Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцать вторая
1873–1878

Черниговское удушье. Отставка. Редактирование «Губернского Земского Сборника». Либеральный мирок. Болезнь. Земская сессия. Мария Николаевна.

Моральное удушье угнетало меня в городе. «Хождение по глупостям» не освежило, но показало только, что нужно «что-то другое». Я возненавидел службу и являлся в управление через день, через два. Актер Шатилов пришел ко мне познакомиться. Я написал для него комедийку, довольно дурацкую, но она имела успех и поправила дела Шатилова. Стали «вешаться» ко мне «на шею» актрисы. Были скучны, но все-таки умнее местных дам.

Сестра Варенька, самая младшая – ей было лет четырнадцать, – пришла ко мне в мое отсутствие и выцарапала глаза на портрете Кати, как «разлучницы». Огорчило это меня невероятно. Пахнуло страшным прошлым, чем-то колдовски-гнусным. Дома на мой протест посмеялись отец и братья. Я перестал у них бывать.

Бывало, сижу у себя на квартире в полуподвальном этаже. Вечер; темно и грязно на улице; пишу стихи. На преклонение перед Писаревым отрицательно подействовал все тот же Байдаковский: он указал мне на множество противоречий, у «великого молодого человека», как он его называл, и заставил меня перечитать Пушкина, Лермонтова, Тютчева и Фета. Итак, сижу и пишу. Вдруг, извозчик – влетает «человек» от адвоката Мышковского. Еду. У него вино, мировой судья Поляков, черный, как цыган, толстый судебный пристав, проститутка по прозвищу «Герцогиня», она же поставщица невинностей из приюта, богатый еврей Дворкин, с цепочкою вдоль живота, похожею на связку подсвечников, сам хозяин, сытый, довольный, пошедший в гору, над всем издевается, острит, рассказывает анекдоты, циник. Становится сразу тоскливо. Исчезаю.

В другой вечер меня забирает к себе генерал Новоселов, с которым я познакомился в театре, и держит до полуночи, сообщая мельчайшие подробности своей жизни. Молодцеватый этот генерал, напоминающий собою в то же время откупоренную бутылку портвейна, человек интересный. Он был плац-майором Петропавловской крепости в бытность там Михайлова и Чернышевского[139]139
  Семен Корнилович Новоселов (1812–1877) в 1853 г. был назначен плац-майором Царского Села, а позднее плац-майором Санкт-Петербургской крепости. Оставался в этой должности до 1862 г.


[Закрыть]. Письма Михайлова к любимой им Шелгуновой (жене Н. В.), писанные карандашом, Новоселов передал мне, а я потом напечатал их в «Неделе» Гайдебурова[140]140
  Людмила Петровна Шелгунова (урожд. Михаэлис, 1832–1901) – жена публициста Н. В. Шелгунова, гражданская жена (с 1861 г.) поэта, прозаика, публициста, переводчика, революционного деятеля Михаила Ларионовича Михайлова (1829–1865), арестованного 14 сентября 1861 г. за написание и распространение прокламаций и осужденного к шести годам каторги и пожизненному поселению в Сибири. «Неделя» – петербургская еженедельная газета, выходившая с 1866 по 1901 г. Фактическим, негласным руководителем «Недели» П. П. Гайдебуров стал с осени 1870 г., официальным редактором газеты – с 1876 г. Указанная мемуаристом публикация писем Михайлова в «Неделе» не обнаружена. Пять писем Михайлова к Шелгуновым из Петропавловской крепости (передававшиеся через плац-адъютанта И. Ф. Пинкорнелли) за период с ноября по декабрь 1861 г. были опубликованы П. В. Быковым в 1912 г. в № 9 журнала «Современник» под заглавием «Из переписки М. Л. Михайлова: (К материалам для его биографии)». Источник поступления этих писем к Быкову неизвестен; автографы не сохранились.


[Закрыть]. К Чернышевскому генерал относился «с почтением». По его словам, жизнь Чернышевского в каземате была обставлена комфортабельно; он получал отличный стол, у него было белье, постель, письменные принадлежности, и плац-майор часто приглашал его к себе в гости. Всю ночь ему разрешалось писать при стеариновых свечах, и доставлялись книги, тем более, что был приказ генерал-губернатора Суворова не стеснять писателя.

В третьем месте я бывал у актера Шатилова. Тоже оригинальный был мир. Жена его – дочь поэта Алмазова[141]141
  Борис Николаевич Алмазов (1827–1876) – поэт, переводчик, литературный критик. Варвара Петровна Шатилова (урожд. Алмазова, 1846-?) – не дочь, а племянница поэта.


[Закрыть]. Была она неглупая женщина и рассказала мне много смешного из анекдотической истории московской литературной богемы шестидесятых годов. У ней был восьмилетний сын, урод, с огромной головой; любила она его до самозабвения. Она интересовалась текущею литературою и сочувствовала моей тоске и тяге на север, в Петербург. Как-то посетив вместе со мною «благородного отца», комика Соколова, у которого умерла жена, и он, роняя слезы над ее гробом, сам шил ей саван из какой-то белой шелковой подкладки, Шатилова сказала:

– О, какая тьма горя, и какая пошлость даже смерть! Голубчик, я бы бросила мужа и уехала с вами, но как же я оставлю моего мальчика?

