Текст книги "Хасидские рассказы"

Автор книги: Ицхок-Лейбуш Перец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Ривке лежит, точно окаменелая…

Ханэ задумывается немного, потом доканчивает:

– Но потом, когда он хотел расстегнуть мне блузку и запустить руку, я застыдилась и убежала… он забыл запереть дверь…

– Слава Богу, слава Богу, – шепчет Ривке с заглушенным плачем.

– Что ты говоришь? Ривке…

– Ничего, Ханэ.

– Скажи мне только, Ривке, зачем это он руку хотел засунуть?..

– Молчи! – перебивает ее Ривке с испугом

* * *

К счастью, старик не слышит. Он погружен в свои псалмы. Прочитывает стих и тут же переводит:

– «Нет в устах их истины… Сердце их – пагуба; гортань их – открытый гроб», – яма, значит, чтоб проглотить… и «языком своим льстят»…

Ривке прислушивается с бледным лицом и стиснутыми зубами…

Ханэ смотрит на нее перепуганная…

Омраченный праздник

анун субботы. У порога – кучка мусора, которую осталось вымести за дверь; в миске отцеженная лапша, которую нужно еще облить ложкой бульона, чтобы не слипалась; на столе приготовлены водка для «кидуш» и два белых хлеба, которые покрываются шелковой салфеточкой,

Зорех, молодой хозяин дома, уже умылся. Двумя пальцами каждой руки выжимает он воду из пейсов. Мирьям, молодая хозяйка, стоит возле него и чистит его субботний кафтан.

– Ах ты… неряха! – улыбаясь, говорит она – Всего полтора года после свадьбы, а на что кафтан похож стал! Смотри, на лацкане, – стеариновое пятно! – Она счищает пятно ногтем, а потом проводит по этому месту щеткой.

– Довольно, – просит Зорех. – Ведь руки заболят. Ты совсем уже выбилась из сил, брось!

– Велика важность! Пусть лучше руки поболят немного, чем стали бы говорить в синагоге, что у тебя жена такая лентяйка и неряха, что даже субботней одежды не хочет тебе вычистить.

Она замечает еще пятнышко, снова нагибается и продолжает чистку. Ее бледное личико покраснело, глаза блестят, и она с трудом переводит дыхание… Но своего она добилась: Зорех целует ее в голову.

– Что тебе там так понравилось? – Она со смехом отодвигается от него. – Моя повязка?

– Ты бы хоть матери постыдился, – тихо прибавляет она.

Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, которая повернулась к ним спиной, делая вид, будто ищет в шкафу свою библию, – вот что гнетет и давит ее.

До свадьбы у Мирьям были две длинных, толстых косы. Все девушки завидовали ее белокурым, шелковистым волосам. Когда она проходила по улице, люди мысленно говорили: «Вот идет само искушение»… Став ее женихом, Зорех, бывало, весь задрожит от радости, когда дотронется до ее волос. Но часто ли это ему удавалось? Помолвлены они были полгода, виделись всего несколько раз: один раз вечером, в праздник Пятидесятницы, в Симхас-Тору^[33] они тайком ускользнули от «Гакофос»^[34], а еще раз они встретились в Пасху, гуляя за городом. Тогда-то их и «накрыли»! И поднялись же после этого толки и пересуды! Раввин, призвав родителей, заявил им, что хотя он ни на секунду не сомневается в беспорочности молодых людей, но все же его совет поскорей сыграть свадьбу.

Мать Мирьям, «длинная Серель», даже всех перин и подушек приготовить не успела. Отец Зореха, живший заработками от витья веревок, не собрал еще всего приданого… Но свадьбу сыграли. А перед венцом Мирьям остригли ее шелковистые, белокурые волосы!

Мирьям горько плакала при этом.

Зорех в это время сидел окруженный молодыми людьми, но он потом рассказывал, что почувствовал то мгновение, когда коснулись ее волос. Что-то точно резнуло его по сердцу. За ужином они оба смотрели так, будто Бог знает что потеряли.

Ох, уж эта повязка!

