Текст книги "Роман моей жизни. Книга воспоминаний"

Автор книги: Иероним Ясинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

– Кто-то крикнул, – сказал я ему. – Ты не слышал? Как-будто кто-то крикнул: – вернись!

Извозчик посмотрел на меня и, в ответ, ударил вожжей по лошади, санки помчались к вокзалу.

Первые дни моего пребывания в Петровской столице прошли в свиданиях и встречах с моими приятелями. Я повидал Урусова, Андреевского, Минского, конечно, Бибикова, Быковых и многих других; одним словом, закружился в вихре встреч.

Побывал также у Салтыкова-Щедрина. Несмотря на тяжелый: удар, нанесенный старому писателю закрытием «Отечественных Записок», и на стеснения, которым стало подвергаться в корректном «Вестнике Европы» его независимое перо, он выглядел довольно молодцевато. Был бодр, не кашлял и, сверх обыкновения, был не в азиатском халате, а в щегольской пиджачной паре, и как-будто даже румянец играл на его повеселевшем лице. Я поздравил его с хорошим видом.

– Ну, нет, – возразил он, посмеиваясь и чиркая на одном из томов только-что вышедших из печати «Мелочей жизни»[403]403
  Фельетоны цикла М. Е. Салтыкова-Щедрина «Мелочи жизни» первоначально публиковались в газете «Русские ведомости» и журнале «Вестник Европы» (1886–1887); отдельной книгой как композиционное целое вышли в издании: Мелочи жизни: [Очерки]. Сочинение М. Е. Салтыкова (Щедрина). Ч. 1–2. СПб.: тип. М. М. Стасюлевича, 1887.


[Закрыть] обычный автограф «от такого-то, такому-то», – я по-прежнему переживаю гнуснейшие минуты, и недавно так сперло в зобу дыхание, что домашние чуть за попом не послали, но вовремя догадались и послали за доктором; я пока и отошел. А сегодня завтракал только-что со своим соседом, и оттого у меня хороший вид, что я приятно настроился. Он человек откровенный. Я убеждал его писать мемуары от нечего делать…

– Михаил Евграфович, о ком вы говорите?

– А разве вы не знаете? О генерале Трепове. На одной площадке живет[404]404
  Федор Федорович Трепов (1809 или 1812 – 1889) – генерал от кавалерии, генерал-адъютант, с 1866 г. обер-полицмейстер С.-Петербурга, в 1873–1878 гг. С.-Петербургский градоначальник. 24 января 1878 г. террористка-одиночка Вера Засулич совершила на Трепова покушение, нанеся ему серьезную рану. В 1880-е гг. М. Е. Салтыков-Щедрин и Ф. Ф. Трепов жили по адресу: Литейный просп., дом жены генерал-майора М. С. Скребицкой, № 62 (соврем. № 60).


[Закрыть]. Он тоже в отставке. Пускай пишет. Ему ведь приятно будет воспроизводить на письме все свои рукоприкладства и членовредительства, озаренные светлыми воспоминаниями полицейского всемогущества. Проглотил рюмку зубровки, крякнул и сказал: – «Да иногда приятно вспомнить». – Между прочим рассказал он мне о пьянчужке художнике Соломаткине[405]405
  Леонид Иванович Соломаткин (1837–1883) – художник-жанрист. Умер в больнице для бедных.


[Закрыть]. Городовой арестовал его где-то в канаве и привел для отрезвления в участок. Трепов же, как любитель всего изящного, издал приказ о докладывании ему особо об артистическом элементе. Единственно на предмет отеческого обращения с забывшими человеческий образ художниками! На выставке им была куплена картинка Соломаткина, изображающая городовых, которые принимают от купца подарок, как полагается, на светлый праздник[406]406
  Имеется в виду одна из самых известных работ Л. И. Соломаткина – картина «Славильщики-городовые» (1864, оригинал утерян). На академической выставке 1864 г. эта картина была удостоена большой серебряной медали, впоследствии выдержала ряд авторских повторений.


[Закрыть]. Конечно, Соломаткина, натерев ему уши покрепче, чтоб выбить хмель из него, представили Трепову в первую голову. – «Можете написать с меня портрет?» – спросил градоначальник, – «Что ж, я постараюсь». – А был Трепов во всех регалиях, собираясь к царю с рапортом. – «Только поскорее». – Трепов сел, а Соломаткин стал оглядывать его, склоняя голову направо и налево, по обычаю портретистов. Да как расхохочется! А уже и краски принесли, и кисти, и мольберт, и полотно из магазина Дациаро[407]407
  В 1849 г., купец 2-й гильдии итальянский подданный Джузеппе Дациаро открыл в первом этаже дома Греффа на Невском проспекте, № 2 (соврем. № 1) эстампный магазин. Его наследник Александр Дациаро владел этим магазином еще в начале XX в.