Я же, надо заметить, никакого повода не подал ей мечтать о возможности уехать со мною, и с мальчиком, и без мальчика. Встревожила она меня, и жаль мне ее стало. Я поцеловал у ней руку, ушел и перестал видаться. Муж бывал у меня, брал деньги, говорил, что жена часто плачет и завидует всем, кто уезжает из Чернигова.

– Надо двинуться куда-нибудь, а между тем меня здесь любят и живется сытно. Что за цыганская непосидчивость у вас, господа!

А я чуть не плакал. Осень была ужасающая. Грязь такая была, что по брюхо утопали лошади. Для Чернигова специально выделывались резиновые высокие, выше колена, галоши. Как волос по молоку, тянулось прозябание в управлении. Удивляюсь, как терпел меня Гебель: я по две недели не являлся на службу. Наконец, зимою я сам подал в отставку.

И только очутился я на свободе, как приехала ко мне сестрица Машенька, потом Наденька, а за нею Вера Петровна с ребенком. Как без службы содержать семью? Мамаша их умерла, братец не отказывал в куске хлеба, но попрекал, что они ничего не делают. Тут выручили земцы. Карпинский поручил мне редактирование «Губернского Земского Сборника», с условием приходить в управу всего на один час за статьями и директивами.

Но не только я приходил на один час. Члены управы являлись для разрешения земских дел тоже на короткое время; дольше других занимался сам председатель Карпинский, честный и преданный земству либерал, украинофил, по профессии врач, даровитый оратор, со средствами, собравший партию левых земцев, в которую вошли и оба Петрункевича, впоследствии известные кадеты[142]142
  Иван Ильич (1843–1928) и Михаил Ильич (1846–1912) Петрункевичи – видные деятели кадетской партии.


[Закрыть].

Работы мне в управе было много; я писал и важнейшие доклады. Моими докладами «О переселении крестьян» и «О независимой земской школе» «великая либеральная партия» осталась довольна; но за мои корреспонденции о состоянии земских приютов и богоугодных заведений мне «дружески» влетало.

Таилась в управе вражда к администрации. И, когда я, сидя летом в так называемом «присутствии», где стояло зерцало, спросил у вошедшего господина: «Что вам угодно», а он вспылил и заявил: «Когда губернатор входит, надо встать!», я же с улыбкой ответил: «У вас на лбу не написано, что вы – губернатор!» (это был Дараган, сменивший Панчулидзева[143]143
  Алексей Алексеевич Панчулидзев (1819–1888) и Михаил Петрович Драган (1834–?) – черниговские губернаторы в 1870–1875 и 1876–1878 гг.


[Закрыть]) – и любезно пригласил его сесть, а он разлетелся с жалобою к Карпинскому на мою фамильярность, управа единодушно одобрила мое поведение: как представитель земской идеи, я не мог иначе поступить; конечно, я мог не упоминать о лбе, но это было сделано в ответ на окрик губернатора, который, войдя, «должен же был представиться».

Дараган сначала потребовал моего увольнения, но земцы быстро «обсахарили» его: увезли на охоту, напоили, и он забыл обо мне.

Надпольный, т.е. либеральный (или буржуазный) мирок в Чернигове нашел в управе наилучшего для себя выразителя и представителя. Мы завели статистику, считавшуюся губернатором и правыми революционною затеею. В статистической работе участие приняли Варзер, Ласкаронский и Червинский[144]144
  Петр Петрович Червинский (1849–1931) – публицист-народник.


[Закрыть], прославившийся тогда тем, что он первый поднял вопрос в «Неделе», под инициалами П.Ч., о деревне, как силе, требующей к себе неусыпного внимания интеллигента-трудовика, а не интеллигента-мечтателя и болтуна. Им была основана партия «деревенщиков», предшествовавшая плехановскому «черному переделу»[145]145
  «Черный передел» – подпольная организация, образовавшаяся при распаде общества народнической организации «Земля и Воля» (1879); террористическое крыло последней образовало «Народную волю», а крыло, оставшееся верным чисто народническим тенденциям, – общество «Черный Передел». К «Черному переделу» принадлежали Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, П. Б. Аксельрод, Л. Г. Дейч и др.


[Закрыть].

Поговорив и кое-что почиркав пером, мы, обыкновенно, отправлялись раз в неделю в гостиницу «Царьград» и пили, главным образом, шампанское на счет Карпинского, который любил задавать нам пиры еще и у себя дома. Готовилась кампания против консерваторов, так как на предстоящем губернском земском собрании надо было провести доклады, составленные мною, о Переселении, которое грозило помещикам вздорожанием физического труда, и о независимой школе.