Волосы снова отросли бы, если бы не приходилось их подстригать. Зорех, положим, уверяет, что есть такие города, где еврейки носят парики и даже собственные волосы, но ведь уж известно, что Зорех немного вольнодумец. «Если бы Бог помог, и я бы выиграла лотерею, – говаривал он, (разбогатеть от торговли – было бы уж слишком большое чудо), – я оставил бы теще пару тысяч, а сам с Мирьям переехал бы жить в большой город!..»

Но Мирьям ни о чем и слышать не хочет. Она умоляет Зореха не говорить об этом, целует и обнимает, лишь бы заставить его замолчать.

Во-первых, на кого оставить мать? Положим, у нее и будут деньги, но если она, не дай Бог, заболеет… Человек она не молодой, некому будет и глоток воды подать. Во-вторых, Мирьям сама боится греха. Правда, существуют такие города, – Зорех знает, что говорит. Но Бог их знает, что это за города. Ведь были же и Содом и Гоморра, о которых говорится в Библии, а там такие ли еще нравы были! Железные кровати^[35] для иноземцев… сирот медом мазали… «И кто знает, может быть, Господь взглянет вниз, посоветуется с ангелами, и завтра же сотрет с лица земли и теперешние Содомы и Гоморры?»

Она знает, что Бог, да будет благословенно имя его, терпелив. Он наверное все выжидает, не покаются ли люди.

– Ну так что же, – говорит Зорех, – значит, нужно окончательно отрешиться от жизни?

– Нет, Зорех, – отвечает она, – но я не хочу. Если говорят, что нельзя, значит нельзя.

Еще больше ей приходится выносить от матери. «Длинная Серель» любит дочь, как не могут любить и десять матерей. Дурного слова не скажет, но с тех пор, как ее «накрыли» за городом с женихом, постоянно подозревает ее в чем-то и оберегает ее.

– У тебя, – говорит она Мирьям, – душа чистая, но сердце податливое, а для того, чтобы устоять против искусителя, нужна железная воля. Человек должен бороться как лев, потому что искуситель опаснее змеи.

И она взялась поучать свою добрую, но слабую дочь, эту чистую, но неустойчивую душу, чтобы научить ее бороться с демоном-искусителем. Но после каждого такого урока Мирьям становится сама не своя. У нее болит грудь, ночью ее душат кошмары…

Стоит только Зореху закрыть за собою дверь, как мать уже начинает читать ей нравоучения.

Сама Серель человек знающий, бегло читает на жаргоне, прошла все Пятикнижие с разными комментариями и еще несколько подобных священных книг. Ад она знает вдоль и поперек, – как свой собственный дом. Она знает, где кипятят в горячей смоле, где жгут «черным огнем», и где черти жарят грешников на вертеле, точно цыплят. Она знает весь внутренний распорядок того света за какие грехи вешают за язык, – за какие бросают в пространство между небом и землей, где орлы и вороны вырывают у них куски мяса… За какие проступки приходится бегать по лесам, где дикие звери хватают за пятки, и за какие сдирают кожу и заворачивают в колючие тернии, заставляя еще черпать воду кувшином без дна. Одно спасение в том, что Господь полон милосердия, – он требует только покаяния… Мирьям слушает все это с бледным, как мел, лицом, сильно бьющимся сердцем и дрожащими губами.

Она полна страха, она знает, что грех всюду подстерегает человека… Еще хуже в те, известные, дни, когда женщина обуреваема злыми духами, когда вокруг нее пляшут исчадия ада… когда она не должна смотреть в зеркало, чтоб оно не покрылось темными пятнами! Дыхание ее полно нечисти, одежда усеяна дьяволами и чудовищами адскими… Как боялась она тогда Зореха!..

А у матери страхи начинались еще раньше, чем наступал этот период. Поминутно она спрашивала: «Доченька, может быть, уже? – Может, ты скрываешь, хочешь таким тяжким грехом загубить свои молодые годы… Посмотри, может быть, уже наступило… Может, ты была раньше недостаточно внимательна?»

– Мамочка, – однажды спрашивает Мирьям. – Почему Зорех так легко смотрит на это? Он даже смеется, когда я бросаю ему ключи^[36].