[Закрыть]. – «Вы чего же заливаетесь?» – спросил Трепов – и рассказывает, что даже ему самому захотелось смеяться, так заразительна была юмористическая рожа Соломаткина. – «Помилуйте, – отвечает – не могу равнодушно видеть генералов. Как наденут эполеты и пришпилят к груди все эти финтифлюшки, так под ложечкой и начинается… Щекотит до истомы. Вот и ваше превосходительство мне индейским петухом представились». – Но тут Трепов не стал разговаривать и прогнал Соломаткина. – «Я был оскорблен и однако я его не выпорол!» – с грустью закончил генерал. Не правда ли, тема благодарная? И я имел право приятно настроиться. Что же касается вообще здоровья, то я рад, в свою очередь, что вы, по-видимому, серьезно поправились, и еще не так давно доктор Белоголовый[408]408
  Николай Андреевич Белоголовый (1834–1895) – врач, общественный деятель, публицист, писатель, мемуарист. Оставил воспоминания о Н. А. Некрасове, М. Е. Салтыкове-Щедрине, декабристах братьях Борисовых.


[Закрыть] спрашивал меня о вас и скорбел. Так я ему скажу, чтоб утешился!

Это была моя последняя встреча с Салтыковым. Когда он умер, я написал стихотворение на его смерть и отдал в «Наблюдатель». Пятковский, опасаясь, что оно не цензурно, попросил Василия Немировича-Данченко[409]409
  Василий Иванович Немирович-Данченко (1844–1936) – писатель, журналист, старший брат режиссера Вл. И. Немировича-Данченко.


[Закрыть] обелить его. Вышло оно в свет в довольно несуразном виде, хотя и не стало благонамереннее.

Решительно все петербургские знакомства и доброжелательные друзья не посоветовали мне ввязываться в газетное дело. С другой стороны, я почти не сомневался, что, все равно, власти снесутся с генералом Новицким и откажут. Для очистки совести я посетил начальника печати Феоктистова[410]410
  Евгений Михайлович Феоктистов (1828–1898) – литератор, журналист, цензор; с 1883 г. тайный советник, начальник Главного управления по делам печати (до 1896 г.).


[Закрыть], и он объявил мне, что я не ошибаюсь, и разрешения на газету ни в каком случае не получу.

Кулишер, таким образом, остался не у дел, а «Зарю» Павлика Андреевского, в которой он подробно стал расписывать, как сложена его жена Наташа, цензура запретила, как и следовало ожидать. Кулишер прислал ко мне на подмогу профессора Мищенко, который много потратил слов, чтобы уговорить меня снова побывать у Феоктистова.

– Вам же было сказано, что газета разрешена не будет за вашей подписью. Пишите повести и романы, мы вас в этой области терпим. Да никакой либеральной газеты и никому мы в Киеве не разрешим!

Когда я рассказал у Евгения Утина на вечере, где заседал «Шекспировский кружок»[411]411
  Шекспировский кружок возник в Петербурге в 1874 г. Кроме литераторов (В. В. Чуйко, П. Д. Боборыкин, А. Н. Майков, Я. П. Полонский и др.) в него входили видные юристы (Е. И. Утин, А. Ф. Кони, В. Д. Спасович, А. И. Урусов и др.), изучавшие Шекспира с целью лучшего понимания психологии преступника.


[Закрыть], о постигшей меня радостной неудаче, Спасович, Урусов и другие поздравили меня в один голос с таким исходом моего ходатайства.

– Художник, и оставайтесь им.

Не подозревал я, что через какой-нибудь десяток лет я, таки, запрягусь в газетную работу, стану публицистом и паршивенький «Биржевой Листок» превращу в большое издание с сотнею тысяч подписчиков[412]412
  По-видимому, «Биржевым листком» Иер. Ясинский именует «Биржевой вестник», выходивший в Петербурге в 1880 г., в результате слияния которого в конце 1880 г. с газетой «Русский мир» возникла «политическая и коммерческая газета» «Биржевые ведомости», выходившая до 1917 г.


[Закрыть], и буду писать для них ежедневно на протяжении семи лет. Но об этом – своевременно…

Журнал «Новь» Вольфа[413]413
  Мемуарист имеет в виду не М. О. Вольфа, а его сына Александра Маврикиевича Вольфа. «Общедоступный иллюстрированный двухнедельный вестник современной жизни, литературы, науки и прикладных знаний» «Новь» начал издаваться в Петербурге с 1 ноября 1884 г. (то есть через полтора года после смерти М. О. Вольфа) и выходил до 1898 г.