Возвращаясь с одной такой «кампанейской» пирушки, на которой отличился член управы Константинович (бывший учитель гимназии), прозванный «Рыжим» (раздавил в руке стакан с вином – так восторженно предлагал он тост за свободу), – я не мог достучаться в калитку – по обыкновению, у меня была уже новая и на этот раз преплохая квартира, – перепрыгнул через забор в сад и утонул в снегу. А снегу выпало неожиданно много – до самой крыши. Пока я пробирался вперед наугад в белом мраке, обступившем меня, я страшно озяб, простудился и заболел мучительным ревматизмом и воспалением околоушной железы. Боли были нестерпимые с галлюцинациями. Вылечил меня Волькенштейн, ставший из маленького пузатенького жучка, каким я помнил его в третьем классе гимназии, высоким и толстым мужем, уже скомпрометированным по делу землевольцев. Впрочем, отец, велевший вытереть меня каким-то своим ядовитым грибным декоктом, приписывал выздоровление мое себе. Я вдруг встал с постели.

Едва передвигая ноги, в великолепный январский солнечный день появился я в зале дворянского собрания, где уже группами бродила публика, преимущественно земская. У всех горели глаза. Громко и оживленно болтали в ожидании открытия земской сессии. Что ни говорите, – губернский парламент; авось могло проскочить и что-нибудь политическое. Интерес был большой. Секретарем собрания в организационном заседании был избран Рашевский, а помощником его – я. И фактически пришлось делать мне все. Я с скрупулезной точностью записал все глупости и бестактности «правых», кричавших, что «губерния горит с четырех концов», и к концу сессии был представлен мною и утвержден собранием обширный – в десять печатных листов – отчет. Он целиком был помещен в «Вестнике». Положительно это была сплошная юмористика и в то же время неподражаемо добросовестная работа – великолепный снимок земской действительности. Я долго хранил отчет и жалею, что он погиб вместе с моею библиотекой.

Сбывши с рук сессию и одержав победу над консерваторами, мы, разумеется, предались отдыху, который мне, к тому же, был необходим.

Минула весна.

Летом в присутствие управы тихо вошла высокая стройная девушка, лет семнадцати, в гладком синем платье и в большой соломенной шляпе, с такими же лентами, и заговорила с секретарем Астрономовым, глубокомысленным тяжелодумом и по временам горьким пьяницей… Она улыбалась, как мадонна Рафаэля. Незабываемо прекрасная голова ее на лебединой шее озарялась яркими, как две крупных звезды, глазами под длинными черными ресницами. Все мы – я, и Червинский, и Карпинский, и Милорадович – так и ахнули. Червинский потом даже возмущался:

– Разве может быть такая красота?

– И какой очерк рта! И какой жемчуг, а не зубы, – хвалил Милорадович.

Оказалась она сестрою Астрономова и пришла просить места заведующей дамскою швейною мастерскою. Ну, конечно, место ей немедленно дали, и весь день управа была в хорошем расположении духа. Уполномочили меня, а не братца, сообщить ей по оставленному адресу о зачислении ее в штат (братец ее внезапно впал в очередной запой и исчез из управы).

Я застал ее на квартире ее брата. Он женился на родной тетке в пьяном беспамятстве. Но вышла она за него сознательно. Теперь она оплакивала свою горькую долю. Красавица утешала ее.

Когда я сообщил ей о месте, она пожала мне руку, видимо, обрадовалась и сказала, что, хотя она дала адрес на брата, но на самом деле живет у родителей. Отец ее занимается делами, и у ней есть мать и две сестры.

– Я ваши стихи прочитала и знаю их на память.

Стихи были нецензурные, ходили по рукам. Варзер говорил, что они были напечатаны им в ткачевском «Набате»[146]146
  Журнал «Набат: Орган русских революционеров» выходил в 1875–1879 гг. в Женеве, под редакцией П. Н. Ткачева (с 1879 г. в Лондоне под другой редакцией).


[Закрыть], но я никогда не видал «Набата». Может быть.

– А у вас есть еще стихи?

– Есть.

– Дайте мне.

– Если вы их одобрите, я их пошлю в печать, – сказал я.

Мария Николаевна – так звали ее – взяла тетрадку и попросила разрешения переписать. Еще бы не разрешить!

– Их напечатают, конечно! – вскричала она.

Полонский и Майков, в самом деле, приняли их, и они появились в журнале «Пчела» и «Кругозор»[147]147
  Еженедельник «Пчела: Русская иллюстрация, журнал искусства и литературы, политики и общественной жизни» был основан в 1875 г. петербургским книгопродавцем А. Ф. Базуновым, затем перешел к А. С. Гиероглифову. «Кругозор: Иллюстрированный журнал литературы, наук, искусств, политики и общественной жизни» – годом позднее, в 1876 г. Его продолжением явился журнал «Огонек» (с 1879). Ни Я. П. Полонский, ни А. Н. Майков не принимали в этих журналах заметного участия.


[Закрыть]. Она и их выучила наизусть.