– Нехорошо это, деточка, большой это грех… – говорить мать. – Но мужчины уже по природе таковы. Разве они знают? И чего мужчине бояться? Прочтет на скорую руку главу из Мишны, и тотчас же ему вычеркивают шесть страниц грехов. И когда их, мужчин, к ответу требуют? Раз в год, в «страстные дни». Но бедная женщина, что она значит? Жалкое создание… что твоя индюшка, прости Господи! А потом, во время беременности, во время родов, – тогда ведь ее жизнь действительно висит на волоске. Вот когда для нее наступают «страстные дни». А что у нас, бедных, есть для спасения души? Одно лишь Пятикнижие. И действительно, хорош человек, на котором даже нет цицис. И всего-то у нас три религиозных обряда: «халэ»^[37], соблюдение известных «очистительных периодов» и благословение над свечами. «Халэ» еще не так страшно, это всегда можно исполнить, «благословение над свечами» вовремя – тоже, нужно только все приготовления к субботе закончить накануне, в полдень. Но «то» – разве можно себя уберечь? Если твой взгляд, – говорит она, – упадет на то – место, куда упал его взгляд, если его дыхание смешается с твоим, готово! Лилит^[38] подхватывает этот взгляд, возносит это дыхание прямо к трону Всевышнего и раздувает это в целое «дело»… Сейчас же начинают умирать роженицы, маленькие дети…

Мирьям сознавала, что она не раз согрешила и взглядом и дыханием… И каждый раз, после такого нового греха, она не могла уснуть от страха, что душа ее вознесется и сама запишет ее новое преступление.

Однажды в местечке состоялась временная сессия окружного суда. Все население сбежалось, как на чудо. Мирьям тоже пошла в суд. Это было вскоре после свадьбы, когда тянет еще ко всяким новинкам. Она увидела трех судей, прокурора, секретаря и человека, которого судили… Она не понимала, о чем шла речь, но видела, как подсудимый, когда произнесли слово «каторга», упал, как пораженный громом… С тех пор она еще больше стала бояться небесного суда. Тут, слегка заикаясь, говорил прокурор, а там выступит сам сатана. Он будет изрыгать черный огонь, кипящая смола будет литься из его рта-. И что за невидаль каторга! Там крикнут: «каф-гакал»^[39]!.. Жарить велят, жечь!..

– Как будет тогда замирать душа! – думает Мирьям. Ее охватывает дрожь, а в груди начинает колоть, как иглами.

Зорех ничего этого и не подозревает. При нем мать молчит. При нем Мирьям совсем другой человек – весела, радостна.

Но когда он бывает дома? В пятницу вечером, в субботу… Всю неделю он занят делом, – некогда дома сидеть.

Даже ночью нет покоя. «Длинная Серель» не спит целыми часами, возится, ходит по комнате, вслух читает всю «Молитву на сон грядущий» да еще с «Исповедью». Зорех иногда зубами скрежещет, но молчит. Он раз только сказал теще какую-то грубость, и Мирьям чуть все глаза не выплакала. Больше он не станет делать такой глупости, зубами скрежетать он может, но молчать будет.

О наставлениях, читаемых тещей, он ничего не знал. Он видит, что Мирьям становится бледнее, худее, хватается за грудь, задыхается… И он весело улыбается в ожидании радостного события… Иногда у него мелькает мысль, что нужно было бы пригласить доктора, но он не делает этого и даже заикнуться об этом боится, – боится напугать Мирьям. С некоторого времени она стала всего пугаться, особенно по ночам, т– мяуканья кошки, лая собаки на улице… Раздается где-нибудь стук в дверь, шорох, она затрясется, вся вскрикнет – и уже лежит еле дыша, почти в обмороке!.. Приведи он доктора, она, не дай Бог, на самом деле расхворается.

Часто он заводит разговор об этом.

– Что с тобой, Мирьям, что у тебя болит?

Она отвечает со слабой улыбкой.

– Когда ты дома, я чувствую себя прекрасно. Лишь бы нас злые люди не сглазили.

Она ужасно боится дурного глаза, – мало ли, чему найдется позавидовать в ее жизни! Когда в субботу после обеда Зорех уснет, она часто тихонько подходит и подует на него. Ведь лето, окно открыто, мало, что может случиться? Может кто-нибудь пройти мимо и сглазить его. Ей кажутся, что все должны ей завидовать, что лучше и красивее ее Зореха нет, хоть всю Польшу исходи, и то не найдешь.

