричал Атава.

Видя, что дело может дойти до скандала, – потому что Атава норовил схватить человечка за нос, – я подмигнул Бибикову, и мы исчезли.

Не подозревал я тогда, что в шустер-клубе, где я был в первый и последний раз, я встретил уже человека, с которым впоследствии судьба свяжет меня на долгое время и который станет не только моим комическим «другом», но и моим хозяином, в качестве капиталиста и эксплуататора.

По четвергам я, обыкновенно, бывал у Репина у Харламова моста[299]299
  Художник Илья Ефимович Репин (1844–1930) в 1882–1887 гг. жил во втором этаже доходного дома К. Григорьева на Калинкинской пл., № 3, кв. № 1 (позднее, до 1895 г., здесь же, в кв. № 5, в специально надстроенной мансарде, у художника была мастерская) (соврем, адрес: пл. Репина, № 3–5). Одним из своих фасадов этот дом выходит на канал Грибоедова (быв. Екатерининский), но отнюдь не около Харламова, а неподалеку от Мало-Калинкина моста.


[Закрыть], где собирались знаменитые передвижники – Крамской, Шишкин, Ярошенко, Мясоедов и другие, нередко возглавляемые их апологетом Стасовым, громившим все, что, по его мнению, бесполезно, и в особенности эстетику.

Однажды он меня встретил на Невском и, указав на Казанский собор, закричал:

– Ну, что прекрасного в этом здании? Я каждый раз отплевываюсь от этого безобразия. Завести в этих ни к чему ненужных кораблях и пределах со временем библиотеку или музей не будет возможности – не перестроишь! Разрушить – не позволят, да и дорого обойдется. Просто памятник, человеческого тупоумия. Но взгляните на этот дом. – Он указал на угловой дом, похожий на ящик. – Душа умиляется! Целесообразно, полезно, и, следовательно, прекрасно.

У Репина голос его гремел тоже, как труба. Меня он называл «Варом»[300]300
  Очевидно, имеется в виду император Марк Аврелий Антонин Гелиогабал (204–222), правивший с 218 по 222 г., который по отцу принадлежал к сирийскому аристократическому роду Вариев и от рождения именовался Бассианом Барием Авитом. Гелиогабал был убит в междоусобной борьбе сторонниками его двоюродного брата и одновременно приемного сына Александра Севера.


[Закрыть], находя, что у меня большое сходство с бюстом злополучного римского полководца.

– Вара из него сделайте, Вара! – кричал он Репину.

Репин, вместо Вара, сделал из меня обреченного на смертную казнь преступника, над которым уже занесен меч палача (позировал художник Кузнецов)[301]301
  Николай Дмитриевич Кузнецов (1850–1929) – портретный и жанровый живописец; с 1881 г. участник Товарищества передвижных художественных выставок.


[Закрыть], а Николай угодник (Лев Толстой) останавливает руку палача. Поодаль стоит еще группа обреченных на смерть и в их числе худенький юноша (Мережковский)[302]302
  Имеется в виду картина И. Е. Репина «Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осуждённых» (1888, находится в Государственном Русском музее в Петербурге).


[Закрыть].

Репин был очень гостеприимен, вечно работал, одаривал гостей своими этюдами и рисунками и любил литературные беседы, У него собирались и кроме четвергов на особые интимные вечера. Приглашались молодые писатели – Гаршин, Леман[303]303
  По-видимому, имеется в виду Анатолий Иванович Леман (1859–1913) – писатель, соученик С. Я. Надсона в Павловском военном училище.


[Закрыть], Фофанов, Бибиков. В гостиной, погруженной в сумрак, усаживали меня, и я импровизировал рассказы с фантастическим содержанием. Фофанов выкрикивал свои стихи, Бибиков поражал памятью, с какою он мог продекламировать наизусть всего «Медного всадника». Присутствовали дамы, между прочим, какая-то красивая, чрезвычайно моложавая, баронесса, у которой был уже взрослый усатый сын – дипломат. Бывала Надежда Николаевна Леман; вдова композитора Серова[304]304
  Валентина Семеновна Серова (урожд. Бергман, 1846–1924) – жена композитора А. Н. Серова, мать художника В. А. Серова, первая в России женщина-композитор.


[Закрыть]; натурщица Вентури[305]305
  8 декабря 1910 г. «Биржевые ведомости» в заметке, посвященной юбилею художника К. Е. Маковского, упоминают и его излюбленную натурщицу: «Убедившись, что прекрасное тело ее начинает увядать, Вентури переменила карьеру натурщицы на карьеру драматической артистки. Несколько лет она служила в провинции, потом вдруг нежданно-негаданно пошла в монастырь. Чудная, одаренная Вентури всегда высоко ценила талант Маковского. И вот теперь, случайно узнав в своей курской глуши о готовящемся юбилее, бывшая Вентури, теперь сестра Леоконида, написала одному из художников письмо, где обещает непременно приехать к 18 декабря».