Я часто стал видаться с нею. Видался в управе, когда она приходила по делам мастерской, обнаруживая непонимание дела, и каждый раз озаряя всех своей красотой; видался на квартире у ее брата Иосифа. Когда он заболевал и напивался до богоискательства (см. мой роман «Прекрасные уроды»), мы просиживали над ним с Марией Николаевной ночи: его надо было не пускать из дому, занимать, развлекать, но все же он убегал и возвращался темнее земли, грозя покончить с собою. Мария Николаевна страдала: она любила брата. А однажды нервы ее так натянулись, что она не выдержала, и случился с нею истерический припадок. Но и в истерике, обыкновенно уродующей женщину, она оставалась прекрасной.

У меня создалась потребность смотреть на Марию Николаевну, как на картину.

– Вот, вот, на нее хочется только смотреть, глаз бы не оторвал! – соглашался Карпинский.

То же повторяли П.Ч. и Рашевский, собиравшийся жениться на хорошенькой сельской барышне с приданым; говорили все решительно, даже дамы.

Глава двадцать третья
1876

Генерал Новоселов и поездка с ним в Петербург. «Пчела» и «Кругозор». Достоевский в редакции «Кругозора». Переговоры Новоселова с Сувориным. Поездка в Москву. Мой зять. Конец предприятий Новоселова и возвращение в Чернигов. Славянское движение. Сотрудничество в «Киевском Телеграфе». Обыск. Приглашение в Киев, Издательница «Киевского Телеграфа». Прекращение газеты.

Между тем генерал Новоселов, попивая портвейн, стал лелеять мечту о своем жизнеописании. Я дал ему слово, что опишу его (роман «Искра Божия»).

– Я – выпуклая фигура, как же меня не предать историк? – волновался он, расхаживая в белой черкеске по веранде своего красивого дома и прикладываясь к рюмочке.

Так как генерал часто ссорился со своей женой («рожденной Пистолькорс, однако», пояснял он), то иногда устраивал с приятелями свидания («деловые, деловые, уверяю вас, молодой человек») на квартире у некоей А., у которой было три молоденьких племянницы. На этой квартире была выработана программа журнала, который решил издавать под моей редакцией Новоселов. И мы в ноябре уехали вдруг в Петербург.

Остановились на Лиговке в «меблирашках», и начались хлопоты. Генерал хотел издавать ежемесячник «Дух Журналов», я предлагал «Журнал Журналов». Приехал, по приглашению будущего издателя, Суворин[148]148
  Алексей Сергеевич Суворин (1834–1912) – журналист, издатель, театральный критик и драматург. В феврале 1876 г. он уже приобрел права на издание газеты «Новое время», так что описываемый эпизод должен был иметь место несколько ранее 1876 г.


[Закрыть], пробежал программу и нашел, что бросать деньги в окно не стоит, а лучше начать газету.

Но тут – маленькое отступление эпизодического характера.

В 1875 году в Петербурге издавались два журнала: «Кругозор» и «Пчела». В «Кругозоре» стихами заведывал поэт Аполлон Майков, а в «Пчеле» – поэт Яков Полонский. Оба великие поэты. И тому, и другому я послал по стихотворению. Они были напечатаны. В «Кругозор» я еще послал стихотворение. И тоже было напечатано. Приехавши в Петербург, я, в качестве провинциального стихотворца, столь, как мне казалось, блистательно начавшего поэтическую карьеру, счел своим долгом посетить редакцию «Кругозора» и редакцию «Пчелы».

Начал с «Пчелы». Но Полонского там уже не было. Он ушел из редакции совсем. Ушел и другой его компаньон – Прахов[149]149
  Мстислав Викторович Прахов (1840–1879) – лингвист, переводчик.


[Закрыть] – брат Адриана Викторовича, строителя и реставратора российских храмов. Собственником «Пчелы» был некто Гиероглифов[150]150
  Александр Степанович Гиероглифов (1825–1900) – публицист, критик, издатель. В 1875–1876 гг. издавал иллюстрированный журнал «Пчела» (до № 42), из которого был вытеснен М. О. Микешиным, приглашенным Гиероглифовым в качестве соиздателя и редактора.


[Закрыть] – господин загадочный, всегда занимавшийся литературными предприятиями, более или менее неудачными, живший мафусаиловы лета, и хотя, должно-быть, он уже умер, но все кажется, будто он где-то существует, и что-то затевает, несмотря ни на какие обстоятельства. Он вынес мне двадцать рублей и объявил, что больше стихов никаких печатать не будет, «потому что товар дорогой».

Зато в «Кругозоре» меня приняли любезно, и я выслушал не только лестный отзыв о моих стихах от Аполлона Николаевича Майкова, но и ряд сочиненных им, но еще не напечатанных стихотворений. Вдруг, в самом разгаре его классической декламации, с откинутой назад головой и с протянутой вперед рукою, вошел в шубе и в шапке невысокого роста человек с лицом мастерового, на что-то обозленного, и, не поздоровавшись, торопливо выкрикнул:

– А я все жду гонорария! А гонорария нет как нет! А гонорарий был обещан сегодня!

Тут из соседней комнаты выюркнул хозяин, журнала, Ключников[151]151
  Редактором-издателем журнала «Кругозор» был писатель, автор антинигилистических романов Виктор Петрович Ключников (Клюшников) (1841–1892).