– Что и говорить, – думает она, – если б он еще соблюдал то, хоть немножко больше соблюдал!.. Но опять-таки, ведь он, как говорит мать, мужчина и у него целых 613 религиозных постановлений. Так это для него неважно!..

Зорех утверждает, что она нездорова, но она все упорно отнекивается… Только бы он сидел дома, постоянно сидел дома.

Он слушает и улыбается. Разве он догадывается об истинной причине? А жаловаться на мать она никогда не станет, он никогда не узнает, что ей приходится выстрадать, когда его нет дома.

Но теперь скоро суббота, теперь Зорех может уйти; пусть идет в синагогу. В субботу она не боится, и в этот день мать ей наставлений не читает. В субботу наша мать – добрая мама!..

– Мирьям, дорогая, – говорит ей мать, когда Зорех уходит. – Сегодня суббота, вымойся, приоденься… Когда твой муж после молитвы войдет с ангелами в комнату, ты должна побежать ему навстречу с радостным лицом, с сияющими глазами, с миром и дружелюбием и пожеланиями всего лучшего. За это ты удостоишься…

– Крепкого поцелуя от Зореха, – кончает Мирьям со смехом.

Матери это заключение не особенно по душе, но сегодня ведь святая суббота, и она не произнесет недоброго слова. Она берется за Библию, одевает большие очки и начинает читать.

Мирьям часто внимательно вслушивается в чтение матери, – некоторые рассказы ей очень нравятся. Серебряным колокольчиком звучит ее смех, когда она слышит, как юноша Авраам разбил каменные идолы старого Фарры, а старику объяснил, что это крупнейший из его богов схватил молот и уничтожил мелких; потом она вся дрожит от страха: не догадается ли Исаак, что это Иаков, а не Исав подносит ему кушанье? Слезы выступают у нее на глазах, когда Иаков встречается с Рахилью у колодца; к Лавану она питает смертельную ненависть за то, что он обманул Иакова… Обмани, например, кто-нибудь Зореха… бррр!.. Она вся дрожит… но успокаивается, когда Иаков получает в жены и Лию, и Рахиль: она ведь знает, что это было до раби Гершона, запретившего многоженство.

Сегодня полагается читать главу из Библии: «О приношениях». Приносились разные предметы для скинии… Это ее мало интересует. Она устала, и ее клонит ко сну.

Голова ее склоняется, смежаются веки… Она дремлет. На бледном лице появляется добрая, милая улыбка; оно покрывается легким румянцем… Вдруг ее будит голос матери.

– Мирьям!

– Что, мамочка? Я слушаю.

– Нет, я не о том.

– А что?

– По моему расчету… понимаешь, дочь моя, сегодня уже…

– Еще не пора, мамочка!

– Смотри, дочка, не ошибись!

Мирьям снова впадает в дремоту… мать все еще продолжает читать о серебряных блюдах и серебряных ложках… И снова будит ее…

Увы! «это» уже случилось…

– Жалко, – говорить Серель, – испорченная суббота!.. Но, может быть – еще не наверняка?

Она вздыхает и опять углубляется в чтение… Мирьям засыпает, но личико уже не покрывается румянцем, улыбка больше не появляется на ее прелестных губках…

Между тем Зорех уже кончил молитву и торопится уйти из синагоги, чтобы никто не задержал его. Он быстро перебегает улицу…

Дойдя до дверей, он останавливается и прислушивается к тому, что делается в комнате… Теща читает, а Мирьям, должно быть, как всегда, увлеченная этими рассказами, слушает… Ему хочется обрадовать ее своим внезапным появлением…

Он тихо открывает дверь… Теща этого не слышит, Мирьям спит…

Одним прыжком он возле нее и целует ее, поздравляя с праздником…

– Грешник безбожный! – вскрикивает Серель…

Мирьям лишилась чувств. С трудом удалось привести ее в себя.

Праздник испорчен…

Сумасшедший

ы спрашиваете меня про Мойше Иоселес? Сватать его собираетесь? Прекрасно. Кого же вам спрашивать, если не меня? Товарищами детства были, как же! Я и отца его, дайона^[40], хорошо знал. До конца дней своих был у нас дайоном. Он, не в обиду ему будь сказано, был миснагидом… Но – железная голова! Такому и миснагидом быть не грех.