[Закрыть], издававшийся на американский лад, как-то быстро стал хиреть. Работали все выдающиеся писатели того времени, но в журнале не было направления, и во главе стоял не писатель, преданный литературе, а приказчик торгового дома – он же один из собственников фирмы. Был он высокого мнения о себе, находил направление излишним балластом и рукописи покупал, что называется, на вес.

– Мне имя нужно, – говорил он, – я за имя плачу.

Терпигорев-Атава, через неделю после приглашения, принес в «Новь» стопу мелко исписанной бумаги под заглавием «Город и деревня» и очень крупным почерком подписал: Сергей Атава. Вольф видел довольно часто это имя в «Новом Времени», немедленно подсчитал гонорар и уплатил автору крупную сумму. Но когда типография приступила к набору романа, то ни слова не могла разобрать; первые страницы были еще написаны со смыслом, но потом превращались в нечто несуразное. Автор имел терпение сам исписать страницу за страницей какими-то узороподобными строчками, или же поручил эту работу, которую он считал остроумною, каким-нибудь мальчишкам. Редактор же тер кулаком лоб и сконфуженно улыбался трехугольною улыбкой.

– В самом деле, я виноват, я имел неосторожность сказать Сергею Николаевичу, что у меня дело коммерческое и что я покупаю только имя. Вперед буду осторожнее. У нас не Америка, а Россия.

Чтобы поднять интерес к журналу, Вольф сам решил надуть публику и объявил в рекламе на новый год, что к «Нови» будет приложена огромная олеография с картины Зихеля[414]414
  Натаниель Зихель (Sichel, 1843–1907) – немецкий исторический и портретный живописец.


[Закрыть] в широкой золотой раме. Сначала подписка посыпалась, но когда абоненты стали получать картину, то оказалось, что рама не настоящая, а нарисованная на олеографии. «Новь» пришлось прекратить на первых же порах.

Я пришел к Вольфу получить остаток гонорара, что-то рублей шестьсот. Но он удержал из этой суммы восемьдесят рублей, с ужимкой апраксинца дурного тона.

– Пожалуйста, оставьте мне эту мелочь на память!

– На память? – удивился я.

– Уступите.

Я уступил.

Впоследствии Вольф издавал «Задушевное Слово», дрянной журнальчик для детей[415]415
  «Задушевное слово» – журнал для детей младшего и среднего возраста, издавался в Петербурге с 1877 по 1917 г., пользовался большой популярностью (особенно печатавшиеся в нем рассказы и повести Лидии Чарской).


[Закрыть], газету «Луч», в которой сотрудничал Григорий Градовский, организовал «Генеральный Банк» мошеннического тина и, наконец, сошел с ума.

Глава сорок третья
1886–1887

Литературно-Драматическое Общество. Встреча с А. А. Краевским, Н. К. Михайловский. «Русское Богатство».

В меблирашках на Николаевской я работал с утра до вечера, написал ряд повестей, издал несколько своих книг, они хорошо разошлись, некоторые вторым изданием, посещал Русское Литературно-драматическое Общество, что было на Мойке, при театре.

Общество это было самое разношерстное: членами его состояли и либеральные адвокаты – Урусов, Андреевский, Спасович, Утин, и нововременцы, и народники. Плещеев и Григорович читали свои произведения, при чем Григорович иногда просто рассказывал, а рассказывал он мастерски и удивительно красочно, ярко, живо, увлекательно. Выступали Полонский и Майков. Делал научные доклады Кот-Мурлыка (профессор Вагнер)[416]416
  Николай Петрович Вагнер (1829–1907) – зоолог, профессор С.-Петербургского университета, писатель, печатавшийся под псевдонимом Кот Мурлыка.


[Закрыть]. Декламировали Арсений Голенищев-Кутузов, Случевский. На кафедре появлялись иногда совсем неведомые старцы, обросшие плесенью двадцатых годов, что-то когда-то написавшие, уже забытые и ставшие с тех пор сенаторами.

Профессор Висковатов[417]417
  Павел Александрович Висковатов (Висковатый, 1842–1905) – историк литературы, профессор русской словесности в Дерптском университете, специалист по творчеству М. Ю. Лермонтова.


[Закрыть] доказывал, что списки лермонтовских поэм, находящиеся в его руках, самые верные, самые подлинные, самые точные, а мы сомневались.

А. А. Краевский был еще жив. Я встретился с ним на одном литературном вечере и познакомился.

– Тридцатые годы пожимают руку восьмидесятым! – сказал он любезно.

Был он небольшого роста, в черном сюртуке, слегка прихрамывал.

Я спросил его:

– Скажите, Александр Андреевич, можно ли считать стихотворения Лермонтова, известные в печати, более точными, чем те, которые попадаются или где-либо покоятся в списках?