[Закрыть], выдававшая себя за кровную итальянку и морочившая даже итальянцев. Она говорила: «иль художнико» и страшно ломала язык. На самом деле, она была русская княжна. Эту Вентури Бибиков боготворил и познакомил ее с Полонским, на юбилей которого она явилась почти совершенно оголенная, в костюме Психеи. Другой раз в меблированных комнатах на Николаевской, где я временно проживал, собралось у меня много гостей, литераторов и художников, артистов и адвокатов, которых всегда манил к себе литературный мир. Бибиков привез Вентури; она вошла в комнату в ротонде, вдруг сбросила с себя ее и очутилась одним прыжком на столе уже совершенно голая и застыла в позе Венеры Медицейской. Было это так неожиданно, что водворилось на несколько мгновений молчание, которое прервал Репин.

– Замечательно; какая прелесть! Но не простудитесь, – поднял ротонду и накинул на нее.

Она сейчас же уехала.

Жила она в небольшой квартире на Пушкинской улице, и туда повез меня однажды старик Полонский.

– Сегодня, – сказал он, – я в эллинском настроении. Захотелось языческих впечатлений.

Вентури ожидала уже Полонского. В гостиной стояла гипсовая статуя Венеры, перед нею из медной курильницы дымился горящий ладан, было душно. В белом сквозящем пеплуме Вентури стала молиться Венере, правильно произнося нараспев греческие стихи.

Я спросил Полонского, из какого это поэта.

– А я сам не знаю. Эта странная женщина владеет древними языками, мне кажется, в совершенстве!

Было что-то комическое и в этом богослужении и в нашем присутствии на нем. Я смешлив от природы и с трудом удерживался. Полонский заметил и толкнул меня костылем, покачав головой.

С Вентури жила старая дама с манерами аристократки. Кажется, ее мать. Позировала Вентури и для Репина в его картине «Дон-Жуан», и для Константина Маковского. Когда же ей надоело ломаться и ходить в костюме прародительницы, она поступила на сцену и стала недурной артисткой, окончивши свои дни где-то в провинции.

Что ни день, то у кого-нибудь бывали журфиксы; между прочим, собирались у Евгения Утина, адвоката и сотрудника «Вестника Европы»[306]306
  Евгений Исаакович Утин (1843–1894) – адвокат и публицист, член Совета Международного коммерческого банка; шурин (брат жены) редактора-издателя журнала «Вестник Европы» М. М. Стасюлевича. Жил в доме, где располагалась редакция «Вестника Европы» (быв. дом его отца купца 1-й гильдии И. О. Утина), в Галерной ул., № 20. В последние годы жил по адресу: Фонтанка, № 26.


[Закрыть]. Он убил на дуэли когда-то Жохова[307]307
  Александр Федорович Жохов (1840–1872) – публицист, журналист, с 1865 г. чиновник I-го департамента Сената. Вызвал на дуэль Е. И. Утина, посчитав, что тот подозревает его в двуличии, и был смертельно ранен своим противником.


[Закрыть], тоже адвоката, и носил на себе печать мрачной задумчивости. Как присяжный поверенный, он получал большие гонорары и широко жил. В его гостиной собирались всевозможные знаменитости, но, преимущественно, адвокаты, игравшие в литературу. Князь Урусов разбирал с увлечением Флобера, Спасович восторгался Мицкевичем[308]308
  Владимир Данилович Спасович (1829–1906) – юрист-правовед, выдающийся адвокат, польский публицист, критик и историк польской литературы, общественный деятель. Адам Мицкевич (Mickiewicz, 1798–1845) – великий польский поэт.


[Закрыть]. Сам Утин занимался анализом ничтожнейшего француза – Октава Фельо; Кони углублялся в Пушкина, Арсеньев изучал Шекспира, Андреевский Альфреда Мюссэ и Жорж Занд; мне был поручен Золя, и я в своем докладе указал на характерную для этого писателя особенность, как бытописателя человеческого коллектива – улицы, толпы, не плохого изобразителя и создателя типов. Доклад был напечатан тогда же в одном толстом журнале. Глубокомысленно присутствовал Стасюлевич. Мне сопутствовал, неизменно, Бибиков. Забегал Боборыкин и пользовался случаем поговорить о своих новых литературных планах и подготовлял Стасюлевича к приятной перспективе получить от него новый тридцатилистный роман.

Из художников бывал Ционглинский[309]309
  Ян (Иван) Францевич Ционглинский (Ciągliński, 1858–1912) – польский и русский художник. В 1879 г. поселился и навсегда остался жить в С.-Петербурге, в 1879–1885 гг. учился в Императорской Академии художеств (сначала вольноприходящим учеником, а потом академистом).