[Закрыть], невзрачный человечек, бритый, в очках, худенький и какой-то потертый, заискивающе извинился и стал объяснять, почему не послан гонорар, ссылаясь на свидетельницу, которая вышла тоже из соседней комнаты – молодая особа, распространенного тогда нигилистического типа, с прямыми подрезанными темными волосами; в сущности, вопрос шел не о гонораре, а об авансе за будущую повесть, и контора не успела получить ордер от издателя по форме, как принято, а только словесный приказ, и «сомневалась».

Человек в шубе сухо рассмеялся и заметил с неудовольствием, что обещанием прислать деньги его подвели. А Ключников весело сказал, обратившись к Майкову: – «Аполлон Николаевич, протестую!», – скрылся на минуту и вынес конверт с деньгами.

– Вот доказательство, – сказал он. – О недоразумении я узнал только сейчас вечером, и контора завтра, все равно, доставила бы аванс на дом. Положите же гнев на милость, Федор Михайлович.

– Есть горячий чай, – сообщила молодая особа.

Федор Михайлович сбросил с себя шубу Ключникову на грудь и сел, перекладывая с руки на руку шапку.

– Вам надо с меня расписку получить, – произнес он.

Майков хотел обратить внимание Федора Михайловича на меня.

– Начинающий поэт…

Но Федор Михайлович метнул на меня быстрый и как бы неприязненный взгляд.

– Стихи-с? – произнес он и схватил Майкова за борт сюртука.

– Но жаль, Аполлон Николаевич, что вы-то не были у Толстых на последнем вечере[152]152
  Салон графини С. А. Толстой (урожд. Бахметевой) скорее всего попал в мемуары Ясинского «с подачи» дочери писателя, которая в своей книге воспоминаний, опубликованных по-немецки в 1920 г., посвящает отношениям Достоевского и С. А. Толстой целую главу – «Салон графини Толстой». Данные о знакомстве Достоевского с графиней А. И. Толстой – вдовой вице-президента Академии художеств Ф. П. Толстого, относятся к еще более позднему времени.


[Закрыть]! – заговорил он. – Может, и вы сподобились бы. А я сподобился.

…Однако, я боюсь впасть в беллетристику. Трудно слово в слово передать, много лет спустя, чью бы то ни было речь, тем более речь замечательного человека, не исказивши ее. Но извиняясь, я все же не ограничиваюсь, как следовало бы, изложением общего смысла рассказа Федора Михайловича, а прибегаю к беллетристическому приему. Иначе говоря: не точно передаю слышанное, а приблизительно.

– Было у них большое собрание, раут-с! – продолжал Федор Михайлович. – То и дело, скользили и проходили передо мной благороднейшие представители и представительницы нашего бомонда, вся Сергиевская улица. Да и не одна Сергиевская, и многие другие. И сколько звезд! Налево – действительные статские советники; направо – тайные-с и, наконец, самые тайные. Дамы не только приятные, но и пренеприятные: я ведь терпеть не могу, когда меня в лорнетку рассматривают. Одним словом, было ком-иль-фо. И вот на этом великосветском фоне с корзинами цветов, посреди чудесных этаких манер и потрясающей простоты движений, бросилась мне в глаза фигура внезапно вошедшего, блистательного и лакейски обворожительного господинчика, накрахмаленного и выглаженного по сверх-моде. Как вам сказать: не то посланник великой державы, примерно Франции, не то коммивояжера поразительная развязность и в локтях окрыленность, а в глазах собачья слежка. Изогнется, мотнет головкой и поцелует ручку у приятных и у пренеприятных. И самое странное, что я глаз от него оторвать не могу, а еще страннее, что я, как это не дико показалось мне самому, на первых порах сейчас же подумал: «Уж не антихрист ли?» – и только подумал, гляжу, у него из-под его обольстительного сьюта презанимательный пушистый хвост высовывается! Да-с! вы можете смеяться, потому что вы, хотя в тайне и набожны, но предпочитаете слыть неверующими; да и сам я отлично сообразил, что галлюцинация, а с другой стороны, может, и вы, Аполлон Николаевич, только моя галлюцинация, и галлюцинация – юный автор знаменитых стишков (он указал на меня, и столь было едкости в тоне, каким он произнес «знаменитых»), и вообще весь мир, может, одно заблуждение нашего ума[153]153
  Реминисценция из рассказа Достоевского «Сон смешного человека», опубликованного в апрельском выпуске «Дневника писателя» 1877 г.: «...может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди – я-то сам один и есть».


[Закрыть]. Все-таки, не доверяя зрению, я обратился еще к осязанию. И когда он проходил, грациозно, как вьюн, колебля стан, мимо меня, приближаясь к соседке моей, чтоб приложиться к ее благоухающей ручке, я дерзнул схватить его за хвост! И что же? Положительно, то был настоящий хвост, на манер собольего боа, живой, теплый и даже электрический. А он сам приветливо посмотрел на меня, как на старого знакомого, точно хотел сказать: «Узнали?» – и исчез. Решительно не могу вспомнить, как он исчез. «Растаял, – как дым» – не подходит. Гораздо быстрее. Может-быть, даже не в одно мгновение, а в десятую часть мгновения…

Аполлон Николаевич улыбался, а Ключников весь превратился в слух. Не помню, была ли при этом молодая особа с подрезанными волосами; кажется, она была занята приготовлением чая в соседней комнате.