– Пожалуй, что печатные точнее, хотя те и другие прошли через кузницу поэта, – живо отвечал Краевский. – Лермонтов был моим приятелем, мы были с ним на «ты»; стихи творил он мрачные, исполненные мощных вдохновений, а малый был веселый, игривый и шалил у меня в кабинете. Схватится за мое кресло и норовит меня опрокинуть, пака я не соглашусь с каким-нибудь его мнением. К стихам своим относился он, однако, чересчур серьезно. Как ухо его поет, так и должно было оставаться. Из «пламя», а не из «пламени» – хоть убей[418]418
  Имеется в виду строчки из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Есть речи – значенье...» (1840):
  Не встретит ответа
  Средь шума мирского
  Из пламя и света
  Рождённое слово.


[Закрыть]. Но потом вдруг раз двадцать перечеркает корректуру. В этом отношении он был тяжелый автор. Подлинные рукописи его я долго сохранял на память, и для публики стихи его являлись большею частью в неузнаваемо-прекрасном виде. Знаете сами, что от легкого штриха или перестановки слова зависит в иных случаях высшая красота произведения: тут нажать, там убавить, подчеркнуть, ударить…

– А нельзя ли раздобыть от вас хоть крохотный лермонтовский автограф? – дерзнул я обратиться с просьбой к Красвскому.

– Увы! Что было незначительного – я все роздал по рукам. А папку с его рукописями и черновыми я пожертвовал в музей – Боголюбову[419]419
  Алексей Петрович Боголюбов (1824–1896) – художник-маринист, внук А. Н. Радищева; создал в российской провинции, в Саратове, художественный музей имени Радищева. Музей был открыт в 1885 г. и стал первым общедоступным художественным музеем в русской провинции.


[Закрыть]…

– Художнику?

– Ну, да, Боголюбову. Впрочем, зайдите как-нибудь ко мне. Авось отыщется что из переписки с Лермонтовым.

Я не успел побывать у Краевского – затерла петербургская сутолока.

Михайловский еще не имел в своем распоряжении «Русское Богатство»; название это пока смущало сотрудников «Отечественных Записок», решивших поднять только знамя народного социализма. Он сотрудничал временно в «Северном Вестнике».

С Михайловским я встречался несколько раз у Кулишера в семидесятых годах. Кулишер был этнограф и первый стал отрицать личное существование Христа. В легенде о нем он видел лишь один из новых и более совершенных метафизических пересказов весеннего языческого мифа о воскресении земли. Сотрудничал Кулишер в «Слове» и порывался в «Отечественные Записки», куда его Михайловский, однако, не пускал, находя чересчур сухим ученым. На вечерах Кулишера Михайловский бывал не один, а со своим кружком и с красивою, нарядною женою, обладавшею кошачьего грацией и синими глазами. Он вел себя, обыкновенно, буйно весело, молодой и жизнерадостный и, конечно, уже славный. Лица всех присутствовавших обращались к нему и ловили каждое его слово.

В самом начале восьмидесятых годов юноша Карпов, начинающий драматург[420]420
  Евтихий Павлович Карпов (1857–1926) – драматург, режиссер, мемуарист.


[Закрыть], часто бывавший у меня в троицкой «Лихачовке», был судим и приговорен в Сибирь на поселение за прикосновенность к политическому подполью. Собраны были деньги Карпову на дорогу, но не хватало еще рублей пятидесяти. А так как Карпов уже что-то печатал в журнале Оболенского «Мысль» и имел право на помощь Литературного Фонда, то я и обратился к Михайловскому, в то время влиятельному лицу в Фонде. Он сухо принял меня и почти отказал в помощи Карпову. Я подумал, что он опасается каких-либо трений с охранкой, и имел бестактность дать ему это понять.

– Ну, хорошо, – сказал он, безучастно взглянув на меня своими серо-голубыми глазами, – я препятствовать не стану.

Следующая встреча с Михайловским последовала у Евреиновой на редакционном вечере и затем у Минского. Я уже заметил, что он никогда не был один. Его сопровождали, обыкновенно, Н. Ф. Анненский[421]421
  Николай Федорович Анненский (1843–1912) – публицист-народник, экономист, журналист, переводчик (брат поэта Иннокентия Анненского).


[Закрыть], Южаков, Глеб Успенский. С людьми общественными и весело настроенными он сам был весел; с застенчивыми и молчаливыми становился угрюм.

Небольшого роста, густоволосый, от природы белокурый, но рано поседевший, красивый, Михайловский был любимцем студентов и курсисток, и на литературных вечерах, на которых читал невнятно и нудно по тетрадке, все же удостаивался громозвучных; оваций.

Он был представителем всё никак неразгоравшейся надпольной революции, а в подпольной и заграничной, эмигрантской литературе участвовать избегал. Известно, как он отказал Лаврову в сотрудничестве с ним в журнале «Вперед». Его сподвижник и одно время спутник С. Н. Кривенко, принимавший на себя корректирование подпольных журналов и статей[422]422
  Сергей Николаевич Кривенко (1847–1906) – публицист-народник, журналист, мемуарист.