[Закрыть], только-что окончивший академию, изящный колорист. Он писал портрет Утиной. Бывал Константин Маковский с красавицей женой, с которой, впрочем, скоро разошелся, и с ее сестрой Султановой, женой того архитектора, который соорудил в Москве безобразный памятник Александру Второму. Она писала недурные повести под именем Летковой[310]310
  Константин Егорович Маковский (1839–1915) – художник, исторический живописец, организационно присоединившийся к Товариществу передвижных художественных выставок. В 1874 г. женился на Юлии Павловне Летковой (1859–1954). Ее сестра Екатерина Павловна (по мужу Султанова, 1856–1937), писательница, переводчица, мемуаристка, была замужем (с 1884 г.) за архитектором Николаем Владимировичем Султановым (1850–1908), автором памятника Александру II в Московском кремле (в соавторстве со скульптором А. М. Опекушиным и художником П. В. Жуковским; установлен в 1898, снесен в 1918 г.).


[Закрыть].

Помнится, раз зашел Салтыков. Он долго кашлял в передней, к огорчению Утиной, которой казалось, что великий человек нарочно кашляет, чтобы обратить на себя внимание. Когда минул припадок кашля, Салтыков спросил:

– А у вас что же? Карточный вечер? А Унковский и Боровиковский здесь?[311]311
  Алексей Михайлович Унковский (1828–1893) – юрист, присяжный поверенный, общественный деятель. Друг М. Е. Салтыкова-Щедрина. Александр Львович Боровиковский (1844–1905) – присяжный поверенный, ученый в области гражданского и уголовного права, поэт. Участвовал в крупных политических процессах 1870-х гг. – «Процесс 50-ти» и «Процесс 193-х».


[Закрыть] Нет? Андреевский читает об Альфреде Мюссэ и Жорж Зандихе? Ну, мне нечего делать. Пойду лучше домой.

Ушел.

В другой раз – случилось это уже в следующем году – Утин пригласил, по моей просьбе, Гончарова на чашку чая.

– Никого не будет, кроме вас, Бибикова, конечно, меня; а Кони и Андреевского я приглашу для оживления. Ведь вы помните, какое чудо Гончаров, когда начнет говорить. А как удивительно просто и живописно рассказывает он о своих встречах и путешествиях! Как сохранился старик, какой живой ум!

В назначенный час, предвкушая великое наслаждение, приехали мы с Бибиковым, и, с царственной точностью, пожаловал Гончаров. Ему было слишком за семьдесят лет, он двигался, смотрел и говорил, как молодой человек, бодро и возбужденно[312]312
  Эта характеристика вступает в противоречие со свидетельством А. Ф. Кони, который в своих воспоминаниях писал: «С половины восьмидесятых годов жизнь Гончарова пошла заметно на убыль, в особенности после того, как он ослеп на один глаз, вследствие кровоизлияния, причинившего ему тяжкие до слез страдания. Он побледнел и похудел, почерк его стал и крупнее, но неразборчивее, и он по целым дням, неделям не выходил из своей малоуютной и темноватой квартиры...» (Кони А. Ф. Иван Александрович Гончаров // Кони А. Ф. Воспоминания о писателях. М., 1989. С. 75).


[Закрыть].

Уселись за круглый стол, и Гончаров, которого все считали консерватором, да он и был таким в общественной жизни, стал вспоминать с увлечением пятидесятые и шестидесятые годы.

Но тут появился Кони и Андреевский, тоже талантливые знаменитости, привыкшие хорошо говорить и, в особенности, сосредоточивать на себе внимание. Кони немедленно прервал Гончарова и стал подавать шестидесятые годы в своем освещении, а адвокат Андреевский любезно и грациозно оспаривал его и выдвигал свою точку зрения. Гончаров вежливо подождал, не спорил и, оставя в стороне шестидесятые годы, перешел к характеристике Салтыкова, как писателя, и заговорил о русском юморе, который бывает…

– Или тихим безобидным смехом… – подхватил Андреевский.

– Или гневной и бичующей сатирою, поднимающейся до высот сардонического хохота, – любезно прервал Андреевского Кони.

Кони долго говорил, уже не прерываемый, и говорил превосходно, остроумно и литературно; но хотелось слушать не его. Когда он кончил, Гончаров взглянул на часы, ни слова не сказал больше о Салтыкове и о русском юморе и начал, было, о грядущих судьбах русского художественного слова; но и тут у знаменитых юристов нашлось свое авторитетное мнение об этом предмете, и они поспешно высказали его с подобающей логикой и убедительностью.

Гончаров мало-помалу увял, простился церемонно с хозяином и с нами и, как ни упрашивал Утин, не остался ужинать и уехал к себе на Моховую.

– Чудак старик! – сказал вслед ему Андреевский, ероша на затылке свои прекрасные черные волосы и не замечая взгляда ненависти, устремленного на него Бибиковым.