– Что же вы заключаете из этого видения или факта? – спросил Майков.

– Видения-с? Факта-с? – повторил Федор Михайлович, взволновавшись. – Ничего не заключаю; но уже не сомневаюсь, что он является и что царство его близится.

Он быстро встал и направился к своей шубе.

– Ну, Федор Михайлович, куда же вы, вы же чаю еще хотели!

– Чаю хотел? Когда я хотел чаю? Клевета-с. Я хотел только поделиться с вами темой. Антихрист, то-есть величайшая пошлость, уже понемножечку воцаряется, гнуснейшее мещанство грядет; и интересно, кто обрубит ему хвост?

Когда ушел Федор Михайлович, наступило молчание, Я первый прервал его:

– А кто такой Федор Михайлович? Кто это был?

– Достоевский.

Теперь продолжаю прерванный рассказ.

Итак к Новоселову приехал Суворин.

– Кстати, «Новое Время» Устрялова продается за грош[154]154
  Ежедневная петербургская газета «Новое время» издавалась с 1869 г. Федор Николаевич Устрялов (1836–1885), драматург, публицист, переводчик, сын историка Н. Г. Устрялова, был издателем «Нового времени» в 1872–1873 гг. Позднее издателями газеты были О. К. Нотович и К. В. Трубников. Алексей Сергеевич Суворин (1834–1912) приобрел «Новое время» (на паях с В. И. Лихачевым) в 1876 г. (первый номер «суворинского» «Нового времени» вышел 29 февраля). Упоминание применительно к 1876 г. ««Нового времени» Устрялова» является анахронизмом.


[Закрыть], – сказал он. – Купите, ваше превосходительство, и с богом. Я только на газету гожусь.

Суворин славился, как либеральный фельетонист «Петербургских Ведомостей» и готовился быть не у дел. Я написал новую программу, а идею «Духа Журналов» сохранил в виде отдела «Среди газет и журналов»[155]155
  «Среди газет и журналов» – постоянная рубрика газеты «Новое время».


[Закрыть]; эта рубрика Суворину понравилась, он и заимствовал ее потом для своей газеты, с генералом же не сошелся; суворинская смета привела Новоселова в ужас.

Из «Пчелы» я получил гонорар от издателя Г. Иероглифова и в редакции «Кругозора» познакомился с Майковым, наговорившим мне хороших предсказаний.

– Пишите только стихи, не прикасайтесь прозы, и посмотрите – увенчаетесь успехом… Я всегда чуждался прозы[156]156
  В Полном собрании сочинений А. Н. Майкова, вышедшем в 1914 г. в качестве «Бесплатного приложения к «Ниве»», в разделе «Проза» последнего, 4-го тома опубликованы: рассказ «Петербургская весна» (1847), «отрывок из записок праздного человека» «Старушка» (1848, 1850), «Завещание дяди племяннику» (1847), два очерка «Прогулки по Риму с моими знакомыми» (1848) и «Пикник во Флоренции» (1848), рассказ «Марк Петрович Петров» (1889), «Из приключений Горунина в Италии» (1891), а также четыре «Рассказа из Русской истории».


[Закрыть]; стих ревнив.

Плещеев, напротив, не посоветовал стих.

– Я ведь пишу и стихами и прозою. Поэму вашу (я из Чернигова как-то целую поэму двинул в «Отечественные Записки» – был грех), поэму вашу Некрасов отметил, что есть что-то, но велика, а не переделать ли ее в рассказ?

Со временем я и переделал, и рассказ был напечатан в «Отечественных Записках»[157]157
  По-видимому, речь идет о рассказе «Наташка» (Отечественные записки. 1881. № 10. Отд. I. С. 409–428).


[Закрыть].

В «Кругозоре» я впервые увидел Достоевского.

О нем – ниже.

Всячески удерживал меня Новоселов в Петербурге, где он стал добиваться какой-то «аренды», и добился. Но я уехал в Москву к сестре Кате, ставшей важной чиновницей: у ее мужа было уже два ордена на шее, и ему обещано было место вице-губернатора.

Зять мой, Миша, чрезвычайно увлекался своей службой и карьерой. Приехал на рождество Писемский с визитом, он и с ним стал говорить о делах. Он казался высшему начальству олицетворением бюрократической мудрости не даром.

– Ты, Жером, подумай только, мне тридцать лет, а у меня уже Анна на шее, генерал-губернатор мне руку подает… А кто я, на самом деле? Сын волостного писаря, которого окружной начальник по зубам бил. Что значит образование! Советую, советую, пока не поздно, получить степень.