[Закрыть], говорил мне, что Михайловский был убежден в необходимости до поры до времени итти социалистам об руку с земцами. Что у него была также написана резкая статья по еврейскому вопросу, которая могла бы не понравиться не только самим евреям, но и «радикалам»; он поэтому ее в печать не пустил. Вообще он был очень осторожен, предусмотрителен и, смелый и отважный по внешности, в душе был расчетлив и очертя голову ни в какие литературно-политические авантюры не бросался.

С супругами Минскими я иногда бывал у Давидовой, жены виолончелиста[423]423
  Речь идет об А. А. Давыдовой (Давидовой) – супруге Карла Юльевича Давыдова (Давидова, 1838–1889), композитора и виолончелиста, в 1876–1887 гг. директора С.-Петербургской консерватории.


[Закрыть], литературной дамы, имевшей у себя «салон». Бывал там и Михайловский с Успенским. Застали мы, однажды, у Давидовой и принца Петра Ольденбургского[424]424
  Трудно сказать определенно, кого здесь имеет в виду мемуарист: принца Петра Георгиевича Ольденбургского (1812–1881) ко времени описываемых событий уже не было в живых, а принц Петр Александрович Ольденбургский (1868–1924) еще был весьма юн.


[Закрыть]. За ужином Михайловский пил много, но, говорят, он никогда не пьянел, а Успенский и на этот раз скоро стал «мокр». После ужина молодежь затеяла танцы по предложению Успенского. Началась кадриль. Успенский танцевал визави с Ольденбургским.

– Наш друг, – сказал Михайловский Юлии Безродной, – с честью выдержал испытание и, смотрите, не выкинул ни одного коленца. Что значит присутствие его светлости!

Сибирские поселенцы, Короленко и Якубович (Мельшин), возвратились в Петербург и вошли в «Русское Богатство», которое Михайловский преобразовал в хороший литературно-политический журнал, не сойдясь с Волынским[425]425
  Аким Львович Волынский (псевд.; наст, имя и фамилия Хаим Лейбович Флексер, 1863–1926) – литературный критик, искусствовед, специалист в области балета.


[Закрыть]; а Волынскому руководство «Северным Вестником» передала новая владелица журнала Л. Я. Гуревич. Номинально редактором «Северного Вестника» стал, между тем, М. Н. Альбов, а «Русского Богатства» – П. В. Быков.

Несмотря на подцензурность, «Русское Богатство» долго играло роль серьезного органа с определенным направлением, которое было узко – гораздо уже направления «Отечественных Записок», где все скрипки и флейты заглушал сатирический рупор-громовержец, сардонический смех Щедрина-Салтыкова, но зато стройнее был оркестр, дирижируемый Михайловским. «Отечественные Записки» читались всеми слоями русского общества – и губернаторы, и земцы, и студенты, и офицеры, и подпольники зачитывались ими ради их литературности и молниезарности; «Русское Богатство» было органом партии, шедшей в разрез с марксизмом, начинавшим все больше и больше приобретать сознательных и бессознательных сторонников в России. Уже ясно было, что ни народничество, ни толстовское непротивление злу и мораль идиотического Акима из «Власти тьмы» – «таё-таё»! – выдвинутая великим писателем для спасения нашей исконной тьмы, которую нельзя же разогнать непротивлением, – не годятся для новой России.

С другой стороны, именно благодаря подцензурности, «Русское Богатство» могло долго просуществовать, хотя правительство и находило, что журнал вреден. Он прежде всего боролся с государственным капитализмом прямо или косвенно, и полемика Михайловского с Плехановым, а Воронцова (В. В.) с Лениным-Тулиным[426]426
  Под псевдонимом К. Тулин было опубликовано несколько работ Владимира Ильича Ульянова (Ленина) (1870–1924).


[Закрыть], допускалась, пожалуй, ради слабости полемистов «Русского Богатства». Побеждаемые и, следовательно, косвенно тем самым содействующие правительственной финансовой политике, к которой явно склонялся Витте[427]427
  Сергей Юльевич Витте (1849–1915) – государственный деятель, министр путей сообщения (1892), министр финансов (1892–1903), председатель Комитета министров (1903–1905), председатель Совета министров (1905–1906).