Над каббалой он, правда, подшучивал, но я мало верил его искренности. Он, старозаветный еврей, нас, молодых, обескуражить хотел.

К ребе он так-таки не ездил Но он сам был ребе.

Как он, бывало, принимался за учение! Обернет голову мокрым полотенцем (не то, говорил он, череп треснул бы у него), одну ногу подвернет под себя… а из-под длинных, угрюмых, злых бровей прямо-таки искры сыпались…

Почетного ли происхождения Мойше Иоселес, сомневаетесь вы? И какого еще почетного!

Все это так, но сам-то он человек никуда не годный. Сердце у меня болит за него, но что правда то правда – непутевый человек, голова с изъяном.

В детстве и у него была железная голова. В воскресенье знал наизусть весь недельный курс! Уже в воскресенье!

Но юродивый. Какие ужимки, какие выходки! И такие же длинные брови, такие же жгучие глаза, как у отца, мир праху его. Но отец был человек солидный, а он – юродивый. Пристрастился он одно время в небо глядеть. Проплывет, например, по небу туча, он в ней видит то своего покойного дядю, то первосвященника, то козла… что только хотите, он видел в очертании облаков! Если же небо чистое – это, говорит он, светлая завеса на кивоте.

В зимнюю пору он целыми днями просиживал у окна и глядел на свежевыпавший снег. Алмазы, говорил он, светятся в снегу. Господи! Да и возможно ли пересказать все? Я вас долго задерживать не стану. Дело вот в чем:

Мы женились оба на одной неделе. Я был взят в дом моим тестем, а он стал подыскивать себе занятие.

У тестя, как водится, я совершенно забыл про Мойше. В общине завелись раздоры, и я весь в них втянулся…

Потом у меня было свое горе: у меня умер ребенок, с ней я тоже жил не в ладах; туда-сюда, мы с ней развелись, и мне начали предлагать партии из моего родного местечка.

Я оставляю детей там, – она не согласна; мы идем к раввину, – он решает, чтоб она оставила их у себя до трехлетнего возраста. Я возвращаюсь домой. Иду в синагогу – и встречаю Мойшеле.

– Как поживаешь?

– Так себе… – отвечает он.

– Есть у тебя детвора?

– Нет, – говорит.

– Почему так?

– Разве я знаю?

– И что ты предпринимаешь для этого?

– Ничего.

Хорош ответ?!

– Ездишь ты куда-нибудь?^[41]

– Мой отец тоже не ездил.

Слышите, – логика! Если отец не ездил, он тоже не ездит.

– Что это значит?

– Отец, – говорит он, – оставил мне запрещение.

Я ушам своим не верю. Когда речь идет о детях, то и не-евреи к ребе едут. У своего ребе – дай ему Бог здоровья, – я перевидал без преувеличения человек двадцать с бритыми подбородками… Один выложил ребе пятьдесят серебряных талеров! Помогло ему, положим, столько же, сколько мертвому банки. И то сказать, помоги-ка такому, который весь погряз в грехах… Однако, он сделал то, что мог. А этот – ничего. И подумать только, не едет невежда, носильщик, сапожник, но он – Мойшеле? Как же так? Он разве не знает, что Бог, благословенно имя его, иной раз нарочно карает, чтоб дать ребе возможность добиться помилования. Ведь иначе, что бы это за жизнь была! Все по букве закона?.. Всегда в струнку?.. Но подите, толкуйте с ним.

Пока что, у меня голова кругом шла: предлагали мне массу партий здесь, а случилось так, что я женился не на местной…

Что вы думаете? Меня надули так, что стыд и позор признаться. Туда-сюда, я приезжаю, а мой Мойшеле уже вдовец! И тут начинается настоящее безумие: он и слышать не хочет о вторичной женитьбе.

По закону, можно начать сватовство уже с первой недели траура. Так он хочет быть строже самого закона. Потом он решает переждать первый месяц; потом – целый год! И после всего этого, когда я уже насилу дождался конца года, он вдруг заявляет, что ему не к спеху. Другой, видя, что может обойтись без жены, женился бы, взял бы несколько злотых приданого, уехал бы куда-нибудь и стал бы порушом.