При таком глубоком взгляде на сущность и значение высшего образования, мой родственник изнывал вместе с другими чиновниками от червя тоски. Он сам не мог объяснить, откуда червь, но заливал червя вином. И он и его сослуживцы напивались после службы, «как сапожники», посещали клубы, театральные буфеты, трактиры, ездили друг к другу на вечер и справляли вечный «праздник Ивана Бражника», Конечно, многие из них брали взятки, потому что уж чересчур презрительно смотрели они на провинциальных чиновников.

– Бедняжки, – говорил какой-то Карпенко, цеплявщийся за Мишу, кавалер пока только Станислава в петлице, – что они там в каком-нибудь Чернигове пьют и даже едят? Часто ли они видят даже губернатора? Между нами говоря, сплошная пошлость! Москва – вот царство небесное. Идешь по Тверской или по Кузнецкому и чувствуешь, что ты человек.

Дамы сплетничали, порхали по магазинам, накупали вороха разной дряни, «задирали нос» друг перед дружкой. И сестра моя, красавица Катя только и думала, что о новых платьях, о визитах.

Я застал в Москве целиком то общество губернского города, которое так гениально описано Гоголем в «Мертвых душах».

– Останься с нами в Москве, – убеждал меня Миша. – При моих связях и при твоих способностях ты, в три месяца подготовившись к экзамену, – но только чур, к юридическому, – станешь кандидатом. И какое место получишь! Ручаюсь. Я одного тут дурачка познакомил с профессорами – дубина дубиной, – но выдержал испытание. Рука руку моет, и теперь он чиновник особых поручений и далеко пойдет… Образование, братец, образование!

Деньги мои были на исходе. Неожиданно разыскал меня Новоселов. Прислал за мною. Я застал его в номере в компании дельцов. Генерала опутывали агенты публикационного предприятия и сулили ему пятьдесят тысяч дохода в год, если он сейчас вложит в их затею всего пятнадцать тысяч. Он был навеселе, и молодая барышня с большим ртом и лбом в два пальца вертелась тут же и разливала чай.

– Нам нужна литературная статейка. Надо упомянуть в ней, что во главе предприятия, которое уже разрешено, становится… ну, одним словом, надо расписать меня, – начал генерал, отведя меня в сторону.

Я мало смыслил в делах, но с двух слов разорвал паутину.

– Охота вам связываться чуть ли не с шулерами.

Он, по-видимому, сам только и ждал моего отрицательного ответа.

– Да и денег у меня таких нет… Деньги, деньги, везде деньги! – с неудовольствием заворчал генерал.

А на другой день утром мы уже мчались в Чернигов.

– Нет, не спорьте, есть провидение, – сказал в купе генерал, цедя бутылку портвейну. – Как-то в горах неприятель обложил крепость, где я был комендантом[158]158
  Генерал-майор С. К. Новоселов в 1848 г. являлся комендантом укрепления Ахты на Северном Кавказе. За мужество, проявленное при защите Ахты от превосходящих сил противника, 17 января 1849 г. получил орден Св. Георгия 4-й степени.


[Закрыть]. Нас мало, порох вышел, голодаем, подкрепления не предвидится, плен и гибель впереди. Что же? Накануне окончательного приступа снится мне Новоселов – не смейтесь, это бывает, сам я приснился себе: рука на черной перевязи, беленький крестик на груди – я еще георгиевским кавалером не был – и говорит: «Не бойсь!». Я вскочил, а азиат уже лезет на крепость. Светает. «Рогожи облить салом, зажечь и бросать со стены!» – приказал я. Было таким образом проявлено благоразумие – и враг позорно бежал. Скажете – не провидение? И в этом разе: как всегда в критические моменты снится мне Новоселов, т.е. я сам себе, но уже со звездой Белого орла[159]159
  Орден Белого орла изначально был учрежден в Польше (1705). В 1831 г., после подавления польского восстания и лишения Польши автономии, Император Николай I причислил к российским все польские ордена, в том числе и орден Белого Орла. Среди первых пожалованных были отличившиеся в Польской кампании генералы. Орден занял почетное место в иерархии российских орденов – с 1835 г. следом за орденом Св. Александра Невского. Им награждались лица не ниже IV класса.


[Закрыть] и говорит: «Не бойсь!». И, действительно, вы осветили положение… Однако, мошенники сорвали все-таки тысячу… Есть провидение.

В Чернигове всё пока шло по-старому. В Москве свирепствовала бюрократическая праздность, самодовольная и топящая в вине тоску или, может-быть, совесть; в нашем захолустье томилась либеральная праздность с кукишем в кармане.

Некоторую встряску произвело в обществе славянское движение. В «Записках из мертвого дома» Достоевский рассказывает, что каторжники, измученные однообразием тягостной жизни, совершают новое преступление, зная, что не избежать страшного наказания, но только, чтобы переменить участь[160]160
  Имеется в виду следующее рассуждение повествователя в «Записках...» Достоевского: «...если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные злодейства, – одни от тоски, другие – чтоб поскорее быть как-нибудь казненными и уничтоженными или так как-нибудь «переменить участь»...» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 65–66).