[Закрыть], их постольку терпели, поскольку на верхах смешивали государственный капитализм одной категории, насаждаемый в целях обогащения и укрепления власти, с государственным капитализмом другой категории, имеющим в виду обездоление не народа, а правящей плутократии. С социал-демократическим отношением к государственному капитализму, как он проявит себя в будущем, Витте не считался, предоставляя охранке квалификацию партии и ее подавление в случае надобности. Финансовое ведомство просто хотело воспользоваться теоретическими познаниями социал-демократов и старалось по-своему применить эти познания к государственной машине. О большевиках и о грядущем их мировом значении еще и звука не было. Таким образом, социал-демократы представлялись и чиновникам, и большей части русского общества лишь партией, враждебной партии социалистов-революционеров, а социалисты-революционеры смешивались с народными социалистами. Вообще же, значит, сравнительно благонамеренной партией признавались социал-демократы, хотя нередко все социалисты, каких бы они толков ни были до проявления ими активности и после ее проявления, назывались иным невежественным прокурором, в роде Муравьева[428]428
  Николай Валерьянович Муравьев (1850–1908) в 1877 г. был назначен прокурором Ярославского окружного суда; в январе 1879 г. товарищем прокурора судебной палаты Петербурга. Весной 1881 г. он возглавил обвинение в процессе по делу «О злодеянии 1 марта 1881 года, жертвою коего стал в Бозе почивший император Александр II Николаевич» в Особом присутствии правительствующего Сената. В том же году назначен прокурором Санкт-Петербургской судебной палаты, в 1884 г. переведен на такую же должность в Москву, в 1891 г. назначен обер-прокурором уголовного кассационного департамента, в 1892 г. государственным секретарем. С 1 января 1894 г. по 14 января 1905 г. был министром юстиции и Генерал-прокурором. Позднее посол Российской империи в Италии.


[Закрыть], во всеподданнейшем отчете «анархистами».

Глава сорок четвертая
В. М. Гаршин

После душевной болезни, которою страдал Гаршин и которая дала ему страшную и вместе завидную возможность создать «Красный цветок», произведение, которое, на мой взгляд, превосходит своей чарующей фантастикой всех Гофманов и Эдгаров По и, во всяком случае, полно глубокого смысла, до которого не могли подняться те гениальные писатели, он зажил одно время, то нуждаясь, то пользуясь некоторым материальным благополучием, буржуазной жизнью. За ним ухаживала жена, его посещали солидные представители литературного и профессорского мира, его приглашали литературные салоны, избрали его в Комитет Литературного Фонда[429]429
  В конце 1884 г. Гаршин был принят в члены Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (неофициальное название Литературный фонд). С 1886 г. он работал в качестве члена Комитета общества.


[Закрыть], служил он где-то бухгалтером, и мне не понравилось однажды, при встрече с ним, что он как-то странно пополнел, слегка пожелтел и обрюзг. То же самое бросилось в глаза и Евгению Утину.

Спустя месяц после этой встречи моей с Гаршиным, у мирового судьи разбиралось дело. Гаршин был привлечен к ответственности полицией за нарушение тишины и порядка в общественном месте. Была поймана молодая девушка на улице, которую нужда заставила торговать собою, а стыд не позволил пойти в участок показаться предержащим властям и получить казенный желтый билет[430]430
  Желтый билет – просторечное название (по цвету бланка) Медицинского билета, выдаваемого проституткам Врачебно-полицейским комитетом (при Министерстве внутренних дел) вместо изымаемого у них паспорта (вида на жительство). Медицинский билет давал женщинам легкого поведения законное право для занятий своим ремеслом и являлся формой официального учета проституток, контроля за переменой ими места жительства и соблюдением гигиенических требований.


[Закрыть]. Гаршин проходил мимо, когда агенты полицейской морали тащили начинающую проститутку и поощряли ее к непротивлению затрещинами. Она кричала, он сам стал кричать, протестовать, собрал толпу; девочка, воспользовавшись замешательством, убежала. Судья приговорил его к трем рублям штрафа.

Гаршин, перед тем очень редко появлявшийся в николаевских меблирашках, стал посещать мои вечера, при чем его обыкновенно сопровождал Бибиков. В лице Гаршина я заметил новую перемену: щеки его горели, обрюзглость стала спадать и превратилась в худобу, в глазах стало выступать страдание, выдавливаться какое-то глубокое, тоскливое чувство, я бы сказал, потустороннее.

Перед этим Гаршин увлекался историческим сюжетом; ему хотелось написать роман, героем которого была бы сильная личность.

– И, конечно, такой личностью может быть только Петр Великий[431]431
  В воспоминаниях В. Бибикова о Гаршине: «В эту же зиму (1887 г.) он усиленно трудился над задуманным уже давно им романом из эпохи Петра Великого. Он покупал необходимые книги, собирал материалы, ходил в публичную библиотеку, много читал, делал выписки. Работа кипела и спорилась в его руках, он часто говорил о ней, и в его бумагах, если только перед смертью он их не истребил, должна сохраниться первая часть этого романа, которую весною 1887 г. он собирался прочитать Ясинскому и мне, но, к сожалению, не исполнил этого обещания». См. также свидетельство В. Г. Черткова: «Гаршин собирался писать для «образованных» людей повесть из эпохи Петра I и говорил мне, что считает вполне возможным и намерен изложить ее тою же простою народною речью, которою писал для «Посредника»».