Нет, этого он не хочет, ему этого не надо, он просто «не торопится!» Он еще подумать должен.

Что же вы думаете? Он прожил так несколько лет, как пес бездомный. Ведь в самом деле, что значит человек без жены, без ложки супа, без вареной картошки? Питался одной селедкой – сидел в своем хедере и ел селедку. Хорошая жизнь, а?

Вот посмотрите на меня. На что я похож стал! А сколько прошло времени с тех пор, как умерла моя третья жена? Всего, может быть, полгода.

И что же? Кавардак в каждом углу! Ни чистой рубахи на субботу, ни пары целых штанов, все прахом пошло. А он сидит себе в своем хедере и – ничего.

Понимаете, какая жизнь: с утра луковица с хлебом, к обеду кусок селедки, вечером остаток от селедки. Моется ковшиком у колодца, вытирается полой и ест себе селедку с хлебом. Что вы думаете? Хороший у него был вид! На покойника похож стал! Глаз совсем не видно было! Только две черные ямы в черепе. Сгорбленный в три погибели, а платье, Господи помилуй! Шатался он, как тень, как привидение, совсем голову потерял. Однажды, в субботу бежит он в синагогу с талесом и филактериями подмышкой! Человек идет по улице, видит людей в штраймелях^[42], в атласных кафтанах, видит закрытые лавки, и ничего – бежит с талесом и филактериями!

– Мойшеле! – кричат ему. Он ничего не слышит. А тут суббота, нельзя делать больших шагов! Все со смеху покатываются. К счастью, какой-то подмастерье бросил в него камнем, попал в плечо, и Мойшеле упал.

И странное дело: за занятиями с детьми он становится вполне нормальным человеком, прямо узнать его нельзя.

Увлекается, горячится, повторяет объяснения, но при всем том он и тогда не в своем уме. Он так углубляется в Тору, что даже забывает ударить ученика, – плетку он уж давно забросил куда-то. И что вы думаете, мальчикам рай в хедере был! У него бы отняли учеников, но он такой хороший меламед, что дети успевали без одного удара, без одного щипка. Такая уж в нем сила! Зато, лишь только закроет фолиант, он переставал быть человеком, – ни для людей, ни для Бога, забывал про еду, про сон, даже про молитву.

Счастье еще, что дети его любили. Они готовы были за него в огонь и воду. Обо всем напоминали, все подавали:

– Ребе, совершите омовение, – говорит ему ученик. Он умоется.

– Ребе, кушайте!

– Кушать, – говорит он, – нет, он обождет. Он не любит кушать один.

Может, вы знаете, кого он ждал?

Ждет, – сидит с куском хлеба в руке, покачивается и смотрит на дверь, точно Илья-пророк должен войти.

Но тут он вспоминал, видно, что Илья-пророк является только к сейдеру^[43]. Тогда он начинал есть, и плакать.

– Отчего вы плачете, ребе? – спрашивали перепуганные дети.

Он не отвечал, отворачивался к стене, и дети слышали, что он рыдает. Иногда он подходил к платяному шкафу, единственное, Что осталось от хозяйства, – открывал его, стоял и смотрел, – смотрел, точно он был великим богачом и думал, какой бы ему одеть сюртук – атласный или шелковый. А в шкафу, клянусь вам, кроме ее нескольких тряпок, которых никто даже купить не хотел, не было ничего.

В местечке, у каждого, разумеется, свое на уме, у каждого своих дел достаточно. Мне, правда, было жаль его, но я как раз к тому времени овдовел вторично. Я вам уж сказал, что при второй женитьбе меня надули! Здорово-таки надули. Она, не про вас будь сказано, хворала и хворала, пока не умерла, и мне приходилось опять подыскивать себе жену, потому что у меня тогда уж были, что называется, «мои, и ее, и наши» дети, и что может мужчина поделать с детьми, скажите сами, что? Кормить я их стану? Убаюкивать? Мыть и чесать? Мне, разумеется, не сладко было на душе, и я про Мойшеле опять забыл. Но я, слава Богу, не бесталанный какой-нибудь. Я женился в третий раз, вот на той самой, которая, не про вас, не про любого еврея будь сказано, недавно умерла. Она была бой-баба, для шинка точно создана, и бездетна к тому же. Что сделал Бог? Простудилась она среди самого лета в микве, схватила воспаление легких, стоило уйму денег – и умерла!..