[Закрыть]. Освобождение Болгарии ценою своей жизни зажгло даже революционно настроенную молодежь. Гимназисты, студенты, босяки в особенности, бросились в Сербию под знамена Черняева[161]161
  Михаил Георгиевич Черняев (1828–1898) – русский генерал, возглавивший в июне 1876 г. по приглашению князя Милана Обреновича IV (в 1882–1889 гг. король Сербии) сербскую армию в кампании против Турции. Известие о назначении его главнокомандующим сербской армией послужило сигналом к наплыву добровольцев из России в Сербию.


[Закрыть]. Попы торжественно благословляли кадры добровольцев на соборной площади, губернские барышни, украшенные бантами распорядительниц, порхали по городу и собирали пожертвования. Брат мой Александр записался в добровольцы и ушел. Волновались отцы города, волновалась наша управа. Газеты раздували костер. Вдруг – ушат холодной воды! Либеральные «Биржевые Ведомости» Полетики[162]162
  Василий Аполлонович Полетика (1822–1888) – отставной подполковник, предприниматель, издатель газеты «Биржевые ведомости» с 1875 г.


[Закрыть], только-что певшие гимны Черняеву, переменили курс и выступили против славянщины. Карпинский, убеждавший своих молодых сотрудников «воевать поганых турок», сконфузился; устыдился и я, а между тем только-что послал в московский журнальчик стишок против Европы, хладнокровно взирающей, как «страна в огне, страна пылает». Стишок этот был не только напечатан в журнальчике, но попал оттуда даже на спичечные коробки.

Еще неделя-другая ожидания известий с театра войны – и новый ушат воды. Черняев велел высечь добровольца М., революционера, одушевленного самоотверженной любовью к болгарской свободе. Генерал Новоселов стал оправдывать «дисциплину». Я перестал видаться с ним. «Великая либеральная партия» с поджатым хвостом собиралась в гостеприимных «комнатах» Карпинского. Мы глотали «медведя» – смесь шампанского с пивом – и пели хором: «Гэй, подивуйтесь, добры людэ, що на Вкраини повстало».

Так прошел год. Я деятельно сотрудничал в «Киевском Телеграфе». Черниговских властодержцев – губернатора и разных управляющих и председателей я вывел под видом разных птиц: попугаев, петухов и т.п. Должно-быть, – хорошо не помню – жандармский полковник был Зеленый. Я дал ему кличку Изумруд. Адъютант Рошет встретил меня в театре и погрозил пальцем: «С огнем играете». Вскоре у меня был сделан обыск, Рошет с изысканной вежливостью забрал частные письма ко мне, рукописную Гаврилиаду[163]163
  «Гавриилиада» (1821) – бесцензурная поэма А. С. Пушкина, травестировавшая евангельский сюжет. Была запрещена к печати в России и распространялась в рукописных копиях.


[Закрыть], иллюстрированную Рашевским еще когда он жил со мною в Киеве, причем моделью для девы Марии послужила молоденькая прачка, и тетрадь с моими стихами. Случайно из тетради были вырваны накануне Ласкаронским стихотворения, воспевавшие землю и волю на украинском языке. Так обыск не привел ни к чему, а сестрицы на радостях, что Изумруд не съел, зацеловали меня, да кстати, и на прощанье: Наденька и Ольга уехали учительницами в деревню, осталась Машенька с нами, ухаживать за заболевшей Верой Петровной, и хозяйничать.

Юмористический фельетон о том, как делается обыск, цензурой не был пропущен, но как бы в ответ я получил приглашение от издательницы Гогоцкой, либеральной супруги консервативного профессора, приехать в Киев и стать редактором ее газеты. Гогоцкая предложила квартиру при редакции, построчную плату и двести рублей в месяц.

Я немедленно согласился, Карпинский немедленно отпустил, но с сохранением содержания, с тем, чтобы в Киев мне посылался материал для редактирования «Земского Сборника» и корректуры.

Если не Петербург с его литературными туманами и манящими призраками, то хоть Киев с его прозрачным солнечным воздухом и определенной перспективой!

Передо мною редактировал «Киевский Телеграф» некто Молчанов, бежавший за границу, даровитый литератор; он захватил с собою кассу и хорошенькую кассиршу. Вел он газету, надо заметить, в свободном уклоне, перепечатывал даже статьи из заграничных эмигрантских журналов. Сменил его мой товарищ по университету Краинский, но у него не было тяготения к журналистике: был он тяжелодум и по призванию – юрисконсульт. На условия Гогоцкой смотрел со снисходительной улыбкой, предпочитал работать ножницами, умеренно рассуждал и искал невесту с приданым. Я же никогда не располагал такими деньгами и никогда не чувствовал себя так легко; потребности мои сами собой упали до минимума: я стал носить такую же блузу, как и наборщики, с которыми я сошелся сразу, благо типография находилась в одном этаже с редакциею. Сотрудники Рева и Самойлович, молодые украинофилы с газетным «нервом», стали моими сторонниками, мы завели коммуну, вместе обедали, чеканили газету, привлекли к организационной работе наборщиков, образовали кассу взаимной помощи, раз в неделю у нас были общие собрания; и какие меткие замечания и суждения о недостатках газеты высказывались тогда самыми на вид «серыми» наборщиками!