[Закрыть]. Я хотел бы, чтобы Петр Великий удался мне не только как гений, но и как русская душа со всеми ее огромными достоинствами и такими же колоссальными слабостями.

Когда я был у него, он вынимал из письменного стола черновые листы и, указывая на них, выражал желание когда-нибудь прочитать мне первые главы.

Бывало, Гаршин явится ко мне на огонек, станет спиною к горящей печке и долго молчит. Только сверкают его черно-алмазные глаза, под взглядом которых становилось иногда жутко. Что-то гораздо более сильное и напряженно-ищущее выхода, чем та пальма, которая в его рассказе проламывает стеклянную крышу в оранжерее[432]432
  Имеется в виду рассказ «Attalea princeps», впервые напечатанный в 1880 г. журнале «Русское богатство» (№ 1).


[Закрыть], томилось и рвалось в даль, в беспредельность не находящей удовлетворения мысли, из этих тоскующих глаз.

Зашел ко мне однажды, тоже на огонек, артист Далматов и стал наблюдать Гаршина.

– Что вы так на меня уставились? – спросил Гаршин.

– Вы удивительно похожи сейчас на того царевича, которого я видел на днях в мастерской Репина. Настоящий, убитый Грозным, царевич.

Гаршин ничего не сказал, как-то еще больше осунулся, вяло подал руку и исчез с Бибиковым, который скоро вернулся.

– Я довел Всеволода, – начал он, – до квартиры. Он в удрученном состоянии. Последнее время мы сблизились с ним; ведь я знаю, что такое быть душевно-больным; и он мне сочувствует, и я ему. У нас с ним бывают особенные беседы, мы понимаем друг друга с полуслова. Посмотрите, какие у меня глаза: точь-в-точь как у Гаршина!

Бибиков подошел к зеркалу и стал таращить свои глаза. Правда, они были у него тоже красивые и большие, но в них бегал хитрый огонек, а хитрости не было у Гаршина ни искры. У него было выражение, какое мистик мог бы себе представить в глазах у печального ангела.

Мы немножко посмеялись над Бибиковым, но Гаршин внушал нам немалое беспокойство.

Почти целую неделю ежедневно приходил Гаршин, становился все в той же позе у печки и молчал, как-будто что-то собираясь сказать чрезвычайно важное, но что не укладывалось в речь и не находило слов.

Заговаривали с Гаршиным, шутили. Владимир Тихонов врал о том, как он воевал в Азии с турками и брал Ардаган[433]433
  Владимир Алексеевич Тихонов (1857–1914) – актер, драматург, писатель. В отношении его участия в боевых действиях сведения в справочной литературе расходятся. Так, С. А. В<енгеров> в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона (СПб., 1901. Т. 33, кн. 65. С. 295) сообщает, что Тихонов «офицером сделал кампанию 1878–79 гг. в кавказской действующей армии, но вскоре вышел в отставку», а И. И. Подольская в Краткой литературной энциклопедии указывает, что Тихонов «офицером участвовал в рус<ско>-тур<ецкой> войне 1877–78, после чего вышел в отставку» (М., 1972. Т. 7. Стлб. 519). Возможно, разные авторы опираются на недостоверные сведения, сообщенные самим Тихоновым (в пристатейной библиографии в КЛЭ указан источник: Тихонов В. А. Автобиография // Фидлер Ф. Ф. (сост.) Первые литературные шаги. М., 1911).


[Закрыть], как грузинские княжны плакали, когда он был смертельно ранен, и как его спасла только чистая любовь, – не та, которую написал Бибиков, а та, которой он поклялся всю жизнь и которой он никогда не изменит.

Ничто не действовало на Гаршина. Ему трудно было даже стоять на ногах. Домой приходилось его провожать. Но вдруг, на полпути, он срывался, с удивлением смотрел на идущего с ним рядом приятеля и быстрым шагом удалялся от него.

Дня два его совсем не было. Бибиков был послан на разведку и вернулся с известием, что Всеволод Михайлович здоров и беспокоиться нечего. Так сообщила ему жена Гаршина; последние дни, однако, он чувствовал себя не в духе, потому что ему портил нервы Анатолий Леман – приходил и зачитывал своими рассказами.

Гаршин, уже после этой разведки, наведался ко мне в меблирашки и расположился у печки – на своем любимом месте. Даже что-то стал говорить о блуждающих душах.