Итак, на чем я остановился? Да, я тогда в третий раз женился. Как только я передал ей дело в руки и увидел, что есть на кого положиться, я тотчас же за Мойшеле.

– Ты должен жениться, – говорю я. – Хоть помирай, но жениться ты должен.

Он и слушать не хочет. «Ну, – думаю я, – погоди же». Уговорился я с родителями, чтобы у него для виду отняли учеников. Раз навсегда – меламед должен иметь жену. Мой Мойшеле ни с места! Без учеников, так без учеников!

Он себе уходит за город гулять, лежит себе на берегу реки… Проголодается, так приходит в город, перехватит где-нибудь кусок хлеба, скушает, прочитает потрапезную молитву и опять уходит. Я уж думал, что ничего тут не поделаешь, но на третий день Мойшеле является в бет-гамедраш. Он уже готов жениться! Вы, может, думаете, он образумился, понял, что человек без жены ни то ни се. Упаси Бог! По хедеру стосковался, детей ему недостает. Ну, пусть так, лишь бы женился. Он дает слово, что женится, поручают мне подыскать ему жену, и ему возвращают учеников.

И что вы думаете? Когда я взял дело в свои руки, оно у меня закипело. Нечего говорить, и перст Божий был в этом деле. Подвернулась как раз прекрасная партия. Раньше мне ее предлагали, но какой-то сват, да изгладится память о нем, задурил мне голову.

Представьте себе, женщина – клад: вдова, процентщица, под заклад она ссужала, бой-баба, все счета вела на память и никогда не в ущерб себе. И как раз за него она захотела выйти, такое у него счастье было!

Я думал уж собрать ему на одежду, хотя бы штраймель купить… Так она присылает сказать, что она этого не хочет, что она сама дает двадцатипятирублевку. Ну, и разодели же его, по-царски! Всего накупили: штраймель, башмаки, чулки, два tales-koton, брюк две-три пары. Немедля их обвенчали, и мой Мойшеле под венцом сиял, что твой вельможа. Однако безумное лицо его не было спокойно ни минуты, точно у женщины во время родовых схваток: губы дрожали, словно нашептывали заговоры, а глаза горели недобрым огнем. Сумасшедший, да и только!

После свадьбы у него появился совсем новый пункт помешательства. Во-первых, жена потребовала, чтоб он бросил хедер. Она зарабатывает чуть ли не десять рублей в неделю, к чему ей хедер? Сиди в бет-гамедраше за Торой и катайся, как сыр в масле. Так он заупрямился: он должен быть меламедом, он привык к детям, жить без них не может. Будут у тебя свои дети, – нет, пока он должен остаться меламедом!

Ну, черт с тобой, держись с хедером. Но тут он опять начинает задумываться и совсем перестает говорить. Оживляется лишь при занятиях с детьми, а обыкновенно произносит только два слова: «Не то». Что «не то», кто «не то», – неизвестно.

Бедная женщина жизнь свою проклинала, все ему угодить старалась: к столу подавала самое лучшее, а он, сумасшедший, каждый раз поднимает на нее глаза, глядит, точно в первый раз ее видит, тяжело вздыхает и говорит: «Не то! Совсем не то!» По вечерам он, бывало, засиживается в бет-гамедраше. Не молится, не учит Торы, а так себе, сидит над пюпитром, или шагает из угла в угол. Последний уходящий, бывало, окликает его из жалости: «Идешь, Мойше?»

Он не отвечает. «Почему ты не идешь домой?» Он молчит. Его хватают за плечо и встряхивают. Тогда он вскакивает, точно из столбняка выходит, и бормочет: «Не то… совсем не то!»

Скверно! Бедная женщина мне жить не давала. И действительно, ведь это я ее подвел я сватом был. У меня просто сердце надрывалось: женщина столько денег тратила, а приобрела себе какое-то «Совсем не то!»

Однако чем я могу помочь? Я ей советую как-нибудь заманить его к ребе… Порешили – к Новолетию (Рош-Гашоно), потому что тогда народу там больше, со всего света съезжаются, и я убежден, что в Новолетие сила цадика тоже больше.