– Выйдешь на улицу – откуда их столько? И что им нужно? И зачем они так жалобно смотрят и решительно все тоскуют, а ведь не сегодня – завтра конец их…

Вдруг вошел Леман и прямо направился к Гаршину, у которого лицо передернулось, словно он увидел нечто ужасное и необычайное. Он отделился от печки, подал знак Бибикову, и оба они, ни с кем не простившись – Бибиков усвоил уже все манеры Гаршина, – исчезли в коридоре меблирашек.

Помню, что Леман бросился за ушедшими, но мы догнали его в коридоре, почувствовав, что он кошмарен для Гаршина своей самовлюбленностью, самоуверенностью, «авторитарностью».

В один из следующих вечеров я, оставив гостей, вышел на несколько минут в ближайший магазин на углу Николаевской и Невского. Стоял туман, двигались извозчичьи лошади, как темные призраки, и волновались тени людей. На обратном пути в этом тумане, который Гейне назвал бы белым мраком, кто-то догоняет меня и дотрагивается до плеча. Оборачиваюсь – Гаршин. Из этого белого мрака на меня особенно остро и алмазно сверкнули его печальные глаза.

– Всеволод, здравствуйте, пойдемте ко мне!

Но он качнул головой – «нет» – и указал вдаль.

– Пойдемте, – попросил я, – у меня «народ собрамши». Я вас угощу сибирским блюдом.

Он еще раз отрицательно качнул головой. Я хотел взять его под руку, но он уклонился, и опять слова замерли на его губах. У перекрестка клубы тумана, соединенные с клубами пара, выбрасываемого из горячих ноздрей лошадей, отделили меня от Гаршина, и он навсегда ушел от меня.

У себя я рассказал о встрече с Гаршиным. Леман, ждавший его прихода, повернулся и устремился к нему.

– Мне он нужен, – закричал он, натягивая пальто, – как воздух!

На другой день туман, стоявший над Петербургом и проникавший все собою улицы и переулки, рассеялся, и ужасный слух, по дороге в одну редакцию, был сообщен мне быстроногим репортером: «Гаршин бросился с лестницы и размозжил себе голову. Его сейчас отвезли в больницу, что на Бронницкой!»[434]434
  В лечебницу Александровской общины сестер милосердия Красного Креста на Бронницкой ул. (соврем. № 9), где 24 марта 1888 г. Гаршин скончался.


[Закрыть].

Конечно, его торжественно отпевали. Собор на Измайловском проспекте был набит народом[435]435
  По свидетельству других мемуаристов (В. П. Соколова, Ф. Ф. Фидлера, А. И. Лемана), Гаршина отпевали в церкви на Волковом кладбище, до которого «гроб из больницы Красного креста на Бронницкой (где умер писатель. – Ред.) <...> несли на руках» (см.: Современники о B. М. Гаршине: Воспоминания. С. 120, 145, 175).


[Закрыть]. Над открытым гробом Гаршина, стоявшим на возвышении среди церкви, траурным силуэтом выделялась скорбная фигура его жены. Похоронили его на Волковом кладбище. Над свежей могилой покойного писателя я сказал коротенькую речь. Покойный беллетрист Кигн, писавший под псевдонимом «Единица», подробно описал печальное торжество в «Неделе»[436]436
  Владимир Людвигович Кигн (1856–1908) – прозаик, публицист, критик. С 1882 г. один из ведущих сотрудников «Недели». Репортаж с похорон В. М. Гаршина был напечатан 27 марта в №86 «Недели».


[Закрыть].

Гаршин был один из популярнейших писателей моего времени. Много лет спустя в рабочем клубе «Красная Звезда» в начале 1918 года в годовщину трагической смерти Гаршина был устроен литературный вечер в его память. Читать о нем был приглашен я, а после меня хорошее слово сказала Злата Ионовна Лилина[437]437
  З. И. Лилина (урожд. Бернштейн, 1882–1829) – жена председателя Коминтерна Г. Е. Зиновьева (Радомысльского), сестра заведующего Госиздатом РСФ С. И. Ионова – заведующая отделом народного образования Петроградского (Ленинградского) исполкома.


[Закрыть].

Между прочим, тов. Лилиной было подчеркнуто, что Гаршин не мог выдержать трагедии разлада, который он носил в себе: всеми фибрами своего существования чувствовал, что есть единственный путь к удовлетворению существеннейших запросов проснувшейся души гражданина порабощенной России – революционный – и однако, настолько был слабоволен, что не мог пойти по этому единственному пути.

Тов. Лилина была права; но корень трагедии заключался не столько в слабости воли, сколько в нашей интеллигентской рефлексии и в той оглядке, иногда мучительной и сокрушавшей часто и сильные нервы, которая, в большей или меньшей степени, была тогда свойственна всему молодому поколению. Выразительными певцами ее в прозе был Всеволод Гаршин, в поэзии – Семен Надсон.