Но тут случается такая история. Однажды, к вечеру, жена говорит ему перед ужином, чтоб он вышел закрыть ставни, потому что она не хочет есть с ним за одним столом при открытом окне. Она берет в руки болт, он выходит на улицу. Вздыхая и шепча: «Не то, не то!» он притворяет ставень, она задвигает болт, но назад он уж не возвратился. Он исчез!

Что вы думаете, закипело в городе! Думали: сумасшедший, пошел зимой купаться и утонул, или так себе ушел за город и заблудился, – сумасшедший ведь.

Наняли мужиков, искали в реке, в окрестностях, – ни следа. О бегстве и не подумали. Ведь действительно, случается, человек убежит от жены, отчего же нет, мало людей удирает?

Но человек поужинает, оденется, – кто же оставляет на столе миску горячих клецок и удирает в старом, будничном сюртуке? А женщины жаль, просто сердце надрывается! Мало ей денег стоило! Угощенья на свадьбу, одежда, свадебные расходы… И за что? Про что? Четыре недели прожила с мужем. И какая это была жизнь! Правда, он ей дурного слова не сказал, но не сказал и хорошего, все одни только сумасшедшие слова: «Не то!» Она и так сохла изо дня в день, так надо было ей еще стать агуной^[44].

Что же делать! Стали писать цадикам. Ничего не помогает. Точно в воду канул. Казалось бы, конец. Так нет. Вдруг, точно с неба свалившись, является посланный с разводом. Думаете, может быть, издалека? Нет, всего за пять верст от города, из Пищевки.

Ну, разве могло кому-нибудь прийти в голову, что такой сумасшедший убежит всего за пять верст?

Никто и не догадался искать его так близко. Вместе с разводом он прислал ей еще расписку на двести злотых, которые она израсходовала. Он выплатит, писал он, по злотому в неделю, а обеспечением будет служить все его имущество. Первый злотый тут же передал ей посланный.

Спустя несколько недель он явился сам и опять стал подыскивать себе учеников.

– Сумасшедший, – говорю я, – зачем ты явился? Не мог ты остаться там?

– Я стосковался, – говорит он.

– По ком?

– По здешнему кладбищу, – отвечает он и говорит это так серьезно, что страшно становится слушать его. Вы слыхали, чтоб человек тосковал по кладбищу? Да, он тоскует, – он не врет. После вечерней молитвы он каждый вечер уходит за город и шатается вокруг кладбища. Он коген, зайти ему нельзя, так он шатается около забора и издали смотрит на памятники.

Что за черт, думаю я. Может, это средство от бездетности? Не стал ли он каббалистом? А чего доброго, и колдуном?!

Что вам сказать, мне разное на ум приходило. Как знать, или он скрытый цадик, или он дьяволу душу продал… Я почем знаю? В детстве я слыхал, что если сделать свечу из жира младенца с фитилем из цицес, можно стать невидимкой. И поверьте моему слову, если бы я не знал, что он коген, я бы подумал, что он снюхался с шайкой воров и ищет под забором младенца! Красть, разумеется, Мойшеле реб Иоселес не станет, но доставлять свечи, может быть, и да… Мало чего человек не сделает ради куска хлеба?..

Однако, это не то. Он уже неделями все ходит да посматривает, а ни о чем таком не слыхать и не видать. Ну, вот, поймите его! Так вы уже понимаете, что называется «сумасшествием»! Говорят «сумасшедший», – верьте!

Так-то, так-то, реб корев^[45]! Мойшеле – мой товарищ, я люблю его, как свою жизнь… но сумасшедший он все-таки, бедняга… Женить его трудно, очень трудно. Ну, я не говорю вам «нет»… Вы, конечно, хотите что-нибудь заработать, так делайте, как знаете.

Вот видите ли, если вы для меня имеете партию…

Штраймель

о ремеслу я – шапочник, но специальность моя – штраймель. Главный же мой заработок от мужицких сермяг и рабочих полушубков. Иной раз ко мне заглядывает и Лейб-мельник со своей енотовой шубой.

Правда, шить штраймель случается редко, очень редко. Ибо кто носит теперь штраймель? Раввин разве. И штраймель всегда переживает раввина…